Sapere Aude / Школа гражданского просвещения c Кириллом Мартыновым: Иммунитет от тоталитаризма
Очень интересно сейчас смотреть за динамикой некоторых бывших коллег. Кто-то из них стали настоящими фашистами. Даже бороды отрастили окладистые, чтобы быть похожими на Дугина. Кто-то делает вид, что они просто изучают средневековую философию, их всё это не касается. Очень любопытно. Но многие просто покинули университет…
Подписаться на канал Sapere Aude
Ю. ТАРКОВСКАЯ: Здравствуйте! Это подкаст Sapere Aude, проект Школы гражданского просвещения о событиях, тенденциях и явлениях глобального мира. Меня зовут Юля Тарковская. Недавно школа провела семинар «Свобода и ответственность медиа». Кирилл Мартынов, журналист, эксперт школы, соавтор Свободного университета, говорил о том, как сила сообщества помогает получить иммунитет от тоталитаризма. Мы сделали подкаст из этого выступления, чтобы его могли послушать те, кто на семинаре не был.
К. МАРТЫНОВ: Мы договорились, что мы будем обсуждать тему, как возникает или, наоборот, не возникает иммунитет от тирании или иммунитет от тоталитаризма. Это не спор про термины. При необходимости их можно различать для наших целей. Пускай это будет подобием синонимов — я имею в виду, тирания и тоталитаризм.
Мы видим, что есть люди, которые как бы согласились с тем, что случилось с нашей страной в течение особенно последних двух лет, и есть люди, которые не согласились. Где искать эту разницу, как ее поддерживать, как ее сохранять в самом себе, особенно если многие из нас под влиянием обстоятельств, в общем, вынуждены продолжать иметь дело с реальностью фактически фашистского государства?
Год назад, наверное, когда была первая годовщина вторжения, я придумал для себя мысленный эксперимент, который очень прост и который я прошу провести вместе со мной сейчас вас. Ответьте, пожалуйста, на вопрос о том, что было бы с каждым из нас, что было бы с вами, если бы все люди, которые вас окружали, поддержали бы войну. Если бы не нашлось ни одного человека, который прозвучал бы как голос разума, вот эта внешняя инстанция, которая вместе с вами ужаснулась и сказала: «Что они творят?».
Война, в общем, в том виде, в котором она продолжается — она, в сущности, атаковала ведь не только человеческие жизни и не только привела к этим смертям и к миллионам беженцев. Она также атаковала, по большому счету, все, чему мы, грубо говоря, учились в школе. Даже в советской и в постсоветской школе всегда звучал этот лозунг «Лишь бы не было СВО». Каждый из нас во всех книгах, которые мы прочитали, узнал о том, что человеческая жизнь имеет самостоятельную, ни с чем не сравнимую ценность. И, собственно говоря, война, внутри, на полях которой мы существуем — она атакует не только людей, она атакует самые базовые принципы, на которых держится и держался наш мир.
И вы знаете, если возвращаться к этому мысленному эксперименту, то я, честно сказать, не могу себе однозначно ответить, хватило бы у меня способности в одиночку противостоять ситуации, когда безумие объявлено новой нормой. Действительно ли усилий индивидуальной воли достаточно для того, чтобы бросить вызов всей машине по созданию новой нормы?
Наверное, стоит задаться вопросом о том, как в принципе устанавливается тоталитаризм. Тоже я сейчас предлагаю не спорить пока про термины, и, может быть, вообще терминологический вопрос здесь вторичен — интуитивно ясно, что мы имеем в виду. У нас, к сожалению, есть очень хороший практический материал. Я не думаю, что в истории мира было такое настолько транспарентное, открытое пособие по установлению диктатуры. Потому что они взяли достаточно нормальную и открытую страну, в которой, смешно сказать, 6 лет назад проходил чемпионат мира по футболу… Вот некоторые люди, которые живут в Латвии, латыши, говорят, что мы ездили к вам в Калининград, в Москву — казалось, что все о’кей, казалось, что есть определенные трудности, но не более того. Вот этот более-менее фасад, по крайней мере, этой страны был взят, и сейчас мы каждый день видим, как идет борьба за новую норму.
Мне кажется, тоталитаризм… Это очень хорошо показал лингвист Виктор Клемперер в известной вам книге про язык Третьего рейха. Он остался фактически под нацистской оккупацией, хотя он был местным, и он вел такие заметки частные, как создавался этот язык Третьего рейха. Как люди, которые приходили ужинать в его семью, начинали говорить нацистскими лозунгами, нацистскими штампами. И мы сейчас тоже видим. Конечно, это войдет во все учебники. Само переименование войны в специальную военную операцию — это вершина этой борьбы за тотальность языка.
Есть еще поддерживающие структуры многочисленные. Если вы замечали — когда мы с людьми из России работаем как журналисты, мы это видим тоже достаточно наглядно, — если вы замечали, например, когда речь идет о том, что в России есть определенные проблемы, будь то с путешествиями или с доступом к услугам и товарам, как правило, люди, находящиеся в России, начинают говорить «В связи со сложившейся ситуацией…», или «В нынешних геополитических условиях…». Дальше там идет какая-то фраза «трудно себе представить» и так далее.
Я думаю, это, по сути, рождение и закрепление нового языка, который будет еще описан. И неслучайно, в общем, российское государство инвестировало все ресурсы своих специальных служб для того, чтобы добиться следования этому языку. Вместо того, чтобы защищать людей от террористических атак, государство преследует людей, которые неправильно написали про террористов в социальных сетях. Как вы помните, один из довольно известных публичных людей в Петербурге был арестован сейчас за то, что он написал: «Почему «Крокус», а не Кремль?».
И, собственно говоря, как раз путь к тоталитаризму выглядит буквально как криминализация инакомыслия. Довольно банальная мысль, которая, с другой стороны, имеет следующую составляющую: фактически если ты не принимаешь этот способ говорить о том, что происходит с твоим сообществом, с твоей страной, то ты становишься парией. Ты объявляешься исключенным, тебе не место в этом обществе.
Очень интересная здесь динамика, конечно, произошла с иностранными агентами, про которых изначально речь шла, что это, в общем, просто некая маркировка, а потом выяснилось, что именно маркировка и обязательство быть маркированным превращает тебя вообще в другую сущность. Ты как-то не совсем как будто бы человек — ты иноагент. И часто (и уже даже, наверное, обычно) люди просто не понимают, как им с тобой себя вести, что можно делать с иноагентами — можно ли иметь друзей-иноагентов, например, или лучше от этого избавиться, не говоря уже про какие-то институциональные формы сотрудничества.
И вот, возвращаясь к мысленному эксперименту и заканчивая с ним сейчас, я думаю, что это очень тяжелый поступок — сделать отдельный изолированный выбор, не подчиниться этой норме. Я думаю, что если человек соглашается — а такие люди, конечно, есть и, собственно говоря, именно их мы видим в новостях из России, когда отдельные случайные люди не только не подчиняются этой норме, но и заявляют об этом публично и подвергаются наказаниям, — мне кажется, вот этот статус индивидуального инакомыслия и индивидуального отказа от тотальности этого языка поднимает человека на очень серьезную высоту. Фактически, наверное, здесь можно говорить в христианских терминах, даже если они полностью лишены религиозной или мистической составляющей. Речь идет о праведниках. И неслучайно есть понятие «праведника мира». Человек, который отказался от того, чтобы быть частью тотального, становится праведником. И для меня это, среди прочего, означает, что на самом деле это более-менее чудо. Опять же, можно это понятие рассматривать абсолютно секулярно — такое гражданское чудо.
Для меня это означает, что мы не можем на самом деле требовать от людей быть праведниками. То есть невозможно себе представить такое моральное вменение: будь праведником, не подчинись никому, останься на своей территории, не сделай этот шаг. И я думаю, что большинство людей, включая, наверное, меня и нас всех — мы праведниками быть не сможем. Тогда мне кажется, что если вынести за скобки вот этот индивидуальный выбор, доступный в результате гражданского чуда, нужно искать причину, почему иммунитет от тотального и от тирании существует, в каких-то других процессах и структурах.
И я знаю это на своем личном примере. Я знаю, что со мной случилось в момент, когда началось вторжение. Часа через два, наверное, после того, как ракеты начали падать на Киев, я приехал в офис «Новой газеты». Я видел серые лица людей, которые едут в московском метро. Никто не был счастлив. И нам было понятно, что то, что мы сделаем дальше — в общем, это конец для этих рабочих мест, для этой газеты. Возможно, конец для кого-то из наших коллег, кого решат взять в заложники. Мы вышли тогда с обложкой — единственные из печатных СМИ в России вышли с обложкой «Россия бомбит Украину». Мы сделали выпуск на украинском и на русском языках. И как бы приняли последствия.
Но этот выбор — здесь даже с языком, мне кажется, это важный поворот, важная деталь, — этот выбор был возможен только потому, что у нас было сообщество. У нас было место, куда мы могли прийти, где мы могли увидеть людей, которые сделали тот же выбор, людей, которые предложили альтернативный язык, который исключает ту тотальность, которая нам предложена. И я думаю, что еще очень важно, что мы опирались, мои коллеги опирались не только на собственные силы, но и на силы читателей. Это был удивительный момент еще и по той причине, что в марте 2022 года, в последнем месяце, когда газета официально работала в России уже в условиях военной цензуры, это время стало самым коммерчески успешным для «Новой газеты» за много десятилетий. Нам надонатили очень много денег россияне — по 100 рублей каждый, десятки тысяч человек.
И вот мне кажется, что ядро этого иммунитета для нас — и в этом ценность школы, и в этом ценность тех сообществ, которые мы поддерживали до 2022 года и которые мы будем продолжать поддерживать после, — это то, что мы вместе можем защищать этот язык, который сопротивляется государственной тотальности и тирании.
Следующий шаг, который здесь можно сделать, касается… Да, собственно, надо, наверное, отметить, что с точки зрения политической философии — когда-то это было моим главным предметом в университете в Москве, в Высшей школе экономики, то, о чем я говорю сейчас, и то, к чему я собираюсь сделать следующий шаг, — это, конечно, так называемые коммунитаризм. Слово, опасно напоминающее «коммунизм» и вызывающее весьма двусмысленные ассоциации в постсоветских странах. Коммунитаризм — это идея политической философии, где свобода индивида определяется через его причастность к некоему сообществу, где вообще статус индивида возможен как часть некоего коллективного пространства.
Может быть, для классической либеральной оптики это идея контринтуитивная, но есть очень простой контраргумент: нельзя быть свободным на необитаемом острове. То есть категория свободы просто неприменима к человеку, который находится на необитаемом острове. Он ничем не ограничен, ни за что не несет ответственности и в равной степени тотально несвободен, так же, как и может наслаждаться какой-то своей очень личной физической, но не политической свободой, не той свободой, о которой здесь идет речь.
Следующий шаг в этом коммунитаристском рассуждении — это, конечно, вопрос про ответственность. Мы много и довольно болезненно говорили в течение последних двух лет про вещи, связанные с ответственностью. Я в какой-то момент времени понял с некоторым запозданием, что на самом деле есть очень простой аргумент, который меня убеждает в том, что невозможно… Точнее как — мы можем не принять свою ответственность за происходящее, но этот выбор на самом деле связан с очень тяжелыми последствиями. Отказ от ответственности гораздо более травматичен для человека, чем принятие ответственности.
Здесь очень простая механика работает: если я себя заявляю как свободное в политическом и в гражданском отношении существо, индивида, то это означает, что у меня есть довольно много обязательств и ответственности. И главная ответственность, которую людям в такой ситуации приходится брать — это ответственность за судьбу своего сообщества политического.
Эти сообщества могут существовать на разных уровнях. Более классическое республиканское сообщество может как раз носить формат школы, например, или университета, или, не знаю, людей, которые работают в медиа и разделяют общие ценности, а не просто получают заработную плату. В более глобальном смысле слова, конечно, мы упираемся в вопрос о том, является ли Россия и российский народ нашим сообществом, и несем ли мы ответственность за это сообщество, и хотим ли мы в контексте этого сообщества защитить свою свободу.
Ключевой текст, отсылка этого разговора — наверное, может быть, сейчас еще раз стоит к этому вернуться, — есть некоторая для меня довольно очевидная интуиция, что если вы ни за что не отвечаете в отношении других людей, с которыми вы живете рядом, или с которыми вас связывает некое политическое родство, не биологическое, то вам очень трудно требовать права действовать свободно. Потому что вы находитесь вне этого сообщества и вы оказываетесь на необитаемом острове.
Ключевой текст, который здесь играет, разумеется — понятно, это текст, в котором Ханна Арендт изобрела понятие тоталитаризма. Я думаю, что этот текст всем хорошо известен. Это «Истоки тоталитаризма» 1951 года. Но я бы предлагал чтение Арендт в контексте такого разговора перемещать в сторону другой ее работы, тоже достаточно известной и более компактной, кстати. Это текст «On Human Condition», «О человеческом состоянии». В другой версии, не на английском языке, на немецком, этот текст называется «Vita Activa», «О деятельной жизни».
Там Арендт, собственно говоря, становится одним из людей, которые в XX веке, столкнувшись с кризисом в том числе современной ей либеральной картины мира, попытались вспомнить, что существовала республиканская теория, существовал Макиавелли — не автор «Государя». Вы, может быть, слышали, что самый известный текст Макиавелли — возможно, это сатирический трактат, то есть трактат, написанный с целью осмеять тех людей, которые видят во власти суверена такую как бы пошлую гонку за властью. Тем не менее, именно этот текст дал основы современной политической науки, потому что он отделил власть от вопроса о божественном происхождении этой власти и, в общем, описал сферу политического как нечто самостоятельное. Так вот у Макиавелли есть текст «Декады Тита Ливия», и в нем, в этом тексте Макиавелли выступает как республиканский мыслитель.
Собственно, ядро этого текста «Vita Activa» как раз посвящено тому, насколько деятельное участие в своем политическом сообществе является возможностью получить иммунитет от несвободы, потому что в конечном итоге нас именно вопрос о несвободе интересует. И вы знаете, что, опять же, по Арендт и по другим исследователям этого явления, обычно динамика тоталитаризма описывается через распад гражданских институтов. Это всегда очень зловещая картина, когда в тоталитарной диктатуре даже клуб любителей коллекционирования марок должен быть под имперским партийным контролем. Это должен быть какой-нибудь нацистский клуб любителей марок. Если вы собираетесь для того, чтобы коллекционировать что-то без партийного контроля, вы представляете потенциальную опасность для диктатуры. Я думаю, что это ровно по той причине, потому что любое сообщество, неподконтрольное государству, позволяет оппонировать тотальности.
Тут я почему-то подумал про, может быть, менее приятную для нас ассоциацию с запрещенным движением АУЕ. Есть в России, знаете, два экстремистских движения, состоящие из аббревиатур — ЛГБТ и АУЕ, но вместе им не сойтись. Хотя, может быть, это послужит как-то смягчению нравов в конечном итоге среди АУЕ.
Если мы посмотрим на то, как была устроена современная Россия в тот момент времени, когда тоталитаризм или его подобие, радикальная диктатура, стала возможной, то мы видим, конечно, очень большие отличия от классического примера Германии 30-х годов. И эти отличия тоже важно зафиксировать. В Германии был одновременно распад гражданских институтов и создание фейковых институтов, имитирующих гражданское общество под контролем имперских властей, а в России как будто бы распад гражданского общества в значительной степени состоялся еще до наступления диктатуры. Был некоторый зазор. Государство, конечно, надо этим очень отчаянно работало, но был некоторый зазор между тем, когда общество осталось обществом одиночек, предоставленных самим себе и не представленных ни в каких политических институтах, живущих фактически на необитаемых островах.
Я думаю, что, может быть, это тезис для меня, что большая часть наших соотечественников к началу 2022 года жила на индивидуальном необитаемом острове. Единственной формой политического высказывания, доступной в таком контексте — это как на необитаемом острове, когда ты хочешь, чтобы тебя спасли, ты разводишь костер в форме сигнала бедствия. А в России самой популярной доступной в быту формой политического участия стали видеообращения к Путину именно от граждан. Когда у вас прорвало канализацию, или когда вы замерзаете в своем жилище, или, чуть позже, когда ваших родственников забрали на войну и не возвращают оттуда, вы можете развести костер на своем необитаемом острове. И в данном случае Путин скорее какой-то самолет, который может пролететь мимо и случайно обратить на вас внимание, чем политический институт или даже в этом контексте какой-то верховный лидер.
И отсюда следует вывод: если действительно мы сначала оказались в предельно атомизированном обществе, где сохранялись очень немногие формы такой коммунальности и такого республиканского духа… Вот мне посчастливилось оказаться в одном из таких мест, в «Новой газете». Для сравнения, долгие годы моим работодателем была еще Высшая школа экономики. И для сравнения, было видно, как Высшая школа экономики живет… Этому пытались сопротивляться, особенно в 2019 году, но потом достаточно быстро университет перешел к логике «умри ты сегодня, а я умру завтра» — тебя уволят в этом году, а мне еще продлят контракт, я еще здесь посижу, я еще недостаточно признан врагом народа.
И очень интересно сейчас смотреть за динамикой некоторых бывших коллег. Кто-то из них стали настоящими фашистами. Даже бороды отрастили такие окладистые, знаете, чтобы быть похожими на Дугина. Кто-то делает вид, что, в общем, они просто изучают средневековую философию, их все это не касается. Очень любопытно. Но многие просто покинули университет, по своей причине или нет. Моя молодая коллега, которая сейчас в Нидерландах находится, просто 25 февраля пришла на семинар по этике (уже шел очередной семестр), разрыдалась в середине семинара, ушла и уехала из России в тот же день. Мне кажется, что это любопытный пример. Надо будет это все тоже исследовать.
Так вот, я завершаю: если поверить в эту гипотезу, что большая часть людей в России жила на своих островах к началу 2022 года, что общество уже было разрушено, то, что случилось в начале войны, и то, что продолжается в течение года — тоже тривиальный вывод из этого, но все эти люди, которые протестовали против войны на улицах, которые сейчас приходили на похороны Навального, те люди, которые оказались политическими заключенными — у большинства из них это индивидуальный выбор праведников. И фактически это страна, где праведничество, не будучи оформленным ни в какую гражданскую структуру — этим людям не дают возможности этого сделать, этим людям не дают возможности участвовать в политике и представлять свои интересы, — вот только такая политическая гражданская святость осталась как некая форма действия. Может быть, отсюда, кстати, то, что противопоставляется обращению к Путину через какой-то видеоролик — это очередь, конечно. Очередь на могилу Навального — это очередь праведников.
Я завершаю. Наша встреча проходит в городе Исайи Берлина. Берлин был представителем, апологетом классического либерализма. Это очень уважаемая теория, которая предполагает, что свобода — это ситуация, когда в твои дела не вмешиваются. Мне кажется, что сегодняшняя Россия во многом на бытовом, таком подполитическом, ушедшем под радар уровне по-прежнему наслаждается такой плохо понятой и прочитанной либеральной свободой. То есть люди находят для себя какие-то ниши на полях политики, в которых их почти никто не трогает. И именно это становится залогом дальнейшей атомизации и дальнейшего принятия того языка, который должен использоваться, когда ты возвращаешься в публичную сферу. В твои бытовые дела пока мало кто вмешивается, но публичное поле захвачено тоталитарным языком.
И по-моему, может быть — у меня здесь нет какого-то окончательного ценностного ответа на этот вопрос, но, может быть, как раз на этом примере мы видим, что негативной свободы в условиях войны и в условиях того, что на наших глазах возникает это тайное общество, тирания, просто недостаточно. Потому что как раз республиканская традиция говорила, что может быть раб, который принадлежит — как бы это сказать так? — невнимательному хозяину, и что с точки зрения классической теории негативной свободы этот раб полностью свободен. На него просто никто не обращает внимания, он предоставлен самому себе и существует полное невмешательство в его дела.
В общем, завершая, мне кажется, что мы получаем иммунитет от тоталитаризма, если мы защищаем то сообщество, которое мы можем защитить, и несем ответственность за те ценности, которые это сообщество разделяет. Уровень этой ответственности, уровень достижимого сообщества, мне кажется, люди определяют самостоятельно в зависимости от того, к чему мы хотели бы и к чему мы можем и имеем силы принадлежать. Мы не пройдем через эту войну, просто наслаждаясь невмешательством в наши дела.
Ю. ТАРКОВСКАЯ: Это был подкаст Sapere Aude. Слушайте нас на всех платформах, подписывайтесь на telegram-канал Школы гражданского просвещения и на рассылку. Раз в неделю мы присылаем вам письмо с важными материалами, которые у нас выходят, чтобы вы оставались в курсе событий, тенденций и явлений глобального мира. Все ссылки в описании к этому эпизоду. Удачи и до встречи!