«Честно говоря» с Сашей Галицким: «Я не видел счастливых судеб»: о работе с пожилыми, антисемитизме и России 90-х
Мир просто сломался весь, просто сломался, как карандаш. То есть все, что было невозможно, вдруг произошло. А потом добавилась и наша война. Мы с Толей Белым в самом начале, то есть это было где-то уже полтора года назад, в январе прошлого года, нам удалось съездить и поработать с детьми из Херсона и Мариуполя…
Подписаться на канал The Insider Live
Поддержать канал The Insider Live
К. ЛАРИНА: Добрый вечер, дорогие зрители, дорогие подписчики. Это канал The Insider Live. Меня зовут Ксения Ларина. И как обычно, каждую неделю мы встречаемся с людьми, чье мнение нам важно. И надеемся, что и вам эти люди тоже будут интересны и важны, как тот человек, который сейчас сидит напротив меня, далеко-далеко от меня в Израиле – это Саша Галицкий. Саша, привет, здравствуй.
С. ГАЛИЦКИЙ: Добрый день. Привет.
К. ЛАРИНА: Саша Галицкий, напомню или, может быть, кому-то скажу, открою, известный, скажем так, ну, художник, понятно, арт-терапевт. Это так называется на научном языке. На самом деле, конечно, это совершенно уникальная история, про которую мы, конечно же, обязаны сегодня поговорить. Саша, если говорить грубо и примитивно, учит и продлевает жизнь старым-старым людям с помощью действительно арт-терапии в его студии резьбы по дереву. Так называется это удивительное искусство, которым сегодня, как я понимаю, занимаются и обладают, и одарены огромное количество старых людей, пожилых людей. Как правильно скажем – это как Саша решит.
Сразу скажу, что у нас есть ссылка на фонд TEDDY. Это фонд, который помогает пожилым перемещенным людям. То есть это те израильтяне, израильские старики, которые вынуждены были покинуть свои дома после начала очередного витка войны с бандитами ХАМАС после 7 октября 2023 года. Правильно я все сказала?
С. ГАЛИЦКИЙ: Да, да, да. Все так.
К. ЛАРИНА: Давай тогда начнем с фонда и с тех людей, которые нуждаются сегодня в помощи. Откуда они переехали? Сколько их?
С. ГАЛИЦКИЙ: Смотри, вообще, если так говорить, то у меня более 20-летний опыт работы вообще с пожилыми людьми вот именно резьбы по дереву. Притом это сочетание, что ты сказала, несочетаемого вообще – старости и острого инструмента. В общем-то, в этом, наверное, есть какой-то секрет успеха. Потому что люди приходят и видят серьезные там пилы, всякие стамески, молотки и понимают, что с ними все в порядке, у них еще вся жизнь впереди и много чего еще есть сделать.
Что касается перемещенных лиц. Наш фонд TEDDY – это помощь творчеством. Этот фонд создан год назад. И мы помогаем людям пожилым. Изначально это была история для людей, которые не получают вот такие суперкрутые примочки в виде, например, резьбы по дереву. Просто до них донести. И также мы работали с ребятами, и работаем до сих пор, вот сейчас у меня есть урок, я скоро поеду, урок с людьми с особыми потребностями. Это люди, которыми обычно занимаются очень активно до какого-то возраста (школьного или послешкольного), а потом как-то они уже говорят: «Ну все, вот это то, что у нас есть». И мы с этими людьми занимаемся. Это безумно интересно.
Но когда случилось 7 октября в прошлом году, с севера и юга Израиля, то есть с севера из-за «Хезболлы» и с юга из-за ХАМАСа, в середине страны появилось огромное количество людей перемещенных. То есть они вынуждены были оставить свои дома и поселиться в гостиницах, поселиться в каких-то таких местах временных. И мы поняли, что необходимо нашему фонду попасть к ним и организовать с ними вот такие кружки.
Но идея наша, она более, мне кажется, организовалась лучше, потому что мы не просто хотим дать им дать несколько занятий, занять их время в те тяжелые дни и месяцы, к сожалению, у нас уже 9 месяцев это продолжается, пока они переселены, а мы хотим такие студии открыть в местах их постоянного проживания, когда они вернутся домой. Для этого сейчас я учу учителей. То есть мне просто необходимо вдруг стало расщепиться на какие-то там части и начать подготавливать людей. Это, в общем, немножко другая работа. Это все очень интересно. Именно вот эта идея создать по такой методике, уже устоявшейся в течение 20 лет, такие мастерские и открыть их на юге, в этих кибуцах, в которых жили эти люди, я надеюсь, они вернутся.
И вот это все мы уже делаем. У нас замечательная Марина, наш учитель, работает в Хайфе. Я работаю с людьми, переселенными из Кирьят-Шмоне и Шломи, северные места. Я работаю с кибуцрыями. Это вообще, ты знаешь, потрясающие какие-то впечатления, потому что это особые люди, которые живут общиной, если можно сказать, кибуцом таким. И вдруг они появляются в южном Тель-Авиве, им выделили два дома, и они живут на улице, то есть они живут вот в этом пространстве между домами.
К. ЛАРИНА: Как во дворе, да?
С. ГАЛИЦКИЙ: Да. Это не Тель-Авив совсем. У них там песочницы, у них все дети там и старушки сидят разговаривают. Дети играют, родители играют с ними в футбол. На этаже, где я с ними работаю, стоит стул, на котором лежит одежда, которую, в общем, дети забыли и написано «чьи мы?», вот эти вещи. То есть абсолютно такая кибуцная жизнь в центре Тель-Авива.
И мне кажется, что это очень важно, то, что мы делаем. Потому что у этих людей, я каждую неделю прихожу к ним, ощущаю отсутствие стабильности вообще всякой. То есть они не знают, что с ним будет происходить, не знают, что будет вообще. И вот мы именно такая, знаешь, таблетка от старости, таблетка для хорошего настроения, которую надо принимать еженедельно.
К. ЛАРИНА: От паники, от тревожных состояний. Наверное, здесь тоже это важно. Вот ты рассказываешь про этих людей, и, конечно же, я параллельно думаю, что, наверное, те же чувства испытывают беженцы из Украины, которых тоже немало сейчас в Израиле, я знаю, что они и к тебе тоже приходят в твою мастерскую, в твою студию. Люди, лишенные дома, да?
С. ГАЛИЦКИЙ: Да. Ты знаешь, до 7 октября речь шла о том, что мы поедем как раз в Украину, я буду там подготавливать инструкторов для работы. Наша страна, так же как и Украина, она даже не в посттравме, она находится в травме.
К. ЛАРИНА: Внутри травмы, да?
С. ГАЛИЦКИЙ: Внутри абсолютно. Вот это травмированные. У нас нет людей, которые бы не думали про это день и ночь, про эту ситуацию. У нас по радио каждый день объявляют о новых и новых погибших. И это огромное количество людей вернувшихся из резервной, резервистской службы. Все специальности абсолютно. И, безусловно, нужен какой-то островок стабильности, который бы просто привносил какие-то другие чувства.
У меня был опыт, то есть он и есть, но, в принципе, 20 лет назад я работал с инвалидами. Я знаю, что такое посттравматический синдром, на деле. И тогда уже я помогал деревянными своими этими поделками, занятиями с деревом инвалидам с парализованными руками, с одними глазами. Это все возможно. И мы сейчас просто в середине нашего процесса. В общем, как-то так.
К. ЛАРИНА: Ну вот ты сказал, что люди находятся внутри травмы. Я вот когда читала истории твоих… Как это назвать? Как же их назвать-то? Как же назвать их? Ученики, подопечные, да? Не знаю. Студийцы, давай так назовем. Перефразируя название известного фильма, именно старикам тут место. Если повесить бы такой плакат на студии. Я думаю, что я не первая, кто так говорит, наверное, общаясь с Сашей Галицким. Но тем не менее, да, старикам тут место, это так.
Но на что я обратила внимание, нельзя не обратить на это внимание, что нет, как я понимаю, нет счастливых судеб вообще, так или иначе. 20 лет назад, когда ты начинал, ты рассказывал о том, что впервые увидел людей с номерками на запястье. То есть это люди, прошедшие ужасы Холокоста, прошедшие концлагеря, прошедшие ужасы нацизма Второй мировой войны. Ну и дальше, поскольку Израиль в огне постоянно, так или иначе, к этому привыкают люди или не привыкают, это ты мне скажешь, но все равно нету счастливых судеб, особенно таких длинных, когда человек живет долго. Он все равно несет в себе какое-то горе, которое он когда-то преодолел и о котором он не может забыть.
С. ГАЛИЦКИЙ: Это так, да.
К. ЛАРИНА: Не люблю это слово «как с этим работать?». Как ты это самое настроил? Это тонкая настройка чуткости какой-то интуитивной, о чем можно шутить, о чем нельзя, о чем можно спрашивать, о чем нельзя. Есть ли у тебя какой-то свой собственный уже наработанный опыт?
С. ГАЛИЦКИЙ: Ты понимаешь, буквально ты говоришь, а я сегодня приехал, сейчас у меня перерыв между работами, и с утра я был в Ришон-ле-Ционе, где сидели два деда, им обоим по 95 лет, и они вспоминали, сколько раз они были на волоске от смерти. Я в это время выпиливал одному из них электропилой будущую скульптуру, помогал начинать ее.
Один был санитар. И вот он рассказывал буквально: «Мы рыли окопы, и мой друг сказал: давай выроем окопы, я сказал: давай не надо, пересидим где-то. И вот буквально там, где мы должны были рыть окопы, мне бы на живот, если бы я там был, приземлилась бы мина». То есть вот такие вещи. Им 95 лет, минуточку. То есть просто это абсолютно их возраст. У меня в группе там находятся четыре человека 95-летних и один молоденький 88-ми.
Ты понимаешь, их надо, во-первых, слушать и надо уметь слушать, даже не то что слушать, а слышать и как бы интересоваться. Это должен быть такой живой интерес, искренний, не наносной какой-то, знаешь, там «Степан Федорович, расскажите нам». А вот как бы это должно идти из тебя изнутри, тебе правда должно быть очень важно знать его судьбу, знать, что он прошел.
Потому что одна из моих привилегий – я стал, правда, честно говорю, меньше бояться старости. Потому что я вижу, что это все может быть и со мной. Я смотрю на них и вижу свою судьбу. Потому что разница там 20-30 лет – это ерунда. И вот как они живут, чем они болеют, радуются ли они жизни, а есть ли у них вообще счастье в 85-90 лет. И это греет очень.
Я бы ответил только одним словом – вот внимание и как бы сочувствие, сочувствие тому, что сидит напротив тебя, грубо говоря. То есть понимание вот этого человека. И оттуда все. Потом ты просто его увлекаешь. Если ты видишь, что история его слишком тяготит, то ты можешь это пресечь, прервать какими-то своими делами, там увлечь его чем-то другим или, наоборот, прислушаться если ты видишь, что он погружен, ему интересно еще раз рассказать то, что ты уже слышал много-много-много раз. Это все очень индивидуальные вещи. Надо просто быть чутким, наверное.
К. ЛАРИНА: Но это тоже не всем дано. И, как я понимаю, это тоже не благоприобретенное качество, которое упорным трудом наконец-то в себе открыл Саша Галицкий. Нет, конечно. Значит, это откуда-то было. Вот как ты в себе этот искренний интерес обнаружил, когда ты понял, что с этими людьми тебе хорошо, что вот, собственно, вот это и есть мое место в жизни, рядом с ними?
С. ГАЛИЦКИЙ: Ты понимаешь, у меня мама была врач. Я все время рассказываю эту историю. Она была замглавного врача Малаховской поликлиники подмосковной.
К. ЛАРИНА: Малаховка, родные места, да.
С. ГАЛИЦКИЙ: Да, вот там они сейчас остались, все мои родные. И мама говорила мне: «Знаешь, Сашенька, ты…». Во-первых, она мне дала имя Саша, потому что она хотела, чтобы была девочка. Но получилось то, что получилось. И она говорила: «Ну хоть пусть имя будет такое, которым можно девочку назвать». Но она говорила: «Я вижу столько несчастья в жизни. Я хочу, чтобы ты был художником. У тебя будет так все хорошо, ты будешь рисовать картины и вот будешь сидеть…»
И мы пошли с мамой к художнику, его звали Семен Израилевич Цейтлин. Он был абсолютно точно мамина мечта. Он был в такой жилетке, небольшого роста, на подиуме стояла девушка в национальном костюме литовском, и он ее рисовал. И свет, и мастерская, и кисти, и краски, и все такое. Вот это все, что мама хотела, чтобы со мной стало. Но я все равно нашел себе такую лазейку попасть к людям через искусство на последний этап их жизни. Наверное, может быть, от мамы у меня желание помогать, оно как бы гипертрофировано, скажем так.
К. ЛАРИНА: То есть это все соединилось в тебе – и как бы вот твой профессиональный опыт художника, скульптора, и вот это вот наследие через маму, желание помочь.
С. ГАЛИЦКИЙ: Мне кажется, что вообще человеку по жизни надо найти место, где то, что он делает, может быть, лучше других, и то, что его привлекает и нравится ему больше всего.
Я скажу глупость сейчас, но я ее не могу не сказать. То есть, допустим, человек рисует картину. Вот он нарисовал ее. А дальше ему же надо эту картину продать. Ему надо есть вообще и как-то, в общем, существовать. Вот этот процесс, он меня всегда занимал со знаком «минус». То есть я никогда не мог понять, как вообще перевести картину в деньги.
И я нашел себе такую нишу. Я понимаю, что все братья-художники скажут, что я вообще не понимаю этого процесса правильного, как он должен быть. Но так сложилось. То есть все время как бы я прикладываю себя к чему-то. То есть прикладная такая вот история. И в данном случае если прикладывать к этой старости свое ремесло, я как бы продаю его. Потому что я говорю, что есть две специальности, где продают любовь за деньги. Одна из них – резьба по дереву. И, в общем, я живу на это.
Конечно, с фондом сейчас все изменилось. Нам нужны деньги для того, чтобы поднять еще, еще, еще таких студий. Но, в общем-то, вот это такая вот история, которая прикладная, я бы сказал.
К. ЛАРИНА: Вот смотри, когда мы говорим про арт-терапию относительно как раз твоих студийцев, это понятно. Но я так понимаю, что это обоюдный процесс, что для тебя это тоже некая терапия твоя личная. А чему тебя они научили за все эти годы общения с ними, эти потрясающие люди, эти деды и девушки, как ты их называешь?
С. ГАЛИЦКИЙ: Во-первых, я по-другому абсолютно стал воспринимать историю. Потому что приехав в Израиль в 33 года… Ну там что такое Холокост, война, список Шиндлера, какие-то вещи. И вдруг этот человек, например, из списка Шиндлера появляется у тебя на стуле рядом в мастерской. Представляешь? И начинает рассказывать тебе историю. То есть не то что садится и рассказывает, а ты как бы выуживаешь по каким-то частям. Как мы говорили про интерес, который ты проявляешь к его жизни.
Он приносит тебе кассету из музея Яд ва-Шем, и там ты находишь информацию о том, что, например, мало того, что он был там в списке Шиндлера, а он был первый создатель израильского завода электронной техники. То есть это где-то 1960 год. Начинает где-то там, не знаю, 12-летним мальчиком в концлагере. Все вот эти истории лагеря Плашов и так далее. И ты видишь эту историю, и ты понимаешь, что эта история, она рядом с тобой.
То есть я, родившись в 1957, мне всегда казалось, что как хорошо, что после последней войны я родился. Мне это знакомо чувство, что как хорошо, что сегодня не закончили, теперь вот родился я, и мы будем жить хорошо и весело. И вдруг ты понимаешь, что это совсем рядом – 20 лет, 30 лет, 40 лет. Это было вчера.
И вот эти судьбы людей, конечно, они безусловно… Понимаешь, как бы благость вот эта. Даже не благость. Как это слово сказать? Это просто общение с людьми – это самая главная вещь вообще для меня в мире, наверное. И появление в моей судьбе каких-то новых людей – я просто счастлив от этого. Причем эти встречи могут быть очень короткие, на две недели, до какого-то перехода…
К. ЛАРИНА: Вот-вот-вот. Я тоже хотела про это спросить. Можно ли к этому привыкнуть? Наверняка же ты к человеку привыкаешь, ты его видишь, ты трогаешь его, ты проникаешься к нему, ты слышишь его, ты про него уже все знаешь, а потом приходишь в студию, а его нет, он уже умер. Вот это вот прощание как происходит? Возможна привычка к этому? Как к этому привыкнуть?
С. ГАЛИЦКИЙ: Во-первых, привычки нет, конечно. Во-вторых, ты не представляешь, как в жизни иногда все это случается и как это происходит. Это невозможно написать ни в одной книжке. Я просто обязан рассказать историю, которая происходила буквально три недели назад. Пришел в студию «Баобаб» человек больной. Его звали Анатолий. И он болел всеми болезнями существующими. Привела его внучка. Ему где-то 93. Ко мне в середине урока подходит – я работаю иногда с волонтерами – подходит волонтер и говорит: «Слушай, внучка сказала, что у них вчера был врач и сказал, что Анатолию жить осталось от двух часов до двух дней». Я так смотрю на часы, и говорю: «У меня урок еще полчаса». То есть чтобы он тут у меня до конца урока досидел.
И мы с ним стали работать. Он взял и начал изображать медведя такого, похожего на олимпийского мишку. Прошла неделя, мы поработали. И потом в чате я пишу: «Придет Анатолий? Как Анатолий, как Анатолий?» Анатолий пришел, и мы всю неделю с ним поработали и выучили, как держать стамеску в руке. И потом через еще два-три дня действительно получили объявление, что Анатолий умер. На похороны Анатолия внучка попросила принести этого мишку незаконченного. И она там стояла и вот так обнимала этого медведя.
То есть ты понимаешь, вот какая-то сила духа человека, который знает, что ему осталось жить, например, какое-то очень короткое время, и он говорит себе: «Ну хорошо, ну что, или сидеть дома и плакать, или пойду я лучше на кружок резьбы дерева». И вот это просто неимоверная сила духа действительно этих людей, которые, понимая весь этот процесс, находят в себе силы продолжать жить и получать удовольствие. Я позвонил его дочке и сказал все эти слова, что иногда есть люди, которые остаются в тебе внутри как жемчужина такая.
То есть вот это вещь, которая помогает мне на протяжении многих лет. То есть почти каждый из моих людей, которые через меня проходят, они остаются каким-то таким воспоминанием где-то внутри тебя. И оно живет в тебе. В общем-то, оно тебя поддерживает в эти секунды, когда ты понимаешь, что он как-то переходит.
Сегодня пришла еще такая девушка одна пожилая, друг которой умер год назад. Буквально сегодня все происходило. Она мне говорит: «Саша, я год не могла приблизиться к этим дверям этой мастерской, а сейчас я пришла». Вот как бы пришла посмотреть на это все, посмотреть на меня. Мы с ней обнялись там. Ты понимаешь, вот эта вот вещь. Когда ты находишься на этой ноте с этими людьми, то тебе очень легко, потому что ты их понимаешь как бы изнутри. Это не формальный какой-то такой интерес. Я просто там живу.
К. ЛАРИНА: Скажи, пожалуйста, вот после 7 октября за прошедшее время виделся ли ты с теми стариками, которые были свидетелями этого нападения, этой атаки ХАМАС, свидетелями убийств, которые буквально чудом спаслись? Я, естественно, читала много про разные судьбы и знаю, что среди даже жертв этой атаки было несколько человек, переживших Холокост, то есть совсем уже глубоких стариков, которые такой ужас видели. И вдруг погибнуть вот так в XXI веке от варваров, от страшного нападения. Общался ли с такими людьми, которые это пережили, были свидетелями?
С. ГАЛИЦКИЙ: Смотри, вот кибуц Реим…
К. ЛАРИНА: Там, где фестиваль рядом был, да?
С. ГАЛИЦКИЙ: Да, да, да. Смотри, во-первых, я не трогаю эту тему. Я начну с этого отвечать тебе. Потому что эта тема должна выйти из них сама. Все, что они пережили, это написано на… Как бы это внутри. Люди должны вытащить это все из себя потихоньку. Я ни в коем случае не буду спрашивать их: «А где ты был в этот день и что ты видел? Расскажи». Но какими-то косвенными предложениями ты начинаешь… Ну вот там, например, Марина замечательная наша, которая работает как инструктор в Хайфе, она спросила у женщины из Кирьят-Шмона: «А что с твоим домом?» Она сказала: «Сгорел». Ты понимаешь? Лаг ба-Омер такой есть праздник у нас в Израиле, когда все сжигают. Она сказала: «Лаг ба-Омер». То есть как бы нет дома.
И вот эти вещи, они выходят потихоньку. И ни в коем случае, конечно, я не буду: «А что было потом? А расскажи, где ты был тогда?» Я вижу косвенно по местам, откуда эти люди пришли. И, конечно, понятно более-менее.
Бабушка одна, которая работает в Тель-Авиве, ее дети жили в кибуце, сейчас они в Тель-Авиве, и она рассказывала, что они чудом были в какой-то более внутренней улице, и как-то до них не дошли, или сидели эти террористы чуть ли не на крыше их дома и откуда-то там стреляли. Вот это все, понимаешь, эти вещи мне не нужны. Они ни в коем случае не нужны совсем. Потому что вся страна, в общем-то, как мы говорим, она в таком состоянии. И тут, наоборот, надо понимать, что мы все там находимся. Нет человека, который бы нет. Это нельзя муссировать, нельзя спрашивать. Это выходит вот так вот, по чуть-чуть.
Тут вот по радио я слушал, вот что такое психолог. Я ужасно уважаю психологов. В общем, сам психолог.
К. ЛАРИНА: Ты сам психолог уже. Психолог-надомник, да.
С. ГАЛИЦКИЙ: Да, я такой надомник скорее. Вот говорят про то, что человек должен рассказать трем людям про то, что с ним произошло.
К. ЛАРИНА: Проговорить, да?
С. ГАЛИЦКИЙ: Да, проговорить, вытащить из себя. И он должен назначить себе трех людей, которым он просто все расскажет, порыдает, поплачет. И были такие моменты. Там, к сожалению, один солдат, который потом погиб… Я просто слышал передачу о нем. Сестра рассказала: «Он выбрал меня одну из трех, и рассказал мне все, порыдал, поплакал. Потом сказал: я пошел дальше воевать».
И моя задача – это, может быть, даже не дать мне рассказать это все, а помочь ему выйти из этого состояния при помощи таких вот странных занятий. Потому что там внутри есть очень много и механической работы. Знаешь, я уже с годами понял, что все это «оборудование», можно человека успокоить дрелью, например. Если ты видишь, что у него плохое настроение, он еле пришел, ты можешь просто рядом с его ухом начать сверлить, и ему просто физически переключить мысли на что-то другое. Это тонкая очень история, очень тонкая.
К. ЛАРИНА: Ну, кстати, если кто не смотрел фильм «Ван Гоги» Сергея Ливнева, пожалуйста, посмотрите. Это великое кино само по себе, но оно, кстати, очень много объясняет и то, о чем сегодня мы сейчас с Сашей говорим. Учитывая, что Саша тоже не просто так с этим фильмом связан. Я думаю, что, с одной стороны, Саша знает, что это личная история Сергея Ливнева. По сути, это его терапия, его психологический выход из травмы отношений со своей мамой, великим режиссером-документалистом Мариной Голдовской. Правда, здесь в образе мамы выступает великий артист Даниэль Ольбрыхский, который играет отца героя.
А Саша, я просто рассказываю, может, кто не знает, Саша, собственно, название фильма подарил «Ван Гоги», поскольку это выставка, которую делал он вместе со своими учениками, где они все делали такие барельефы деревянные одного из самых известных портретов Ван Гога «Папаша Танги».
Ну и там есть кадры, самое главное, в конце, как раз кадры, где герой Алексея Серебрякова, главный герой, он как раз, что называется, привет самому Саше Галицкому, он как раз занимается со своими стариками, учит их. Собственно говоря, вот эту мастерскую показали.
С. ГАЛИЦКИЙ: Я присутствовал на съемках, естественно, и мои инструменты были, мой ящик и все. И мне говорили: «Если камера когда на тебя найдет, отходи». То есть снимали Алексея Серебрякова. Да, есть еще, ты знаешь, замечательное кино, называется просто – «Резьба по дереву», режиссер Инна Лесина.
К. ЛАРИНА: Но это документальный фильм, насколько я понимаю.
С. ГАЛИЦКИЙ: Это фильм про моих стариков. Он 52 минуты. Моя самая старшая ученица – Мирьям Перец. Она родилась в 1912 году, то есть до Первой мировой войны. Умерла она в 2013 году, через сто лет и несколько месяцев. Я от нее многому научился, такой свободе.
Это же люди, которым не надо играть, не надо делать из себя, там как-то надуваться и изображать из себя каких-то там успешных людей или как-то так что-то такое. Это абсолютные в какой-то степени дети, потому что это люди, которые могут играть, позволить себе всю жизнь играть, все что осталось. Конечно, фулл-тайм ты занят лечением, к врачам туда-сюда. Но в перерывах ты можешь просто абсолютно быть самим собой. Тебе не надо пытаться выглядеть лучше, чем ты есть. И вот это вещь, которая меня очень привлекает – просто быть собой.
К. ЛАРИНА: Помимо кино и кадров, про которые мы сейчас говорим, Саша, есть еще книжки, которые как раз вот тоже, как я понимаю, к вопросу о психологии, как раз о том, чему научился сам Саша Галицкий в общении со стариками. Он теперь может рассказать вам всем, дорогие друзья, как строить свои отношения со своими старыми, очень старыми, пожилыми родителями, если начинается время раздражения с обеих сторон и время конфликтов на любой почве.
Сейчас тем более это актуально, потому что мы видим, как происходит разрыв связей в одной отдельно взятой семье. Я имею в виду, конечно, события в Украине, эту войну, которая всех растащила по разные стороны. Кстати, израильская тема тоже, я думаю, является тоже источником таких разрывов, смотря где человек живет, правда же?
Я хотела про это позже спросить, но давай я так спрошу. Тебя удивила реакция мира, этот всплеск антиизраильских настроений, этот всплеск юдофобии и антисемитизма после трагедии 7 октября?
С. ГАЛИЦКИЙ: Ты знаешь, удивила не то слово. Ну это какой-то перевернутый мир на самом деле. Мы вот с Таней, женой, несколько дней назад вернулись из Италии, и в каком-то там Сан-Джиминьяно, в каких-то прекрасных таких местах, где там сама история дышит, все эти камни и все, висит палестинский флаг на каком-то балкончике маленьком таком историческом. И ты думаешь, господи, что ты понимаешь, что ты повесил этот флаг, как это все?
Понимаешь, когда я жил в Москве, я помню эти мысли, думаю: «Какой Западный берег реки Иордан? Отдайте этот Западный берег. На фиг он вам? Ну живите спокойно». То есть ты не представляешь ни размеров государства, ни расстояния вот эти, где у тебя 17 километров там от реки до моря. Хорошо, ну и что мы отдадим, чтобы жить спокойно? Это же просто жизненная какая-то ситуация.
То, что произошло 7 октября, это вообще немыслимо. Эти вещи мы будем переживать еще десятки лет. Это просто десятки лет будет еще. Мы просто еще не представляем степени вот этой трагедии и вот этого удара, который претерпело все государство, включая армию, включая разведка и все, все, все вокруг, с этим связанное, как это могло произойти.
Понимаешь, есть масса лозунгов, которые выглядят хорошо. И просто люди как бы поддаются на эти лозунги, идут с ними, идут с какими-то привычными понятиями «слабый» и «сильный», Израиль сильный, все вокруг слабые, надо слабым помогать. Вот это все.
К. ЛАРИНА: Такой «ложный гуманизм» я это называю.
С. ГАЛИЦКИЙ: Да. То есть это же все оттуда выросло. Я не знаю, что сказать. Это, конечно, перевернуло все абсолютно. И да, конечно, даже ненавидеть или не любить евреев – это тоже такой лозунг, понятный сотням лет, к сожалению.
А я думаю про себя. Хорошо, ну ладно, жил я у себя в Подмосковье, мне говорили: «Уезжает в свой Израиль». Я приехал в свой Израиль. И мне говорят: «Уезжай из своего Израиля в свое Подмосковье или куда ты хочешь, только не будь здесь». Ну и что? И куда мне деваться в моей судьбе такой вот отдельно взятой, который не политик, ничего, я, в принципе, занимаюсь гуманными какими-то вещами? Почему мне надо уехать оттуда и теперь уезжать отсюда? Что я такого сделал миру? И чем я ему мешаю?
К. ЛАРИНА: Ты понимаешь, я тоже вот все время задаю себе вопрос, откуда эта готовность вот эту ненависть к отдельно взятому народу и к отдельно взятой стране так публично бесстыдно демонстрировать на площадях? И это, конечно, безусловно, смыкается с той войной, которая сейчас происходит, – это война России против Украины. И здесь очень похожая ситуация. Вот мне так кажется, может, я упрощаю, но подавляющее большинство вот этих пропалестинцев, прохамасовцев, вот этих вот гуманистов, они, так или иначе, точно такие же запутинцы, по сути. То есть они точно на той же стороне выступают, на стороне зла, так или иначе. Чем это объяснить, я не понимаю.
Ну хорошо, в России, допустим, я пойму, там страшная тотальная пропаганда, которая замутила уже мозги не одному поколению. Я думаю, что ты тоже прекрасно об этом знаешь. Ты рассказывал в одном из интервью про своего брата, с которым ты практически ничего не обсуждаешь и даже его забанил в Фейсбуке, чтобы он не читал твоих текстов, поскольку вы, что называется, абсолютно по разные стороны.
С. ГАЛИЦКИЙ: Мы поддерживаем… Мы остались на позиции семейной, брата и брата. Мы просто не трогаем эту тему. Но я понимаю, что один шаг и как бы…
К. ЛАРИНА: То есть переубедить невозможно? Вот мой вопрос. Опять же, на твоем собственном опыте общения и с близкими, и со старыми, и с нестарыми.
С. ГАЛИЦКИЙ: Ты понимаешь, это написал кто-то из… Я как раз езжу и в Ютубе слушаю вас, говорящих людей. И кто-то сказал очень правильно, что ну хорошо, ты не можешь предложить пять-шесть каких-то доводов в беседе, и после шестого довода человек скажет, что ты прав. Вот нет таких, как бы вот первое, второе, третье, четвертое, пятое – «а, ну да, давай тогда я буду». Это как-то внутри уже человека. И вытащить это невозможно оттуда абсолютно.
То есть у меня была как-то беседа с одной моей родственницей, живущей в Москве. Она приехала в Израиль. И мы с ней говорили. Начался разговор очень как-то так, я говорю: «Смотри, что творится. То есть вот война в Украине. Посмотри, вообще убивают людей». Она мне говорит: «Да ужасно, ужасно. А сейчас ты еще скажешь, что Путин виноват». Ты понимаешь? Вроде как бы понимает, что это ужасно, а вот раз… И на этом разговор мы на эту тему закончили. Потому что стало понятно, что бесполезно об этом говорить.
Ну да. Ну смотри, 99% не понимают, почему они говорят это, почему они просят, почему они хотят прекратить войну поражением Украины или прекратить войну опять же поражением Израиля. Они не понимают этого. Но они хотят, чтобы не лилась кровь, они хотят, чтобы был мир на земле. Вот такие вот лозунги очень понятные и простые. Что за этим кроется? То есть ты должен просто исчезнуть или как народ, или как государство в случае Украины. И в израильском случае то же самое. Есть такое понятие «удна» арабское. Вот эти все перемирия, которые заключаются, это не мир, это удна. Удна – это перемирие, при котором надо ждать ослабления твоего врага.
К. ЛАРИНА: Это похоже на ту самую мудрость китайскую, по-моему, ей приписывают, когда сиди на берегу реки и жди, когда труп твоего врага проплывет мимо.
С. ГАЛИЦКИЙ: Да. Как бы то, что Рабин заключил в 1995 или каком-то году с Арафатом, это была удна. Это не мир. И это просто другое восприятие действительности.
А мои вот деды, которым сейчас по 95 лет, они всю жизнь воюют. Просто всю жизнь. Всю жизнь они вспоминают это. Они говорят, я участвовал в такой-такой войне, там я чуть-чуть не погиб, здесь я кого-то спас, тут у меня погиб сын. То есть это постоянно идет война, в общем-то, на выживание государства и нации. И в этой ситуации, конечно, любая помощь… То есть каждый должен посильно что-то делать. Мы с Таней помогали возить еду солдатам. Очень много людей, очень много организаций частных организуют какие-то развозы еды, добычу каких-то вещей, необходимых солдатам, и так далее.
А потом придумалась история студии «Баобаб», которая очень-очень важна, мне кажется. Меня называют… Знаешь, как мне сказал один мой дед: «У меня есть два лекарства – это баллон с кислородом и ты».
К. ЛАРИНА: Дорогого стоит.
С. ГАЛИЦКИЙ: Я ему, конечно, сказал, что хорошо, что до тебя уже вышли из Египта, потому что 30 лет без баллона и электричества – ты бы не дошел. Но вот это, кстати, к вопросу о шутках и возможности шутить на любые темы. Если ты находишь правильный какой-то тон, то, в принципе, шутить можно про все.
К. ЛАРИНА: Да, у меня, кстати, тоже было свое открытие этой темы очень давно, когда в театре «Современник» поставили спектакль по знаменитому роману Зингера. Не помню, как называется. Черт возьми. Простите, забыла.
Но дело не в этом. Это известный израильский, еврейский писатель. И там, естественно, герои – евреи, которые пережили Холокост и концлагеря. И когда вдруг я со сцены слышу анекдоты не то что на грани фола, я думаю, что если бы я рассказала где-нибудь такой анекдот, то со мной перестали бы здороваться. То есть это анекдот про концлагерь. Могу даже привести. Запомнила. Гитлер приезжает в Аушвиц и встречает там во дворе мальчика, спрашивает: «Мальчик, сколько тебе лет?» Он говорит: «Семь, а завтра будет восемь». «Ха, какой ты оптимист», – говорит Гитлер. Это рассказывают евреи, пережившие Холокост.
Зал не смеялся, надо отдать ему должное, московский зал, потому что он тоже понял, что они, эти люди, имеют право на эти шутки. Это тоже, может быть, своего рода терапия. Я не знаю, как ты это объяснишь.
С. ГАЛИЦКИЙ: Ну, это такой черный юмор, который вполне имеет место быть. Это много очень историй таких, знаешь, про это. Естественно, после всех наших интифад, которые были здесь в начале 2000-х годов, когда взрывались автобусы… Я просто должен тебе рассказать еще одну историю.
К. ЛАРИНА: Подожди, сейчас я тебе расскажу, а то мне неудобно, что я забыла автора. Итак, Иосиф Бар-Йосеф, «Трудные люди». Так называется это произведение, которое шло в театре «Современник» в начале 90-х годов. Прости. Итак, автобус.
С. ГАЛИЦКИЙ: Когда взрывались автобусы, у нас каждую неделю просто проникали с поясами люди. И анекдот такой очень короткий про то, как сидит еврей у окна, и вдруг заходит араб и садится на это сидение рядом с ним. И, в общем, как-то неловко этому человеку. Он спрашивает у араба: «Как дела?» Араб ему говорит: «Десять». То есть десять, эсер – это очень хорошо. А потом: «Десять, девять, восемь, семь…». Это было именно в эпоху, когда взрывались автобусы каждую неделю.
К. ЛАРИНА: То есть в этом тоже есть какое-то спасение, в этом почти страшном черном юморе?
С. ГАЛИЦКИЙ: У меня есть такая фраза, я точно уверен, что когда говорят «вера, надежда, любовь» или как там, вот эти все слова, надежда не умирает последней, потому что остается смех. И вот с этими людьми, у которых уже нет надежды, я и работаю, у которых единственное лекарство – это смех.
К. ЛАРИНА: Последняя действительно надежда.
С. ГАЛИЦКИЙ: Это абсолютно вещь терапевтической силы необыкновенной – смех.
К. ЛАРИНА: Саша, хочу успеть еще поговорить, собственно, про сегодняшнюю жизнь израильскую и вообще все, что связано с событиями вокруг нас. Алия после 24 февраля 2022 года. Чем она, на твой взгляд, уже опытного репатрианта и, собственно, израильского гражданина, чем она отличается от предыдущих? На что ты лично обращаешь внимание? Что тебе кажется новым в этих людях?
С. ГАЛИЦКИЙ: Смотри, во-первых, конечно, потрясающая история, потому что понаехало к нам огромное количество интересных людей. Молодежи в основном. Очень много интересных людей, которые, я думаю, не очень думали когда-то про, Алию или про какой-то отъезд и все. Но так сложилось у них в жизни, что они оказались у нас. И, в общем-то, тут, конечно, я не хочу сказать спасибо Путину, но, в принципе, в общем, вот эти подвижки геодезические, географические, которые произошли, они потрясли очень многих.
Но это совершенно другие люди. Смотри, мне было легко уехать в 33 года, будучи уже тогда членом Союза дизайнеров, который только организовался в Советском Союзе еще, и представляя, что я еще в начале своей карьеры, а дальше все, что будет, то будет. То есть я был абсолютно готов к любому повороту. Семен Левин, наверное, ты его хорошо знала…
К. ЛАРИНА: Конечно. Это же зеленый шарик НТВ.
С. ГАЛИЦКИЙ: Я с ним работал когда-то еще до всего-всего-всего в его студии в конце 80-х. Он говорил: «Саша, куда ты едешь? Ты там будешь главный иерусалимский мусорщик». Ну, в общем, честно сказать, хорошая специальность. Жалко, что я им не стал. Денежная очень.
К. ЛАРИНА: Это был 1990 год, да, когда ты уезжал?
С. ГАЛИЦКИЙ: Это был 1989-й, когда Сеня только… В общем, еще до шарика. Приезжают люди состоявшиеся уже и которые в середине своей карьеры. Им, безусловно, очень тяжело. То есть как бы люди, которые уже вкусили какой-то успех. И в этом состоянии ты друг погружаешься в ситуацию полного неведения языка, культуры, каких-то понятий, каких-то возможностей общения.
Хотя есть интернет. Это очень спасает. Потому что в наше время его не было, и было понятно, что надо учить язык, для того чтобы общаться. Сейчас этим людям, на мой взгляд, не хватает. Слишком много интернета. Я бы хотел, чтобы они поучили иврит немножко лучше. Потому что у тебя страна откроется по-другому совсем. Потому что тут сейчас люди могут жить по шесть-восемь лет, обходясь интернетом и русским языком. Но это мне меньше нравится.
К. ЛАРИНА: Я могу тебе в качестве подтверждения привести слова Дины Рубиной, известной писательницы, которая тоже живет в Израиле, замечательный писатель. Она рассказывала, как она почувствовала, что она обязана знать язык: «Потому что я писатель, я привыкла слушать улицу. И когда я иду по улице и слышу просто какой-то шум белый, который мне ничего не говорит вообще, у меня это было сродни просто безумию. Я поняла, что я должна слышать, я должна слышать улицу». И вот, мне кажется, это тоже хорошая мотивация.
С. ГАЛИЦКИЙ: Абсолютно. Это так и есть. Потому что ты получаешь как бы среду. Что такое алия? У меня было ощущение, что я как растение, которое выдирают с корнем из земли, а потом куда-то втыкивают тебя куда-то. И ты делаешь вид, что все хорошо, а корни твои должны куда-то влезть. А они не могут влезть без слышать улицу, понимать язык. Они остаются там. Это ошибка.
К. ЛАРИНА: То есть это вот то, что называется «нераспакованные чемоданы». Это ощущение, что все кончится, и я вернусь обратно. Есть такое?
С. ГАЛИЦКИЙ: Ну конечно, да. Но у нас всегда приезжали и много людей уезжали. Но очень много оставались и оставались очень хорошие. Я не знаю, там Аркадий Майофис, полно людей. Мы с ним близко дружим сейчас. Это просто находка. Я понимаю, что он бы никогда здесь не появился, если бы не произошло то, что произошло.
Но, в общем, еще раз повторяю, что человек должен заниматься своим делом. И я счастлив, что оно у нас есть, как бы именно вот другое направление вот этой всей работы. У нас сумасшедшая логистика. Идея в том, что каждый человек, каждый инструктор, у него свой набор инструментов, которые стоят много денег. И мы все это даем для того, чтобы… Понимаешь, это все должно быть острое, это должно быть лучшего качества.
К. ЛАРИНА: Острое в буквальном смысле этого слова, чтобы понимали.
С. ГАЛИЦКИЙ: Абсолютно. Или к тебе бабушка какая-то приходит, берет вот эту штуку и говорит: «Ну, конечно, я понимаю, у меня нет силы», повернулась и ушла. Или вдруг вот на каком-то уровне биологическом лучше почувствуешь рез дерева, срезание. И вот этот вот хруст покоряющегося материала, неважно, что у нее получится, он доставляет физическое удовольствие. Для этого нужно просто много денег, вложения, для того чтобы все старички были рады.
К. ЛАРИНА: Ну постой, почему обязательно по дереву резьба? Почему нельзя просто нарисовать акварелью какой-нибудь пейзаж или вылепить из глины, или из пластилина, или вышить крестиком что-нибудь? Ну не знаю. Почему вот именно такое направление? Во-первых, это опасно. В конце концов, ты сам говорил, молоток, стамеска, острые предметы в руках.
С. ГАЛИЦКИЙ: Я всегда говорю, что меня окружает 10-15 человек, пожилых людей, плохо видящих, с острыми ножами в руках. Это моя жизнь такая. Ты понимаешь, когда приходит к тебе человек пожилой, и ты говоришь: «Вот возьми раскрась». Он сидит раскрашивает там мандалу вот какими-то красочками. Это одна история. Но если к тебе приходит тот же человек, и он видит, что тут какие-то лежат бруски дерева, какие-то вот такие штуки… Сейчас, секунду, одну секунду. Вот смотри. Вот, например, такая штука. Это делает человек, которому от 80 до 90. То есть я ему немножко помогаю. Когда у тебя есть такая вот вещь, то это увлекает настолько, и именно это возвращает тебя.
Например, многие люди ко мне приходят и говорят: «Я помню запах стружки из папиной мастерской». Конечно, это не для всех. Кому-то нравится вязать носки. Но очень много людей, связанных даже детством. Или люди, которые занимались… Один мне говорит: «Я помню, я последний раз стамеску держал в школе. Нас еще учили штопать носки». Я говорю: «Конечно, и штопали носки». То есть человека возвращает в какие-то воспоминания. Он никогда не думал, что они к нему вернутся. И вот эти инструменты – это как такой психологический набор специалиста, который возвращает человека в его детство, в его какие-то хорошие годы, в его воспоминания.
Недавно умер один дед, который не дожил немножко до 100 лет. И он с 50 лет начал вырезать по дереву. У него дома все стены были заполнены корешками. Знаешь, как раньше были «Природные фантазии». Такие вот на были в церкви выставочки. В прошлой церкви.
К. ЛАРИНА: То есть коряги из леса которые приносят, да? Понятно.
С. ГАЛИЦКИЙ: «Природные фантазии». Человек 50 лет без малого, без нескольких месяцев, провел с этим ножичком в руках. Это специальная вещь.
К. ЛАРИНА: А вот постой, а ты им даешь тему произведения или они сами сочиняют, или ты даешь им какие-нибудь рисунки для того, чтобы они смотрели и делали? Как вообще это происходит?
С. ГАЛИЦКИЙ: Нет. Наш бизнес, если можно так назвать, он построен на простейших… сложную вещь создать самыми простейшими способами. То есть я разбиваю весь этот процесс на абсолютно малюсенькие задачи. Например, найти рисуночек, который тебе нравится, выбери любой, который ты захочешь. Я найду в интернете, я тебе увеличу, уменьшу до размера доски. Потом мы возьмем калечку, в смысле переводную бумажку, которой уже в принципе нет в мире, я бегаю за этими листами по всей Европе, вот эти, которые раньше в машинках.
К. ЛАРИНА: Копирка называется.
С. ГАЛИЦКИЙ: Да, копирка. Он говорит: «Да я не художник». – «Да и не надо. Я сам не художник. Давай переведем просто. Я тебе приклею, а потом возьми вот эту палочку железную, видишь, вот давай сделаем вокруг линию». То есть наша задача, инструкторов – чтобы у человека все получалось, а его задача –получать удовольствие от этого. И поэтому как бы все получается.
К. ЛАРИНА: Я почему спрашивала, как это происходит? Потому что я думаю, есть ли там вообще возможность для фантазии личной. Поскольку если мы говорим о терапии, то наверняка… Как у детей. Дети рисуют войну, и каждый рисует так, как он ее чувствует или понимает. Или там дети рисуют любые. И вылезают те самые травмоопасные вещи, которые здесь обретают черты рисунка, творчества, и человек освобождается с помощью этого тоже.
С. ГАЛИЦКИЙ: Это то же самое, Ксения, абсолютно то же самое. У меня большой набор, например, всяких образцов, условно скажем так, на все случаи жизни. Если я вижу, например, человек выбирает, я не знаю, обнимающихся людей, у него какие-то одни вещи. Животные. У меня была собака, она умерла. Мы тут недавно делали одному деду. Он говорит: «Собака уже почти ничего не видит. Я хочу…». В общем, мы с ним делали этот портрет собаки, который он принес. И каждый раз я его спрашиваю: «Она еще жива? Давай, давай. Мы успеем сделать или нет, пока собака эта будет жива, чтобы ей хоть показать, этой собаке?»
То есть идет какой-то такой процесс. То есть каждый выбирает абсолютно исходя из каких-то своих внутренних потребностей. Или для внуков, или, если вернуться к грустной теме, портреты родителей.
К. ЛАРИНА: Ушедших.
С. ГАЛИЦКИЙ: Иногда вот эти поколения моих первых дедов, которые покинули Польшу и там всякие страны европейские, родителей их прокляли, условно говоря, вот они вырезают их портреты по каким-то фотографиям.
У меня был, например, моим учеником директор музея Яд ва-Шем Ицхак Арад. Только Арад его звали. Партизанская кличка у него была имя только. Он сделал 10 лет своей жизни в картинках.
К. ЛАРИНА: Он военный, насколько я помню.
С. ГАЛИЦКИЙ: Он историк. Он умер два года назад, в общем, условно говоря, в моей студии. Я ему вез в этот день следующий образец, который он хотел вырезать. И он всю свою жизнь переложил в несколько картин. То есть там Варшава, партизаны, родители.
К. ЛАРИНА: То есть это такие тоже барельефы?
С. ГАЛИЦКИЙ: Это барельефы. Я пришлю тебе. Когда он умер, его дети издали огромную такую книгу такого размера. В ней вот эти все фотографии есть. Что я хочу сказать? Он не участвовал ни в проекте «Ван Гоги», ни в каких-то проектах, потому что у него была своя голова, и он переложил это все на свою такую штуку. То есть все по-разному.
К. ЛАРИНА: Вот мой вопрос. Куда все это девается – все рассказы, которые ты знаешь, которые тебе рассказывают, все вот эти вот потрясающие произведения? Человек уходит. Ну, понятно, что ты отдаешь или они остаются в семье, в доме. Но правильно ли я понимаю, что есть еще и музей, который вы создали как раз с этими потрясающими экспонатами, где ничего не умирает?
С. ГАЛИЦКИЙ: Он называется Музей искусства пожилых людей. И в этом музее мы просто отдаем эти работы людям, которые хотят их… Мы разыгрываем их. То есть идет розыгрыш, и люди пишут «я, я, я». Понимаешь, это остаются последние работы и остаются истории этих людей, которые иногда я читаю в музейных каких-то их публикациях. А иногда мне удается выковырять это из человека впервые, что, в общем, для меня вообще тоже особый такой вид общения с людьми, когда вдруг тебе удается в середине разговора… Вдруг я спрашиваю женщину: «Подожди, так я что, первый человек, которому ты это рассказываешь?» Она говорит: «В таких подробностях – да. Потому что я хотела, чтобы мои дети выросли нормальными людьми».
К. ЛАРИНА: Чтобы их это не травмировало, да?
С. ГАЛИЦКИЙ: Да. Хотя дети прекрасно все понимают, без слов понимают. И остаются эти работы. И когда ты прикладываешь к этой работе еще историю человека, человек, который хочет эту работу взять и потом повесить ее на стенку… Потому что мы просим обратно только картинку. Я говорю, что открылся еще один зал нашего музея.
Такое у меня идет бодание с Маратом Гельманом, который говорит, он прав абсолютно, что человек, который не преуспел при жизни стать известным художником, это все уходит, вся эта масса артефактов уходит куда-то вниз. Я хочу хотя бы на одно поколение продлить, вот чуть-чуть победить эту теорию. То есть когда работа безызвестного Хайма вдруг в Германии в салоне где-то там на стенке висит, и хозяйка знает, что это за Хайм и что он прошел, и как его судьба сложилась, вот эта история меня привлекает очень.
К. ЛАРИНА: Ты сказал про Марата Гельмана. Тут тоже стоит вспомнить, что Саша когда уехал в 1990 году в Израиль, то потом все равно приезжал постоянно и работал, и сотрудничал в том числе и с Маратом, и сотрудничал с PERMM, знаменитый был проект Марата Гельмана, где Саша тоже участвовал. И ты вот наверняка можешь проследить за все это время, поскольку ты жил, по сути, на две страны, как менялась Россия. Вот ты уезжал еще, что называется, вообще ничего не было понятно. Это еще был совок. Пусть умирающий, уже пованивающий, сильно смердящий, но это был совок.
Я помню, в это же время уезжал Миша Козаков. Тогда же это было, в то же самое время. Я помню, как он стоял на перроне вокзала, на перроне около поезда, вагона, и кричал в камеру людям, которые пришли с корреспондентом снимать его отъезд, он говорил: «Здесь некому читать Бродского!» – кричал он. То есть это было ощущение абсолютного падения в черную бездну.
Потом в качестве надежды случился 1991 год. И вдруг, казалось бы, все, будет совсем по-другому, и прекрасная Россия будущего, вот она у нас. И именно тогда, как я понимаю, возникли вот эти вот надежды на перемены демократические. И тогда ты практически вернулся и работал много в России. А потом? Когда ты почувствовал, что все валится, что она идет куда-то в другую сторону?
С. ГАЛИЦКИЙ: Смотри, два очень ярких, ярчайших воспоминания. Это одно воспоминание именно с ранних 90-х, ну, с середины 90-х, когда в один из приездов… У меня же родители там оставались и брат, и все. В один из приездов в Москву я вдруг увидел такой клондайк, когда все засверкало. Знаешь, вот такая полутемная Москва вдруг расцвела. И вот ты приезжаешь, и ты вдруг видишь, елки, вывески, объявления, магазины, малюсенькие книжные магазины с прекрасной литературой, с какими-то шутками, с какими-то ярчайшими… Знаешь, вот это все закипело. И это было потрясающе, конечно. Извини, у меня тут кот.
К. ЛАРИНА: Пусть заходит. Нет, пусть заходит.
С. ГАЛИЦКИЙ: Он мешает. Он мяукает.
К. ЛАРИНА: Ничего страшного. Кот в кадре – это кликбейт. Ты чего?
С. ГАЛИЦКИЙ: А потом, я тебе скажу, начиная с ранних 2000-х, приезжая в Москву, я, слушая радио, сказал даже своему брату Фиме: «Слушай, у вас на радио только есть две темы – это где купить таблетки и кто враг России».
К. ЛАРИНА: Это одно с другим связано, мне кажется.
С. ГАЛИЦКИЙ: Вот, наверное, да. Но это было абсолютно две равнозначных темы. Советы там про, не знаю, простатит и где достать там какое-то такое лекарство, которое тебя вылечит на всю жизнь до самой смерти – это первая тема. А вторая тема – вот кто против нас. И я говорю: «Ну живите нормально. Мир открылся, слава богу. Нет коммунистов». Все наше поколение ошиблось – считало, что беда в коммунистах.
К. ЛАРИНА: Оказалось-то совсем все по-другому.
С. ГАЛИЦКИЙ: Ну да. Что не будет коммунистов, и все станет… И это было очень ярко, именно ощущение самого начала 2000-х годов, когда просто были поиски, кто против нас. Почему это надо было искать, не знаю. Но вот видишь, к чему привело.
К. ЛАРИНА: Для тебя это было неожиданностью, 24 февраля?
С. ГАЛИЦКИЙ: Потрясающей неожиданностью. То есть просто трагедией невосполнимой, которая до сих пор. И вообще не знаю, как это все уложится в голове. Мир просто сломался весь, просто сломался, как карандаш. То есть все, что было невозможно, вдруг произошло. А потом добавилась и наша война. Мы с Толей Белым в самом начале, то есть это было где-то уже полтора года назад, в январе прошлого года, нам удалось съездить и поработать с детьми из Херсона и Мариуполя.
К. ЛАРИНА: С беженцами, да?
С. ГАЛИЦКИЙ: Да, с беженцами поработать в Грузии. Это был такой марш-бросок. Там был Дима Зицер, я, Таня, моя жена, и Толя Белый. Привез нас туда замечательный Ростислав… Я забыл его фамилию. Ты забыла это, я забыл это. Вспомню сейчас. Перед ним тоже неудобно. Один-один у нас. Блин. Сейчас. Ростик его зовут. Но это же неудобно. Надо сказать, человек он очень хороший. Короче, он нас привез. Ростик.
К. ЛАРИНА: Он как бы организатор, инициатор этого.
С. ГАЛИЦКИЙ: Он привез нас туда, мы работали с группой. Сначала это было в Батуми, а потом из Батуми переехали в Тбилиси.
К. ЛАРИНА: Из Мариуполя и из Херсона были дети, да?
С. ГАЛИЦКИЙ: Да. И вот это люди, понимаешь, просто открытые раны абсолютно. Это были дети. И там были истории такие. Знаешь, сидит девочка и говорит: «У меня умер хомяк, пока мы ехали». Я ей говорю: «Но можно же хомяка купить нового». Она говорит: «Пока мы не вернемся домой, я не заведу, потому что он не переживет обратной дороги». И вот эти вот моменты, когда человек маленький меряет свою жизнь по жизни хомяка, и он уверен, что он вернется, ты понимаешь, это все просто до истерики.
Маслович фамилия его. Ростислав Маслович. Ростик привез нас туда. Он продюсер трио «Мандили», грузинского такого трио. И он привез нас туда. И я ему благодарен очень сильно до сих пор за возможность притронуться, прикоснуться к этим людям, которые совершенно травмированы. Дети рисовали там карту освобождения их города. «Но мой город еще не занят, но вот я нарисую карту, как его освобождать». И, в общем, вот это все очень-очень-очень…
А потом произошла наша история, которая, в общем, затерла украинскую и стало как бы не так остро все там. Это все очень-очень грустно. Очень-очень грустно.
К. ЛАРИНА: Надо заканчивать нам наш разговор. Хочу какой-то свет обнаружить в конце этого жуткого туннеля.
С. ГАЛИЦКИЙ: Вот свет в студии «Баобаб».
К. ЛАРИНА: Да. Давай, во-первых, скажем, повторю, что есть ссылка у нас на фонд TEDDY, для того чтобы вы могли тоже поучаствовать в благом деле и помочь людям, которые оказались в такой тяжелой ситуации, вынуждены покинуть свои дома. Ну и, конечно же, следим за Фейсбуком Саши, поскольку все эти истории, в том числе про людей, про которых мы сегодня говорили, Саша тщательно фиксирует у себя в соцсетях. Мне кажется, это очень важно.
А, про портрет! Там же есть твой портрет! Кто сделал твой портрет? Кто сделал барельеф?
С. ГАЛИЦКИЙ: Мой портрет сделал Миха, такой человек Миха, он бывший преподаватель каких-то точных наук. Но смотри, это все на самом деле, старость, смерть – это все вещи, они, во-первых, ходят рядом с нами. Во-вторых, смерть – это вообще жизнеутверждающий акт. Я так это вижу, так это воспринимаю. Потому что когда ты видишь людей на последнем уже этапе, когда ты видишь эту свободу, когда ты видишь иногда, не часто, но иногда, ты видишь какую-то мудрость старости…
К. ЛАРИНА: Как говорят, не всегда это вместе приходит. Мудрость не всегда приходит с возраста.
С. ГАЛИЦКИЙ: Не всегда. Когда ты видишь, когда ты замечаешь это, это большой подарок. И общение с такими людьми – оно прекрасно.
К. ЛАРИНА: А что такое мудрость для тебя? Как вот ты это определяешь? Что такое мудрость? Это же не ум, это что-то другое, правда?
С. ГАЛИЦКИЙ: Мудрость – это… Смотри, тут же как бы еще и жизненный опыт, когда это все наслаивается. Мы же тоже мудреем с тобой.
К. ЛАРИНА: Очень хочется на это надеяться.
С. ГАЛИЦКИЙ: Что такое мудрость? Это, в общем-то, приобретенный какой-то в течение жизни, попадая в какие-то переплеты те или иные, ты приобретаешь какие-то инструменты этому противостоять или с этим идти. И вот эти все страхи, которые в молодости, в юности нас преследовали постоянно, там я не тот, я не такой, у меня это не получается, и тут у меня нет, я ничего не представляю, и потом вот это все постепенно складывается в какой-то такой вот клубок знаний таких, какую-то вот такую штуку, в которой ты понимаешь, что нет, все хорошо с тобой, и ты можешь людям другим помочь.
И ты понимаешь, что все, с другой стороны, абсолютно как бы потеряны в этом мире и ищут человека, который просто их возьмет и за собой поведет. Может быть, этот человек на самом деле не настолько даже лучше тебя понимает, куда идти, но он делает вид. Такой, понимаешь, Полунин. То есть я когда-то со Славой тоже работал. И вот это вот ощущение такого как бы героя, который у него все получается, у него все хорошо, он знает как. И вот создание такого образа, мне кажется… Ой, как-то получилось у меня слишком пафосно.
К. ЛАРИНА: Нет, нет, нет, все точно. Все точно.
С. ГАЛИЦКИЙ: Это правда. Это опыт как бы жизненный.
К. ЛАРИНА: Я, кстати, заметила, в нашем разговоре вообще ни разу мы с тобой не упоминали такое качество, эмоцию, как ненависть. Мне кажется, мудрость и ненависть, они несовместимы.
С. ГАЛИЦКИЙ: Послушай, самое главное чувство, которое помогает мне работать, я про это говорю всегда, это чувство внутри – ты должен эту всю ситуацию любить. Ты можешь орать, но все негативные чувства убивают тебя, во-первых. И в минуту, как только ты их почувствовал, ты проиграл вот эту дуэль.
Потому что, понимаешь, на стариков нельзя злиться. Как только разозлился, у него есть масса железных аргументов: «Я старше тебя. Я больнее тебя». Ну вот это все. А если ты воспринимаешь это, обратно возвращаешь каким-то или уходишь, или смехом, или чем-то, а внутри ты понимаешь, откуда, почему он, как я говорю, попал под горячий костыль… Вот он пришел, у него неделю не было стула, он там еле со стула встал, пришел к тебе, ночь не спал, и вдруг ты. «Почему у меня так?» Как только ты начинаешь ему этим отвечать, ты тут же проиграл. А если ты ушел или увлек, или, еще лучше, рассмешил, то все, он твой уже.
К. ЛАРИНА: Ну не знаю, как вы, дорогие друзья, мне стало лучше после этого разговора с Сашей Галицким. Саш, огромное спасибо. Желаю долгой счастливой жизни всем твоим замечательным подопечным. И тебе огромное спасибо за сегодняшний разговор.
С. ГАЛИЦКИЙ: Спасибо большое, Ксения. Спасибо, что позвала.
К. ЛАРИНА: Спасибо. Спасибо, дорогой.
С. ГАЛИЦКИЙ: Пока-пока. До свидания.