Живые и мёртвые
В пьесе Вампилова “Утиная охота” есть диалог между героем, страстным, но неудачливым любителем этой охоты, и его приятелем, профессионалом этого дела. “Они все-таки живые!”, – объясняет герой свои промахи, допущенные от волнения. “Живые они для того, кто мажет, – бесстрастно отвечает приятель. – А кто попадает, для того они уже мертвые”.
Это я, конечно, про промах журналиста “Дождя”.
Потеря концентрации, враг прямого эфира, вывела его на чрезвычайно неудачную формулировку, сдетонировавшую политическим скандалом, сладострастным срачем и улюлюканьем тех, кто никогда в жизни не ошибался. (Здесь я апропо замечу, что можно быть противником Путина – и при этом конченым негодяем или мудаком. Можно-можно, не спорьте).
Но я не об этом, а о сути претензий, предъявляемых Алексею Коростелеву. Если отбросить подлог, притягивающий за уши сказанное им к поддержке войны (а это подлый и очевидный подлог, разумеется), – в сухом остатке мы увидим вполне справедливые претензии в явной эмпатии журналиста по отношению к мобилизованным российским бойцам.
Здесь и зарыта собака.
Для Алексея Коростелева они – живые. А для украинцев и примкнувшей к ним прогрессивной европейской общественности – уже мертвые. Оккупанты, подлежащие скорейшей утилизации.
Правы ли украинцы? Безусловно. Правы и эмоционально, и логически: чем больше погибнет оккупантов, тем лучше. Радоваться росту числительных в графе “потери противника” – законное и нормальное военное дело!
Но прав и Коростелев. Потому что этот ванька, брошенный на убой в холодный окоп, ванька не имевший возможности откупиться от военкома и, может быть, даже не знающий слова “эмиграция”… ванька, пусть даже насмерть задуренный коллективом скабеевых и верящий в Путина и борьбу с укронацизмом… – он все равно человек! И жалость к нему (не пожелание победы, а именно жалость) со стороны как минимум соотечественника – никакая не поддержка войны, а нормальная человеческая реакция.
Тем, кто не в состоянии этого понять, – мои поздравления: их квадратно-гнездовая психика очень удобна для квадратно-гнездовой жизни.
Я написал слово “соотечественник”, и это очень странное слово, конечно. Рассудок холодно напоминает, что этот мобилизованный тебе вообще никто, и тысячи этих несчастных тебе уж точно не ближе Белля и Воннегута, и даже языки, на котором говорят они и говоришь ты – в некотором смысле, разные языки… Но вот поди ж ты: жалко их почему-то!
А украинцев не жалко? – срываясь на крик, спрашивает совесть, хором с прогрессивной общественностью. Очень жалко, разумеется. Вот только жалость у души не в дефиците: “И жалко всех и вся…”
Чистота идеологии – вещь, слишком хорошо нам знакомая. Знаменосцы, по Лецу, не дают отвлечь себя сменой знамен, – их пальцы всегда на древке, и уверенный взгляд устремлен в очередное будушее. Их психика крепка, их ответы на вопросы ясны и недвусмысленны. Противоположности неотвратимо сходятся, и латвийский политик вдруг до рези в глазах начинает напоминать депутата родной Государственной думы…
Впрочем, история – дисциплина строгая. Ее не интересуют люди и человеческое. Ее дело – судьбы народов и цивилизаций. И тут все действительно довольно просто: доктор сказал в морг, значит, в морг. Слава Украине и да сгинет империя! Но человек – дело совсем иное, и его жалко, даже такого, дурака-оккупанта, необутого на морозе…
Не каждому дано бестрепетно пройти путь от воспевания советского рижского ОМОНа до идеолога незалежности. Такая термостойкость – особый дар. А обычный (хороший) человек то и дело обнаруживает свою душу между жесткими жерновами идеологий.
И ему больно, потому что он живой.