Sapere Aude / Школа гражданского просвещения: «Искусство против войны»
Сейчас почти у каждого солдата на каске камера-регистратор GoPro или просто регистратор, который просто фиксирует все. Если Капа снял смерть солдата — этот знаменитый кадр, он в мировой истории в силу уникальности этого момента, — то сейчас этих смертей… Только в фильме «Восточный фронт», премьера которого была в прошлом году — только в нем мы в кадре видим смерть двух человек. Прямо в кадре…
Подписаться на канал Sapere Aude
М. СКОРИКОВА: Здравствуйте! Я Марина Скорикова, и мы на канале Sapere Aude. Это проект Школы гражданского просвещения. В разных форматах мы рассказываем о событиях, тенденциях и явлениях глобального мира.
Камю в своем «Бунтующем человеке» говорил, что искусство таит в себе мощный освободительный заряд. В советское время культурное сопротивление играло большую роль. Что может войне противопоставить искусство? Как документалистика преломляет реальность и есть ли сегодня запрос на сложную картину мира? У нас в гостях президент международного фестиваля авторского документального кино «Артдокфест» и член Американской киноакадемии «Оскар» Виталий Манский.
Виталий, большое спасибо, что согласились на разговор. Мы в школе не следим за информационной повесткой, не стараемся отбивать новости, но всегда думаем про ценности и фундаментальные смыслы. Вы, как документалист, как человек, который работает со смыслами, очень дорогой для нас гость.
В. МАНСКИЙ: Спасибо!
М. СКОРИКОВА: В первую очередь хочу спросить об «Артдокфесте 2024». Чем он отличался от предыдущих, каким получился?
В. МАНСКИЙ: «Артдокфест» — это в каком-то смысле институция, которая вбирает в себя не только фестиваль. Точнее, фестиваль — это такое мейджорское событие, главное, вокруг которого структурно образуется определенное пространство иных наших активностей, действий, взаимодействий, противодействий и так далее, которые все так или иначе, кстати, базируются на поиске тех самых фундаментальных смыслов, что и есть основное наполнение фестиваля.
Так вот фестиваль проходит в Риге. Он так и называется теперь — после изгнания из России он называется «Артдокфест Рига», его полное название. Но этим не ограничивается наша деятельность. Это и поездки в течение года с так называемыми выездными сессиями, это и пространство бывшего Союза и Восточной Европы, и даже вполне себе дальние страны типа Израиля или Франции. Вот в прошлом году мы ездили, и оказалось, что там очень востребован разговор о причинах войны. Теперь уже можно говорить на третьем году и об определенных последствиях войны.
Также мы не оставляем аудиторию, говорящую на русском языке, но она в меньшей степени вовлечена в пространство фестиваля «Артдокфест Рига». Это в большей степени проекты, существующие в онлайне. Это и большой конкурс «Артдоксеть», где мы собираем из тысяч фильмов, которые теперь напрямую производятся и выкладываются в интернете. Мы их выбираем, наша программная дирекция, 21 картину. Это настоящий конкурс с международным жюри, с вручением, которое в этом году было, кстати сказать, в Узбекистане, в Ташкенте. Это и внеконкурсная программа «Артдокфест Онлайн», только, по сути дела, благодаря которой русскоязычная аудитория во всем мире, ну и, не будем лукавить, в России, может быть, не в последнюю очередь может увидеть то документальное кино, которое созвучно с принципами «Артдокфеста», с позицией «Артдокфеста». Что это за позиция, что за принципы? Свобода творчества, свобода взгляда, свобода высказывания — свобода, которую мы сами, может быть, не всегда разделяем. Позицию, я имею в виду.
Вот в программе «Артдокфест Онлайн» в этом году была картина. У меня даже был довольно-таки острый, товарищеский, но острый спор с моими украинскими коллегами, которые мне писали, что вот как же так, мы же в тебя или в вас верим, а ты вот взял и поставил картину о том, что происходит в Мариуполе после его оккупации российской армией. Здесь моя точка зрения вполне очевидна. Я полагаю, что нам по эту сторону баррикады очень важно понимать, видеть, что происходит по ту сторону баррикады. Тем более когда мы видим Мариуполь, переживший абсолютную трагедию, просто колоссальную такую, если хотите, библейскую трагедию, и там есть люди, которые начинают принимать агрессора, начинают сожительство с агрессором. Может быть, не в буквальном смысле слова, но почему это происходит, как это происходит, каковы механизмы этого. Мне думается, это важно сегодня в Киеве. Вот открылся фестиваль DocuDays — там ребята очень жесткие, категоричные, ортодоксальные. Они не приемлют такого диалога, а я считаю, что он очень важен. В Украине, может быть, в первую очередь. Это и есть «Артдокфест».
«Артдокфест» — это и поддержка независимых авторов, которые продолжают работать, так скажем, в государствах с неустойчивой демократией. Мы их впрямую поддерживаем финансово, их проекты, мы проводим питчинг, где отбираем проекты, которые просто финансируем. Да, эти проекты в большинстве случаев делаются анонимами. Но это не анонимы, это живые люди, для которых анонимность — это почти единственная и последняя форма сохранения своей хоть в какой-то степени безопасности.
Ну и так далее. Я вряд ли все перечислю: и «Артдокмедиа», синематека документального кино — это все «Артдокфест». Поэтому «Артдокфест» — да, его штаб, его центр, его сердце бьется на «Артдокфест Рига», но его жизнь, его кровеносная система распространяется по всему миру.
М. СКОРИКОВА: Технические возможности последнего времени дали больше широты, представительства. А какую роль играют эмоции? Вот вы немножко сказали о том, что, с одной стороны, эмоции нужно как бы, нельзя сказать, притуплять, но сдерживать, чтобы не забывать анализировать. С другой стороны, наверняка такие яркие эмоции, как страх, как ненависть — они дают творческое начало. Как вы оцениваете с этой точки зрения?
В. МАНСКИЙ: Прежде всего, если говорить о фестивале, это живой организм. И как всякий живой организм, он подвержен реакции на пространство, в котором он существует. И живой организм делают живые люди. То есть это делаю я, это делают мои коллеги, программная дирекция. У каждого из нас есть свое ощущение отношения, сомнения, страхи, стыд — я не знаю, огромная гамма чувств по отношению к тому, что сейчас происходит, по отношению к своей собственной ответственности за то, что происходит именно так, а не иначе. И это все мы пытаемся…
Да, и конечно, фестиваль — это же фильмы, которые реально существуют. Ведь никто не снимает фильмы под фестиваль. Фильмы снимают, чтобы потом их те или иные фестивали принимали в свои программы, подставляли свое плечо и создавали в конце концов свою картину мира. И в этом смысле есть фильмы, в которых есть очень мощные эмоции, а есть фильмы сдержанно-созерцательные, которые в контексте… Ну как вот между словами же есть паузы. Иногда ты делаешь паузу чуть-чуть длиннее, чем ритм твоего общего высказывания, и это что-то значит. Вот мы, собственно, строим фестиваль на этих естественных каких-то проявлениях нашего собственного понимания, собственной попытки разобраться и найти те самые смыслы жизни. Потому что нельзя же сказать, что мы некий такой ареопаг, который все знает наперед. Нет, мы сами идем по минному полю как люди, делающие фестиваль.
Вот в соседней комнате я начал монтировать картину. В принципе, я тоже в этой картине иду по этому минному полю, сначала снимая этот фильм и выбирая… Ведь когда ты снимаешь фильм, ты каждый раз выбираешь крупность, с которой ты подходишь к тому или иному событию — наличию или отсутствию панорамы, наезда, длине плана. А теперь, когда все это уже снято и уже это не изменить, ты начинаешь из этих камешков, стеклышек собирать эту мозаику, и уже от этого зависит, какой будет даже общий колорит этой мозаики. Ты будешь больше использовать темные или прозрачные стекла, которые даже при ярком солнце будут еле-еле пропускать его энергию, или наоборот, это будет соцветие или расцветие ярких цветных кусочков, которые будут создавать иное настроение. Все эти стекла уже есть, но от твоего ощущения, как ты этими стеклами управляешь, стеклышками, от твоего понимания, от твоего права, которое ты себе сам даешь, и выстраивается отношение.
В принципе, в каком-то смысле фестиваль тоже состоит из этих стеклышек, только этих стеклышек огромное количество. В мире снимается в год — я даже приблизительно не могу назвать количество картин, то есть вот тех самых стеклышек, из которых мы вправе делать международный фестиваль документального кино «Артдокфест Рига». В принципе, ничто нам не запрещает, не мешает включать в фестиваль картины, я не знаю, о мексиканских наркодилерах или зимбабвийских еще там чего-то. Но мы всматриваемся в Украину, мы всматриваемся в постсоветское пространство, мы всматриваемся в «восточный блок», мы всматриваемся в вопросы свободы как ценности, ради которой происходят какие-то вещи, иногда очень трагические, иногда очень оптимистические.
И это тоже фестиваль, это тоже, если хотите… Я думаю, что если взять каталог «Артдокфеста», перелистывать его и хотя бы немножко читать аннотации, любой зритель поймет, что он читает сценарий какого-то одного фильма. Там есть даже вот эта логика повествования, как в фильме. Как вот я сейчас начинаю монтировать картину — там есть некая моя логика повествования. Да, вроде бы можно все перемешать, а можно все разложить, и это будет мой рассказ о том, как я вижу эту мирную жизнь, в которой существует война.
М. СКОРИКОВА: Мне кажется, это очень важная задача, которую решает «Артдокфест» — показать, как это существует все в глобальном мире. Потому что в силу острых эмоций, в силу внезапной конвенциональной войны в XXI веке кажется, что вот мы одни и это происходит сейчас только с нами. На самом деле если мы поднимаемся выше и если мы смотрим на мир, то понимаем, насколько это все включено и как это все в разных странах так или иначе проживается. И это, наверное, не позволяет нормализовать то, что есть. Потому что сейчас основная проблема на третий год полномасштабного вторжения — происходит некая нормализация. Вот вы ее ощущаете в том, как стали воспринимать эту полномасштабную войну?
В. МАНСКИЙ: В принципе, ровно об этом мой фильм, который я сейчас делаю, который я в течение года снимал в Украине, в своем родном Львове — вот я только 2 дня назад, по сути, вернулся со съемок очередных. И вот в течение этого года… А еще до этого я снимал другую картину и тоже был во Львове. То есть, в принципе, так получилось, что в течение всей полномасштабной войны, да и, собственно, фильм в 2014 году… Я не знаю, увидят ли зрители, потому что не знаю, какая крупность у камер — вы как раз сидите на фоне плаката: «Родные». Это картина, которую я начал снимать в 2014 году в Украине про войну внутри одной отдельно взятой семьи — моей семьи, которая, так сложилось исторически, что живет и во Львове, Киеве, Одессе, но и в Севастополе и в Донецке. И вот это сочетание несочетаемого, эта линия фронта, которая разделяет семью, как модель. И я поэтому наблюдал за жизнью своего родного города в течение всей войны 2014 года, и вот сейчас последний год снимаю.
И это, на мой взгляд… Конечно, будет несправедливо, если я скажу, это страшнее или это более как-то… Но вы знаете, в кино есть такое понятие, как отраженный эффект. То есть не прямое твое подключение к чему-то очень такому жесткому, а вроде бы… Ну, самый банальный — часто привожу этот пример, он, может быть, самый известный: у Эйнштейна в картине «Александр Невский», когда викинги бросают младенца в костер, мы монтажно что видим? Мы видим викинга, который отбирает у матери младенца, потом мы видим костер пылающий, потом мы видим викинга, который держит младенца над головой, а затем мы видим мать в момент этого броска. То есть мы не видим сам бросок, но по уровню воздействия на зрителя вот это отраженное восприятие оказывается куда более мощным.
И в принципе, в течение года я снимал как раз тыловую жизнь, где войны нет. Буквально нет во Львове окопов, буквально во Львове не идут боевые действия. Да, туда прилетают российские ракеты время от времени, да, там звучит воздушная тревога, но войны как таковой нет. Но ее отражение для зрительского восприятия, человеческого — зритель это человек, каждый из нас, — оно, как мне кажется, куда более мощное и, может быть, даже мощнее, чем буквальные съемки, которые сейчас в силу цифровой технологии попадают к нам, в отличие от предыдущих войн. Скажем, от войн, которые снимались на кинопленку со всеми обременениями, со всеми ограничениями, со всеми, может быть, даже какими-то постановочными кадрами войны. Сейчас почти у каждого солдата на каске камера-регистратор GoPro или просто регистратор, который просто фиксирует все. Если Капа снял смерть солдата — этот знаменитый кадр, он в мировой истории в силу уникальности этого момента, — то сейчас этих смертей… Только в фильме «Восточный фронт», премьера которого была в прошлом году — только в нем мы в кадре видим смерть двух человек. Прямо в кадре.
М. СКОРИКОВА: Психика человеческая — ведь она адаптивна. И чем больше в YouTube… А YouTube завален просто вот этими уничтожениями российских колон, пленениями, смертями. Психика человеческая устроена так, что она адаптируется и тоже начинает нормализировать.
В. МАНСКИЙ: А вот теперь возвращаемся к отражению. Фильм «Восточный фронт» с момента его премьеры был показан — мы уже сбились со счета, но не менее 50 стран. И во многие страны мы ездим представлять фильм, обсуждать фильм. Поэтому у меня есть некая не то чтобы средняя температура по больнице, но есть некое понимание реакции аудитории. И вы знаете, вот я уже сказал, что в фильме, помимо всего ужаса, который происходит — там есть буквально две человеческие смерти, которые происходят на твоих глазах, но люди, выходящие из зала, скажем так, в 80% случаев говорят, что они потрясены сценами с животными. Там есть линия животных. Мы ее неслучайно… Фильм же все-таки делается осознанно авторами, и мы с моим соавтором Евгением Титаренко вставляли эти эпизоды осознанно, потому что там еще нет этой прививки, еще нет этой адаптации. Не потому что мы относимся к животным, что ли…
М. СКОРИКОВА: С большей эмпатией.
В. МАНСКИЙ: Да, с большим состраданием. Просто у нас еще… Вот на этих участках еще не зачерствели мы, еще, так сказать, корочкой не обросли. А вот человеческая жизнь, тем более сейчас эти съемки с дронов, когда мы действительно почти как в компьютерной игре рассматриваем прилетающие дроны в автомобили с солдатами — я сейчас не буду говорить, какими, российскими или украинскими, — здесь есть разница эмоций.
И должен сказать, что я себя ловлю иногда. Признаюсь, что я смотрю кадр и вижу, как дрон влетает, скажем, в грузовой автомобиль с солдатами, и они там разлетаются. И вот у меня происходит задержка реакции до того момента, как я не подниму глаза и не увижу, кто публиковал, то есть кто эти фигурки солдат. И когда я понимаю, что это, допустим, солдаты армии агрессора, у меня одна эмоция.
М. СКОРИКОВА: Возмездие.
В. МАНСКИЙ: А когда я вижу, что это солдаты, защищающие свою страну, у меня совершенно другая эмоция. То есть получается, что сам вид смерти человека тоже уже не имеет как бы естественной единой эмоции. Она делится от понимания, кто все-таки эти солдаты, какие у них шевроны, которые не видны на общем плане.
М. СКОРИКОВА: Такой же эффект, мне кажется, бесполезности имеет контрпропаганда, потому что она пользуется теми же методами, что пропаганда, и, по сути, она нивелирует вот эту эмоциональную составляющую и также действует топорно. Вот мне кажется, что здесь как раз документальное кино более действенно против пропаганды, чем контрпропаганда.
В. МАНСКИЙ: Вы знаете, документальное кино — это не эталонный метр, находящийся, так сказать, в музее или каком-то центре мер и весов. Документальное кино бывает разным. По факту я даже не буду говорить с сожалением, но в Украине тоже есть картины документальные, которые… Хотя я не знаю. Понимаете, это такая штука… Может быть, на кого-то как раз эти картины… Некоторые; не дай Бог, я не хочу сейчас украинское документальное кино как некое единое, но есть в Украине тоже фильмы очень такого неглубокого пропагандистского, контрпропагандистского — не знаю, как его назвать, — свойства. На меня, например, они действуют противоположным образом. Они меня отталкивают. Но я не знаю, может быть, есть у этих картин тоже зрители, которым вот это нужно. Я не знаю, может быть, это их язык, может быть, это их степень… Я просто таких людей не очень вижу, но это же не значит, что их нет.
Что касается российского кино, вот сейчас, буквально на днях, я прочел новость, что якобы государство там увеличило в 3,5 раза финансирование того самого пропагандистского военного кино. Черт его знает, но его же кто-то снимает.
М. СКОРИКОВА: И кто-то смотрит, самое страшное.
В. МАНСКИЙ: И должен сказать с большим таким огорчением, сожалением и с прискорбием, что я, в общем, знаю этих людей. Я с ними жил вместе, ел из одной тарелки, что называется. И это все как-то… Но это про другое, окей, ладно. Позитивное будем что-нибудь с вами обсуждать?
М. СКОРИКОВА: Позитивное будем. Вот мне, например, интересно, а понимаете ли вы, кто аудитория «Артдокфеста». То есть кто те люди, которые смотрят кино? Потому что мне кажется, что запрос на сложную картину в мире есть. То есть есть люди, которым интересно отражение, неинтересна вот эта прямая как шпала сюжетная совпадающая линия. А кто аудитория?
В. МАНСКИЙ: Давайте прежде всего я обозначу свою позицию, что задача фестиваля, и «Артдокфеста» в частности, не ограничивается буквально аудиторией. То есть не ограничивается людьми, сидящими в зале во время фестиваля. Фестиваль — это все-таки более мощное послание в мир, в общество. Точнее, как? Как говорят в Одессе, и ты прав, Хаим, и ты прав. Разные фестивали. Есть фестивали, которые просто являют из себя некую форму кинопроката. Ну собрали хорошие фильмы, реклама, коктейли в фойе, музыка — вот тебе и фестиваль. Это очень важные фестивали, я сейчас не то чтобы их так, знаете…
М. СКОРИКОВА: Иронизируя.
В. МАНСКИЙ: Да. Но это одна задача. А есть фестивали, которые действительно формируют некое послание, которые делают некий слепок времени, который, может быть, даже важен самим фактом. Я не знаю, который может быть просто достаточен в каталоге.
Вы знаете, во время пандемии Каннский фестиваль в 2020 году был отменен. То есть он не прошел. Но он совершил послание миру, объявив свою программу, объявив свой выбор. И вот в отсутствие того самого зрителя он, тем не менее, выполнил очень важную свою задачу. Но для этого нужно быть Каннским фестивалем. Вряд ли такую миссию или функцию мог бы выполнить — сейчас не буду ни один город, так сказать, обижать, но какой-то другой фестиваль, от которого мир или, по крайней мере, индустрия не ждет этого выбора. Индустрия, кинематографический мир ждал выбора Канн, и Канн этот выбор объявил. Потому что этот выбор Канн действует на кинематографическое сообщество в мире куда более мощно, чем эти 3 тысячи или сколько там, 1,5 тысяч человек, сидящих в зале. Это как бы разный уровень.
Поэтому, в принципе, каталог «Артдокфеста» для очень большой части людей на планете Земля, уж точно понимающих значение смысла свободы и говорящих при этом на русском, украинском, белорусском, грузинском, армянском, польском, чешском, румынском языках — для них это важно.
Поэтому зрители — да, хорошо, они у нас есть. Они в Латвии у нас есть. Людям интересно быть с «Артдокфестом». Да, мы не собираем… Я вряд ли смогу себе представить аншлаг в зале на 1,5 тысячи мест, как было в Москве в кинотеатре «Октябрь». Но в Латвии, насколько я знаю, и нет зала на 1,5 тысячи мест. Поэтому, в принципе, это другое. Но мы видим, что и наши коллеги, и жители Латвии идут на «Артдокфест» с желанием тоже что-то почувствовать, что-то узнать, с чем-то сверить часы.
К нам очень много приезжает людей из-за пределов Латвии. Да, к нам в силу известных причин не приезжают из России, потому что запрещены — ну, не выдают визы, так утилитарно говоря, — но приезжает очень много людей и прессы из разных стран. Иногда даже удивляет: почему-то вдруг из Японии приехали с NHK, или откуда-то из таких вот неожиданных стран — из Португалии… Но вот приезжают.
М. СКОРИКОВА: Очень много деятелей культуры, искусств и раньше, после начала, собственно, войны 2014 года, и после начала уже полномасштабного вторжения огромное количество творцов оказалось in exile. Есть ли какие-то попытки сделать такое culture resistance? Есть ли вообще запрос на язык искусства как продолжение сопротивления, освободительный заряд, о котором говорил Камю?
В. МАНСКИЙ: Ну смотрите, я не думаю, что мы должны прямо этим заниматься, но учитывая, что с началом полномасштабной войны мы внесли изменения в регламент, по которому мы не рассматриваем фильмы, созданные при участии российских государственных структур и аффилированных с государством структур, но мы хотим видеть процессы, происходящие в России. И поэтому мы, конечно, внимательно смотрим и следим за теми авторами, которые уехали из России, или одной ногой уже вне России, или готовятся к тому, чтобы покинуть Россию. Мы знаем о таких тоже. Они делают кино.
Например, Виталий Акимов, замечательный молодой режиссер с Дальнего Востока. Мы показывали его премьерную картину «Мальчик». Совершенно удивительная, такая пронзительная картина, очень мощная. Очень мощный автор. После премьеры «Мальчика» его взял под свое крыло Сокуров, он переехал в Москву, в Питер и вроде бы стал вписываться в очень хорошую свою энергию такого же креативного пространства столиц.
И вдруг начинается полномасштабная война. А эта молодая энергия, кровь с молоком, пубертат — они продолжают по инерции жить в своем наслаждении. Но эта война начинает… Опять же, не буквально. Вот в фильме, о котором я говорю, который был у нас в этом году в конкурсе, который мы, как фонд «Артдокфеста», поддержали деньгами его производство — там начинает возникать осознание этими людьми: да, между пьянками, сексом, танцами, драками начинает возникать ощущение, что это последнее их лето. То есть не последнее буквально, а последнее их лето вот такое, какое они хотят, каким они хотят жить.
И эту картину Виталий доснял, и уже с этим материалом уехал во Францию. Получил «визу таланта», и уже он ее монтировал во Франции, и уже к нам приезжал в качестве французского режиссера. Ну или живущего во Франции режиссера, о’кей. И таких историй — в принципе, я их могу умножить как минимум на 20.
М. СКОРИКОВА: Вы считаете, что это хорошо — выезд из России? То есть как бы мы же не можем говорить, что все, нужно на России ставить крест. Мы так или иначе стараемся поддерживать. Мы, например, будем до последнего пытаться наш YouTube ориентировать на российского зрителя, потому что много наших единомышленников и много проектов осталось там.
В. МАНСКИЙ: Да, вы знаете, я очень часто говорю, делюсь своим пониманием, которое, кстати сказать, не вообще какое-то абстрактное, а очень конкретное, потому что именно я уехал тоже. Когда я почувствовал невозможность существования в этом пространстве, я встал и вышел. И выйдя, я сохранил свободу и прочее. И я говорю: если вы не можете жить в России, если вы не можете продолжать существовать в России так, как вы считаете для себя единственно возможным, выходите из нее.
Мне почему-то упорно, вне зависимости от того, посмотрело это заявление тысяча человек или миллион человек, начинает прилетать: что же, 140 миллионов сейчас выйдут? Нет, не надо. Потому что 140 миллионов человек — там есть подавляющее большинство, которые приняли правила игры. Которые, в конце концов, идут и так или иначе голосуют за эту власть на выборах. Мы же видели результаты. Не рассказывайте только мне, что там все фальсификация. Там есть свой процент фальсификата, но он не отменяет того, что большинство за.
Я советую или делюсь своим мнением с подавляющим меньшинством. Подавляющее меньшинство может выйти. И должно выйти, если оно не может… Если ты не можешь находиться там, не ищи попыток найти с этой властью компромисса. Это невозможно, это тупиково, это бессмысленно. Выйди.
Это я говорю своим коллегам. Потому что, опять же, вчера или когда, в выходные, на фестивале в Кракове, одном из старейших европейских фестивалей, победила картина, и все мы поздравляем режиссера Аскольда Курова, нашего товарища. Я очень за него рад. Но рядом с этим режиссером стоит еще одно обозначение, на которое вообще никто не обращает внимания. А там написано «Аноним». То есть «Аскольд Куров и аноним».
М. СКОРИКОВА: Который не может назвать свое имя.
В. МАНСКИЙ: Этот аноним на самом деле снял эту картину, потому что Аскольд не живет в России, прошу прощения. Аскольд не живет в России, и он монтировал картину. А человек, который снял картину, документальную картину — он аноним. Вот я разговаривал… Ну неважно, но как бы ну зачем? Выйди, будь свободным. Если ты не можешь себя назвать — ну что это, черт возьми, за жизнь? Это молодой режиссер, у которого не было никогда в его творческой биографии такого уровня побед. Его вообще не существует, он как бы жив и он умер. Ну зачем?
М. СКОРИКОВА: Если все-таки завершить наш разговор позитивной нотой, сейчас все-таки не ХХ век. То есть та ситуация, которая была после двух войн, которая привела к формированию международных институтов и появлению концепции прав человека — она как бы закреплена. И мне кажется, что все-таки концепция естественного права будет доминирующей в XXI веке. И вот это ощущение и понимание базовой свободы — оно как бы уже в человеке есть.
Вот как вы, находясь здесь, это чувствуете? Потому что ведь проблема — опять же, возвращаясь к глобальной вот этой point of view, через какое стеклышко мы смотрим — мы не можем сосредоточиться только на конфликте России и Украины, потому что этот конфликт шире: между демократиями и недемократическими режимами. И мы видим, как за спиной России встают уже те, кто «Талибан» условный, и мы видим, как Европа и Соединенные Штаты тоже вынуждены формировать коалицию для того, чтобы демократию защищать. Вот у меня здесь, в общем, позитивный настрой, потому что как будто бы естественное право все-таки понимается и за свободой будущее. Что вы думаете?
В. МАНСКИЙ: Мы же решили заканчивать на оптимистической ноте. Поэтому я промолчу.
М. СКОРИКОВА: Спасибо большое, Виталий! Так или иначе, будем работать, будем двигаться в понятном и ясном нам направлении.