«Один» с Дмитрием Быковым: Проспер Мериме

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Связан ли Познер с некоторыми органами? Я думаю, в России нет на телевидении человека (по крайней мере, долго живущего), который бы с этими органами так или иначе не контачил. Я не хочу, чтобы у русского телевидения появлялась бы дополнительная «человечинка» в лице Познера. А уж Познер, конечно, интеллектуальнее и человечнее остальных. <...> Связь с органами, по крайней мере, работа на госканале (что для меня синонимично) — это не приговор. Я не стал бы с таким человеком иметь ничего общего, но какие-то самооправдания у него есть…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»

Д.БЫКОВ: Здрасьте, дорогие друзья. Немножко мы сегодня подзадержались по техническим причинам, но проблемы я не вижу. Естественно, закрытие газеты «Собеседник» будет моей первой главной темой.

Понимаете, очень долго  я проводил там больше времени, чем дома. Так сложилась моя жизнь, что у меня никогда не было кабинета своего, а он иногда нужен. И не для секса, как многие подумают, хотя применялся он и для этого. Не было тогда редакции, в которой не кипела бы бурная личная жизнь.  Просто, понимаете, в «Собеседнике» я как-то играл большую роль, чем дома.

Если говорить серьезно, то действительно сорок лет  я там проработал. Я пришел в газету в 1984 году, вслед за Андреем Васильевым. Он перешел из «Московского комсомольца», перетащил меня. Я написал там очерк о новом предмете – этике и психологии семейной жизни. И мне, тогда шестнадцатилетнему, сразу дали полосу. Это было для меня большое счастье, как сейчас помню. В основном это были интервью с Тамарой Михайловной Афанасьевой – великолепным семейным психологом и глубоким философом.

Потом я в армию ушел, «Собеседник» мне туда открытки присылал, и это несколько повышало мой статус. Работал  я с Владимиром Яковлевым, Михаилом Соколовым – очень дорогими и очень важными для меня людьми. Владимир Яковлев создал впоследствии «Коммерсантъ», Михаил Соколов потом возглавил «Радио Свобода». В общем, неплохой стартовый трамплин давал «Собеседник».

 Но это все я рассказываю вещи, которые принципиального значения не имеют. Журналистские карьеры в 90-е годы делались легко. Атмосфера была в «Собеседнике», это было важно. Наверное, потому что главредом «Собеседника» был очень хороший человек, дай ему бог здоровья. Он, по нынешним меркам, молод. Я надеюсь, он сумеет еще поруководить. Это Юрий Владимирович Пилипенко, который был мне всегда и остается то ли за отца, то ли за старшего брата.

«Собеседник» – это была удивительная контора. В ней были удивительные товарищеские нравы. И собирались там люди, которых Стивен Кинг определял как «людей десятого часа». Они вроде бы курят, но не курят. Это, условно говоря, люди промежутка, люди промежуточных решений. Не радикалы, а те, кому в одном стане неудобно, условно говоря, двух станов не бойцы.

Это были люди, которым и демократические, либеральные крайности казались неприемлемыми, но еще более неприемлемыми казались запретительные, государственные меры. И общее впечатление от «Собеседника» было такое: там собирались люди, которым было неуютно в эпохе, но уютно было в обществе друг друга. Это не значит, что там все были хорошие. Там было порядочное количестве людей, которые уходили, которые выдавливались; которые потом довольно большой командой перешли в «Аргументы и Факты» и пришлись там совершенно на месте. Потому что это были не творческие работники, а люди технического плана, подчеркнутые технократы, либо абсолютные эгоцентрики, которых всегда интересовала только личная карьера. Но при этом основная масса «Собеседника» была для меня идеальной средой.

И я очень любил Новослободскую… Мы же жили на Новослободской, 73. В общем, начало конца – это когда мы уехали, когда мы переехали на «Динамо»… И я уже ни разу в тот новый «Собеседник» не поехал. Потому что я любил этот. Для меня всегда в этом золотом осеннем свечении Москвы 80-90-х, всегда осталась Новослободская  с ее скверами, магазинам и лавками, по которым мы все бегали регулярно, с ее редакционными попойками, с ее атмосферой дружбы и ненавязчивости. И, конечно, с ее невероятной, небывалой и неповторимой возможностью профессиональной реализации.

Потому что в «Собеседнике», во-первых, я мог написать все то, что мне хотелось (если это, конечно, было хорошо написано), и, во-вторых, у меня не было никаких политических ограничений. Я мог там писать тексты, которые не подвергались никакой правке. Работал я там с феноменально талантливыми людьми – Руслан Козлов, который после «Stabat Mater» стал одним из самых известных писателей России, но я-то помнил еще по «Острову Буяну», да и вообще, я помнил его еще до всякого «Буяна» – я помнил его по очерку о «Митьках» в ленинградской «Смене». Хоть он и был ростовчанин, но жил и  работал долгое время в Питере. В «Смене» он был единственным человеком, который после «Не могу поступиться принципами» Нины Андреевой написал гениальную статью «Не могу молчать». Уж такого антикоммуниста, как Козлов (рожденного от двух лагерников), наверное, я больше не встречал.

Ну вот, Игорь Мартынов и Николай Фохт, которые работали в отделе эксперимента. А сейчас такими же журналистскими экспериментами очень талантливо занимаются в «Русском пионере», к которому я продолжаю относиться с неизменным уважением.

Разумеется, чрезвычайно интересно было работать в «Собеседнике» в жанрах авангардной, нестандартной журналистики. Вот все эти наши первоапрельские номера, знаменитые хохмы о том, что Ален Делон купил «Собеседник»… Вообще, понимаете, для нас не было ничего святого в том смысле, что мы, как «Шарли Эбдо», могли пошутить над всем. Конечно, у нас таких серьезных шуток не было, но моя газета «Мать», матерная вкладка стоила мне уголовного дела. И меня, кстати, в основном в 90-е годы знали именно по этому. Меня всегда предпочитали знать либо по уголовным делам, либо по лекциям. В качестве поэта я большинство современников никогда не устраивал. Но я и не обижаюсь. Понимаете, что бы ты ни делал в жизни, помнить будут то, как ты кому-то на ногу наступил. Это серьезное событие.

При этом в «Собеседнике» каким-то образом сохранилась атмосфера 70-80-х годов. Та атмосфера, о которой Денис Новиков говорил, и Иртеньев много раз это повторял: то, что семидесятые были лучшими советским временем, самым умным. И, кстати говоря, временем уже распадающимся. Уже это был режим беззубый. И делался «Собеседник» в основном семидесятниками и восьмидесятниками – то есть людьми, которые и идеологически, и психологически остались не скажу в СССР, но в диссидентской среде, которая была одновременно и умной, и нонконформистской. Может быть, это как-то спасало.

Отчасти это еще и потому, что вот есть у меня в Москве несколько любимых мест, которые ассоциируются у меня именно с 70-80-ми, и по архитектуре своей, и по настроению. Ну вот здание Гинцветмета, огромное позднесоветское здание, сдаваемое в аренду, где мы делали телеканал «Ностальгия». И этот телеканал – одно из самых счастливых, самых ярких моих воспоминаний, с программой «Колба времени», с ее аудиторией. Мы дружим до сих пор. Конечно, сейчас мне бы  это не давали делать, хотя кому бы уж там я этой «Колбой времени» мешал? Но тем не менее, сейчас вспоминать даже невозможно о том, что эта довольно диссидентская программа выходила до февраля 2022 года, пока я не уехал в последний раз. То есть далеко, конечно, не в последний, но тем не менее… Пока не началась война.

«Собеседник»… Вот эта «Новослободская»  – станция с ее цветными витражами, с ее конструктивистскими зданиями, с ее осенними парками, с ее университетами (РГГУ с одного конца, Железного транспорта – с другого), с ее близостью Бутырки, Бутырской тюрьмы, вечно напоминающей о том, чем чревата в России журналистика, с ее мемориальной доской Галине Николаевой, которая жила напротив, и Мордвинову, который жил там же, с ее позднесоветским липким шармом, так бы я сказал. Я же тоже завишу от всего этого.

Понимаете, когда говоришь о газете, с которой связаны сорок лет твоей жизни … Сорок лет – это, в общем, не так мало. Я человек еще молодой, так себя и ощущаю. Но, когда говоришь об этих сорока  годах, на фоне которых прошли и три твоих брака, и рождение всех твоих детей, выходы всех твоих книг, – поневоле возникает ощущение огромного куска жизни, который ахнул  в пустоту невосстановимо. Это вредное ощущение, я не могу сказать, что эти годы прошли зря. Ну как зря?  Я ведь жил в это время и, более того, кое-что сделал. Эти заметки собеседниковские собраны в несколько книг, не самых плохих. В частности, вот то, что я писал для «Огонька»… Кстати, «Огонька» ведь давно больше нет. А «Огонек» сыграл в жизни России уж никак не меньшую роль, чем «Собеседник».

И вот это огромное количество ухнувших, оказавшихся совершенно не нужными талантливых вещей не должно вызывать ощущение безвыходности. Наоборот, понимаете, мы же все-таки должны назвать окказиональным, случайным этот вариант развития, при котором бездари пришли к власти. Это последняя отрыжка архаики, а нее окончательная победа. Это надо всегда понимать, потому что, в общем, мир всегда  развивается в сторону от простого к сложному. И то, что сейчас Россией правит Путин, а русской литературе диктует «Союз 24 февраля» (или как еще это фуфло себя называет?), или то, что не телевидении установилась совершенно нацистская пропаганда, – это все не должно нас пугать. Это временная естественная расплата за то, что, может быть, и в 90-е и нулевые мы слишком хорошо шагнули (хотя в нулевые уже этот процесс тормозился) в будущее. Под будущим я понимаю не комфорт, не нефтяную ренту и не паузу относительного благополучия. Под будущим я понимаю русскую культуру, которая в это время стала приходить в себя – после шока девяностых, после шока нулевых, связанного с возобновлением абсолютно советской диктатуры при отсутствии всякого просветительства…

Я думаю, что молодое поколение «Собеседника», молодое поколение русской прозы, о котором я говорил, было превосходным. Просто получилось так, что на эти молодые ростки положили бетонную плиту. Но ведь мы знаем с вами, что и грибы, и ростки (не обязательно бамбуковые) пробивают асфальт. И сегодня попытка сделать из России тотального агрессора, оглупить всех бесконечно, выжать из нее какие угодно творческие силы, сейчас еще – прикрыть и «Собеседник», который оставался последней печатной газетой, соответствовавшей названию «газета». («Новой»-то уже не было).

Я думаю, все это с великолепной наглядностью показывает один из законов истории. Вы не можете забетонировать общественное пространство. Даже Северная Корея не забетонировала ее окончательно. Когда эта плита будет снесена, мы увидим под ней большое количество искривленных, несчастных, но все-таки живых ростков. Вот какую мы тогда получим великую литературу, литературу Северной Кореи, рассказывающую правду о внутренней жизни страны. Но, по большому счету, Россия вообще не бетонируется, она чрезвычайно щеляста, чрезвычайно подвижна вокруг себя. Невзирая на любую тоталитарную структуру, она внутри себя остается необязательной, предельно свободной. Демонстрируется нам при этом один очень занятный закон: вы можете выдавить из страны всех соображающих, вы можете посадить на ключевые посты самых омерзительных, как вот сейчас нам рассказывает множество судебных и криминальных очерков. Вы можете действительно убийц назначить новой элитой страны, вербовать из зэков, из криминала новую правительственную элиту, сделать зэков глубинным народом, сделать главной идеей России тюрьму. Можно это все сделать. Но ведь проблема в том, что к управлению большинство этих людей не способны.

Лишая конкуренции, выгоняя тех, кто что-то умеет, ставя на ключевые посты людей жестоких или абсолютно, непрошибаемо тупых а-ля Дмитрий Анатольевич, который, правда, как говорят, действует под обаянием некоторых веществ, но это бог с ним. Проблема в том, что страна, управляемая такой элитой, во врагах не нуждается. Она роет себе могилу довольно быстро. Именно поэтому, когда нам говорят, что Россия всегда была такой, что Россия вернулась к себе… Россия окказионально такой бывала. Потому что действительно – прав Мережковский – на каждый общественный прорыв у нас приходилось много лет рецессий, репрессий, депрессий, реакций, иными словами. Как замечательно сказано в фильме Алексея Германа, который сейчас смотрится очень простым и очень понятным – «Трудно быть богом»: «Никакого возрождения не было: была реакция на то, чего почти не было».

Вот эта реакция была, она была и отработала свое. Много раз она России создавала имидж. Но она, к сожалению или к счастью, не способна ни к долговременным проектам, ни к созданию великих творческих прорывов. Даже космос реакция не может освоить. Ей ракеты нужны, а побочны следствием ракет становится космос.

Россию сегодня захватили люди (как пиратский корабль захватывают, или просто как корабль захватывают пираты), которым некуда ее вести. У этих людей нет никаких целей, никакого целеполагания. Эти люди не знают, что с этой захваченной Россией делать.

Кстати говоря, у газеты «Собеседник» отжали здание те люди, которые по соседству строили Евразийский портал так называемый. Я не буду их называть, чтобы лишний раз не рекламировать. Они захватили здание «Собеседника» – ну что они из него сделали? Здание «Собеседника» по-прежнему стоит и пылится, там ничего нового не появилось. Они, конечно, могут сказать: «А нам и не надо ничего нового делать, нам достаточно, чтобы не было вас». Но а без нас-то вы зачем, зачем вы без нас? В качестве наших врагов или душителей вы можете существовать, это будет даже легитимно. Но, уж извините, сами по себе вы не представляете ровно никакого интереса. Да, современная Россия может гордиться тем, что она заткнула все щели. Хотя далеко не все, там хозяйственные щели она не заткнет никогда, нормально. Но идеологически она построила монолит даже больше, чем сталинский. Потому что при Сталине, по крайней мере, могли существовать какие-то выживавшие кое-как представители века Серебряного – Пастернак, Зощенко, Ахматова, то есть все те, о ком подробно написано в «РК-ХХ». Я как раз сейчас писал, и мне очень интересно, очень приятно было описывать стратегии их выживания.

Но в сегодняшней России… Серебряный век 70-х был очень давно, люди либо перемерли, либо уехали. И я, честно говоря, не очень понимаю, зачем Господу сохранять этот сосуд дьявольский. Он явно даже не представляет эстетического интереса. Поэтому с ним разберутся довольно жестоко. С самой Россией ничего от этого не сделается. Она в очередной раз встрепенется, в очередной раз поменяет парадигму (думаю, что эта смена парадигм сопоставима с началом 16-го века, со сменой династии, со сменой, условно говоря, Рюриковичей на Романовых, это неизбежный процесс). Да и династии не будет никакой – никакой империи на месте России не будет. Но с самой страной, с ее территорией, с ее населением ничего не сделается. Просто исчезнет больной плод на больном дереве.

Было больное дерево российской власти, был больной плод российской культуры. Невероятно интересной, своеобразной, но больной, такая кувшинка на болоте. Невероятной красоты кувшинка на невероятно зловонном болоте. Сейчас будет просто другая какая-то конструкция. Как  будет выглядеть эта конструкция? Конечно, интереснее думать об этом, чем сводить счеты с олигархами 90-х. Я думаю, что большинство людей разумных, слушающих эту программу, как раз и занимаются определением шейпа, контура будущей России. Но, как мы знаем от Нассима Талеба (да и сами, в общем, догадывались), из глубины не видно. Задним числом будет понятно, как это все повернулось. Пока только понятно одно: что это не будет по-прежнему.

Я, кстати говоря, надеюсь, что газета «Собеседник», которая в последние годы радикально обновилась, помолодела, прекрасно обходилась без меня,  – я думаю, что газета «Собеседник» будет одним из первых знаменосцев новой эпохи. Конечно, она возродится. Я уже поклялся всем членам редколлегии (слава богу, все они живы-здоровы) «Собеседника» 10-х годов, я многократно поклялся, что мы на эту первую редколлегию придем, в каком бы новом статусе мы ни были и чем бы мы ни занимались. И я абсолютно уверен, что на Новослободскую, 74 весь, прежний «Собеседник» на открытие нового издания сползется как-нибудь. И более того, мы будем достаточно молоды и энергичны, чтобы выдержать реставрацию. То есть даже не реставрацию, а радикальное обновление и переосмысление газеты. Кто-то должен это делать, кто-то должен разгребать тот кошмар, в который Россия собственными усилиями себя превратила за последние три годы. А может быть, и за последние десять лет. Я склонен видеть в этом определенный промысел, потому что, понимаете, ведь старость – не очень приятное время. А наша старость будет, во-первых, трудовой, очень занятой, во-вторых, очень бурной; в-третьих, чуждой всяческому почитанию, засахариванию… Нам придется активно защищаться, обороняться. А может быть, нам придется еще и баррикадироваться в «Собеседнике», как пришлось это делать 19 августа 1991 года, когда мать моя возила нам бульон и пирожки, а мы, запершись, чтобы нас не арестовали, сидели там и делали выпуски подпольного «Собеседника». Думаю, что это будет довольно скоро.

Поотвечаем немножко на вопросы. Тема разговора сегодня  – вампиры, могу сказать почему. Отчасти потому что я сейчас это именно преподаю в курсе триллера, мне интересно об этом поговорить. Понимаете, эта тема не просто так возглавляет все рейтинги в мире. Вампир – это мифология, сменившая Гарри Поттера, и это неслучайно. Вампир – идеальный паразит, он живет только за чужой счет. Этими паразитами захвачена вся Россия. И эти паразиты ничего не умею делать, кроме как назначать иноагентами, преследовать, отжимать собственность, отбирать перспективы. Они умеют питаться, пока есть чем. А дальше они начнут жрать друг друга, потому что у них не будет свежей еды. А потом, на пепелище, которое от них останется, на эту грязную, жирную землю придется возвращаться тем, кто счастливо избежал поедания.

Действительно… это, кстати, студенты мои придумали такой лозунг: «Nothing sucks like Dracula», такой пылесосный лозунг. Действительно, ничто не сосет так, как Дракула. Но рулить он не способен.

«Говорят, если хочешь что-то написать, надо писать о том, что волнует или болит. Но я гораздо больше думаю, чем пишу. Далеко не всегда превращаю мысли в текст. Неужели это своего рода писательский невроз?»

Невроз – это страх перед чистым листом, прокрастинация, невозможность и нежелание просто сесть и начать работать. Понимаете, я против того, чтобы себя подхлестывать, подгонять, стремена дергать и шторы вонзать в бока Пегасу в данном случае. Я считаю, что выбивать из себя текст не нужно. Дело не в  том, что вы ощущаете долг, долженствование. Мне кажется, вы должны просто почувствовать наслаждение от процесса – тогда вас уже за уши не оттащишь, вам понравится. На самом деле, ведь писать на волнующую тебя тему, разбираться со своими внутренними болями, внутренними гнойниками – это дело довольно приятное. Прикасаться к больной язве – не всегда больно, это иногда еще и целительно. Понимаете, для меня процесс письма какого угодно – литературоведческого, журналистского… про стихи я уж не говорю, потому что стихи – это вообще праздник… Но писать прозу – это большое облегчение, большая радость. Обсудить то, что тебя волнует с идеальным собеседником – собеседником выдуманным, причем гораздо более чутким, чем ChatGPT или другие чаты – «Клаудия», например, с которой я часто обсуждаю какие-то проблемы, когда мне что-то надо перевести на английский быстро. Спасибо «Клаудии», хорошие ребята, но при этом она абсолютно не творческая, чат может выполнять лишь техническую работу.

Когда нужно разобраться со своей внутренней проблемой… Сейчас меня, например – почему я говорю о триллере, – безумно волнует проблема: как сделать триллер из любовного романа? Что в любви такого триллерного? Стивен Кинг, например, сказал: «Я, как писатель ужасов, почти никогда не описываю секс, потому что не нахожу в  сексе ничего ужасного. Разве что вагина …» Но тем не менее есть, в сексе есть какой-то ужас, не зря об этом Розанов говорил: человек во время секса превращается либо в бога, либо в животное. И вот это превращение в животное, кстати говоря, в российской садомазохистской культуре особенно заметно. В любви есть соблазн доминирования, соблазн насилия. Я сильно подозреваю, что и в сегодняшней вампирской теме есть серьезное отражение вампирской психологии.

Я помню, как-то обсуждал с одним олигархом (случалось мне с ним обедать): я говорю, мол, есть девушка, которая как-то умеет заставить тратить на нее много денег, и это вызывает у меня наслаждение. На что он мне сказал: «А вы знаете, вампир всегда обезболивает место укуса». Это действительно интересно. Почему одним людям вам хочется быть полезными, а другим (кстати, зачастую очень хорошим) вы палец о палец не ударите. В любви есть мучительный парадокс вампиризма, он всегда возникает.

Равным образом такой же парадокс человеческой недостаточности, человеческого одиночества меня тоже волнует. Почему человек не может один, почему ему, если он не профессиональный аутист, нужен кто-то другой? Меня занимает эта проблема. Когда я об этом пишу, я испытываю наслаждение,  облегчение.

Так что вам надо сформулировать тему, которая бы вас мучила. Тщеславие не является, к сожалению, достаточным механизмом, чтобы заставить себя писать: «Я пишу ради славы». Слава против лени – это плохой союзник. Тем более, слава против невроза: «Я борюсь со своим неврозом, а слава – мой соблазн». Это та морковь, которая, конечно, подвешивается к литературному процессу, но она не способна заставить осла за ней бежать, либо заставить автора за ней ходить.

Я думаю, единственная проблема, единственное счастье для автора – это найти то, что больше всего его мучает, и эту проблему посильно решать. Если у вас такой проблемы нет – зачем вам вообще литература? Вы действительно счастливый человек. Как было сказано в одном романе 90-х годов, там увидели объявление: «Упитанный рак с головой и руками ищет понимающую спутницу».  Господи, зачем ему понимающая спутница, если у него есть голова и руки? Зачем вам вообще спутница, если вы упитанный рак? Зачем вам еще писать, если у вас и так все благополучно.

К сожалению, литература – это для людей с проблемами. Иногда, кстати говоря, это тоже не помогает. Например, у большинства современных российских зет-идеологов и зет-писателей есть проблема, и не одна. Но писать они не умеют все равно. Невроз – это необходимое, но недостаточное условие.

«Кто вам кажется наиболее интересным из литературы 90-х?» Была прекрасная фантастика – Михаил Успенский, тогда Андрей Лазарчук, тогда Вячеслав Рыбаков. Кстати говоря, и Житинский еще работал, и Валерий Попов писал  в 90-е очень интересно. И, говоря, пишет сейчас (последних вещей не читал, к сожалению).

Я думаю, что Александр Кабаков был последним большим советским писателем. Мне могли не нравится какие-то его вещи в 90-е, но «Последний герой» – это был высокий класс, уже в нулевые. И «Все поправимо» – превосходный роман. Кабаков был писатель абсолютно беспощадный к себе. И он со своим поколением разбирался как мало кто. Он показывал губительность конформизма, он показывал смертельность уступок. Я ведь любил «Подход Кристаповича», в общем. Да и вообще, мне у Кабакова нравилось его самоощущение интеллигента 70-х. Он был целиком из 70-х, из города Днепра, Днепропетровска, а Днепр вообще всегда – родина жестоких талантов. И я с наслаждением его читал, потому что его комплексы, его проблемы, его мучительное недовольство собой было моим. И, пожалуй, Кабаков был самым интересным в это время, не только благодаря «Невозвращенцу», не только «Любовному [Бульварному] роману», многим текстам своим. Не зря «Вагриус» его любил.

Очень интересно в 90-е годы работала Петрушевская. Все, что она делала в 90-е годы, было высоким классом, конечно.

«В продолжение разговора: как, по-вашему, поменялось население России после февраля 2022 года?» Этот вопрос крайне любопытный, но, как говорила Майя Туровская, чтобы судить о состоянии населения, надо дышать этим воздухом. А я перестал туда ездить, поэтому я только из инсайдов, только из писем (которых, слава богу, очень много) могу понять, что произошло. Самая неприятная вещь, которая произошла, – это чувство безнадежности, которое накрывает очень многих. Мы много раз об этом говорили, об этом очень много написано. Но самое интересное, что написано – это некрасовский «Последыш». Некрасовский «Последыш» – это чрезвычайно полезная поэма из «Кому на Руси…». Это лишний раз доказывает, что Некрасов был не только огромным поэтом, он изначально был и  прекрасным прозаиком, мастером психологической прозы. Если бы у него хватило художественных средств и новой интонации написать «Последыша» не как главу из крестьянского эпоса, а как психологическую прозу в духе, например, Виктора Астафьева… Но тогда не было этого духа, поэтому сама вещь не могла появиться.

Сейчас, секунду, я отвечу на срочный вопрос.

Поскольку «Последыш» вам знаком наверняка – в моих ли пересказах, в школьном ли чтении, – нет нужды пересказывать сюжет. Там такой помещик, который два удара пережил, а от третьего явно помрет, поэтому об отмене крепостного права ему не говорят. Он приказал одного крестьянина высечь за ослушание. А ему еще не сказали, что никакого права сечь он уже не имеет. Для него это было бы катастрофой ментальной. Поэтому он, значит, приказал тащить его на конюшню. А этому мужику говорят: «Слушай, мы на конюшне тебе водки поставим, ветчины, хлеба, все что хочешь: сиди и жри, не забывай только орать, как будто тебя секут».

И вот он сидит, пьет, жрет и орет, чтобы этому помещику доставить удовольствие. А они хлещут кнутом по лавке изо всех сил, как будто его запарывают до смерти. Помещик сидит на балконе, прислушивается, в нем радуется все. А этот мужик встал, пошел домой и помер. Как будто бы его решительно, действительно, засекли.

 В чем здесь дело, в чем глубочайшая, тончайшая некрасовская идея? Можно вынести рабство, когда ты не видел ничего другого. Но рабство после отменя рабства – реально убийство. Россия сегодня благополучно с помощью Горбачева, с помощью своей культурной революции 70-х годов, с помощью советской интеллигенции выбралась кое-как из объятий рабства. Но при этом, во-первых, огромное количество людей внутренне остались рабами, им некомфортно в свободе. А во-вторых, она как-то, понимаете, успела от этой свободы получить радость, а вот борьбу за нее она не выдержала. Ей  повезло обойтись без борьбы, без настоящей революции, без разрушения тюрьмы, как это было, например, в постсалазаровской Португалии, или в постполпотовской Камбодже, где из тюрьмы сделали музей. Россия не сделала ничего подобного.

Рабство вернулось, вернулось как последняя проба, как маньяк, который, помните:

Даже в кино настоящий маньяк
Не убивается с первого раза,
А в результате изысканных драк
Прежде лишится руки или глаза, –

писал ваш покорный слуга. Ну вот этот маньяк и вернулся. Как у Димы Филатова было в замечательной пародии: «Фигня и фигня, два – и фигня возвращается». Вот мы живем в эпоху «фигня возвращается». Это очень трудно, это полное возникает ощущение, что это так всегда. Почему этот мужик помер? От безнадеги. Он понял, что его всегда будут сечь на конюшне. Рабство ужасно не само по себе, когда оно урожденное, оно не воспринимается как трагедия. Рабство воспринимается и пугает, когда оно начинает казаться нормой, когда оно возвращается как легитимная среда. И маньяк когда возвращается недобитый. Ну вот он всегда теперь будет приходить… Понимаете, как в «Мысе страха». Ничего подобного.

Это действительно последнее возвращение русской имперской, квазипатриотической идеи, идеи, что мы отдельны от всего мира. И разумеется, не удастся этой русской идее (хотя я иногда и высказываю алармистские идеи, что вот, чего доброго, возьмут и развяжут ядерный апокалипсис), но нет, ничего они не сделают, ничего у них не получится. Мир не позволит им собою овладеть. Как правильно ответил Байден на вопрос, что он думает о Путине: «Я не очень много думаю о Путине».

Эта фраза потрясла российскую прессу, ее смаковали на разные лады, лишний раз этим доказывая, что Запад был и остался нашим главным собеседником и адресатом, главным критерием… «Любимый, это все для тебя». Разумеется, ничего у них не получится. Никакого ядерного апокалипсиса они не развяжут. У них и кишка тонка, и ручки коротки. Но некоторому количеству людей они успеют испортить биографию, сломать жизнь. И – что еще ужаснее – некоторому количеству людей они успеют внушить чувство безнадеги.

На вопрос «что сейчас происходит с российским населением?» если коротко отвечать, то это возвратная безнадега. Знаете, как возвратный грипп: я им никогда не болел, но мне люди рассказывали, что это переживается тяжелее всего. Или как перемежающаяся лихорадка. Понимаете, что самое ужасное в желтой лихорадке? Ее периодичность. От нее вылечиться нельзя, она накрывает тебя постоянно. Потом ты встаешь, но три дня ты живешь в ощущении: вот она, последняя правда. Что это и есть последняя правда о тебе, о жизни, о стране. Это не так, правда не последняя, но воспринимается она как самая безнадежная. Вы думаете, у меня не бывает ощущения глубочайшей безнадеги? Бывает, но я радостно прогоняю это ощущение словами о том, что в истории России это действительно (по крайней мере, в истории имперской России) последняя демонстрация. Резервы, ресурсы на воспроизводство – их у нее больше не осталось. В ней ни единой мысли, ни единого намека на  правду.

[Сыну] Здравствуй, Пух. Если бы ты знал, как я рад тебя видеть, как все мы рады тебя видеть. Ты принес нам цветочек, спасибо. Скажи-ка мне, пухляк, а не принесешь ли ты мне «Ред Булл»? Нет, тебе лень, что ли? А мне кажется, что с твоей стороны это было бы замечательно. Ну хорошо, не хочешь, здоровеем будем оба. На паузу поставить? Хорошо, поставь, «пауза» там внизу. Вот пухляк принес цветочек, придя из сада.  Знаешь, что? Я могу тебе дать очень хорошую пустую баночку, а воду ты нальешь туда самостоятельно… Хотя ты знаешь, пухляк, лаже баночку пустую я не могу тебе дать. Сейчас, я налью сам, подожди секунду.

Братцы, я удаляюсь налить воды в пузырек, чтобы у нас в кадре стоял цветочек. Пухлому надо налить воды… Прекрасный пузырек, прекрасный цветок. Вот у нас прекрасно все получилось, спасибо. И я его ставлю сюда, чтобы у нас цветок этот дворовый создавал ощущение теплой осени. Когда закончится эфир, мы поставим его в большой.

Так вот, возвращаясь к теме, как бороться с этим ощущением и можно ли каким-то образом эту безнадегу победить? Простой творческий способ – сочинять. Наверное, да. Но я бы предложил и другой. Знаете, как Гарри Поттеров прогонял дементоров? Против дементоров срабатывают патронусы. Есть люди, есть воспоминания, есть важные вещи, которые вызывают у вас теплые и приятные чувства. Вот ко мне патронус приходит в кабинет регулярно, но у меня есть и другие патронусы. Кстати говоря, целая семья патронусов Гарри Поттеров – олень, олениха, Рогнеда с Гензелем и Гретель живут у нас и регулярно приходят во двор и регулярно передают приветы.

Заведите себе патронуса. Этот патронус может быть ребенком, это может быть любимая, это может быть воспоминанием. Терапевтическая…

О, как сразу мне приятно: Катя Зильберт пишет: «Пухлому привет». Слышишь, Шервуд? Тебе привет от Кати Зильберт. «Надеюсь, он помнит нашу совместную картину». Конечно, помнит, все вместе рисовали.

«Помните наш летний разговор по поводу вашего приезда в Мюнхен в декабре. Мы нашли большой и уютный. Если это актуально и вы хотите приехать, когда вы можете?»

Я в декабре в Израиле, надеюсь. Если ничего не помешает и не разразится ближневосточная война. Хотя если разразится, то это становится еще более привлекательной задачей – там побывать и принять посильное участие в борьбе. Надеюсь, что обойдется. Я вообще не такой кровожадный.  После этого, в первой половине января, когда у нас каникулы, я весь ваш. Все, у кого есть идеи, желания, могут меня зазвать.

Тут еще, кстати,… У нас появилась очень забавная идея. Во-первых, я написал пьесу по заказу одной хорошей актрисы, но не Хаматовой. И одного хорошего актера, но не Суханова. Которых я, кстати, от всей души поздравляю с премьерой «Записок сумасшедших». А в первую очередь поздравляю Крымова. «Записки сумасшедших» – все, кто это видел, говорят, что это лучший европейский спектакль этого года. Я в этом никогда не сомневался.

Но я написал пьесу, которая, наверное, хуже, которая совсем другая. Но тем не менее мы ее будем показывать. Я надеюсь, что осенью и зимой мы несколько раз покажем ее в Европе. Не буду пока рассказывать, про что, хотя и пьеса хорошая, и сюжет интересный. Но я придумал со своими студентами одну очень интересную штуку. И вот это мы, может, покажем. Это мне кажется очень интересным. Сейчас я про это расскажу.

Дело в том, что у меня один студент правильно сказал: «Бог знает, как вы преподаете. Мы не можем проверить меру вашей компетенции, но мотивируете вы хорошо». Современному студенту, когда вы хотите ему объяснить, что и как представляет из себя, как пишется фольклор, надо объяснить основные закономерности фольклора и предложить самому написать фольклорный текст.

И вот у меня есть один мальчик, профессиональный поэт, профессиональный поэт – печатающийся, пишущий. Я ему рассказал про сентинельцев, а он про них никогда не знал. Я говорю, мол, напишите, пожалуйста, фольклор Сентинелло, как он выглядит на самом деле. Это такие острова, куда еще не ступила нога ни одного исследователя, ни одного пришельца, потому что они отпугивают. Они не пускают людей. В прошлом году погиб очередной молодой миссионер. А что они охраняют, что у них там? Напишите эпос. И он написал потрясающий эпос – на три страницы, но очень мощный.

Потом я говорю: вот народная песня устроена так, в ней почти всегда идут два параллельных повествования. Одно – из природы, второе – из личной жизни. «Летят утки и два гуся: кого люблю – не дождуся». Значит, напишите любовную песню на две линии, условно говоря,  – но современную, про вашу жизнь. И они пишут об этом с потрясающей силой, совершенно мне не знакомой.

Или вот я объясняю, как устроен плач Ярославны – как природа вовлекается в трагические переживания женщины. На следующий день одна девочка приносит мне «плач Ярославны по жертвам 7 октября», а другой мальчик приносит мне «плач Ярославны по русской оппозиции». Причем с полным соблюдением всех метафор, всего тона, повторов – всего, что написано. Текст подробно изучен и воспроизведен. Вы не можете объяснить, как устроен сонет, пока ребенок не напишет сонет.

И вот я, знаете, подумал. Мне надо сделать… Мы сделаем это в конце сезона, в конце семестра. Мы сделаем, конечно, творческий вечер этого курса. Это дико креативный курс, там очень много народу ходит это все слушать, разновозрастного. Мы устроим творческий вечер русского самодеятельного фольклора – новые русские народные песни, новые русские сказки, новая русская былина, причем былинным стихом. И все это будет увенчано исполнением государственного гимна России будущего, как мы его представляем. Мы напишем в конце коллективный народный гимн и его споем.

Я этот вечер, наверное, запишу. Сам я, как вы понимаете, на гитаре играю плохо. Во всяком случае, не публично, но у меня там все играют. Я уж не говорю о том, что у нас завкафедрой, Джон Гивенс, играет как мало кто. Мы этот вечер проведем и запишем. А поскольку студенты мобильные, все равно зимой они поедут в Европу, и я не шутя думаю об организации такого курсового концерта, где мы смогли бы показать эти наши шедевры по-английски. Понимаете, вечер русского народного творчества в исполнении американского студента. Это, кстати, был бы хороший ответ всем русофобам. Если кому-то интересно было бы это послушать… Я вам клянусь, что плач Ярославны по русской оппозиции – это вот такой вот текст, тем более он написан в рифму. И несколько триллеров, может, мы покажем. Потому что на другом семинаре я даю написать готическую балладу. Там написали несколько упоительных готических баллад. Одна – баллада об урагане Виктор – представляется мне просто шедевром современной готики.

Так вот, мало того, что я запишу и выложу этот концерт. Но если бы мы оказались в Европе, вместе (а студенты ездят туда регулярно), мы бы такой концертик дали бы с удовольствием. Даже, может быть, бесплатно, потому что это наш вклад в создание нового русского эпоса. Вот если кому-то это было бы интересно… Напишите, интересно или нет.

Я, может быть, в следующий раз почитаю свои переводы из того, что они написали. Мы так договорились, чтобы это был обоюдный труд. Часть этих текстов я переведу на русский и напечатаю. Чтобы не только они работали, но и я не забывал, как переводить. Может быть, мы такое сделаем.

Я, разумеется, открыт для приложений европейских. Израиль у меня расписан довольно плотно (опять-таки, если войны не случится). Разумеется, я с большим удовольствием в Европе в первой половине января встречусь со всеми, кому это интересно.

«Как попасть на ваши курсы из Украины?» Понимаете, сейчас курсов море… А, вот, пишут, что шикарная идея. Спасибо, Роман! Как радуют такие добрые слова. Всегда для того, чтобы человеку мнительному вроде меня получить такие… чтобы жить хотелось, чтобы получить добрые слова… Нет, европейцам это как раз очень интересно. Это интересно, потому что это все англоязычное творчество. Понимаете, это английские былины, английские народные песни, там потрясающие баллады! Блатная баллада «Ох я мальчишечка…» – это просто шедевр. Потому что это просто всегда грань отваги, самолюбования, сентиментальности, героизма, то есть всей ерунды. Думаю, что англичанам это было бы интереснее всего, потому что все это англоязычное творчество. Мы, конечно, свозим туда.

Так вот, возвращаясь к проблеме доброго слова. Я думаю, главная беда и всей российской оппозиции, и всего современного мира, – это то, что ты придумываешь идею, а тебе говорят: да ну, кому это нужно, ничего из этого не выйдет. А должен кто-то найтись, который скажет: «А мне интересно, я хочу, а я даже поучаствую».

Я сейчас пишу довольно неожиданный для меня сценарий, я о нем рассказал у Нино Росебашвили. Это история о том, как мальчик и девочка полюбили друг друга, второкурсники. Потом они рассорились, но их айфоны продолжают любить друг друга и переписываться. Начинается с того, что мальчик получает странные послания – послания от айфона любимой, а ведь они разосрались насмерть. «Она пытается добиться моей благосклонности», причем мальчик ее любит на самом деле. Собственно, девочка нашла другого, из-за которого они разбежались. И их айфоны начинают им устраивать встречи.

Айфон – это же органайзер такой. Пишет этот органайзер ему, и он идет в кафе. Он не помнит же своего расписания. Мне сказали – надо идти в кафе, и он идет. Может быть, у него там встреча назначена. Он приходит, а там она. И она говорит: «А ты чего приперся?» Он: «А вот у меня написано». Она: «Нет, это не я». Айфоны это делают. А дальше там тоже есть хороший эпизод, я им горжусь прямо.  Вы знаете, что на лекции не приветствуется, когда студент тычет пальцами в кнопки или в айфон. И вот ему профессор делает замечание. А студент наглый такой, аррогантный, он ему говорит: «Все, что меня интересует, все, что касается вашего курса, я могу найти здесь, в айфоне, причем в гораздо более компактном и более грамотном изложении». И тогда профессор говорит: «Да, наверное, я постарел, наверное, я больше не нужен. Наверное, пришла пора retire. Прощайте». И уходит. И тогда айфон у него заливается красной краской, начинает бешено вибрировать. Это вступило приложение «Совесть», которое он сам себе скачал. Она ему говорит: «Если у тебя нет совесть, то я – твоя совесть».

Там еще айфоны установили все не iPhuck, как у Пелевина, а установили приложение iWant, которое позволяет айфонам выходить на сексуальную связь друг с другом, трахаться помимо воли своих владельцев. И когда этот мальчик приходит на заключение трудового соглашения, наниматься на работу приходит, у него из кармана начинают доноситься сначала безумные вибрации, как во время секса, оргазм такой, а потом – дикие женские крики: «Да, да, еще!», стоны. Репутация рушится, он швыряет в стенку этот айфон. А это они сексом занялись помимо их воли, и им очень хорошо. И он тогда решает отключиться. Ему это трудно и мучительно, потому что он ее любит все равно, но он решает ее заблокировать. И тогда на утро он у себя в кармане находит новый, маленький айфончик 18-го поколения. Они его родили, и его выключить уже нельзя. Он не выключается. А заряжается на расстоянии друг от друга. Это, по-моему, хороший финал.

Понимаете, каждый из на относиться к своему айфону нежно. Если чего-то придумаете… Мы сейчас всем курсом это придумываем. Но если вы чего-то изобретете, то пишите. У меня там есть ребенок (хотя какой ребенок, ему 18 лет), он ответственный за диалоги. Потому что диалог айфонов всегда техничен, всегда загадочен. Они друг другу помогают там установить приложения, говорят: «Вот такой app вышел, а вот такой».

Приложения – это для них способ личного апгрейда, они могут апгрейдить себя. Там забавные есть диалоги: «Вот выпустили такое, а я теперь еще и покурить могу, а я еще и пококаиниться». Это хороший сюжет, надеюсь, что я напишу из этого такую сказку. И есть у меня режиссер, который хочет эту сказку делать. Это копейки, в общем, ничего не происходит. Если у кого-то будут идеи, то присылайте. Особенном не нравится, как выглядит маленький айфончик, как они начинают его вместе апгрейдить, образовывать. Смешно. Тем более что айфон, действительно, более заботлив обо мне, чем большинство друзей.

Тут еще пришел забавный вопрос, не наблюдаю ли я усталость от русской темы. Нет, не наблюдаю. Россия, как говорил Лимонов, – это та консьержка, о которой в буржуазном доме говорят за завтраком. Она все время придумывает что-то новое…

Здорово, Катька! Гляди, какая вещь хорошая – это пухляк принес. И гляди, как хорошо она здесь стоит. Ты можешь, кстати, помахать присутствующим, потому что мы в эфире. Здрасьте всем. Таким образом мы видим, что Катька реальна.

Вот, это история с усталостью от России, с разочарованием в России выдумана самим россиянами. Может быть, чтобы как-то оправдать собственное равнодушие и собственную усталость. На самом деле, ничего подобного я ни в Америке, ни в Европе не видел. Сейчас мне предстоит еще и в Израиле посмотреть. Но там устать от России совсем проблематично. Россия составляет тему для разговоров, а это важная коммуникативная функция в современном мире. Отвращения к ней не испытывает никто.

Вот мне прислали домашнюю работу, спасибо. Сделаем.

Да, как попасть на мои курсы? Во-первых, «Прямая речь» будет принимать платежи, это мы решили. Во-вторых, есть Бард-колледж: там надо только зарегистрироваться, он принимает всех, у меня там очень много заявок. И в-третьих, есть Свободный университет, который, по-моему, с будущей пятницы транслирует мой курс «Русские инкарнации», то есть повторение одних и тех же фигур в русской истории. Это всегда очень интересно.

«Неужели вы допускаете, что можете вернуться в газету?» Конечно. Не просто допускаю, а я это знаю. Видите, в свое время у Андрея Зорина в статье о Батюшкове была высказана довольно дельная, на мой взгляд, мысль о том, что Батюшков сошел с ума, когда ушел с государственной службы. Людям некоторого склада, некоторого типа нужны обручи, которые бы сдерживали эту бочку; нужны камни, которые привязывали бы их в земле. Ежедневное хождение на работу, выполнение заданий в срок прокрастинирующего человека удерживает от такой гельдерлиновской участи, удерживает от впадения в крайнюю мечтательность, в самолюбование. Правильно кто-то говорит (хотя это очень жестокая мысль), что без внешнего давления любая страна разорвалась бы. Внешняя агрессия соседа (как в случае Израиля) необходима, чтобы преодолевать собственные неразрешимые внутренние противоречия. Я бы так далеко не заглядывал, но для того, чтобы удержать себя в творческом состоянии, нужно каждый день ходить на работу (если нет работы, каждый день писать), нужна обязанность, нужно себя ими окружить.

Для меня такое счастье, что я должен ходить на работу. Это даже не чувство востребованности мне дает. Вот есть святой человек Виталий Дымарский, которого все слушатели «Эха» и слушатели «Гвоздя» прекрасно знают… Так вот, когда он мне что-то поручает, каждый день я получаю такое: «Тормошу». И я вспоминаю, что я кому-то нужен. Спасибо, Виталий! Просто если человек не берет на себя обязательств, в какой-то момент ему становится незачем жить. Конечно, я буду ходить на работу. Конечно, пока меня будет терпеть «Собеседник», я буду писать в «Собеседник». Я не знаю, кто будет возглавлять его сейчас (Пилипенко, Ролдугин или кто-то третий), но вы, ребята, не сомневайтесь: и «Собеседник» будет, и я в нем буду, и на редколлегии мы будем ходить. Вот Бродский говорил: «Если не закурить, незачем просыпаться». А мне незачем просыпаться, если мне в этот день не висит какая-то срочная работа. Я думаю, так устроено большинство, и всем, кто страдает от депрессии я советую срочно обзавестись работой.

«О чем для вас повесть Улицкой «Сонечка»?» О таком типе людей, которые всех спасают. В большей степени об этом «Медея», «Сонечку» мне надо бы перечитать. Я помню, что «Сонечка» у меня вызывала определенное несогласие. Я из Улицкой, конечно, больше всего люблю «Казус Кукоцкого» и «Зеленый шатер» с его потрясающими накладывающимися композиционными кусками. Причем больше всего в «Казусе Кукоцкого» люблю безумную часть вот эту. Эти скитания по безлюдным пространствам женщины, якобы пребывающей в деменции, а на самом деле – в очень интенсивной внутренней жизни. Наверное, стоит перечитать «Сонечку» и заново себя спросить.

Высшее достижение Улицкой в новелле, в повести – это «Бедная счастливая Колыванова» и вообще «Девочки». Сам цикл «Девочки» – это такой манифест нового физиологизма. Физиологическая проза – это не та проза, которая исходит из низменного рационального, материального представления о человеческой природе (то, что называли «физиологическим очерком» в сборнике «Физиология Петербурга»). Это та проза, которая тотально реалистична, которая отслеживает, с одной стороны, отслеживает физиологическую динамику человека, а с другой – физиологическую обусловленность этой динамики. Какими условиями, из-за каких физиологических проблем ты так себя чувствуешь? С больным зубом или больной головой (я уж не говорю про желудок) очень трудно сделать духовные парения, это редкая вещь. У Улицкой как раз о психологии болезни написан целый сборник, куда она в качестве приношения и свой очерк поместила.

Я думаю, что физиологический реализм – это в известном смысле будущее литературы. Человек – это не только животное, но, к сожалению, и не только душа. А вот их тонкие и сложные взаимоотношения меня увлекают чрезвычайно.

«Чем бы занимался Громов из «ЖД» на нынешней войне?» У меня в «ЖД» как раз и описана эта война. Правда, Громов из «ЖД»… у него есть реальный прототип – Максим Громов, лимоновец. Он поехал на войну, ему не понравилось, он разочаровался и вернулся. Один из самых мужественных, талантливых и прекрасных людей, кого я знаю. Мне с Максом было всегда интересно, я перед ним жутко комплексовал. Но Максим Громов вечный же такой тип, он присутствует в русской жизни всегда, не я его изобрел. Это человек долга. Сегодня Громов принимал бы свой долг не как военный, как совершенно очевидно.

Громов – это такой прототип, предсказанный, кстати, в «ЖД»; это прототип военкоров. Он понял, что это не его война, вообще не та война. Какое-то чувство долга в нем остается, но потом он приезжает  в Москву и узнает, что стороны давно договорились. Конечно, он не будет воевать после этого. И Громов уходит в деревню Дегунино, он уходить спасать Аньку. Для меня это так. Но тупо, по-самурайски следовать долгу, когда война скомпрометирована и, в общем, вырождается, – этого я в Громове не писал. Громов изменился. Громов все-таки умный, это для меня важно. Громов же поэт. По крайней мере, в романе Громов самый любимый для меня персонаж. И хотя Волохову отдан мой день рождения, но Громову отданы все мои симпатии. Волохов же занят самой правильной вещью в романе. Он выхаживает по русской территории не сорок лет, четыре года, чтобы создать новую нацию. Но в России нет прямых дорог, а все по спирали. И в результате этой спирали он приходит к Женьке в деревню Жадруново, и они воссоединяются. Деревня Жадруново – это другое пространство.

«Какое будущее вы видите у Ходорковского и его проектов?» У Ходорковского и его проектов разное будущее, слава богу. Он успел запустить много проектов, которые могут успешно функционировать без его участия. Будущее Ходорковского я вижу все равно как экономическую деятельность на территории России будущего. И непрерывную критику. Я думаю, он один из первых прилетит если не в бронированном самолете, то приедет в бронированном вагоне, но приедет обязательно. У меня к Ходорковскому отношение все равно уважительное, я страданию его поклонился, помните? Страдание он вынес большое. Мало кому в современной России доставалось такое. И я думаю, что он поставил над собой очень серьезный эксперимент. Он очень серьезно эволюционировал. Я не знаю, каково его будущее конкретно. Но я абсолютно убежден, что он для России принесет еще много пользы.

«Как избавляться от взаимных срачей?» У хорошего человека времени нет на срачи. Я много раз писал, что срач (простите, что я цитирую, но я же не могу передумать,  только выдумать новую концепцию) – это такой эквивалент, суррогат субъектности. Это как бы такая попытка обрести субъектность в отсутствие деятельности. Что мы ничего не делаем, но мы обозначаем себя через «мочение». Это касается не только нынешней, не только российской оппозиции. Это занятие большого числа современных интеллектуалов. Именно об этом, по-моему, фильм «Мои ночи прекраснее ваших дней», в котором герой выпадает из навязчивого, дурного и наскучившего ему интеллектуального контекста только за счет безумного романа с Софи Марсо. Вот когда у тебя заводится такая дикая любовь, как в «29 пальмах» или как в «37,2 по утрам» или как в «Горькой луне»… Тогда одновременно выстрелили несколько фильмов про безумный эрос, особенно в «Горькой луне» это видно. Это попытка избавиться от навязанной, искусственной, фантастической повестки современной интеллектуальной жизни, грубо говоря, броситься из одной бездны в другую, гораздо более притягательную.

Я по себе знаю, что, конечно, и дикая страсть не всегда выводит на свет, а больше всего сближают – права Розанова – совместные производственные отношения, когда вы вместе что-то делаете. Это лучший вид секса. Но если уж не дал бог профессиональной идентификации, то, конечно, способов обретения субъектности не так много. Либо срач, либо физиология, либо творчество. Многие выбирают срач.

«Как вы относитесь к возвращению Познера на «Первый канал»?» Рискну сказать, я очень сложно отношусь к Познеру. Я понимаю, я догадываюсь, в чем источник его непотопляемости. Задав ему однажды о Викторе Луи (погуглите, кто не знает), увидев в его глазах горячую заинтересованность, я примерно понимаю, что он свою роль понимает так же. Связан ли он с некоторыми органами? Я думаю, в России нет на телевидении человека (по крайней мере, долго живущего), который бы с этими органами так или иначе не контачил. Я не хочу, чтобы у русского телевидения появлялась бы дополнительная «человечинка» в лице Познера. А уж Познер, конечно, интеллектуальнее и человечнее остальных.

Но тут, видите, какая вещь? Я сейчас говорю об этом и прекрасно понимаю, что подставляюсь. Но ведь меня истина интересует, а не реноме. Есть два фильма – «За нас с вами» и «Дорогие товарищи!», – в которых постулируются двумя Андреями Сергеевичами, писательскими детками, совершенно одновременно важная мысль. Добро, благо (по крайней мере, в России) возможно случайно, окказионально, как случайная доброта случайного оказавшегося на должности чекистской хорошего человека. Вот, говорят, Маргарита Симоньян чем-то помогла Ксении Собчак. Конечно, это не та луковка, за которую можно вытащить из ада. И царствие небесное за это вряд ли предусмотрено за это. Но ведь кому-то же она помогала в разное время, теория малых дел ее спасала все время. Конечно, ей ничто не простится. Но это я к тому, что случайно добро может сделать и абсолютная свинья.

Это не значит, что я обзываю Симоньян. Для нее у меня нет слова в лексиконе, потому что это новое, еще небывалое существо. Но мало ли свиней, которые случайно делали добрые дела, оказавшись на должности?  Так и здесь, понимаете: Виктор Луи был, конечно, отвратительный тип, но он помог Окуджаве поехать за границу. Хотя Окуджава его об этом и не просил, другие нажимали.

Я думаю, что случайный человек на чекистской, на палаческой должности – это единственная надежда в России в эпоху репрессий. Вот все, что я хочу сказать. Поэтому связь с органами, по крайней мере, работа на госканале (что для меня синонимично) – это не приговор. Я не стал бы с таким человеком иметь ничего общего, но какие-то самооправдания у него есть. Он пытается на этой должности хоть какую-то молекулу кислорода может впускать в общественной пространство. Для меня это неприемлемо, но я не могу этого уважать. Как писатель я обязан восстанавливать чужие мотивации, понимаете, чужие мотивировки? Почему человек действует так, а не иначе – я же должен об этом думать? Вот и думаю.

«Тем более, репутацию [Познера] сберечь все равно не получилось». Видите, в сегодняшней России сберечь репутацию вообще сложно.

О, Леша Иващенко! Леша дорогой, привет вам! Я как раз в эфире, и мы всей аудиторией «Живого гвоздя» передает вам привет. И Иващенко передает вам сердечный привет. А где у нас вечер Окуджавы и когда? Скажите, чтобы я его анонсировал. 17 ноября этого года, вечер к столетию Окуджавы. Зал в Бруклине, адрес зала я выложу. Я выложу адрес зала, все желающие могут прийти. Напоминаю, 17 ноября к столетию Окуджавы. Иващенко, кто еще будет? Меня не отвлекаете абсолютно. Да, хорошо, мы готовы. И в Бостоне аналогичный вечер. Да, мы готовы абсолютно, спасибо большое. Туда съезжается весь свет, во главе со мной. Спасибо, Леша, вы тронули меня ужасно. Спасибо, до скорого, пока. Ура.

Значит, напоминаю, что 17 и 19 ноября – большой вечер памяти Окуджавы, к столетию, юбилейный, к столетию. Окуджава оказался вечно живой. У Житинского в «Потерянном доме» есть такой посмертный суд над писателями, и там Окуджаве пожаловано столетие. Ему обещали столетие благодарной памяти, а там как получится, уцелеет или нет. Я думаю, что Окуджаву будут помнить всегда. «Всегда» в нашем случае – относительное понятие, но будут помнить, пока стоит Россия. Именно потому, что Окуджава фольклорен. А фольклорность – это очень тонкая материя. Как получается эта фольклорность, об этом мы 17 и 19 ноября подробно поговорим. 17 и 19 ноября, welcome. Один вечен в Бруклине, один в Бостоне. Естественно, мне сразу же пишут, срабатывает ли пароль «Один». «Один» срабатывает, волшебное слово, я буду стоять на входе, и всех, кого смогу, пропущу.

«Как объяснять отсутствие таланта у вампира? Ведь, как правило, он не обладает способностями?» Неправда, со страшной силой обладает. Даже Влад Цепеш, прообраз Дракулы, был по-своему талантливый человек. И, говорят, что Жиль де Ре, которому тоже приписывали вампиризм, был вообще сочинителем. Может ли вампир быть талантливым? Может, иногда бессмертие ему для этого и нужно. Самое страшное, понимаете, – это вампиризм талантливого человека. Я не успею об этом поговорить в вампирской теме, я буду развивать ее в других аспектах, но вампиризм талантливого человека, к сожалению, имеет место в любой семье талантливого человека. И как не вспомнить из Заболоцкого, который это понимал:

И если печешься о деле,
[Но коль ты хлопочешь на деле]
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизнь своей!

Это он о жене. Помните, да:

Откинув со лба шевелюру,
Он хмуро сидит у окна.
В зеленую рюмку микстуру
Ему наливает жена.

Действительно, эта ангельская природа людей, которые с нами живут, бесспорна. Мы подвампириваем, конечно, тех, с кем живем. Особенно забавно бывает, когда два творческих человека подвампиривают друг у друга. Это случай производственного романа, о котором я сегодня говорил. Так повелось в моей жизни, что я с бездарными людьми никогда не жил. Люди, с которыми я жил, всегда были творчески одарены. Но, по большому счету, любой талантливый человек всегда вор и вампир. Помните, когда герой вот этого «Подвига» Мартын Эдельвейс в одном из рассказов приятеля своего увидел серо-розовый галстук, почувствовал себя обокраденным. А кто из нас, общаясь с писателем, не чувствует себя обокраденным? Писатель же всегда свое гнездо лепит из того, что видит. К сожалению, мы подвампириваем внешний мир довольно сильно. Вампир не может быть не талантлив; более того, ему и бессмертие нужно, чтобы полностью реализоваться.

Огромный интерес Пушкина к вампиризму, к упыризму, столь отразившийся ярко в работе Синявского «Прогулки с Пушкиным», вот эта жадность страшная к окружающему миру, впитывание его… Не зря он написал «И утопленник стучится под окном и у ворот». Не зря он написал своего «На могиле кости гложет красногубый вурдалак», по мотивам Мериме. Его интересовал вампиризм, потому что Путин… Ох, Господи, простите. Пушкин точно так же впивается в мир, питается чужими страстями. Я даже больше вам скажу: внутренняя линия есть и в «Скупом рыцаре», мы об этом говорили. Пока все веселились, я прибавлял слезу к слезе, историю к истории, строчку к строчке. И вот предо мной пять томов моих сочинений. «Шестой сундук, сундук еще не полон…».

«Вы человек добрый и честный, и этого я никак не мог представить в либеральном лагере, хотя  там есть достойные люди». Ну о чем вы говорите? А в лагере патриотов, архаистов, в репрессивном лагере вы можете представить добрых, честных и порядочных людей, особенно сегодня? Друг мой, Слава, что вы, в самом деле, провоцируете меня.

«С другой стороны, ваши слова про Советский Союз, взаимодействие с мерзкими людьми, как Ходорковкий…» Да почему «мерзкими»? Что, вы его знаете лично? Вы его видели? Ходорковский – один из самых интересных людей, кого я знаю. Да и потом, какое, как вы говорите, «взаимодействие»? Я несколько раз брал у него интервью, я появляюсь на «Ходорковский Лайв» в программе Давлетгильдеева, но я никогда не взаимодействовал с Ходорковским как с коммерсантом. Как с человеком взаимодействовал с ним много раз, и мне всегда было безумно интересно с ним разговаривать. Кроме того, люди, которые работают в его медиа, не являются его клиентеллой. Они, наоборот, работаю за их право говорить, что им хочется. Да и попробовал бы кто-нибудь (вот уж Давлетгильдеева я знаю) сказать Ринату, что вот сегодня надо сказать то-то и то-то.

Поверьте, максимум того руководства, которое получал на «Эхе», где мне, слава богу, до сих пор продолжают предоставлять трибуну (за что Венедиктову сердечное спасибо), – это «нельзя ли прорекламировать такую и такую-то книгу, которую мы описываем в «Дилетанте»?» Да ради бога! Похвалить книгу, особенно если хорошую, я всегда готов.

«Почему вы видите будущее обязательно за либералами? Ведь вы знаете: те, у кого было меньше всего шансов, неожиданно побеждали? Просто почему не левые, а правые?»

Так ведь и левые, и правые в сегодняшней России – это настолько скомпрометированная, относительная, неполная классификация… Левый поворот – так о нем Ходорковский много писал, еще из тюрьмы, а правый поворот осуществился внутри путинской власти. Я вам могу сказать, кто победит. Здесь я солидарен с Толстым: победит тот, кто будет меньше бояться. Тот, кто готов больше положить на алтарь. Вот, наверное, так. Хотя тоже это не всегда верно. Но еще победа за людьми красивого жеста всегда. Мне кажется, что красивый жест – основа рыцарского поведения. Knighthood, рыцарственность – это то, чего русский фольклор не знал, а знает, например, фольклор казачий. Казак – это и есть фигура рыцаря, потому что он не знает крепостного права. Те, кто не знает крепостного права, вольные казаки сегодняшней России – это да.

Кстати, я поинтересовался у американцев, кого бы они назвали аналогом казака в гоголевском «Тарасе Бульбе». Это ковбой, разумеется, как человек, осваивающий новые земли. Причем они правильно говорят: ковбой, каким его описывает Маккарти, безусловно. Да, наверное, такой страшноватый.

«Чем вызван сегодняшний массовый реванш архаики?» Реванщ всегда вызывается чужими победами. Вас победили, вы требуете матча-реванша. Модернизм в мире победил в 80-е годы, его победа была зафиксирована перестройкой. Реванш и полез, он не мог не полезть. Точно так же, как Сталин был русским реваншем за модернистский, безусловно, прорыв. Так повезло России… видите, ужасный парадокс России состоял в том, что только в России могла победить революция, и только в России русский реванш эту революцию задушил. Это тоже страшная шутка Господа, когда он дал модернистским идеям победить там, где они были наиболее чужды, наиболее обречены. Но это не значит, что это дело проиграло навеки.

«Как вы относитесь к творчеству Демьяна Бедного?» Вот вопрос, кстати, здравый. О Демьяне Бедном я довольно много пишу в «РК ХХ». Кстати, вопрос ко всем: как лучше назвать книгу – «РК ХХ» или «Демон поверженный»? Потому что там начинается это все с описания картины «Демон поверженный», под знаком которой прошел весь русский ХХ век. В сущности, история русского модернизма, ленинизма, революции – это поверженный демон. Сталин и есть реванш за триумф русского модерна. Ужасного, кровавого, но модерна. А модерн вообще не радостная штука. Вообще, назвать книгу «Демон поверженный», мне кажется, хорошо. Хотя немножко, знаете, слишком эффектно.

И земля все это схавала
За два десятка лет,
Ибо свой сюжет у Павла,
И у Савла свой завет.
Есть обратная дорога
Отступившимся от бога,
Но предавшим даже дьявола

Другой дороги нет. Как: «Ведь если жизнь не удалась – то это, в общем, полбеды, но если смерть не удалась – пошел ты на…».

Так вот, возвращаясь к Демьяну Бедному. Это жертва сталинского реванша. Он, в общем, был плохой поэт, хотя очень неплохой версификатор. Он умел быть убедительным, музыкальным и даже по-своему вдохновенным. Он, конечно, очень примитивный автор, хотя его поэма «Слезай с печки!» интересна как будущий прообраз поэм Евтушенко. Это поэма, в художественную ткань которой с одинаковой легкостью входят частушки, листовки, газетные цитаты, читательские письма. Это поток сознания в виде поэмы, а вовсе не фельетон, как многие писали. Но у Демьяна Бедного случилась беда большая: он не понял сталинского главного поворота, поворота к 30-му году, поворота к тому, что русский реванш состоялся. «Мы теперь, конечно, не можем отрицать великого значения национал-патриотизма, потому что Россия (внимание, передержка!) – это родина Ленина. Именно в таковом качестве мы теперь патриоты. Россия – первая страна, в  которой восторжествовал космополитизм. И в этом качестве мы патриоты». Это, конечно, бред.

Но в сегодняшней России действительно восторжествовала (очень временно) идея национальной исключительности; идея, с помощью которой Сталин пытался объединить страну в 30-е; идея, на которой он выстроил всю риторику конца 40-х, уже окончательно фашизируемую. Сегодня Сталина называют главным борцом с русофобией – на самом деле Сталин – это главный борец с космополитизмом, главный борец с международной солидарностью, если угодно. Для него идея национальной исключительности – это родная, важная идея.

И Демьян Бедный, нечаянно, сам того не зная, попал под жернова этой борьбы. Сначала за фельетон «Перерва», когда из-за одной железнодорожной аварии пошла гигантская кампания по перестройке российской идеологии. Кстати, молодец будет тот человек, который напишет роман «Перерва»; роман о том, как из-за этой железнодорожной аварии сначала огромная кампания борьбы с бесхозяйственностью развернулась, а потом  – огромная кампания национализма. «Да, мы страна бесхозяйственная и растяпистая, но ругать себя за это мы больше не будем, потому что мы страна великая». И вышло постановление от 8 декабря 1930 года о фельетоне «Слезай с печки!». То есть о неправильной реакции Бедного на Перерву. А Перерва – это же вообще такая до некоторой степени метафора перервавшейся русской истории. Вот кто бы написал такой роман! Я его писать не хочу, но, кстати говоря, подробно всю эту историю – как случилась эта авария на Перерве, из-за того, что у одного машиниста мальчик заболел, и он поэтому не сумел другому объяснить, что там на станции поезд, и другой впилился в этот поезд, – история этого мальчика, история этого машиниста, – это гениальный роман можно написать! Почитайте кто-нибудь хотя бы в «Википедии», погуглите «Катастрофа на Перерве 8 сентября 1930 года». Хороший роман может быть.

Кстати говоря, эта идея, я думаю, вдохновляла Леонида Леонова, когда он с этого начала свою «Дорогу на Океан». Но «Дорога на Океан» не получилась. Иными словами, получился роман о другом: он отвлекся на Курилова, а писать надо было не о Курилове, не о старом большевике. Писать надо было о том, как из-за этой катастрофы произошел главный идеологический переворот в истории России, переворот от революции к  национал-революции. И, соответственно, из-за этого неизбежной стала и Вторая мировая война… Ну все, не буду расписывать, сам, может быть, когда-нибудь напишу. Просто я решил больше с советской историей дела не иметь. Мне хочется писать про историю мировую. Даже не про историю, а про разные варианты будущего.

«Интересно ли вам творчество Эмира Кустурицы?» Нет. Мне нравились некоторые его фильмы – «Папа в командировке», «Подземелье» (или «Андеграунд») – интересный фильм, хотя и затянутый люто. Мне очень нравились «Черная кошка, белый кот», точнее его музыкальные фрагменты. Но это не столько Кустурица, сколько Брегович. Сам по себе Кустурица мне кажется аморфным, режиссура его безвольной, картина длится больше, чем надо. «Время цыган» – вроде бы хороший фильм, но он ужасно затянутый, кончается раз пять или шесть. И уж совсем мне не понравилась «Arizona Dream»… Не знаю, почему, но почему-то мне было так скучно, простите меня. Даже Джонни Депп не спасал.

«Как по-вашему, почему природа создала хищников? Ведь вампир, если не брать преобразования популярной культуры, инстинктивно жаждет крови?» Он не хищник, он паразит. Вот это важно понимать. Хищник, чтобы напиться свежей крови, воюет. Вампир соблазняет, вампир – это рентная культура, это буржуа. Мы сейчас будем об этом говорить подробно.

«Верите ли вы, что вся оппозиция находится под контролем ФСБ?» Нет, конечно, тотальный контроль невозможен. Да и потом, ФСБ – все-таки достаточно криворукая организация, почему я и жив до сих пор. Мне кажется, что ФСБ вырождается еще быстрее, чем все в русской жизни. Вырождается прежде всего потому, что оно лишено конкуренции.

Это, кстати, интересная была идея – рассмотреть всю русскую историю как заговор вампиров, социальных паразитов, прежде всего как заговор ФСБшников и опричников. Опричники – вот главная причина российской истории. В России всегда есть кто-то кроме населения, кому все позволено, а они-то и есть вампиры, которые рулят. Это совсем не пелевинские вампиры, которые, скорее, интеллектуальная элита. А это, скорее, вампиры такого плана, которые питаются населением в силу его абсолютной безвольности, вербуют его и дальше всех заражают. Романтические вампиры типа Рамы у Пелевина, конечно, не имеют ничего общего с вампирами ФСБ. Но я не верю, что они контролируют все. Прежде всего потому, что Россия, понимаете… Это важно подчеркнуть: сегодня мы видим один лик России. Отчасти – зверский, отчасти – покорный, но мы сегодня видим государственную Россию; Россию, которую показывают по телевизору. Россию, которая призывается на СВО, возвращается, убивает, садится, опять призывается, садится, опять возвращается. Страшный такой цикл: «украл, выпил, в тюрьму». Убил, повоевал, еще убил, и так далее. Чередование убийств на войне и убийств в тылу. Неплохая была бы книга.

Так вот, я думаю, этот лик России – один из многих. Потому что Россия все-таки не дает себя убить. Но она бесконечно многообразна. И люди, которые сидят в глубине ее и делают исторически важное дело ее трансформации,  – они же не обязаны рассказывать о себе. С гестапо не откровенничают. Они есть. Это как «Собеседник»: работала газета, тихо делала свое дело, рекламы нигде не размещала, не кричала о себе. Сколько у нее там было? Сто тысяч экземпляров или меньше? Но она этими экземплярами рассказывала правду, помещала Навального на обложку, помещала интервью с важными борцами, информировала о происходящем в мире и при этом не орала о себе.

Россия аккуратно спрятана, и она, будучи бесконечно богатой и разнообразной, прекрасно умея выживать в разных кислотных средах, осуществляет свою вечную миссию. Другое дело, что сейчас, еще раз говорю, в то, что бывает хорошая Россия, очень сложно поверить. И я бы не стал сейчас с украинцами вступать в дискуссии на эту тему. Они имеют моральное право говорить о России все плохое, как и об Украине они тоже имеют полное моральное право говорить все, что заблагорассудится. Не нам им указывать. Но, безусловно, мы увидим Россию другой. И, кстати говоря, новая Россия, о которой я много думаю, будет настолько не похожей от того, что сейчас, она будет настолько отличаться.

Я не очень знаю, как скоро доест себя аутоиммунная система, аутоиммунное заболевание, которым Россия больна. Но это, так сказать, неизбежный же процесс. «А вдруг это все навсегда?» Нет, если бы этот процесс мог затормозить – а он не может. Он обязан жрать себя больше и больше. Это раковая опухоль, которая пожирает страну. А потом удивляется, что ей жрать стало нечего. Да она всю здоровую ткань уже сожрала, извергла из себя.

«Вы много раз хвалили Сьюзен Хилл. За что вы ее любите?» Мне ужасно нравится фильм «Гостиная», в котором играет Кэтрин Хантер – моя, вероятно, любимая на сегодняшний день актриса. Сьюзен Хилл – автор великолепной готической, триллерной и психологической прозы. Ее рассказ «Попеть и потанцевать» – это один из самых трогательных и любимых мной рассказов, где таинственный жилец, чьи таинственные увлечения, таинственные ночные отлучки связаны только с тем, что он ставит патефон и на улице танцует. Это его единственное хобби и развлечение (простите, что я вас заспойлерил). И, конечно, «Туман в зеркале» – один из великих готических романов. Сьюзен Хилл отлично чувствует готичность любого человеческого чувства, его загадочность. Готичность родов, готичность любви, обсессии и привязанности. Все это очень важно. Готичность перверсии. Для нее человек – тайна, и я ее за это люблю. Я однажды был на ее автограф-сессии в Лондоне. И «Женщина в черном» у меня с автографом; правда, книга эта в России, но я ее храню. «Женщина в черном» – это такой смешной ответ на «Женщину в белом». Точно так же, как и «Гостиная»  – это такой же смешной ответ на «Ребенка Розмари». Но это пародия, она гениально умеет пародировать чужие тексты. Точно так же, как «Ребекка» гениально пародирует Жене, а кто-то с тех пор уже спародировал «Ребекку».

Поговорим о вампиризме. Почему вообще вампирская тема стала в мире одной из доминирующих? Сама история с Арнаутом, а до этого еще история с Петаром Благоевичем – это 1725-1726 год. С Пабли Арнаутом (или Арнольдом) история вообще задокументированная, потому что при вскрытии гроба присутствовали люди, официальные лица. И с Благоевичем тоже страшная история, физиологически страшная, когда вампир не просто лежал со свежим цветом лица, а у него эрекция была; некоторые говорят, что этот процесс декомпозиции, растления и тления так шел, но трудно себе представить.

Эти истории прогремели в 1725-1726 годах. Актуальность им придал Байрон, который обладал невероятным чутьем на современность. У него вампирская тема появилась в «Гяуре», а впоследствии Полидори, его личный врач, присутствовал при его вечере страшных рассказов, когда Мэри Шелли придумала Франкенштейна, а Байрон рассказал новеллу «Погребение». Там сюжет был в том, что через Ла-Манш или где-то там он плывет. Внезапно соседу становится плохо, он весь чернеет, а потом после смерти становится вампиром. И герой встречает его один раз в обществе, хотя на его глазах тот чернел, разлагался и был похоронен.

Тут две вещи, которые вампиризму придали одну жизнь. Первое (это не мое мнение, а мнение одной моей студентки, крайне умной), что посмертное бытование – это во многом воскрешение архаики, воскрешение архаических, казалось бы, теорий и вещей, реакция на просвещение. Просвещение скомпрометировало себя во время Великой французской революции, и архаика, черные легенды, готика, суеверия и ритуалы, – все это полезло из всех щелей в начале 19-го столетия. Вампир – это вставший из гроба мертвец. Вставший из гроба мертвец сегодня гложет Россию.

У меня когда-то в «Собеседнике» была такая статья «Вот вам пир», это статья про фильм Говорухина «Великая криминальная революция». О том, что как бы ни ужасна была Россия современная, Говорухин пытается найти идеал в прошлом, этот идеал не находится. Нельзя противопоставлять современности – хорошей или плохой – прошлое. Потому что прошлое – это всегда вампир, оно всегда может жить только за счет свежей крови. Ну и второе объяснение любви к вампиризму и модности этой темы выдвинул Сергей Лукьяненко, который сказал, что вампир – это идеальный консьюмер, идеальный потребитель. Он никогда не стареет, во-первых; во-вторых, он очень гламурен; в-третьих, он, как правило, ничего не производит и только питается рентой. Отсюда, в общем, один шаг до того обобщения, которое я уже делаю в книжке «Страшное: поэтика триллера»: о том, что поэтика вампиризма – это поэтика буржуазии. В отличие от аристократии, она традиций не имеет. Она живет за счет ренты, за счет великого прошлого. Но сама она ни к какому производству не способен. Вампир – наиболее буржуазная личность.

Мне тоже одна девчонка замечательная сказала: «Я в принципе не романтик, но в вампира я бы влюбилась». Почему? Потому что вампир обладает самой притягательной особенностью мужчины – он принадлежит к тайному обществу, к тесному тайному кругу. Вот эту принадлежность, немножко масонскую, эксплуатировали Стругацкие в гениальном сценарии «Пять ложечек эликсира». Это история им так нравилась, она не давала им покоя. И когда они для Тарковского писали «Ведьму», частично использованную в «Жертвоприношении», это была история тайного общества, тайного братства людей, принадлежавших к очень древнему магическому ордену и обретающих бессмертие за счет ложечек эликсира. Кстати, кто поставил бы сегодня этот сценарий, тот бы стяжал все лавры. Дело в том, что этот эликсир бессмертия (как чапековское средство Макропулоса) выдается не по заслугам. Человек обретает бессмертие не потому, что он достоин или не потому, что он нужен. А потому что он имеет доступ к некоторому веществу, вот и все. Вампиры бессмертны, вампир – часть тайного общества, а это (наряду с огромной физической силой, с огромной физической привлекательностью, как в «Сумерках») притягательно. Вампир прекрасен не тем, что он  гламурен, а тем, что он глубоко законспирирован, имеет доступ к тайне.

Потом вот этот «Blood» семисезонный, насколько я помню, сериал, что там такое эта «кровь»? Я совершенно не разделяю точки зрения, но это символ как раз творческой энергии, не просто творческой, а  глубинной энергии варварства и дикости. «Кровь, – не случайно говорит Воланд, – значит очень многое». Она все определяет. Так вот, эта кровавая идея, идея, что тело прочно, когда под ним струится кровь, идея жестокости, идея, в общем, садическая до известной степени, идея  о том, что творчество возможно только на жестокости и на зверском инстинкте, – это идея в мире довольно распространенная. О том, что вампир, по крайней мере, не скрывает  кровавой физиологической природы и творчества, и потребительства, и мира в целом.

Я думаю, что вампирическая идея в сегодняшнем искусстве набрала еще такой огромный размах, такую огромную популярность еще и потому, что темой вампиризма, начиная с Полидори, занимались довольно сильные художники. Самый интересный в этом ряду – это, конечно, Мериме. Потому что он своей «Гузлой», своим сборником якобы карпатских, балканских народных песен сумел ввести в заблуждение даже Пушкина, обладавшего потрясающим чутьем на аутентичность. И, кстати говоря, Мериме не так уж и приврал, потому что вампирская тема на пересечениях, на торговых и культурных путях Европы всегда громко звучит. Мериме не придумал вампиров, Мериме не придумал эту мифологию. Он с этой мифологией вовремя попал в нерв.

А почему Пушкин за это ухватился? Почему он написал свои «Песни западных славян». Это потому, что для него и в теме упыря, и в теме посмертного существования очень многое в этот момент близко. Ведь обратите внимание? О чем в основном пишет поздний Пушкин? О том, что будет после смерти. «Памятник» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»), весь Каменностровский цикл («Решетки, столбики, нарядные гробницы, под коими гниют все мертвецы столицы»), и «Упырь» [«Вурдалак»]… Пушкина больше всего интересовать вещи на грани небытия, его больше всего интересует то, что будет после смерти. И в этот момент он пишет, наверное, лучшее свое произведение, которое мне всегда хочется просто процитировать вслух, именно потому что это самая красивая баллада из «Песен западных славян» – «Похоронная песня Иакинфа Маглановича».

С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу.
Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна.
Пуля легче лихорадки;
Волен умер ты, как жил.
Враг твой мчался без оглядки;
Но твой сын его убил.
Вспоминай нас за могилой,
Коль сойдетесь как-нибудь;
От меня отцу, брат милый,
Поклониться не забудь!
Ты скажи ему, что рана
У меня уж зажила;
Я здоров, — и сына Яна
Мне хозяйка родила.
Деду в честь он назвав Яном;
Умный мальчик у меня;
Уж владеет атаганом
И стреляет из ружья.
Дочь моя живет в Лизгоре;
С мужем ей не скучно там.
Тварк ушел давно уж в море;
Жив иль нет, — узнаешь сам.
С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу.
Светит месяц; ночь ясна;
Чарка выпита до дна.

Этой фразой когда-то Твардовский закончил последнюю главу «Теркина», вплел ее в последнюю главу «Теркина», после чего «Теркин на том свете» стал лучшим и главным его произведением. Что хотите делайте, но это лучшее. Кстати говоря, и загробный монолог «Я убит подо Ржевом» – тоже лучшее стихотворение Твардовского. Его бы сократить вдвое-втрое – цены бы ему не было.

Так вот, вампирская тема – тема посмертного бытия, которая сегодня для всего мира является ключевой. Верно говорили и Рыбаков, и Лукьяненко: мы живем в постмире; мире, где мы питаемся капиталом прошлого, где мы нового ничего пока не производим, но мы живем на руинах великой культуры. Отчасти именно вампиризмом советского прошлого, подсасыванием у него занимается сегодня не только российская, а вся культура. Потому что советские озарения 70-х были вообще лучшим из того, что тогда в мире появлялось. И в Америке, кстати говоря, мы наблюдаем тот же постмир, ту же оглядку на то, что было. Я думаю, что вампиризм – главная тема эпох (промежуточных, нет спора), которые живут прошлым. Не надо думать, что это окончательно. Может быть, вампиризм – то освоение от нашего безоглядного и огромного наследия, которым мы сегодня заняты. Именно поэтому все чаще мне вспоминается Некрасова:

Я люблю живых писателей,
Но — мне мертвые милей!
Это — пир гробовскрывателей!
Дальше, дальше поскорей!..

А чтобы появилось это новое, чтобы оно расцвело, нам, видимо, надо будет долго и внимательно разбираться с сегодняшним происходящим. Поэтому в некотором смысле вампирами являемся и мы с вами. Приятно только то, что энергию мы подсасываем в том числе друг у друга. Простите за невольный каламбур. Спасибо ребята, услышимся через неделю. Особое спасибо всем, кто узнал куртку. Да, эта куртка, как и весь костюм в целом, открывает, слава тебе господи, уже десятый сезон. Целую, пока.