«Настоящий полковник»
Я бы хотел, чтобы люди, у которых Пушкин дома есть, да хоть бы и в интернете открыли. Народ. В скобках написано – «несется толпою». Ну вот недавно нам по телевизору показывали, как народ несется толпою в аэропорту Махачкалы. Это жуть…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Л. АНИКИНА: Всем добрый день. Вы смотрите и слушаете Ютуб-канал «Живой гвоздь». У микрофона Лиза Аникина. Это первый выпуск новой программы, которая называется «Настоящий полковник» с Александром Минкиным. Александр Викторович, здравствуйте.
А. МИНКИН: Здравствуйте. А почему называется «Настоящий полковник»?
Л. АНИКИНА: А я вообще хотела вас спросить, почему так программа называется.
А. МИНКИН: Ну вот я сам себя спросил. Это в честь полковника Вершинина из пьесы Чехова «Три сестры». Там есть вот такой полковник Вершинин, новый батарейный командир. Он появляется в первом акте, немедленно влюбляется в одну из трех сестер. И она в него влюбляется. А потом он уезжает, их бригаду переводят куда-то, как у Чехова написано, в Царство польское или в Сибирь. И это настоящий полковник. У него, видимо, в каждом гарнизоне возникают романы, потому что жена его – дама нездоровая, все время пытается покончить с собой демонстративно. Короче говоря, называется «Настоящий полковник» в честь Вершинина из пьесы Чехова «Три сестры».
Л. АНИКИНА: Это вы намекаете, что у вас на каждом канале своя ведущая, да?
А. МИНКИН: Нет, такой идеи не было у меня. Но у меня были смешные истории. Тут придется в первой программе, в первом выпуске «Настоящего полковника» сказать, что программа эта возникла на радиостанции, где главным редактором был Сергей Доренко. И он, когда мне дал программу про театр делать, он сказал: «Поклянись, что о политике ни слова». Я сказал: «Клянусь». Мне было очень смешно, потому что я с трудом выговорил «клянусь», потому что смешно.
У нас сегодня «Борис Годунов», с этого начинается. И говорить про пьесу «Борис Годунов» и про спектакли по пьесе «Борис Годунов» и при этом не говорить о политике – это задача невыполнимая. Дело в том, что когда я буду рассказывать про пьесу «Борис Годунов» Пушкина и про спектакли, я никакой ответственности за ваши домыслы, аллюзии и ассоциации не несу.
Эта пьеса была написана в ссылке. В 1825 году Пушкин ее писал не просто в ссылке, а в бессрочной ссылке. Это надо понимать. Потому что сейчас, когда человека отправляют в ссылку или в зону, то у него есть срок, и там еще он может рассчитывать на УДО. А тогда это бессрочная ссылка. Император решит, выпустить тебя или нет. Вот он там написал эту трагедию.
Я тут сделал кучу выписок. Я даже четверть не успею прочитать, потому что, когда я их распечатал, я понял, что тогда мне надо только читать, и ничего не получится. Пушкин Вяземскому пишет (7 ноября 1825 года, Михайловское, он там заперт в ссылке): «Трагедия моя кончена. Я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин, ай да сукин сын!»
Л. АНИКИНА: Вот оттуда оно и пошло.
А. МИНКИН: Вот оттуда все помнят про это «ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Но, кроме этого ликования, в этой фразе есть ужасное слово «один». «Я перечел ее вслух один». Некому. То есть нормальный автор, писатель, поэт первым делом хочет это кому-то прочитать – друзьям ли, кому угодно. А кому там читать? Арине Родионовне, кучеру Никите или Артему (как его там звали?) невозможно, потому что они не будут в состоянии понять, у них нет возможности понять. Вообще понять чужой текст – нужно быть к этому готовым. Все равно полностью не поймешь, но хоть что-нибудь. А вот сколько из этого ты поймешь – это задача.
Вообще мечта, чтобы эта передача доставляла людям удовольствие. Как этого добиться, я не знаю. Письмо вот это Вяземскому, оно веселое, матерное местами. Мы не будем его полностью цитировать, конечно. Но вот сегодня, когда я уже собирался ехать сюда, я очень хотел, чтобы была музыкальная заставка. Потому что мне казалось, что «Настоящий полковник» прям вот должен предваряться кусочком, ну 10 секунд, «Прощания славянки». Потому что замечательная музыка, вдохновляющая, духоподъемная «Прощание славянки». Нельзя. Почему нельзя?
Л. АНИКИНА: Потому что Ютуб запрещает.
А. МИНКИН: А почему он запрещает, знаете? Потому что со дня смерти композитора не прошло 70 лет. Этот черт написал «Прощание славянки» сто с лишним лет назад, молодым совсем написал, но он еще долго прожил. Если бы его грохнули в 1937 году, то сегодня мы бы имели возможность…
Короче говоря, поняв, что «Прощание славянки» мне запрещено, я тогда решил: ну пусть это будет Шопен, пусть это будет Вальс Шопена. Почему? Потому что недавно в Москве Дмитрий Крымов поставил «Бориса Годунова». Поставил очень смешно, жутко по-хулигански. Просто там настоящее хулиганство. Я кое-что об этом расскажу.
И там есть такой эпизод. Сейчас я скажу, как он звучит у Пушкина. Я помню наизусть. Когда Годунов согласился стать царем, а его долго уговаривали, и он все-таки дает согласие, он говорит: «Теперь пойдем, поклонимся гробам. Почиющих властителей России. А там, сзывать весь наш народ на пир: всех от вельмож до нищего слепца. Всем вольный вход, все гости дорогие. То есть такое народное гулянье.
Что сделал Крымов? У него там по сцене бегает такая администраторша. Как называется эта вот, когда такая барышня, которая всем заведует?
Л. АНИКИНА: Секретарь?
А. МИНКИН: Офис-менеджер, что-то такое.
Л. АНИКИНА: Референт.
А. МИНКИН: Референт, да. Она очень смешно бегает, потому что у нее шпильки, она на каблуках, но они ей номера на три больше, они спадают на ходу. И вот она на них бегает, и когда он говорит: «Теперь пойдем, поклонимся гробам», это по Пушкину точно, она вдруг к нему подходит, очень смущенно говорит: «Гробы сюда привезли». Борис говорит: «Как сюда? А не перебор с гробами?» Она говорит: «Перебор». Борис: «Ну ладно, раз уж привезли, уж можно и здесь тогда. Заносите». И заносят десяток гробов. Там эти скелеты, эти мощи истлевшие. И они начинают ходить и смотреть таблички, этикетки такие, бирки: Мономах, Владимир Красное Солнышко, Вещий Олег, Михаил Беспалый, Иван Красный, Василий Темный, Иван Васильевич, ну и так далее.
Так вот, когда гробы заносят, эта администраторша подходит к микрофону и объявляет: «Шопен, Вальс!» И занос гробов происходит под Вальс Шопена. Когда мне было отказано по причинам законов Ютуба, потому что если поставишь незаконно, Ютуб тебя будет наказывать. Ладно. А Шопен-то умер гораздо больше, чем 70 лет назад. Думаю, надо Шопена. Говорю: «Давайте Шопена поставим». Мне здесь объясняют, что Шопен-то ладно, но исполнитель-то может быть жив. Таким образом, и Шопена нельзя.
Я думаю, нет, я не уступлю. Я позвонил прямо сегодня Юрию Розуму. Гениальный пианист, потрясающий пианист, вы сейчас услышите. Когда я кивну головой, его включат. Я говорю: «Юра, у меня вот такая проблема. Нельзя “Прощение славянки”, а можно Шопена. Но давай ты мне дашь свое исполнение в подарок». Он говорит: «Конечно» – и прислал. И он мне еще сказал: «Да это ужас, я иногда выкладываю исполнение свое, и мне Ютуб говорит: нельзя. Я спрашиваю, посылаю письмо куда-то там. Это мой Чайковский, это мой Чайковский! Как нельзя? Нельзя». Но потом выясняется, что все-таки можно.
Давайте мы в честь спектакля, который уже исчез со сцены, но не из-за Пушкина скорее, а из-за Крымова, из-за того, что Крымов переселился куда-то, давайте мы сейчас поставим кусочек, и вы даже увидите, не просто услышите, а увидите, как Юрий Розум играет Шопена. Пожалуйста.
Л. АНИКИНА: Прекрасно.
А. МИНКИН: Жалко, конечно, останавливать. Судьба пьесы была трагическая, потому что он ее написал в ссылке, как я уже сказал, кажется, в 1925 году. Царь печатать запретил. Когда Александр I умер, декабристы, то-сё и царем становится Николай I, и Пушкин думает, что теперь-то вот будет можно, тем более что царь его вытащил из ссылки, обласкал, сказал, что «я сам буду твоим цензором вообще», вот все такое прочее.
И Пушкин решил, что ему все можно. И он стал читать «Бориса Годунова» друзьям. И вот я хочу, придется цитировать, прочесть отзыв Погодина, который был один из тех немногих, кто первый вот прямо сразу, когда Пушкин был освобожден из ссылки, послушал «Бориса Годунова».
Погодин пишет: «Какое действие произвело на всех нас это чтение, передать невозможно. Мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которых все мы знали наизусть.
Надо припомнить и образ чтения стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французской декламацией. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем поэтическую увлекательную речь. Чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила.
А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иваном Грозным, о молитве иноков “да ниспошлет Господь покой его душе страдающей и бурной”, мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто-то вдруг вскочит с места, кто-то вскрикнет. То молчание, то взрыв восклицаний, например при стихах Самозванца “Тень Грозного меня усыновила”.
Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. Не помню, как мы разошлись, когда кончили день, как улеглись спать, да едва кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясен весь наш организм. ночь, так был потрясен весь наш организм».
Я это прочел целиком, потому что я хочу спросить слушателей, да вообще всех, хотел бы сейчас вообще спросить все прогрессивное человечество: вы хоть что-нибудь подобное испытали, читая?
Л. АНИКИНА: Слушатели, зрители, вы пишите. Мне кажется, что это так не воспринимается как раз в силу того, что мы это читаем в школе. Когда мы это читаем в школе, мы еще не способны осознать и ощутить, в отличие от тех взрослых людей, для которых это, во-первых, было в новинку, а во-вторых, ну вот ты пришел конкретно слушать, ты можешь понять. Человек должен быть подготовлен, как вы сами сказали в начале эфира, к воспринимаемой информации.
А. МИНКИН: Ну вот. На всякий случай я скажу, уважаемые радиослу… Уважаемые кто?
Л. АНИКИНА: Зрители Ютуба.
А. МИНКИН: Окей, уважаемые зрители Ютуба. На самом деле радио мне нравится гораздо больше, чем видео, потому что картинка отвлекает от слов. Дело в том, что когда человек на что-то смотрит, он, в общем-то, перестает слышать, потому что глаза сильнее, чем уши. Вы когда-нибудь видели, как кошка смотрит телевизор? Видели, да? Она же смотрит, ей интересно. Попробуйте ей включить магнитофон. Она даже не повернет головы. Потому что то, что слышно, абсолютно неинтересно, а то, что мелькает, отвлекает внимание полностью. И вот сейчас люди отвлекаются от слов, глядя, как мы выглядим, хорошо ли причесаны.
Короче говоря, после этого чтения Пушкин получает письмо от Бенкендорфа. 22 ноября 1826 года, Санкт-Петербург. Бенкендорф: «При отъезде моем из Москвы обратился я к вам письменно с объявлением высочайшего соизволения, дабы вы в случае каких-либо новых литературных произведений ваших до напечатания или распространения оных в рукописях представляли бы предварительно о рассмотрении оных или через посредство мое, или даже и прямо его императорскому величеству. Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами трагедию. Сие побуждает меня вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли такое известие или нет».
Это провокация. Бенкендорф точно знает, что читал. И теперь ему еще хочется посмотреть, соврет или признается и покается. Ну и так далее.
Пьеса эта написана в 1825 году. Вот ей через два года 200 лет. В 1830 году в честь свадьбы Пушкина с Натальей император разрешил напечатать кое-как. А разрешили поставить в театре только уже при Александре II в 1865-м. То есть после даже, как отменили крепостное право. То есть сначала крепостных отпустили, а потом пьесу выпустили на сцену.
Л. АНИКИНА: А можно сразу вопрос, Александр Викторович?
А. МИНКИН: Можно. Сколько угодно.
Л. АНИКИНА: Пушкин в своем изложении этих событий придерживается версии Карамзина и официальной романовской версии. За что запрещали-то? Вроде бы Борис Годунов там убивает царевича Димитрия. Злодей, все четко.
А. МИНКИН: Царевича убивает Димитрия?
Л. АНИКИНА: Да, Борис Годунов. Ну, по его приказу.
А. МИНКИН: А еще кого?
Л. АНИКИНА: Убивают детей Бориса Годунова.
А. МИНКИН: В том-то и дело. Вот убивают двух царевичей. Димитрия убили…
Л. АНИКИНА: И Федора.
А. МИНКИН: А потом убили царевича, сына Годунова. В этот момент Годунов – царь. Ну, только что был, только что помер. Надо найти, как он просит. Вот! Борис Годунов внезапно и тяжело заболел.
Борис говорит у Пушкина: «Все кончено – глаза мои темнеют. Я чувствую могильный хлад».
Входят бояре, патриарх. «Я царь еще, внемлите мне, бояре». И показывает на сына: «Се тот, кому приказываю царство. Целуйте крест Феодору». Это его сын. «Басманов, друзья мои, при гробе вас молю ему служить усердием и правдой! Он так еще и млад, и непорочен. Клянетесь ли?»
Бояре: «Клянемся».
Л. АНИКИНА: То есть здесь был именно момент с тем, что царевича, уже царя Федора убивают и вина ложится на дом Романовых. Это уже непозволительно. Или нет?
А. МИНКИН: Я сейчас о другом. Они поклялись, они поклялись служить Феодору. Как только Борис умрет, он становится царем автоматически наследно. Они поклялись и через пять минут пошли убивать.
Эта сцена роскошная. Мужик на амвоне. Народ у Пушкина, кстати, ужасен, ужасен.
Мужик на амвоне: «Народ, народ, в Кремль, в царские палаты ступай вязать Борисова щенка».
И гениальная ремарка Пушкина, просто чудовищная. Вот я бы хотел, чтобы люди, у которых Пушкин дома есть, да хоть бы и в интернете открыли. Народ. В скобках написано – «несется толпою». Ну вот недавно нам по телевизору показывали, как народ несется толпою в аэропорту Махачкалы. Это жуть. Народ несется толпою: «Вязать, топить. Да здравствует Димитрий. Да гибнет род Бориса Годунова»
И тут же у Пушкина без всякого перехода – «Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца».
Один из народа: «Брат и сестра. Бедные дети, что пташки в клетке».
Другой: «Есть о ком жалеть? Проклятое племя».
Первый: «Отец был злодей, а детки невинны».
Другой: «Яблоко от яблони недалеко падает».
В комнате заперты Ксения и Федор – это дочь и сын Бориса.
Ксения: «Братец, братец, к нам бояре идут».
Федор: «Это Голицын, Мосальский. Другие мне незнакомы».
Ксения: «Ах, братец, сердце замирает».
Идут же люди, которые поклялись ему служить верой и правдой.
Народ: «Расступитесь, расступитесь. Бояре идут».
Один из народа: «А зачем они пришли?»
Другой: «А верно приводить к присяге Федора Годунова».
Народ: «Слышишь? Визг! Женский голос. Двери заперты. Крики замолкли».
Ремарка. Отворяются двери. Мосальский появляется на крыльце.
Мосальский: «Народ! Мария Годунова и сын ее Федор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!»
И ремарка, которую сочинил Жуковский. Потому что у Пушкина народ радостно кричал: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!» Но поскольку Дмитрий-то самозванец, это было недопустимо, и Жуковский написал: «Народ безмолвствует».
Л. АНИКИНА: А я думала, что Пушкин сначала написал, что народ кричит: «Да здравствует царь Димитрий!», а потом решил это изменить на как раз фразу Жуковского, что это не подцензурное, а скорее такое интонационное.
А. МИНКИН: Нет-нет, большие проблемы, большие проблемы. Дело в том, что цареубийство, убийство Димитрия, сына Ивана Грозного… Окей, умирает Иван Грозный, царем становится его сын Федор, слабовольный, мягкий, добрый, жалостливый. А в Угличе младший сын Ивана Грозного Дмитрий под опекой. И когда умирает Федор, вот этот жалостливый, богомольный, то Дмитрий должен был бы стать автоматически царем. Годунов его устраняет.
Еще раз хочу сказать, мы здесь говорим о пьесе. Только не надо, чтобы радиослушатели или зрителей Ютуба сейчас начали ругаться, что это, мол, исторически не так. Это нас исторически не интересует. Мы говорим только о пьесе Пушкина. И не только Пушкина. Я вам сейчас скажу. А вот, пожалуйста. Начну еще раз. Политические пьесы поставить очень трудно. «Борис Годунов» невероятно сложна для постановки, потому что там очень много почти нерешаемых проблем.
Я видел одну гениальную постановку «Бориса Годунова». Это сделал Петр Наумович Фоменко со студентами, со своим курсом. Это было невероятное. Впервые, наверное, впервые в мире удача с «Борисом Годуновым». На Таганке Любимов ставил. Это было очень важно, но это все-таки художественно было далеко до Фоменко. И вот Дима Крымов, Дмитрий Крымов поставил очень здорово, очень по-хулигански. Я же вам уже цитировал, какие там штуки с доставкой гробов.
Так вот, поскольку сюжет-то очень важный… А, цареубийство, вот в чем была преграда. Цареубийство.
Л. АНИКИНА: Но это осуждаемое же цареубийство.
А. МИНКИН: Когда Пушкин это пишет в 1825 году, у власти находится Александр I, который стал императором в результате цареубийства. Убили его отца. И он это знает. И скорее всего, он был в курсе, что это готовится. И поэтому любой намек на само слово «цареубийство» приводит его в определенное состояние. Ну, это называется…
Л. АНИКИНА: Триггер.
А. МИНКИН: Нет. На воре шапка горит. А, ну, на вашем языке, наверное, триггер, а на моем – на воре шапка горит. Вот что происходит. Уважаемые зрители, да?
Л. АНИКИНА: Но слушатели тоже есть.
А. МИНКИН: Да. Уважаемые слушатели, мой рассказ отрывочен, он не хрестоматиен. Это не школьный урок. Я просто рассказываю, как это все интересно. И может быть, еще и на следующей передаче придется вернуться к «Годунову», потому что количество потрясающих вещей вокруг этой пьесы невообразимо и запихнуть его в один час очень трудно.
Ну, например, вот все, кто читал пьесу или вдруг смотрел спектакль, не обращали, наверное, внимание, то есть не осознавали, не рефлексировали, на вашем языке, убийства все сколько есть. Там много убийств. Они все за сценой. Выходит боярин и говорит: «Мария Годунова, – то есть вдова, – и сын ее Федор отравили себе ядом. Мы видели их мертвые трупы». Мертвые трупы – это просто гениальная фраза. Это Пушкин. Потому что «мертвые трупы» – это такая тавтология очень типичная. Когда человек только что убивал, ему не до… он говорит, как говорит.
Так вот, он убрал за сцену все убийства. Про убийство царевича Димитрия сначала рассказывает Шуйский, как он в Углич был послан и все такое прочее. А потом рассказывает Пимен, летописец, который присутствовал при этом, он это видел. А про убийство этих рассказывает Мосальский. Но этот прием, когда все убийства происходят за сценой, знаете, откуда?
Л. АНИКИНА: Откуда? Шекспир.
А. МИНКИН: Я когда вас спрашиваю, это не экзамен, можете совершенно спокойно с улыбкой говорить «не знаю».
Л. АНИКИНА: И глазами еще так хлопать.
А. МИНКИН: Да.
Л. АНИКИНА: Шекспир.
А. МИНКИН: В том-то и дело, что нет. Все убийства за сценой – это античная трагедия. Эдип, Медея, все что угодно – о всех убийствах кто-то рассказывает. А у Шекспира прямо на сцене Гамлет сначала протыкает Полония насквозь, потом он убивает Клавдия, прямо на сцене умирает Гертруда, прямо на сцене умирает Лаэрт. Античная трагедия убирает за сцену по разным причинам, но одна чрезвычайно важная. Рассказ, если правильно сделать, гораздо сильнее. Потому что, когда актер драматического театра корчится, умирая, оттого, что его проткнули шпагой, а через минуту он встает, и будет кланяться…
Ну вот «Берегись автомобиля», да? Гамлет и Лаэрт – Смоктуновский и Ефремов: друг друга поубивали, лежат, перемигиваются, поздравляют друг друга. Ну, «Берегись автомобилей» – гениальное кино, все видели.
Так вот, это разрушает впечатление, когда мертвец только что был, мы не успели даже всплакнуть, а он уже встает, улыбается и кланяется.
Л. АНИКИНА: А если этот мертвец за кадром.
А. МИНКИН: И еще так просит аплодисменты и в ложу, и в ложу. Знаете, балерины как кланяются. Она поклонилась в партер, она поклонилась балкону, а потом отдельно в эту ложу, а потом отдельно в эту ложу с глубоким… Как называется это?
Л. АНИКИНА: Реверансом.
А. МИНКИН: Реверанс – нет. Это как-то еще глубже.
Л. АНИКИНА: Вот это я точно не скажу.
А. МИНКИН: Вот когда она прям до полу.
Л. АНИКИНА: Плие?
А. МИНКИН: Не будем…
Л. АНИКИНА: Дилетантствовать.
А. МИНКИН: Сейчас посмотрю на часы. А, еще время есть немножко.
Л. АНИКИНА: Да, у нас еще 25 минут.
А. МИНКИН: Алексей Константинович Толстой решился, отважился после Пушкина написать пьесу на тот же сюжет. Она у него называется «Царь Федор Иоаннович». Все то же самое происходит. И в отличие от пушкинской трагедии, трагедия Алексея Константиновича Толстого – это шедевр особенный, это самоигральная пьеса. Вот это та пьеса: раздай артистам, чтобы выучили текст – и будет успех. Прям больше ничего не надо. Пусть выходят, говорят – и гарантирован успех. Такие пьесы так и называются – «самоигральные».
И вот сцена, где Годунов… Федор еще жив. Царь еще Федор. Годунов – премьер-министр, который мечтает стать царем. А в Угличе Дмитрий. Если Федор вот-вот умрет, царем станет Дмитрий. Годунов, который только что отправлен в отставку из-за всяких коварств: «Я отрешен. Сам Федор словно нудит меня свершить, чего я б не хотел». Представляете, да? Я не хочу, но меня вынуждают.
Жертва обстоятельств.
Это ужасно. Это вот умеют люди писать, понимаете? Это все сегодня происходит. «…Меня свершить, чего я бы не хотел. Они теперь на все решатся. Дмитрий им словно стяг (знамя), вкруг коего сбирают они врагов и царских, и моих. Того и жди: из Углича пожаром мятеж и смуты вспыхнут. Битяговский – мне на него рассчитывать нельзя. Меня продаст он, если не приставлю за ним смотреть еще кого-нибудь». Назначаешь этого на ужасные дела, а еще назначаешь кого-то, чтобы присматривать. Я даже не хочу про Пригожина ничего говорить.
«Я принужден, – говорит Борис, – я не могу иначе. Меня теснят». К Клешнину… Клешнин – его исполнитель приказов, доверенное лицо. К Клешнину: «Ты хорошо ли знаешь ту женщину?»
Клешнин: «На все пригодна руки. Гадальщица, лекарка, сваха, сводня, усердна к богу, с чертом не в разладе. Единым словом: баба хоть куда! Она уж здесь. Звать, что ль, к тебе?»
Годунов: «Не нужно. Ты скажешь ей, чтобы она блюла царевича. (Задумывается). Мне все на ум приходит, помеха моя во всем, вредитель мой и враг – он в Угличе… (Опомнившись). Скажи ей, чтобы она царевича блюла».
Клешнин: «А посмотреть ее не хочешь, батюшка?»
Годунов: «Не нужно. Скажи ей, чтобы она царевича блюла». Уходит.
Клешнин (один): «Чтобы блюла! Нешто я не знаю, чего б хотелось милости твоей. Пожалуй, что ж, грех на душу возьму. Я не блюзглив, не белоручка я. Пока он жив, – Дмитрий, – не будет нам покоя. Сударыня, войди».
Волохова (входит, реальная фамилия, с просвирой в руках): «Благослови, владычица святая. Поклон тебе, боярин, принесла от Трех святителей, просвирку вот там вынула за здравие твое».
Клешнин: «Садись сюда, голубушка, спасибо. Тебе сказали, для чего послал я за тобой?»
Волохова: «Сказали, государь, сказали, свет: боярин Годунов сменяет, мол, царевичеву мамку. Меня ж к нему приставить указал. Уж будь спокоен, пуще ока стану его беречь. И ночи не досплю, и куса не даем, а уж детятю я соблюду».
Клешнин: «Бывала в мамках ты?»
Волохова: «Лгать не хочу, боярин, не бывала. А уж куда охоча до детей! Ребеночек ведь тот же ангел божий. Сама сынка вскормил своего, двадцатый вот пошел ему годок, все при себе, под крылышком держала до морового года. Лишь в тот год поопасалась вместе жить».
Клешнин: «Что так, голубушка?»
Волохова: «А в этакую пору недолго до греха. Как раз подсыплет чего-нибудь, отпел, похоронил, наследство взял и поминай как звали».
Л. АНИКИНА: Баба Яга такая.
А. МИНКИН: О своем сыне она говорит. – «Кому в такое время разбирать!»
Клешнин: «Ты свахою, голубушка, теперь?»
Волохова: «Хвалиться грех, а без меня не много играется и свадеб на Москве».
– «Молчи, старуха! Цыц!»
Вот только что он с ней был ласков, и он переходит к свирепости.
– «Мы знаем все! Покойный государь, блаженной памяти Иван Васильич, на медленном огне тебя бы, ведьму, изволил сжечь! Но жалостлив боярин Борис Феодорович Годунов: он вместо казни даст тебе награду, когда свою исполнить службу ты сумеешь при царевиче».
Волохова: «Сумею! Сумею, батюшка! Сумею, свет! Уж положися на меня! И мухе я на дитятю сесть не дам! Уж будет и здрав, и сыт, и цел и невредим!»
Клешнин: «Но если б что не по твоей вине случилось с ним…».
Волохова: «Помилуй, уж чему при мне случиться!»
Клешнин: «Он, – в смысле Борис, – тебе того в вину бы не поставил».
Ремарка. Волохова смотрит в удивлении.
– «Слушай, баба, никто не властен в животе и смерти. А у него падучая болезнь!» У царевича.
Волохова: «Так как же это, батюшка? Так что же? В толк не возьму».
– «Бери, старуха, в толк!»
Волохова: «Да, да, да, да! Так, боярин, так! Все в божьей воле! Без моей вины случиться может всякое, конечно! Мы все под богом ходим, государь!»
Он понял, что она поняла.
– «Ступай, карга! Но помни: денег вдоволь или тюрьма!»
Волохова: «Прости же, государь. Уж будешь нами доволен! Так! Конечно, так! Час неровен, случиться может всяко! Один лишь бог силен и всемогущ, один господь, а наше дело вдовье!»
Понятно, да? Сейчас, секунду. Дайте договорить. Потому что вот эта сцена… Кстати, она вам ничего не напомнила?
Л. АНИКИНА: Я хотела провести аналогию. Она явно тянется к Пушкину. И у меня параллель возникла. Я почему сказала про Шекспира? Мне показалось, что Пушкин для Бориса Годунова – Шекспир он для Ричарда III. Сейчас сложно было, наверное. Благодаря Пушкину, мне кажется, в общественном сознании зафиксировалось, что Борис Годунов – это убийца, страшный преступник, по его воле погиб невинный царевич. То же самое сделал Шекспир для несчастного Ричарда III. Он стал популяризатором этого жуткого образа.
А. МИНКИН: Да, не стану спорить. Но здесь я хотел сказать про другое. Вот эта сцена, когда сначала Годунов говорит: «Скажи, чтобы она царевича блюла», три раза говорит, потом Клешнин этой бабе говорит: «Смотри за царевичем. Мы на тебя надеемся. А если что…».
А теперь я читаю вам текст, который я очень надеюсь, что слушатели опознают без афиши.
Пилат говорит: «Кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской “Возвращаю проклятые деньги!”. Приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?»
«Не только не приятно, – улыбнувшись ответил гость, – я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал».
Пилат: «И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа».
«Приказание игемона будет исполнено, – заговорил Афраний, – но я должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только: выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?»
«И тем не менее его зарежут сегодня, – упрямо повторил Пилат, – у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло». Тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.
«Слушаю, – покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил: – Так зарежут, игемон?»
«Да, – ответил Пилат, – и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность».
Это же роскошь.
Л. АНИКИНА: Прекрасно.
А. МИНКИН: Это же роскошь. И вы хотите, чтобы можно было рассказывать про такие пьесы, а у людей не возникало бы никаких ассоциаций, никаких аллюзий и тому подобное, за которые мы, повторяю, ответственности не несем? Вы хотели что-то спросить.
Л. АНИКИНА: Я заслушалась.
А. МИНКИН: А, слушайте раз все заслушались… Розум. Давайте еще кусочек.
Л. АНИКИНА: Хорошо.
А. МИНКИН: Потому что он гениально играет Шопена. Китайцы есть, которые играют в 100 раз быстрее европейцев. И весь мир с ума сходит. А это же голая техника. Разве нам от музыки нужно то же самое, что вот от стиральной машинки или от кого-то там? Нам нужны чувства. Пожалуйста, включите еще кусочек.
Л. АНИКИНА: Ну какая красота!
А. МИНКИН: Да. Вообще, можно было бы… В следующий раз, может, поставим все три минуты. Всего-то три минуты.
Л. АНИКИНА: Да мы можем взять это как такую паузу посреди эфира.
А. МИНКИН: Да. Чем вот это вот бла-бла-бла. Музыка-то гораздо лучше.
Л. АНИКИНА: А можно сделаем небольшую паузу? Я про книжку расскажу. Не про «Бориса Годунова». У нас shop.diletant.media. Там продаются наши книжки. Ну как наши? Книжки, которые позволяют слушателям нас поддерживать через покупку различной литературы. У нас там есть книжка «Грань веков. Заговор против императора. Политическая борьба в России на рубеже XVIII–XIX столетий». Это книга Натана Эйдельмана. Эта книга про дворцовые перевороты, про их историю, про этот сложный, интересный период. Можно подробное описание прочитать на нашем сайте, на shop.diletant.media. Не хочется слишком много времени от эфира забирать.
Но еще я хочу сказать про наш комикс «Спасти царевича Дмитрия». Если вы хотите узнать, как все было на самом деле, кто же покушался на Дмитрия и как Дмитрий спасся, покупайте комикс. Ну и, в общем-то, другие комиксы этой серии тоже стоят вашего внимания. Тем более, что скоро выходит новый – будем спасать княжну Тараканову. Все, я больше не занимаю эфирное время, я возвращаюсь к Борису Годунову.
А. МИНКИН: Пока вы рассказывали, я вспомнил судьбу спектакля любимовского. Он поставил в 1982 году «Бориса Годунова». И вот он его репетировал. И вдруг помирает Брежнев, и генсеком становится Андропов, КГБ. А я в это время нахожусь в Армении на шекспировском фестивале. Брежнев помер, на Таганке прогоны «Годунова», и я абсолютно точно понимаю, что спектакль будет запрещен гарантированно.
Потому что самое начало пьесы Пушкина, там два боярина Шуйский и Воротынский: «Наряжены мы вместе город ведать, но, кажется, нам не за кем смотреть: Москва пуста, вослед за патриархом к монастырю пошел и весь народ. Как думаешь, чем кончится тревога?»
И второй отвечает: «Чем кончится? Узнать не мудрено: Борис еще поморщится немного, что пьяница пред чаркою вина, и взять венец, конечно, согласится».
Л. АНИКИНА: Удивительное дело, как все воспринимают это на свой счет.
А. МИНКИН: – «Какая честь для нас, для всей Руси! Вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач возьмет венец и бармы Мономаха..».
Я совершенно точно понимаю, что этот спектакль не может выйти сейчас, когда на престол взошел Андропов. Я улетел, был на прогоне, а потом последовало обсуждение. Ох, прочту вам кусочек обсуждения.
10 декабря 1982 года. Дружинина, начальник репертуарного отдела Главного управления культуры: «Актер театра обращается с пушкинским текстом к современному зрителю: что же вы молчите – кричите! А дальше, как известно, “народ безмолвствует”. Чтобы избежать двусмысленности такого финала, нужно подумать о возможности его уточнения. А “Вечная память”? (Там поют “Вечную память”). Опять-таки возникает двойственное восприятие мысли театра. Вряд ли у бродячей труппы, которая разыгрывает спектакль, может быть в запасе тельняшка, в которой выходит Золотухин».
А Золотухин играл самозванца. И он выходил в тельняшке, поскольку братцы-матросики, 1917 год, Октябрьская Великая социалистическая революция.
Селезнев, заместитель начальника Главного управления культуры: «В отношении тельняшки, галстука и кожанки каждый может толковать по-своему. А зачем этим заниматься, когда это не имеет отношения к деятелям того времени? Возникает ироничность в отношении всего, что касается народности. Он в лучшем смысле этого слова провокационно обращается в зрительный зал: отчего вы молчите – кричите! И дальше идет пушкинский текст. Здесь возникает некоторое недоумение – что, пропускается вся история от Бориса Годунова до сегодняшнего дня? Так и промолчал народ, так и прошли бесшумно эти годы?
Реплику, которую говорит Губенко, не надо подавать в провокационном порядке. Я говорю не об идеологических мотивах всего спектакля, я говорю о последнем выходе. Я помню все, что говорю, отдаю себе отчет. Происходит передача со стороны Бориса Годунова власти своему сыну, человеку в абсолютно современном костюме, но не скажу, чтобы с абсолютно русским лицом».
Аникст, доктор искусствоведения: «Я не понял насчет того, что Борис Годунов передает власть своему сыну с нерусским лицом».
Селезнев: «Ну, он как бы татарин, цыган, что ли, сын его. Если идет намек на определенную национальную принадлежность…».
Ну понятно, да? Вот такие вот вещи – это же потрясающе интересно.
Что хочу сказать? 8 лет я был безработный в конце советской власти. В 87-м, после 8 лет безработности, меня Егор Яковлев взял в «Московские новости». А потом, потом, потом, в 91-м, я пришел в «МК» и стал там публиковаться на актуальные темы. А тогда была полная свобода слова в тот момент. И надо мной стали смеяться сотрудники «МК» коллеги, нет, лучше сотрудники, и говорили: «Минкин, кроме “Годунова”, ничего не читал». Они это говорили потому, что практически в каждой заметке я цитировал «Годунова», потому что там просто сегодняшний день. Там настолько сегодняшний день, что не знаешь даже, как быть-то. У нас осталось 4 минуты.
Л. АНИКИНА: Еще целых 4 минуты у нас остается. Когда мы обсуждали эту программу, вы говорили про то, что это должно быть не как в школьном учебнике, чтобы было интересно, чтобы было глубоко. Чего мы не видим в «Борисе Годунове», когда мы его проходим в школе, когда мы потом, возможно, в институте его проходим, читаем просто в повседневности какой-то?
А. МИНКИН: В вашем вопросе есть ответ. Он содержится в слове «проходим». Мы проходим мимо. Потому что чтобы… В 10 классе, наверное, это проходят.
Л. АНИКИНА: Не, раньше, мне кажется.
А. МИНКИН: Тем более. На это надо несколько часов, а не 10 минут. Кроме того, там объясняются всякие типа «энциклопедия русской жизни», ну про «Онегина». Про «Онегина» тоже как-нибудь расскажу. У меня книжка же есть про «Онегина».
Л. АНИКИНА: «Немой Онегин».
А. МИНКИН: Кстати, покажите обложку на всякий случай. Прорекламирую ее. Мало ли, вдруг кому-то интересно. Ее продавали у вас.
Л. АНИКИНА: Да, мы ее на shop.diletant.media продавали.
А. МИНКИН: Да. Вот она. Роман о поэме. Потому что на самом деле, хотя всем в школе говорят, что «Евгений Онегин» – это роман, а на самом деле это поэма. Ну вот, теперь, когда вы спросили про…
Л. АНИКИНА: Про «проходим» я спрашивала.
А. МИНКИН: Да. Вот послушайте, если бы старшекласснику просто почитать, не рассказывать про исторические эпохи, годы жизни, ну как обычно… Я не знаю, я не помню, как в школе про это рассказывают. Но обычно это довольно скучно. Образ лишнего человека, вот Онегин – это лишний человек. Ни фига себе лишний, 200 лет не могут люди начитаться, а он, оказывается, лишний.
Я все-таки прочту кусочек маленький еще из Пушкина. Это лучше, чем самому говорить. Так вот, когда он говорит: «Борис еще поморщится немного, что пьяница пред чаркою вина, и наконец по милости своей принять венец смиренно согласится. А там – а там он будет нами править по-прежнему». По-прежнему – это значит, как Иван Грозный, не как Федор.
Л. АНИКИНА: Я думала, по-прежнему – имеется в виду, что он уже при Федоре правил и ничего не изменится, власть и так была в его руках.
А. МИНКИН: Да, но там есть такое место: «Он правит нами, как царь Иван Васильевич – не к ночи будь помянут. Что пользы в том, что явных казней нет, что на колу кровавом, всенародно, мы не поем канонов Иисусу? Уверены ль мы в бедной жизни нашей? Нас каждый день опала ожидает, тюрьма, петля, клобук иль кандалы»,
Теперь вот все-таки. Один говорит, что он не внемлет слезным увещаньям, ни их мольбам, ни воплю всей Москвы, ни голосу Великого Собора. То есть его уговаривают уже три недели или месяц, два или три месяца… А, вот прямо говорится: «Но месяц уж протек, как, затворясь в монастыре с сестрою, он, кажется, покинул все мирское. Ни патриарх, ни думные бояре склонить его доселе не могли. Не внемлет он ни слезным увещаньям, ни их мольбам, ни воплю всей Москвы, ни голосу Великого Собора».
Он до сих пор не объявил, идет ли он на выборы. Это я вставил сейчас.
«Что ежели правитель в самом деле державными заботами наскучил и на престол безвластный не взойдет? Что скажешь ты?»
И ответ Шуйского гениальный: «Скажу, что понапрасну лилася кровь царевича-младенца, что если так, Димитрий мог бы жить».
Воротынский: «Ужасное злодейство! Полно, точно ль Царевича сгубил Борис?»
Шуйский: «А кто же?»
Л. АНИКИНА: Вот на этой ноте, на этой интриге давайте мы остановимся до следующей недели. Я предлагаю продолжить через неделю в это же самое время. Нам пора заканчивать. После нас будет «Особое мнение» Михаила Светова. Так что далеко не уходите. Ну и, конечно, ставьте лайки. Мы хотим посмотреть, понравилось вам или не понравилось. И через неделю обязательно здесь же в это же самое время.