Discomfort zone: Россияне не восстали как некоторые соседи, но не потому, что с ними что-то не так

Discomfort zone, 11.01.23

(Не)русские революции?

Россияне не восстали и не свергли свое правительство, как некоторые их соседи. Но не потому, что с ними что-то не так.

Автор: Альмут Роховански
(независимая активистка и консультантка НКО по правам человека из США)

В спорах, бушующих с тех пор, как Россия вторглась в Украину, постоянно звучит вопрос: «Почему россияне не протестуют против войны, не восстают против своего правительства и не избавляются от Путина?» Для тех, кто его задает, это чисто риторический вопрос, ответ на который им заранее известен:

Потому что с россиянами что-то не так. Точнее, с ними всё не так. Это объясняет, почему Россия вторглась в Украину и почему россияне не выходят на улицы протестовать против войны и свергнуть свое правительство. Они неизлечимые империалисты, расисты, милитаристы и агрессоры. Это у них в крови/генах/костях/истории/поэзии/коллективном сознании и т.д. Одновременно с этим россияне ленивы, апатичны, трусливы, неорганизованны и некомпетентны. Потому им и не удалось восстать и избавить свою страну от авторитарного правителя. На самом деле, жизнь при авторитарном режиме их вполне устраивает.

Одна многообещающая украинская журналистка написала в Твиттере со всей серьезностью, что у русских, в отличие от украинцев, «просто нет истории революций» (я не привожу ссылку на ее твит, потому что это было бы жестоко).

Есть очень много научных исследований о народных восстаниях по всему миру. Значительная их часть посвящена бывшему СССР, что неудивительно. Я не буду пытаться дать их полный обзор (я и не смогу), но хочу рассказать о том, как результаты этих исследований согласуются с моим практическим опытом на всем постсоветском пространстве. От тех стран, где было несколько «цветных революций», до тех, где нечего и говорить о восстаниях. И, наконец, до России, Беларуси и Молдовы, где массовые протесты имели место, но провалились (если судить по заявленным целям).

Из того, с чем я непосредственно сталкивалась, следует, что разные результаты протестов не связаны с разной культурой, компетенциями, навыками, ресурсами или какими-либо приобретенными или врожденными качествами, которыми могут обладать люди. В каждой из этих стран активисты, протестующие и обычные «гражданские лица», которых я знала, не более и не менее апатичны, трусливы, послушны или привычны к репрессиям и дисфункциям системы, чем в других. Восстания и революции в разных странах заканчивались по-разному из-за структурных причин, например, из-за того, насколько раздроблены их политические элиты. Общество вовсе не принимало участия в создании этих структурных факторов. Это не ревизионистское открытие. Это общепризнано и должно восприниматься как должное.

Дебаты о предполагаемой летаргии россиян пронизаны эссенциализмом (учение о том, что у вещей есть глубинная природа, которую нельзя узреть напрямую). Он не прошел бы в приличном (западном) обществе до 24 февраля 2022 года. Теперь же этот эссенциализм стал будто бы аккомпанементом всех наших дискуссий. Он всегда звучит на фоне, как некий бит, временами становясь настолько громким, что заглушает другие голоса.

Русских обвиняют в расизме («они посылают нацменьшинства сражаться на свою войну»), но они же и подвергаются расизму («они отличаются от настоящих свободолюбивых славян, таких как украинцы, т.к. скрещивались с азиатами со времен монгольского ига»). Меня тошнит даже писать такие вещи, но это далеко не самые грубые формы отчуждения и дегуманизации, встречающиеся в наши дни. Я видела мемы с изображением черепа и формы лица. И они не были сатирическими.

Как только целая нация сводится к эссенциалистским стереотипам, ей обычно отказывают в правах и человечности. Когда в конце сентября Россия объявила о мобилизации и большое количество российских мужчин начало покидать страну, прежние дебаты о запрете на выдачу виз переросли в вопрос о том, следует ли вообще разрешать россиянам покидать свою страну. Несмотря на то, что бегство от принудительного призыва, несоразмерное наказание за отказ воевать, принуждение к совершению военных преступлений — все это основания для предоставления убежища в соответствии с международным и европейским законодательством.

Рассказы о вечной апатии россиян и их склонности к авторитарному правлению не соответствуют действительности. Им нужно сопротивляться, потому что они ведут по темному и опасному пути.

Эта ужасная позиция прикрывается фальшиво-благоразумным лоском: если мы закроем все границы и запрём русских внутри их страны, они направят свою энергию на восстание и свергнут Путина. Если украинцы дважды избавились от непопулярного правительства с помощью энергичных уличных протестов, то почему этого не делают россияне? Если иранские женщины могут протестовать против принудительного ношения хиджаба, а китайцы — против карантина из-за COVID, несмотря на высокие риски, то, безусловно, и россияне смогут выйти на улицы. А если они все равно этого не сделают, тогда это лишнее доказательство их рабской апатии и всеобщей неорганизованности. Или их империализма и милитаризма. Не зря опросы показывают, что большинство из них поддерживает войну.

Прежде чем перейти к основному аргументу, давайте разберемся со всей этой лицемерной путаницей, когда сравниваются несопоставимые вещи. Люди пойдут на риск и совместные действия для изменения курса, правительства или даже политической системы, лишь когда у них есть экзистенциальные, жизненно важные потребности и заботы, когда на карту поставлена сама их жизнь, самые неотъемлемые права и их достоинство, когда они полны отчаяния и ярости.

Иранские женщины сбрасывают свои платки, потому что нет ничего более личного и интимного, чем то, что мы надеваем на волосы и тело. И поэтому нет ничего более невыносимого, чем лишение этой необходимой свободы. Люди в Китае осмелились протестовать против многомесячного карантина из-за COVID, потому что пребывание взаперти — одно из самых ощутимых, мучительных и невыносимых нарушений наших прав. От Аргентины до Мексики и Польши одни из крупнейших демонстраций в истории были против запрета абортов. Мало что может быть страшнее в экзистенциальном смысле, чем отсутствие базового контроля над своим телом.

И наоборот. Я не могу вспомнить ни одного успешного массового восстания из-за недовольства внешней политикой, даже из-за агрессивных войн. Были протесты в США и Великобритании против вторжения в Ирак, но они стихли после того, как дело было сделано. Вскоре после этого и Буш, и Блэр были переизбраны.

Массовые уличные протесты могут быть возвышенными, но не альтруистическими. Те, кто призывает россиян восстать против Путина, требуют, чтобы они делали это из сочувствия к страданиям украинцев. Или же из-за возмущения незаконной войной, которая ведется от их имени. Эта моральная планка настолько высока, что я не могу представить ни одного национального восстания, которое когда-либо дотянулось до неё. Кроме того, как отметил Сергей Радченко (профессор Школы передовых международных исследований Института Джона Хопкинса — прим. «ЭХО»), в настоящее время россияне не испытывают экзистенциальных страданий, угнетения или других лишений.

Еще одна оговорка. Социологи, в отличие от политиков, активистов, СМИ и других, неохотно называют эти события «революциями», потому что существует общепринятое определение этого термина. И ничто из того, что происходило в 2000-х на постсоветском пространстве, не повлекло за собой необходимых фундаментальных изменений конституции или формы правления, как Французская революция (или Русская революция…).

Так почему же массовые уличные протесты в Украине, Грузии, Кыргызстане, Армении привели к смене власти, а сравнительно массовые и решительные протестные движения в других постсоветских государствах оставили правящие власти неприкосновенными?

Ниже приведена сжатая версия протестов, восстаний и «революций» на постсоветском пространстве с 1991 года. Выглядит она примерно так:

1. Эти революции увенчались успехом только там, где политическая власть фрагментирована или распределена, где есть устоявшиеся и конкурирующие политические группировки, обладающие значительными полномочиями и возможностями.
2. Службы безопасности и правоохранительные органы не потерпели поражение и не были рассеяны в ходе этих революций. Они просто решили перейти на службу одной из других хорошо зарекомендовавших себя политических группировок из пункта 1.

Массовые протесты, которым удалось свергнуть правительства (трижды в Кыргызстане, дважды в Украине, по одному разу в Грузии и Армении), напрямую возглавлялись политическими инсайдерами, которые занимали посты министров, депутатов, возглавляли политические партии, имели большую неформальную политическую поддержку (Грузия 2003 г., Украина 2004 г., Кыргызстан 2005 и 2010 гг., Армения 2018 г.). Либо же эти протесты были быстро использованы и захвачены политиками из истеблишмента и различных властных группировок (Украина 2013 г., Кыргызстан 2020 г.). Мы не знаем всей истории того, что произошло в Казахстане в январе 2022 года. Но из имеющихся материалов складывается впечатление, что одна из альтернативных политических группировок пыталась использовать нестабильность после подлинных массовых протестов для своего рода дворцового переворота.

На каком этапе вступают в дело правоохранительные органы и спецслужбы? Они служат необходимым условием для свержения правящей элиты. Их задача, среди прочего, заключается в предотвращении неконституционных посягательств на власть и в защите стабильности государственных институтов. Когда они решают больше этого не делать, наступает конец для действующего вооруженного правительства. Обычно мы так и не узнаем, почему они делают это в определенный момент и что это для них значит. Но мы точно знаем, что они принимали это решение при каждой смене власти в результате массовых протестов на постсоветском пространстве в 2000-х.

Возводившие баррикады, поджигавшие шины и разгонявшие полицейских протестующие от Киева до Бишкека культивируют миф о том, что именно их «мужество» и «кровь» — вооруженное физическое насилие в уличных боях — «победило» спецслужбы. Когда летом 2020 года в Беларуси прошли поразительные по географическим и демографическим масштабам и скрупулезно ненасильственные антиправительственные протесты, некоторые украинские комментаторы высмеивали белорусов за то, что они не строили укрепления и ничего не сжигали, что ночью уходили домой, а не ночевали на улицах. Им говорили, что они ничего не добьются таким образом. Помню, некоторые называли белорусов «стадом баранов».

Это довольно “магическое мышление”. Спецслужбы Украины и Кыргызстана не были побеждены в прямом смысле этого слова. Они не рассыпались и не убежали в страхе. Они также не вразумились и не встали на сторону протестующих, приняв их идеологию, требования и лидеров. Они «растаяли», как любят говорить иностранные корреспонденты, только для того, чтобы вскоре всплыть снова. Перейти на сторону конкурирующих политических группировок, чьи влиятельные игроки заранее сделали это привлекательным делом. Спецслужбы содействуют передаче власти. СБУ в Украине и ГКНБ в Кыргызстане не просто вышли невредимыми из нескольких «революций», но, похоже, росли и процветали при сменявших друг друга режимах.

В России, как и в Беларуси, таких конкурирующих политических группировок нет. Они были разрушены или поглощены власть имущими. Или же самоуничтожились, зарекомендовав себя как совершенно неизбираемые еще в 1990-е. Так что даже когда протесты становятся массовыми и общенациональными, а режим начинает выглядеть шатким (как это, безусловно, было у Лукашенко летом 2020 года), нет никого, кто мог бы переманить на свою сторону спецслужбы. Нет альтернативных политических элит, которые могли бы сделать им серьезное предложение. Для российских или белорусских (или таджикских и т. д.) служб безопасности сохранение режима — единственный возможный вариант. И, быть может, самый привлекательный при любом раскладе. Так что сколько бы россиян ни вышло на улицу, как бы они ни были умны и организованы, даже как бы они ни были готовы строить баррикады и жечь покрышки, отсутствие жизнеспособных альтернативных политических элит означает, что свержение правительства не может произойти, как это было в Украине, Кыргызстане и Грузии.

Представление о том, что протестующие должны быть готовы разбивать лагерь, поджигать вещи, захватывать здания и, в конце концов, избивать и стрелять в полицейских, не подтверждается и глобальными сравнительными данными. Гарвардское исследование Эрики Ченовет, анализирующее 323 случая массовых акций с 1990 года, показывает, что ненасильственные кампании с гораздо большей вероятностью приведут к изменениям, чем насильственные.

Давайте посмотрим на эти изменения пристальнее. Мнимо успешные «революции», закончившиеся отстранением президента от власти, не добились других, бОльших успехов. Те конкурирующие политические элиты, о которых я говорила выше, проскользнули к власти, где воспроизвели те же системные ошибки и несправедливость, которые вывели протестующих на улицы. Как охарактеризовал их Владимир Ищенко, это «недореволюции»: они почти не меняют основные политические и материальные основы государства, да и в жизни людей особо ничего не улучшают.

Участники этих протестов достигли замечательного уровня организованности, но он был спонтанным и ситуативным. У них не было подробных политических программ, кроме горячо, хотя и туманно, выраженных надежд и мечтаний. Да и те вряд ли были всеми признаны. Им не хватало аппарата хорошо зарекомендовавших себя политических партий и движений, которые могли бы захватить и заполнить правительственный аппарат. В результате они оказались не способны оправдать надежды протестующих, в первую очередь на социальную и экономическую справедливость. Это объясняет, почему в Кыргызстане и Украине революции стали повторяться. Или почему в последние годы украинские активисты говорили мне, что, хотя дела и обстоят совсем плохо, они не будут делать еще один майдан. Было бы безумием пробовать в третий раз то, что не сработало уже дважды.

В течение 20 лет я работаю с активистами из всех постсоветских стран (и общаюсь с немалым количеством обычных «гражданских»). То, что я узнала, полностью согласуется с выводами специалистов по социальным наукам и дополняет их поучительными историями. В основе всего, что делают мои коллеги-активисты, лежит стремление к сопротивлению, освобождению и преобразованию ради большей справедливости, свободы, достоинства, вовлеченности, равенства и благополучия. Некоторые из них вообще не хотят слышать про уличные акции, только в редких случаях. Они придерживаются долгосрочных терпеливых стратегий в самых разных сферах, начиная от образования, расширения прав и возможностей местных сообществ, фиксации преступных фактов, СМИ и искусства, заканчивая судебными разбирательствами. Но почти все они сами выходили на улицы, мобилизовали для этого других и, что более всего важно, упорно работали, чтобы защитить свободу собраний каждого.

Самые смелые активисты, которых я знала, живут и работают в самых опасных и репрессивных местах, где о публичных протестах не может быть и речи. Это борцы за права женщин на российском Северном Кавказе, в самом логове зверя. Женщины в Дагестане, Чечне и Ингушетии ежедневно сталкиваются с непреодолимым притеснением, насилием и унижением со стороны родственников, общин и местных властей. Это давит, раздражает, вызывает стресс и ярость, угрожает самой жизни (вспомните убийства чести) и правам личности (вспомните, что взрослым женщинам говорят, какой длины должна быть их юбка).

Мои подруги из числа активисток мечтают о том, чтобы выйти на улицы и кричать об этом во все горло. Но это небезопасно. Выход на публичный протест за права женщин станет их концом. И это не просто слова. Ее братья или дяди позаботятся об этом задолго до того, как ее схватит какой-нибудь офицер ОМОНа. А если он все же это сделает, то просто вернет ее родственникам-мужчинам. Это опять же станет концом ее дела и фактически концом для нее самой. А это гораздо хуже, чем самые мрачные, но предсказуемые риски, с которыми российские протестующие сталкиваются в других местах. Это будет бессмысленно.

Несколько лет назад на одном летнем выездном семинаре в безопасном месте художница-феминистка показала северокавказским активисткам, как делать протестные плакаты баллончиком с краской. Они буквально упивались этим, водружая плакаты на шесты и выставляя их напоказ. Мы шутили, что им лучше выговориться сейчас, потому что им никогда не позволят сделать этого дома.

А затем, совершенно неожиданно, осенью 2018 года женщины Северного Кавказа смогли безопасно выходить на улицу и протестовать. Во всяком случае, в Ингушетии. «Безопасно» в том смысле, что их близкие неохотно это одобряли, пока они пристойно себя вели и сохраняли гендерные различия. Что в этом такого, спросят некоторые, ведь это всего лишь Ингушетия, а не Чечня со страшным квазитоталитарным режимом Кадырова. Но, как говорят ингушские феминистки, «весь наш народ — это наш Кадыров» (т.е. все вокруг контролируют и притесняют женщин). Заметьте, протестовать на Северном Кавказе уже давно опасно для всех, не только для женщин. Только что-то крайнее, отчаянное, что-то близкое к самой сути жизни могло вывести на улицу десятки тысяч людей в крошечной консервативной Ингушетии.

Причиной стал земельный спор. Исконные (как и всегда?) земли, которые захотели передать Чечне в ходе формальной демаркации границы. Ингушетия — не просто самый маленький субъект Российской Федерации по населению и территории. Она потеряла большую часть своей территории после того, как Сталин депортировал ингушей в 1944 году. Когда после его смерти они вернулись в свои аулы, те находились уже в Северной Осетии. Но и оттуда многие ингуши были изгнаны во время вооруженного конфликта в 1992 году. Поэтому теперь Ингушетия имеет форму круассана с откушенным кусочком. Она зажата между Северной Осетией и Чечней и местами очень узка. Теперь и Чечня стала претендовать на их земли, самобытность и независимость.

Судя по доле граждан, вышедших на улицы (в Ингушетии всего 509 тысяч жителей), это был один из крупнейших протестов в современной истории России. К 2018 году в России было хорошо налажено подавление протестов. А в Ингушетии только недавно прекратились многолетние жестокие репрессии, в т.ч. насильственные исчезновения, внесудебные казни и пытки. Куда более жестокие, чем в остальной России.

Тем не менее для активисток этот протест был «безопасным», потому что на этот раз земляки робко одобрили их выход на улицу. Они сделали это лишь из праведного негодования по поводу захвата земель и из патриотических чувств. Но это все равно значило свободу женщин быть увиденными и услышанными на публике, в гуще событий, возможность размахивать знаменем, требовать для себя места. Это вскружило голову. Но те протесты закончились плачевно.

Если мы посмотрим на остальную Россию, где всё сильно отличается от Северного Кавказа, то и там тоже предостаточно мужества. Согласно предвзятому мнению, изложенному выше, россияне просто не знают, как правильно протестовать. Но в моей работе с активистами по всей России мне показалось, что в последнее десятилетие уличные протесты стали центральной темой. Все существующие правозащитные организации начали включать свободу собраний в свою повестку в дополнение к повседневной работе, связанной с правами ЛГБТ, насилием в семье, пытками или документированием преступлений сталинской эпохи. Были созданы новые организации, сети и движения, работающие исключительно с митингами и правами протестующих, как, например, невероятная ОВД-Инфо (которая произвела революцию в сборе средств от простых российских граждан).

Эти усилия гражданского общества направлены не на организацию протестов. Они оставляют это тем, кто преследует политические цели. Это правильный подход, потому что правозащитные организации должны сохранять нейтралитет. Вместо этого они поддерживают протестующих и пытаются сохранить возможность для свободы собраний. Любые митингующие по любой причине могут воспользоваться этой системой поддержки.

Масштабы, эффективность, компетентность и координация этих усилий ошеломляют. При планировании протеста все идут в ногу со временем, будь то периодические общенациональные протесты или гораздо более частые демонстрации из-за недовольства местных жителей. Потенциальных протестующих учат их правам и тому, как вести себя во время ареста или задержания. Разрабатываются и используются мобильные приложения. Специально обученные адвокаты готовы защищать тысячи задержанных на безвозмездной основе, появляясь в полицейских участках еще до того, как туда подъезжают автозаки. Независимые СМИ и социальные сети освещают протесты в режиме реального времени, отдавая им первые полосы. Лучшие юристы страны сами превращаются в протестующих, создают эпические саги – прецеденты битв с национальными судами при участии (пока Россия не вышла из Совета Европы после вторжения в Украину) Европейского суда по правам человека.

Все готовятся к протестам и их неизбежно ужасным последствиям. Большинство моих знакомых в правозащитных организациях по всей России, штатные специалисты и волонтеры, бросали все дела и готовились к последствиям акций. Они писали репортажи, твиты, посты в телеграм, мониторили инфополе, появлялись в полицейских участках и судах, проводили дни и бессонные ночи, подавая ходатайства за тысячи людей.

У борцов за свободу собраний по всей России больше интеллектуального потенциала, компетенций, творчества и координации, чем в любой другой сфере демократической и правозащитной деятельности в России. Я бы сказала, что эти общенациональные усилия по мобилизации и координации – одни из самых всеобъемлющих, компетентных, смелых и живучих на пространстве бывшего СССР.

И все это делается с осознанием того, что на национальном уровне протесты ничего не изменят. И приведут к тюремному заключению лидеров, репрессиям против их защитников и дальнейшему ужесточению ограничений для всех.

Скажу откровенно: я не была в восторге от этого. Поскольку я поддерживала активистов и организации в небольших сообществах, то чувствовала, что такое внимание к крупным протестам оттягивает ресурсы и внимание от другой, не менее важной правозащитной работы. Я хотела, чтобы российские женщины, столкнувшиеся с домашним насилием, получали бы такую же немедленную и энергичную поддержку, как и задержанные митингующие. Или чтобы насилие в отношении женщин получило такое же подробное круглосуточное освещение, какое независимые СМИ отдают протестам. Тем более что все это казалось таким, честно говоря, бесполезным. Но я должна признать организаторские способности, упорство, солидарность, координацию, принципиальность и мужество тех, кто стоял за этими попытками. Я преклоняюсь перед ними.

С учетом стальной решимости, стоявшей за протестным движением в России, почему сейчас мы больше не видим митингов? Потому что, как я слышу от знакомых, это было бы не только бесполезно и опасно (к этому давно привыкли), но поставило бы само движение на грань уничтожения при нынешнем усилении наказаний и репрессий. Российские активисты просто перешли в режим самосохранения.

По словам феминистки Одри Лорд, самосохранение — это акт политической войны. В этом вопросе я бы верила на слово чернокожей феминистке.

Но есть и Беларусь. Когда я впервые связалась с белорусскими феминистками и правозащитниками несколько лет назад, меня поразило, насколько они предоставлены сами себе и находятся вне привычной системы западных грантов, стипендий, ознакомительных поездок, конференций и доноров. В одиночку столкнувшись с хорошо продуманной и подлой машиной репрессий, они создали движения, которые были более разносторонними и учитывавшими заботы и приоритеты среднего белоруса, чем я видела где-либо еще.

Оглядываясь назад, я вижу, что это и объясняет, почему восстание против переизбрания Лукашенко в 2020 году было таким многообещающим и привлекательным. Из всех майданов и цветных революций именно оно получило бы больше всего зеленых галочек, если судить по сравнительным исследованиям, таким как у Ченовет. Оно было ненасильственным, оно было инклюзивным, у него были вдохновляющие и наделенные полномочиями лидеры. И, помимо свержения ненавистного президента, у него была четко сформулированная конструктивная политическая программа. Единственный важный пункт, которого не было, – это фрагментированная политическая система с конкурирующими элитными группировками.

В тот суровый первый год пандемии белорусские протестующие много занимались организацией онлайн, в зуме и на YouTube-стримах. Я часами слушала десятки этих семинаров. Я никогда до этого не была на подобных спонтанных собраниях незнакомых друг с другом людей из всех слоев общества, обсуждавших важные политические вопросы, на этих собраниях женщины претендовали на лидерство и уверенно объясняли свои цели и стратегии, пока мужчины терпеливо слушали, не перебивали и не переговаривались между собой, уважительно задавая им вопросы. Я имею в виду ВООБЩЕ никогда, а не просто «никогда в бывшем Советском Союзе».

В тех прямых трансляциях на YouTube тысячи людей на несколько часов собирались вместе и обсуждали политические цели, которые конкретизировали «Страну для жизни». Эту фразу Светлана Тихановская сделала лозунгом своей кампании. Она включала в себя поддержку матерей-одиночек, декретный отпуск, детские сады, городские пространства, пенсии, эмпатию в школьной педагогике, социальную и экономическую справедливость. Они не хотели допустить, чтобы их борьба за белорусскую демократию оказалась бы вовлечена в геополитические игры с нулевой суммой. Они долго говорили о том, что не смогут победить службы безопасности с помощью насилия и вместо этого должны убедить их отказаться от защиты режима и присоединиться к демократическому движению. Утонченность и спокойный оптимизм этих дискуссий произвели на меня глубокое впечатление.

Особенно если учесть, что это происходило на фоне брутальных, крайне кровавых и жестоких репрессий против протестующих. Тысячи и тысячи задержанных, десятками запертых в крошечных камерах на несколько дней. Избиения, пытки, лужи крови на полу. Более 1000 человек оказались политическими заключенными. Несколько лидеров движения отправлены в ссылку, один по сей день находится в заключении.

Но всего этого было недостаточно. Напрасным оказалось все мужество, самопожертвование, солидарность, инклюзивность, конструктивное политическое планирование, создание движения, масштаб и географический охват протестов, понимание того, что нужно переманить на свою сторону спецслужбы, и даже конкретные стратегии, как этого сделать. Ничто не смогло сломать консолидированный авторитарный режим.

Подобных историй очень много в России, Беларуси и других постсоветских странах, где люди не менее смелые, принципиальные, жертвенные, творческие, умные, вдохновенные, грамотные и организованные, чем в Украине, Грузии, Армении и Кыргызстане. Первые могут даже опережать последних в возможностях, выкованных в кузне еще больших репрессий.

Добавьте к этому, как говорится в русской поговорке, «кашу, в которой они сами варятся»: пока репрессии не ударят прямо в лицо, не станут глубоко личными, жизненными; пока социально-экономический стресс не станет непереносимым, а бедность невыносимой; пока госуправление не станет настолько неправильным, что будет мешать повседневной жизни, ни в одной стране не поднимутся уличные протесты с необходимой критической массой. И даже тогда российская политическая элита по-прежнему не будет раздроблена на конкурирующие группировки, одна из которых сможет переманить спецслужбы и таким образом захватить власть.

Рядовые россияне массово не восстают, потому что нет ни одного из привычных условий, которые запускают такие события. (Нет, ведение агрессивной войны не является одним из таких условий.)

Быстро мобилизующееся подполье протестующих и антивоенных активистов в России в последние месяцы затаилось. Потому что они знают, что нет такого сценария, при котором Путин уйдет от власти. Они выбирают самосохранение. Хотя, насколько я вижу, это не столько их выбор, сколько то, что им навязывают.

Столько сказано о россиянах…

А что насчет нас? Мы знаем, что цинично и лицемерно устанавливать для россиян невероятно высокие планки альтруизма, мужества и чудес. А затем, когда они, как и следовало ожидать, не достигают их, возвращаться к заученным стереотипам, которые объясняют, что с ними не так. Станем ли мы честны с самими собой и станем ли искренне, справедливо и объективно применять наши знания о политических и социальных процессах, о том, как и при каких условиях массовые протесты на самом деле свергают правительства? Собираемся ли мы что-то делать с недобросовестными предрассудками, поверхностным эссенциализмом, граничащим с расизмом, и дегуманизацией, проникшими в наш дискурс?

Оригинал