«Закладка»: Творчество Проспера Мериме
Екатерина Шульман: Моя теория состоит в том, что Пушкин, спасшись, вылечившись после ранения на дуэли с некоторой помощью Даля, Жуковского и моченой морошки, уехал во Францию и стал там Проспером Мериме…
Подписаться на YouTube-канал «Эхо Подкасты»
Галина Юзефович и Екатерина Шульман обсуждают творчество Проспера Мериме — французского писателя и переводчика, одного из первых во Франции мастеров новеллы и автора знаменитой «Кармен».
Покупайте произведения Проспера Мериме в магазине «Эхо Книги» с доставкой по всему миру
🌟Если подкаст вам понравился и вы ждете следующего выпуска, поддержите нас донатом — сделать это можно на платформах Бусти или Патреон
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Здравствуйте, дорогие друзья! Это очередной выпуск литературно-утешительного подкаста «Закладка», который также известен как «Клуб знаменитых капитанов» или… Как еще он у нас известен?
Е. ШУЛЬМАН: «Радионяня».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Радионяня». Я Галина Юзефович, и мы с Екатериной Шульман…
Е. ШУЛЬМАН: Здравствуйте, Галина Леонидовна!
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Здравствуйте, Екатерина Михайловна! Мы сегодня будем обсуждать писателя, который стал результатом консенсуса. Я давно мечтаю совершить очередной набег на классическую французскую литературу XIX века и очень лоббировала «Мадам Бовари», которую почему-то Екатерина Михайловна с гневом отвергла.
Е. ШУЛЬМАН: Я заробела как-то. Я хотела начать с истоков и предлагала «Принцессу Клевскую»…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но ее отвергла я.
Е. ШУЛЬМАН: Да, но ее отвергли вы. Я решила, что все-таки так далеко мои интересы… Это прекрасный роман, дорогие читатели. Когда-нибудь мы до него доберемся.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: После «Гарри Поттера».
Е. ШУЛЬМАН: Ладно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так вот, мы решили обсудить писателя, который очень важен в том числе для русской литературы, потому что в русскую литературу он вошел через представительство Александра нашего Сергеевича Пушкина и в целом является очень важной фигурой для понимания русской романтической традиции. А именно мы поговорим о Проспере нашем Мериме, которого все люди знают главным образом благодаря опере «Кармен», которая поставлена действительно по его новелле, но в целом к этой новелле творчество Проспера Мериме отнюдь не сводится. Но я бы хотела, наверное, поскольку, видимо, Проспер Мериме — это мой персонаж, в отличие от Гайто Газданова, который стал креатурой Екатерины Михайловны, которую мы обсуждали в прошлый раз… Так вот, Проспер Мериме ближе моему сердцу, поэтому поговорю про него для начала я.
Он родился в 1803 году. То есть он родился как раз в тот момент, чтобы повзрослеть, когда наполеоновские войны уже кончились, а романтизм, напротив того, переживал самые свои золотые годы. И в это время он, собственно говоря, и вступает на свою профессиональную стезю, которая была, в общем, не литературной. Мы всегда думаем про Мериме исключительно как про писателя, но в тех случаях, когда мы о нем думаем…
Е. ШУЛЬМАН: А лучше бы думать о нем почаще.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А не только слушать оперу «Кармен», которая во многих отношениях замечательная, но…
Е. ШУЛЬМАН: Еще балет есть, кажется.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, это такая опера, в которой есть немножко балета.
Е. ШУЛЬМАН: Вот тут-то я выдала свою полную неграмотность в этом виде искусств.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я просто недавно была в театре и смотрела эту самую оперу НРЗБ балета.
Е. ШУЛЬМАН: То есть там и поют, и пляшут?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, там в основном поют, посередине немного пляшут. Так вот, в тот момент, когда вы думаете о Проспере Мериме, что, как справедливо замечает Екатерина Михайловна, хорошо бы делать почаще, вы думаете о нем как о литераторе. А вообще-то о нем нужно думать в тот момент, когда мы, например, смотрим на собор Парижской Богоматери или на замок Каркассон во Франции, к сохранению и улучшению которых Проспер Мериме приложил руку. Он был одним из первых людей, который осознал, что так называемый варварский стиль, средневековый стиль вообще чего-то стоит, и что если немножко поколупать классицизм, приросший к большинству французских церквей, то становится, в общем, только лучше. Это спорная точка зрения.
Е. ШУЛЬМАН: Да, он был по этой части довольно высокопоставленным чиновником, так сказать, начальником управления архитектурного наследия города Парижа и окрестностей. То есть буквально на общефранцузском уровне. Он занимался вот этим самым — кодификацией памятников. До сих пор список памятников французской архитектуры называется «списком Мериме» — как «список Шиндлера» буквально. Он привечал и, собственно, так сказать, промоутировал такого известного деятеля французской архитектуры Виолле-ле-Дюка. Вот Виолле-ле-Дюк был как раз тот человек, который практически отколупывал то, что он считал напластованиями, обнажал то, что он считал оригиналом, и немножко еще добавлял от себя.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно. Если оригинал немного не соответствовал его высоким стандартам, то он немножко мог к нему и приделать.
Е. ШУЛЬМАН: И так он многие архитектурные памятники готического стиля, в общем, кто говорит, улучшил, кто говорит, испортил. Я откуда эту историю знаю в таких подробностях? Потому что Марсель Пруст, живший гораздо позже, этого Виолле-ле-Дюка ненавидел всей своей душой. А Марсель Пруст был такой жесткий архнадзоровец. Он вот прямо выступал за сохранение памятников в их историческом виде без отколупывания и без улучшения. Он памфлет написал, называется «Памяти убитых церквей». В «В поисках утраченного времени» Виолле-ле-Дюк появляется зловещей тенью. Там вся ненависть к нему передана Свану, который такой искусствовед в душе, тонкий знаток прекрасного, и вот он там тоже его всячески клеймит.
Но это все будет гораздо позже. А пока у нас Проспер Мериме, родившийся в хорошей образованной семь — по-моему, там папа художник, мама художница. Делает карьеру.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Папа еще был ученый. Папа был не только художником. Он был еще и естествоиспытатель, химик и вообще хороший, судя по всему, человек. И вот какого прекрасного сына нам всем воспитал.
Он делает карьеру. Делает карьеру чиновника. А потом в довольно молодом еще возрасте он знакомится со Стендалем. И эта встреча его абсолютно преображает. Он написал невероятно забавный памфлет о Стендале на 25 страниц. Если вы его где-нибудь найдете, очень рекомендую вам с ним ознакомиться, потому что это текст, исполненный одновременно невероятной любви и невероятной же иронии. То есть ничего смешнее, чем Стендаль в изображении Проспера Мериме, представить себе нельзя.
Е. ШУЛЬМАН: При этом он же его как-то обожал.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он его абсолютно обожал. Он его боготворил, он у него очень многому научился…
Е. ШУЛЬМАН: Тот умер молодым, и тут Мериме вообще убивался там страшно как.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, Мериме, конечно, последователь и наследник. Собственно говоря, Стендаль является тем человеком, который и сподвиг Мериме заняться литературным творчеством, а не только сохранением и улучшением исторических памятников французского наследия. Но надо сказать, что вообще вот этот интерес Мериме к тому, что в тот момент воспринималось как архаичное и грубое… Средневековое искусство — в общем, на тот момент, до романтиков, никто вообще не думал, что это что-то ценное.
Е. ШУЛЬМАН: «Готичный» по-английски — gothic — означало «варварский». Вот чтобы оно стало означать «готичный» и «готический» в том смысле, в каком мы сейчас это понимаем, должно было пройти постнаполеоновское романтическое националистическое движение.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Научившись видеть красоту в варварстве, Мериме потом так до конца жизни разучиться-то и не мог. Поэтому он посвятил значительную часть своих трудов художественному исследованию странных мест и странных людей, которых мы бы сегодня дикарями не назвали, потому что мы…
Е. ШУЛЬМАН: Потому что антиколониальный дискурс не велит.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, но в те времена они, разумеется, дикарями были. Проспер Мериме не так далеко забирался, как иные другие ориенталисты, но до Корсики и до Испании он все-таки доехал.
Е. ШУЛЬМАН: Корсика, Испания, некоторые африканские места в их столкновении с колонизаторами. Но, конечно, в основном вот эта вот европейская окраина, европейские маргиналии. Испанию и Корсику мы назвали, а еще это дикие и романтические Балканы.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: До которых он удивительным образом никогда не доехал.
Е. ШУЛЬМАН: Нет, но… Ладно, про это расскажем. Это отдельная, изумительная совершенно история.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, это правда прекрасная история, которая, собственно говоря, и вводит Проспера Мериме в пространство русской литературы, поскольку Проспер Мериме очень хотел поехать на Балканы. Прямо вот он мечтал увидеть этот дикий край. Но у него не было денег, чтобы туда поехать, и он решил, что он… Собственно, на Балканы он хотел для того, чтобы оттуда, напитавшись местным фольклором, написать что-то такое народное балканское. Но он решил поменять местами эти два процесса и сначала написал народное балканское, а потом уже решил, что, в общем, так хорошо пошло, что можно и не ехать. Это народное балканское стало теми самыми знаменитыми «Песнями западных славян», на которые повелся Александр наш Сергеевич Пушкин и как дурак их перевел, сочтя их подлинными образчиками славянского фольклора.
Е. ШУЛЬМАН: Там темная история, как всегда, с литературными мистификациями и фальсификациями. Как с Оссианом — Макферсоном и «Песнями Оссиана», — как с многими другими примерами того, как люди вроде как выдумывают средневековый памятник или, как в случае с Оссианом, какие-то ирландские народные песни, а потом выясняется, что не совсем.
Значит, Проспер Мериме вообще был мастер всяких литературных маскарадов. Например, он написал несколько пьес, якобы переведенных с испанского, и издал их под названием «Театр Клары Газуль». Клара Газуль — это какая-то выдуманная им испанская актриса, которая вроде как все это и писала. Не доехав, как было сказано, до Балкан, он выпустил сборник под названием «Гусли», или по-французски «Guzla», в котором…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Что, кстати, является отчасти анаграммой той самой Клары Газуль, что, собственно говоря, внимательного читателя уже тогда могло бы насторожить.
Е. ШУЛЬМАН: Могло бы насторожить. Значит, что такое этот сборник из себя представляет? Там несколько — по-моему, два десятка приблизительно, — песен, баллад, записанных французской прозой, между прочим, которые представляются произведениями некоего слепого боснийского певца по имени Иакинф… что-то на «М». В общем, какое-то у него такое варварское имя.
Как потом выяснилось, по крайней мере, одна из этих песен действительно представляет собой какой-то народный памятник, который, видимо, ему где-то достался. Он же не просто хотел ехать, так сказать, туристом в Белград или куда там он собирался — он изучал материал. Точно так же, как Макферсон, автор «Песен Оссиана», видимо, по мнению сегодняшних фольклористов, что-то там записывал у своих ирландцев.
Но, опять же, более честно поступал, например, Вальтер Скотт. Вот у него эти «Песни Приграничья» — книга, которая его прославила, — это тоже сборник шотландских баллад, которые он частично записал, частично придумал, частично записанное обработал в соответствии с тогдашними литературными вкусами.
То есть это не вполне фальсификация в том смысле, что вот прямо совсем от балды. Но Пушкин наш Александр Сергеевич действительно повелся на эту красоту. поскольку его тоже интересовали пограничные состояния психики и всякая экзотика.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как и всякого уважающего себя романтика.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно. Значит, кто вообще отравил колодцы, кто задал моду? Байрон Джордж Гордон, понятное дело. Значит, вот эти все гяуры, лары, корсары, дикие дикари…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Чайлд-Гарольд со своим путешествием.
Е. ШУЛЬМАН: Чайлд-Гарольд, который путешествует туда-сюда. «Певцу Гюльнары подражая, сей Геллеспонт переплывал». И еще Онегин в деревне у нас плавает туда-сюда в какой-то неназванной речке. После этого стало принято интересоваться вот этими дикими экзотическими народами, сохранившими в себе в противоположность европейской (далее по списку) изнеженности, или, наоборот, развратности, или, наоборот, бесчувственности и эректильной дисфункции, вот а вот у них там жизнь бьет чрезвычайным ключом. Так вот Пушкину это все понравилось. Кроме того, тут есть как славянский, понятное дело, след…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Что-то родное всколыхнулось у него.
Е. ШУЛЬМАН: Да, и он переписал это стихами — русскими стихами под названием «Песни западных славян». Вот эти все жуткие баллады про вампира, упыря, который переел целую семью, про какого-то воина со своими сыновьями, которые помирали от голода, а потом…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Самая моя любимая — про короля, с которого кожу содрали.
Е. ШУЛЬМАН: «Кожей он твоей покроет мне вспотевшие бока», вот эта вот вся красота. Про какого-то хорвата в Венеции, которому там тоскливо.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Которому невеста изменила.
Е. ШУЛЬМАН: Ему изменила Парасковья, он ищет себе другую невесту в Венеции, а над ним там все смеются, потому что слова я, значит, молвить правильно не умею. Вот это вот все из Мериме. Они, кажется, состояли в переписке, потому что потом, когда эта вся фальсификация вскрылась, то ли Пушкин написал ему письмо, то ли Мериме написал ему письмо, в которых они, так сказать, обменялись взаимными любезностями. И Проспер Мериме, между прочим, выучил русский язык.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он вообще был огромный русофил. Уже под конец жизни он написал предисловие к французскому изданию «Отцов и детей».
Е. ШУЛЬМАН: У него было две любви — Пушкин и Тургенев. Он Пушкина переводил на французский. Тургенев сам себя был горазд с некоторой помощью Полины Виардо переводить на французский. Кстати, они с Полиной, между прочим, перевели «Евгения Онегина» прозой на французский — был у них такой литературной подвиг.
В общем, Мериме был такой первый, пожалуй, амбассадор русской словесности во Франции и, поскольку Франция тогда была интеллектуальным и культурным лидером континента, соответственно, и во всей Европе. За это мы ему тоже можем сказать спасибо.
Я еще одну вещь хочу сказать по поводу Пушкина и Мериме. Они как-то связаны между собой непонятной на самом деле связью. Во-первых, когда читаешь биографию Мериме, то трудно отделаться от мысли, что это такая жизнь, какая у Пушкина должна была бы быть.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Родись он в другом месте.
Е. ШУЛЬМАН: Родись он в более приличном месте, да. Вы отметили его роль в сохранении французского исторического архитектурного наследия, а я вам хочу сказать, читая его биографию взором политолога, что он сделал довольно большую карьеру на госслужбе. Он был сенатором, членом палаты пэров.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И большим другом Наполеона III, между прочим.
Е. ШУЛЬМАН: Он был большим другом императрицы Евгении. Вот опять же, если бы у нас какая-нибудь там Лалла Рук, жена Николая I, или там вот эта, у которой они все собирались в Твери, Елена Павловна, значит, великая княгиня — если бы они были повлиятельнее и собирали бы действительно вокруг себя каких-то культурных людей, то вот Пушкин мог бы таким образом… Он же крутился как-то в этих околопридворных кругах.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, он был камер-юнкером, которым, если вы помните, мечтал стать один из героев Мериме. В рассказе «Двойная ошибка» крайне неприятный муж главной героини мечтает поступить на службу камер-юнкером, и ему это, кажется, удалось.
Е. ШУЛЬМАН: В общем, Пушкину эта придворная жизнь обеспечила только раннюю могилу. А Проспер Мериме мало того, что дожил до весьма почтенного возраста, а еще и придворной жизнью жил, и карьеру делал, и сенатором заседал, и занимался литературным творчеством. Правда, надо сказать, что когда он стал уже, так сказать, маститым старцем французской литературы и подросли молодые радикальные республиканцы вроде Гюго, они его травили. Я бы даже сказала, отменяли. За вот это самое дело — за коллаборационизм, за то, что он кровавому режиму прислуживал. Наполеон-то III тоже был своеобразный парень — и колониальную политику проводил, достойную упоминания, ну и внутреннюю тоже, власть узурпировал по образцу дяди своего. В общем, было за что его упрекнуть.
Но вот этот вот пушкинский недостижимый идеал какого-то такого уравновешенного солидного консерватизма средних лет, к которому он стремился гораздо раньше, чем он достиг, вообще-то говоря, хоть каких-нибудь средних лет…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Которых он никогда не достиг.
Е. ШУЛЬМАН: Которых он никогда не достиг. Понимаете, его это только убило, потому что в России нельзя так почему-то. Сказать, что во Франции прямо совсем безвозбранно можно, тоже нельзя. Есть своя оборотная сторона у того, чтобы, так сказать, входить в интимный круг императора и императрицы. Но все-таки это не убивает тебя прямо немедленно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И в этот момент мы вспоминаем эпизод из романа «Дар», где герой наблюдает выжившего Пушкина.
Е. ШУЛЬМАН: Причем у меня есть своя теория на этот счет. Вы знаете, что, как сказал маленький сын одной моей подруги, конечно, всем бы хотелось, чтобы Пушкина только ранило. Существует ряд теорий, говорящих, что Пушкин ничего не умер после ранения на дуэли, а как-то преобразился. Одна из наиболее часто встречающихся таких теорий говорит, что он сделался Александром Дюма, который тоже «потомок негров безобразный», значит, и внешне чем-то смутно похож, писал много. Но у меня есть другая теория.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И тоже Россию любил, надо отметить.
Е. ШУЛЬМАН: И Россию любил, и приезжал даже, описал ее в своей кулинарной энциклопедии — шашлык там машлык и прочие радости чисто русской жизни. Так вот, моя теория состоит в том, что Пушкин, спасшись, вылечившись после ранения на дуэли с некоторой помощью Даля, Жуковского и моченой морошки, уехал во Францию и стал там Проспером Мериме. И писал только прозу. Почему? Во-первых, когда читаешь новеллы Проспера Мериме…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Которые, собственно говоря, и являются основным предметом нашего сегодняшнего разговора.
Е. ШУЛЬМАН: Да, вообще-то мы пришли поговорить о том, как Пушкин остался жив, но немного и о Проспере Мериме. Он автор одного романа — очень симпатичного романа «Хроника времен короля Карла IX». Это исторический роман.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Который, кстати, является одним из первых романов из средневековой жизни с опорой на реальные факты. То есть это как раз продолжает его вот эту теорию о том, что готический стиль, варварский, на самом деле вовсе не варварский, а вполне есть что. И его обращение к этой проблематике именно такое фактологически достоверное. Это продолжение его вот этих археологических трудов.
Е. ШУЛЬМАН: То есть, опять же, это как если бы Пушкин дописал «Арапа Петра Великого» до цельной законченной романной формы. Но в особенности когда читаешь те новеллы Проспера Мериме, которые посвящены французской светской жизни — например, «Этрусская ваза», например, «Двойная ошибка» (особенно «Двойная ошибка»), — вот трудно отделаться от мысли, что это «Повести Белкина». Стилистически это прямо похоже на пушкинскую прозу.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А мне как раз совершенно так не кажется. Потому что при всей моей горячей и нежной любви к пушкинской прозе, она же очаровательно иронична и замкнута в рамках романтического канона. А вот Проспер Мериме — это тот самый писатель, который в первый, по-моему, раз на веку европейской литературы XIX века начинает делать странные развязки.
Е. ШУЛЬМАН: То есть размыкать сюжет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Размыкать сюжет.
Е. ШУЛЬМАН: Вот если бы Пушкин остался жив и уехал во Францию, вот он бы дальше так писал. Потому что это действительно такая…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это некоторая эволюция.
Е. ШУЛЬМАН: …ироническая отстраненная манера изложения, как не только в «Повестях Белкина», но и, например, в этих отрывках типа «Гости съезжались на дачу» — вот в этом куске, который переходит незаметно в «Египетские ночи».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Зачем-то переходит в «Египетские ночи».
Е. ШУЛЬМАН: Вот это изображение, из которого потом, как сказал Лев Толстой, выросла вся «Анна Каренина» — изображение жизни порядочных людей с точки зрения порядочного человека, — вот это ужасно похоже на то, как Мериме пишет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но Мериме всегда добавляет какую-то странную концовку. Я должна сказать, что я вернулась к новеллам Мериме после очень долгого перерыва и обнаружила, что каждая из них заканчивается вообще не так, как я запомнила. Потому что детское, подростковое сознание там дорисовывало некоторую правильную концовку.
Самым сильным моим потрясением стали два текста. Это уже упомянутый Екатериной Михайловной рассказ «Двойная ошибка», который состоит в том, что два человека, очевидно предназначенных друг другу от века буквально, встретились и…
Е. ШУЛЬМАН: Даже переспали.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Даже переспали — и ничего…
Е. ШУЛЬМАН: И не узнали друг друга.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, и не узнали друг друга. При том, что вот это реально «вся жизнь моя была залогом» — и при этом они не совпали. И у меня было полное ощущение, что там счастливый конец, что они нашли друг друга. Они нашли друг друга минуточек так на 20, например, а потом вдруг остается еще две страницы, которые моя память просто вычистила, потому что они не ложатся в канон: героиня внезапно все бросает, уезжает и умирает.
Е. ШУЛЬМАН: Не внезапно. Понятно, она уезжает от вот этой смеси стыда, ужаса и отвращения к самой себе, потому что все не так, все случилось как в каком-то кошмаре. Ну, умирает — ладно, это уже немножко такой романтический троп, хотя, как мы знаем, к несчастью, все эти шаблоны типа умереть от разбитого сердца и сойти с ума от горя — это бывает.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Она умирает, немножко напомнив мне очередную нашу то ли бедную Лизу, то ли несчастную Лизу, которая тоже куда-то уехала и вымерла.
Е. ШУЛЬМАН: А дальше автор не знает, что с ними делать, поэтому он их быстренько закапывает.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но здесь героиня — реально это абсолютно трагический, абсолютно непостижимый финал. То же самое, я совершенно забыла, что в «Этрусской вазе» трагическая история, потому что там главный герой считает, что любимая, обожаемая им достойнейшая женщина до него состояла в любовной связи с каким-то абсолютным мерзким ничтожеством.
Е. ШУЛЬМАН: Дебилом.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. И он…
Е. ШУЛЬМАН: Не может это пережить.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он не может это пережить. На основании этого он ввязывается в нелепую, ненужную дуэль. Накануне дуэли узнает, что ничего этого не было, что он все сам придумал. Опять-таки, в этой месте нормальное подростковое сознание, воспитанное романтическим каноном, ставит точку. А потом ты переворачиваешь страницу… У меня в книге буквально переворачиваешь страницу, а там еще вот столько, что он на этой дуэли погибает. А возлюбленная его тоже немножко мучается, потом умирает от тоски и ненужности.
Е. ШУЛЬМАН: Впрочем, у Тургенева нашего Ивана Сергеевича есть несколько таких рассказов или кратких повестей — типа «Бретер», «Поединок», — когда человек слово за слово случайно ввязывается в какую-то глупую драку. В одном рассказе, «Гамлет Щигровского уезда», приходит какой-то другой пьяный персонаж и разруливает всю эту глупость, а, например, в «Бретере» убивают накануне свадьбы прекрасного идеалистического молодого человека. Убивает его друг, который не должен был быть его другом. Но тоже все это как бы ни почему.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: То есть никто из них ничего этого вроде бы не хотел.
Е. ШУЛЬМАН: Как бы не хотел, да. Этот немножко изображает тоже Печорина такого — собственно бретер. Этот изображает великодушного друга из гофмановской новеллы. А заканчивается это все тем, что опа, раз, два, три — и все, все умерли.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но Тургенев — все-таки это существенно более позднее время. В это время уже так НРЗБ.
Е. ШУЛЬМАН: Я понимаю, что вы хотите сказать. То есть это, конечно, дальнейшее развитие, эволюция романтических клише в сторону какого-то такого, хочется сказать, большего реализма, но мы не знаем на самом деле, что реалистично.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я бы не назвала это в строгом смысле реализмом.
Е. ШУЛЬМАН: Реалистичнее умереть от горя или реалистичнее жить вместе долго и счастливо. И то, другое…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Чаще случается второй вариант.
Е. ШУЛЬМАН: Но есть еще один у меня аргумент, по-моему, совершенно неотразимый, в пользу того, что Пушкин и Проспер Мериме — это один и тот же человек.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Секунду, а вот вы представляете, Екатерина Михайловна, что слушают нас сейчас наши зрители и слушатели. Они привыкли вам доверять.
Е. ШУЛЬМАН: У меня еще есть несколько теорий, которыми я тоже в свое время с вами поделюсь, дорогие слушатели. Хорошо, ладно. В одном эссе Борхеса тоже говорится, что если, например, представить себе, что Дон Кихота и «Тысячу и одну ночь» написал один и тот же человек, то интересно реконструировать этого литератора. У меня есть теория о том, что Марсель Пруст и Мурасаки Сикибу — это тоже один и тот же автор. Как-нибудь мы об этом поговорим. Вы не любите длинные тексты, а я люблю.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, почему же, я очень люблю длинные тексты, но мне кажется, что эти два автора несколько разминулись во времени.
Е. ШУЛЬМАН: Это не препятствие для художественного творчества. У меня есть на этот счет тоже объяснение: это все была реинкарнация. Так вот, теперь, когда окончательно вы укрепились в своем доверии ко мне, к моей, я бы сказала, непрошибаемый рациональности, то продолжим про Пушкина и Мериме.
Так вот, последняя новелла, написанная Проспером Мериме, называется «Локис». Локис — это медведь. Сюжет там следующий. В рамках исследования европейских романтических окраин герой-рассказчик, немецкий этнограф, едет в одну из стран Балтии, скажем так — в глухую…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В Литву он едет.
Е. ШУЛЬМАН: В глухую литовскую провинцию, буквально в лес. Едет он собирать народное творчество и изучать местные языки, имея теорию, что они там как-то родственны между собой или все происходят от этрусского, я уж не помню…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: От санскрита они происходят.
Е. ШУЛЬМАН: А, прошу прощения. О’кей, хорошо, в это углубляться не буду. Едет он туда и там становится свидетелем истории с оборотнем. Опять же, спойлер-спойлер: помещик, к которому они, собственно, приезжают в гости, время от времени превращается…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В медведя.
Е. ШУЛЬМАН: В медведя, да, совершенно верно. В частности, в особенности в момент своей свадьбы. Так вот, там есть сцена — пока еще медведь на авансцену не выступил, а сцена там следующая. Невеста этого помещика, барышня, так сказать, красивая, игривая и живая по имени Юлия, им поет балладу, говоря, что это народная местная песня. «Вот вы любите народные песни и вообще приехали их собирать — сейчас я вам и спою». И поет им некую балладу, про которую рассказчик…
А рассказчик такой немножко комический персонаж — чуть-чуть unreliable narrator, недостоверный повествователь, педант, который, естественно, не верит всему тому иррациональному и волшебному, что на его глазах происходит, но читатель должен понимать, что оно все-таки происходит. Так вот он делает примечание-сносочку и говорит: «Позже я узнал, что шалунья над нами смеялась. То, что она нам спела — это никакая не народная литовская баллада, как я записал и типа даже опубликовал ее».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, он не успел опубликовать. Он очень был благодарен судьбе за то, что не успел опозориться на весь научный мир.
Е. ШУЛЬМАН: Вот, то есть в научном журнале он это все-таки еще не успел выпустить. «А это на самом деле стихотворение их национального поэта по имени Пушкин». То есть смотрите, что получается. Сначала у нас автор Мериме пишет якобы балканские народные песни. Пушкин их переводит, как бы думая, что они подлинные. Потом пишет: «Как выясняется, пишет он в примечании, это замечательный французский литератор Проспер Мериме чудесно сочинил, и мы ему за это благодарны». Потом уже, после якобы смерти этого русского литератора, другой литератор Мериме упоминает его в рассказе как автора стихотворения, которое герой рассказа принимает за народную балладу. Чем это объяснить, как не тем, что это один и тот же человек? Он же медведь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Та-дам!
Е. ШУЛЬМАН: Парируйте.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я бы хотела сказать, что вообще вот эта идея нехороших событий, происходящих во время свадьбы — это важная для Мериме очевидно тема.
Е. ШУЛЬМАН: Он сам не женился.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, он сам никогда не был женат, и ходили нехорошие слухи о сексуальной его ориентации в то время.
Е. ШУЛЬМАН: Подождите, у него, извините, куча баб была.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, но, тем не менее, и такие сплетни были нехорошие.
Е. ШУЛЬМАН: Да, с мамой жил долго.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Что тоже как бы намекает.
Е. ШУЛЬМАН: Как и Марсель Пруст, опять же. Смотрите-ка, я не думала в эту сторону. Но хорошо.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я, признаться, тоже об этом никогда не думала, и не думаю, что это сыграло значимую роль в его биографии. Но так или иначе, у него есть абсолютно симметричные истории, красоте и симметрии которых я удивилась и восхитилась, перечитав сейчас.
Наверное, вторая самая известная повесть-рассказ Мериме — это «Венера Илльская». Про Венеру Илльскую у меня есть небольшая лирическая история, потому что мой отец, когда он работал учителем в средней школе, очень любил записывать детские страшилки. И одна из этих страшилок начиналась со слов «Однажды пионеры пошли собирать металлолом…».
Е. ШУЛЬМАН: Уже страшно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «И нашли они там железную тетю. Вожатому, который руководил пионерами, было неудобно ее нести. Поэтому он снял со своего пальца обручальное кольцо, которое мешало ему нести эту железную тетю, и надел его железной тете на палец». Ну а далее мы переходим к новелле Проспера Мериме «Венера Илльская».
Е. ШУЛЬМАН: Вот какими путями распространяется просвещение.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Абсолютно, внезапными способами. История про Венеру Илльскую, очевидно, является такой зарисовкой (понятное дело, сильно модифицированной) из тех времен, когда Проспер Мериме, составляя свой «список Мериме», ездил по разным французским глухоманям, собирая там информацию о сохранившихся памятниках. И приехав в ныне процветающую область Руссильон, герой-рассказчик, во многом похожий на самого автора, что, собственно, добавляет рассказу псевдодостоверности.
Е. ШУЛЬМАН: Правдоподобия.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: То есть герой делает то же самое, что делает автор. Возможно, все остальное тоже правда. Он обнаруживает некую новую статую, которую только что откопали. Статуя эта изображает Венеру — Венеру такую удивительно несимпатичную, которая вызывает вопросики со стороны местных жителей. Но местный же антиквар, который ее откопал, строит на ее счет всякие прекрасные лженаучные теории, над которыми Мериме очень так остроумно подшучивает.
И параллельно с этим происходит подготовка к свадьбе сына этого антиквара. И как раз таки во время игры в мяч, непосредственно предшествующей свадьбе, жених снимает с пальца кольцо, которое ему мешает в процессе игры, и подобного вожатому…
Е. ШУЛЬМАН: Собиравшему металлолом.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: …собиравшему металлолом, надевает его на палец Венере. Ну, дальше, я думаю, в общем, понятно, что происходит.
Е. ШУЛЬМАН: Ничего хорошего не происходит.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В брачную ночь статуя решает предъявить свои права на человека, так необдуманно…
Е. ШУЛЬМАН: Слушайте, это же «Каменный гость» наоборот.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это «Каменный гость» наоборот.
Е. ШУЛЬМАН: Это тоже писал Пушкин. Продолжаю настаивать. С настойчивостью, достойной лучшего применения.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Давайте, может быть, мы сразу очертим круг авторов, которые вне подозрения.
Е. ШУЛЬМАН: Которые не являются Пушкиным. Слушайте, совершеннейшая же инверсия этого сюжета. Там приходит муж забирать свою жену от любовника, тут приходит любовница забирать мужа от жены.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но все-таки у Каменного гостя есть некоторая мотивация, отличная от безусловного причинения вреда. А Венера…
Е. ШУЛЬМАН: Ну как, это тоже мотивация, ей мужика надо. Она же Венера.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кажется, она довольно быстро им воспользовалась — в смысле, сжала в объятиях, после чего…
Е. ШУЛЬМАН: Тяжело пожатье каменной ее десницы.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Возможно. Возможно, это та же самая история, только рассказанная немного на иной лад. Но меня скорее заинтересовало то, что брачная ночь — это какое-то нехорошее время.
Е. ШУЛЬМАН: Это опасное время. У Проппа об этом тоже сказано.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, это, как известно, обряд перехода, который, в общем…
Е. ШУЛЬМАН: Кто-то переживает, а кто-то нет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кто-то и нет. И интересно, что эти две новеллы — они так абсолютно зеркально друг в друга вкладываются: медведь съедает невесту (господи, мы все-все проспорили), в «Венере Илльской» невеста, страшная невеста убивает жениха. И конечно, это тоже два каких-то совершенно невероятно совершенных сюжета. Я, собственно, вспомнила про пионеров, их металлолом и вожатого с кольцом ровно потому, что этот сюжет настолько прекрасен, настолько совершенен, что он обладает способностью воплощаться в разных других вариантах. То есть понятно, что рассказчику этой истории, мальчику 11 лет, вероятнее всего…
Е. ШУЛЬМАН: Тоже кто-то рассказал.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кто-то прочитал вслух. В советское время, как мы помним, детям читали вслух что ни попадя, да и сами они тоже ни в чем себе не отказывали. Так или иначе это каким-то образом впиталось, трансформировалось и продолжает жить. Вот это, мне кажется, тоже какая-то совершенно невероятная особенность Мериме, которую мы склонны недооценивать: придуманные им сюжеты обладают способностью к самовоспроизводству, уже утратив всякую связь с оригиналом. Та же самая «Кармен».
Е. ШУЛЬМАН: Тут мы, естественно, доходим до «Кармен». Мы ее немножко так, так сказать, dismissively упомянули в самом начале: мол, вы, те, которые ничего не читали, знаете Мериме исключительно как автора либретто к то ли опере, то ли балету. На самом деле, скажем так, в хрестоматии попадают не просто так, классические произведения становится классическими неслучайно. Прочитайте эту новеллу — это незабываемое произведение. Это действительно такая вещь, которую, раз прочитавши, уже нельзя забыть, она будет с вами всегда.
В ней есть контраст между, так сказать, дикостью, экзотичностью, преступностью описываемого и вот этим вот отстраненным стилем. Обрамляющая, так сказать, рамка сюжета — это герой (автор, собственно говоря), который приезжает в Испанию и там смотрит на… Видами любуется. И потом он посещает в тюрьме приговоренного преступника. Приговоренный преступник ему рассказывает свою жизнь. Тот тоже рассказывает ее чрезвычайно просто, как мы должны понимать, потому что он вообще-то простой человек и не склонен к приукрашиванию. Поэтому пространство для читательского додумывания, так сказать, законтращивания и подкручивания страстности — он есть.
Кроме того, конечно, когда вы побываете в Испании, то не то чтобы там вам на каждом шагу встретятся прекрасные работницы табачной фабрики, которые полуголыми купаются по окончании рабочего дня, но я помню, когда я в городе Барселоне зашла в кондитерский магазин и увидела там все вот эти вещи, которые он описывает… Помните, у них был самый счастливый день с Кармен, когда у него есть деньги — они там какую-то свою контрабандистскую операцию прокрутили, — и она идет в магазин и скупает все самое дорогое. И там вот эта вот пастила, и другая, на яичных желтках, и какая-то с апельсинами, и какие-то шарики, которые она потом кидает об стену, так сказать, расшалившись. И они вот этого всего набирают и идут к какой-то старухе в комнату, и вот там у них, так сказать, счастье. Вот эта их, кстати, такая брачная ночь — это вот венец их любви.
Вот это все, все эти туроны, которые там так подробно описаны — Мериме всегда немножко антиквар, чуть более, чем немножко антиквар и историк (в этом он похож, кстати, на Вальтера Скотта), все это в подстрочных примечаниях указано, — оно продается в кондитерских магазинах ровно в том же самом виде. Так что это не просто… Скажем так, это не просто экзотизация, это не просто рассказ про интересных дикарей. Это не то чтобы основано на реальных событиях, но это достаточно правдоподобно, чтобы романтический элемент не перевешивал вот этот реалистический или, по крайней мере, тот, который читателем воспринимается как реалистический.
Ну и написано это так, как это написал бы Пушкин. Могу себе представить, что он написал бы эту историю — а он мог бы написать, ему бы это тоже понравилось. Опять же, почему ему так понравились «Песни западных славян», почему он повелся?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Душа родная.
Е. ШУЛЬМАН: Во-первых, душа родная. Во-вторых, как бы интересные истории — кровавые, такие-сякие. С одной стороны, отдаленность, с другой стороны, некоторая родственность. Ведь нужен же этот баланс. Если совсем про инопланетян, то это как бы не торкает. Если про историю села Горюхина (он ее тоже не закончил), как-то уж слишком близко. Должна быть пропорция того и другого. А мы не знаем, кто у нас переводил Мериме на русский язык?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Что-то я не обратила внимания. Но это тоже такие теплые советские ламповые переводы, которые… Опять же, я тот еще французский читатель, но мне кажется, что они как раз таки отчасти стилизуются под пушкинские.
Е. ШУЛЬМАН: Под прозу пушкинских времен, скажем так. Под вообще стиль новеллы 30-40-50-х годов.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Бестужев-Марлинский, что-то вот такое.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно. Ну, Бестужев-Марлинский — это больше страсти в клочья, у него гораздо меньше вкуса.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Писатель-то он неважный, но язык, мне кажется, заимствован примерно из этого всего.
Е. ШУЛЬМАН: У него там вечно все — как это? — побледнели как мрамор, только глаза их дивно сверкали. Хотя сама эта фраза, между прочим, буквальная цитата из «Княжны Мери». Так что Лермонтов наш тоже был немножко Бестужев-Марлинский, а может, и не немножко. Русский Мериме гораздо более сдержан и действительно гораздо больше похож на пушкинскую прозу, за которой, как известно, мало кто следовал потом в развитии русской литературы. Русская литература пошла за Гоголем, а потом…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Которого, кстати, Мериме тоже удивительным образом любил. Он утверждал, что русский язык он выучил в первую очередь ради Гоголя, потому что он справедливо считал, что Пушкин — явление абсолютно такое универсально европейское, по большому счету, он живет не строго в рамках русской культуры, а Гоголь — вот он реально русский и непереводимый.
Е. ШУЛЬМАН: Вот его русский язык, Гоголя, выучить очень непросто.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Сейчас трудно проверить, хорошо ли он тот язык выучил.
Е. ШУЛЬМАН: Потому что Гоголь изобрел свой собственный язык, на котором тоже больше никто потом не писал. Может быть, Платонов.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну ладно, не надо так о Гоголя. Мне кажется…
Е. ШУЛЬМАН: Ну слушайте, то, что называл Набоков «плевелы речи», вот этот его такой сорный язык, из которого вдруг вырастает нечто потустороннее — это его индивидуальная особенность. Так никто больше не умел. Как это читать иностранцу, конечно, трудно себе представить. Но вернемся к Мериме. Мы с вами упомянули его единственный (пожалуй, единственный) роман.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Единственный такой тру-роман, длинный.
Е. ШУЛЬМАН: Он тоже немножко набор новелл. Вот он был писатель-новеллист по своей природе. Вы знаете, бывают писатели такие романисты типа Толстого — вот Толстой не может написать рассказ.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Может, но в целом, конечно, его основной жанр…
Е. ШУЛЬМАН: Не очень хорошо. Даже какие-нибудь его вещи небольшие вроде как типа «Семейное счастье» — это просто кратко пересказанный роман. Вот он естественный романист. Достоевский естественный романист. Тургенев, кстати, тоже новеллист. Вот Тургенев — тоже мы его тут упоминали несколько раз, тоже между слов.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И вновь мы видим связь между Мериме и…
Е. ШУЛЬМАН: Но эти просто были знакомы. Как это — их видели в одном помещении. Так что они не могут быть одним и тем же человеком, в отличие от Пушкина. Тургенев вообще дружил с разными французскими литераторами, вхож был в этот мир. Он и с Мопассаном общался, и с Флобером, и с Доде-старшим… Младший был потом другом Марселя Пруста, несмотря на свой страстный антисемитизм. Но это совсем другая история. Так вот, Тургенева Мериме тоже переводил на французский язык и, в общем, как-то его, так сказать, во французских кругах пропагандировал.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он очень промоутировал. Он написал предисловие и вообще как-то всячески носился с ним как с писаной торбой.
Е. ШУЛЬМАН: По манере они, пожалуй, тоже друг на друга похожи в той мере, в какой тургеневская проза похожа на пушкинскую прозу. А там родство некоторое есть. Вот «Записки охотника» и вот эти маленькие тургеневские вещи, которые мне хотелось бы, чтобы были более известны, потому что мне кажется, это лучший Тургенев, чем Тургенев «Нови», «Накануне» и даже «Дыма». В общем, все его романы, за исключением «Отцов и детей», мне кажутся слабее его малой прозы. У него короткое дыхание и, опять же, этим на Мериме он похож.
Но возвращаясь к Карлу IX, к «Хронике времен короля Карла IX». Там тоже немножко заканчивается как бы ничем. Он берет этот сверхромантический отрезок французской истории, на котором потом потоптался Дюма — естественно, Варфоломеевская ночь, религиозные войны, гугеноты-протестанты, собственно говоря, Карл IX… Один друг протестант, он любит католичку и она любит его, и там всякие бурные сцены, когда она его то ли хочет спрятать, потом думает, что нет, нехорошо прятать еретика. «Если ты меня любишь, то ты примешь истинную веру», а тот говорит: «Нет, не люблю я тебя как…».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Истину.
Е. ШУЛЬМАН: Истина мне дороже. В общем, там все страшно страдают и мучаются, но как-то в результате остаются в живых. Заканчивается немножко ничем. Заканчивается вот тем, что один из них, так сказать, оставшийся в живых, переодетый священником, там сидит кушает и наблюдает, как сограждане режут друг друга — в общем, как эта страна погружается во мрак гражданской войны. Ну, финал такой. Мериме вообще с хэппи-эндами не любил иметь дело.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мне как раз кажется, что это такое первое приближение к пониманию того, что жизнь плохо сводима к нарративной структуре. То есть мы все знаем, сейчас все люди добрые, и злые тоже, прочитали 2-3 учебника по сторителлингу и знают, как все устроено.
Е. ШУЛЬМАН: Да?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну конечно, нормальный средний писатель в тот момент, когда его покидает муза, открывает книгу Роберта Макки «История на миллион» и видит, как из этой ситуации технологическими методами можно выходить. То есть вся вот эта теория — она хорошо известна и она, конечно же,…
Е. ШУЛЬМАН: На самом деле читать надо Проппа. Там все это сказано, только лучше.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Покороче, главное.
Е. ШУЛЬМАН: А тот длинный, ваш?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, достаточно длинный.
Е. ШУЛЬМАН: Я еще Кэмпбелла читала, «Тысячеликий герой».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Тоже полезно.
Е. ШУЛЬМАН: Тот тоже длинноват, но, по крайней мере, все-таки…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Макки — это совсем учебник для сценаристов. Тут уж что поделаешь? Ну, Воглер есть еще также, Кэмпбелл. Да, есть много достойных авторов, которые разрабатывали теорию сторителлинга: как должна работать история, чтобы у нас в голове дофамин впрыскивался в нужный момент. И с одной стороны, это правда так работает, а с другой стороны, это же всегда чудовищно бесит. Я, как человек, читающий очень много книг, написанных людьми, читавшими учебники по сторителингу, прямо вижу: о, муза ушла, вот тут поэтому подключаются такие технические шестеренки.
Е. ШУЛЬМАН: Ох, работушка у вас…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Неплохая, не жалуюсь.
Е. ШУЛЬМАН: Может, лучше законопроекты читать?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот вы так всегда про них зажигательно рассказываете, что кажется, что нет. Лучше я все-таки своих современных писателей. У них хотя бы есть попытка стилистической игры, чего нельзя сказать о вашем материале.
Е. ШУЛЬМАН: Мне иногда кажется, что у моих тоже есть попытка стилистической игры, но это мало ценят.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так вот, возвращаясь к Мериме. Про этих ваших прекрасных милых домашних питомцев…
Е. ШУЛЬМАН: Я в своем эфире расскажу.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, я как раз хотела подобрать вежливую формулировку. Мне кажется, что Мериме — это один из первых людей, которые еще до того, как вот это все про дофамин было исследовано, понимает, что жизнь не работает по этим законам. Поэтому он до некоторой степени следует клише, а потом вдруг раз — и это клише ломает об коленку. И мы до начала нашей беседы вспоминали новеллу «Таманго», которая тоже…
Е. ШУЛЬМАН: Про колониализм. Про вождя африканского, который участвует в работорговле, продает своих соплеменников, и заканчивается тем, что продают его самого.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, там происходит некоторая драматическая интрига, и мы ждем, что он извинится перед своими собратьями, раскается и спасет их всех. Или наоборот, что они его убьют и он понесет заслуженное наказание. Я, опять-таки, своим подростковым мозгом ровно так эту новеллу и закончила.
Е. ШУЛЬМАН: То есть вы дописывали Мериме самостоятельно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Внутри собственной головы. И подменяла вот эти странные, неправильные концовки концовками правильными: когда добродетель была вознаграждена, порок наказан, счастливым образом разрешившаяся коллизия приводит к длительному семейному счастью. Но нет, ничего подобного. И новелла «Таманго» заканчивается тем, что этот довольно ужасный человек оказывается единственным, кто выживает в драматической коллизии. Живет скучную обыденную жизнь, умирает от воспаления легких, успев послужить в британских колониальных войсках в роли литаварщика. И вот это абсолютное нарушение, конструктивное нарушение читательских ожиданий — мне кажется, что Мериме если не первый, то, по крайней мере, один из первых авторов, которые начали это систематически практиковать. п
Е. ШУЛЬМАН: При том, что он совершенно не производит впечатления мрачного тяжелого автора. Он иронический, легкий, читать его приятно в вульгарном смысле. Но если, продолжая нашу традицию спойлерства, вспомнить финалы всех произведений, которые мы называли, и тех, которые мы не назвали, то это кошмар кошмарович. Значит, «Маттео Фальконе», Павлик Морозов наоборот — отец убивает сына малолетнего за предательство. «Кармен» — главного героя вешают, он свою возлюбленную, значит, зарезал. «Венера Илльская» — герой погибает. «Локис» — один герой скушивает свою невесту, но ладно, рассказчик остается в живых, и на том слава богу. «Этрусская ваза» — героиня умирает, героя убивают на дуэли. «Двойная ошибка» — героиня умирает, с Дарси что происходит?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, он как-то живет дальше свою скучную жизнь, совершенно упустив возможность единственного в своей жизни счастья.
Е. ШУЛЬМАН: В общем, все как-то в высшей степени…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Все не слава богу.
Е. ШУЛЬМАН: Не слава богу, да.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И при этом это вот такая очаровательная романтическая ирония, изящная.
Е. ШУЛЬМАН: Изящная проза, да. В общем, читайте, дорогие зрители. Как это — веселитесь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я как раз вспоминала в связи с Мериме два главных критерия великой литературы, которые предложил такой не очень приятный человек — американский литературовед Гарольд Блум в своей книге «Европейский канон» («Западный канон»).
Е. ШУЛЬМАН: Мне все время кажется, что это персонаж Джойса.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В принципе, он мог бы быть на него быть похожий. Темперамент, мне кажется, тоже какой-то довольно уместный. У него есть книга «Западный канон», которую мы все не очень любим, потому что она исключительно про белых цисгендерных мертвых мужчин, которые и являются настоящей литературой, а не вот это вот вам все. Из женщин он там, по-моему, милостиво так, подвинув немножко Толстого, разрешает войти, так и быть, Джейн Остин, но тоже с некоторыми оговорочками. Но он предлагает два очень дельных критерия, которые позволяют в его картине мира отделить великую литературу от любой другой. Они могут быть вместе, а могут быть отдельно.
Первый критерий — это если книга всосалась в культуру так, что без нее эта культура была бы другой; когда пионеры идут собирать металлолом и когда история, когда какой-то прием живет примерно вечно и меняет ход вообще мировой культуры. А второй вариант — это если все пытаются сделать так же и никто не может. То есть «Дон Кихот» — может быть, он не так глубоко впитался, он не стал вот этим воздухом, на котором разговаривает культура…
Е. ШУЛЬМАН: Ну почему? Это термин, который знают все. Дон Кихот или донкихотство — всем понятно, что это такое. Про ветряные мельницы знают те, кто не знает, кто такой Сервантес.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Пожалуй. Но, тем не менее, все попытки написать нового «Дон Кихота» были абсолютно ничтожны. Никто не может написать другое такое же. И вот мне кажется, что Проспер Мериме по-настоящему великий писатель и в том смысле, что созданные им истории — абсолютно уже никто не помнит, что за тетка с красным цветком, которую рисуют на каждой коробке конфет, откуда она взялась, и все знают эту тетку несчастную; и в том смысле, что его истории — такое никто другой сделать не может.
Е. ШУЛЬМАН: Хотя, казалось бы, все там так обманчиво безыскусно. Вроде просто, так сказать, интеллигентный образованный друг рассказывает тебе удивительную историю, которую он услышал в отпуске, когда съездил в какие-то неочевидные туристические места. А действительно получается совершенно неповторимо.
Я напомню в завершение по поводу «воздуха культуры», что новелла «Кармен» — это один из базовых текстов для «Лолиты», для романа «Лолита». И поэтому, конечно, надо прочитать сначала, там постоянные отсылки к нему. Гумберт называет ее Карменситой. И то, что там говорится, что он ей предлагает, Хосе предлагает своей возлюбленной уехать в Соединенные Штаты — в Америку они, так сказать, планируют. И ложные ожидания того, что он ее убьет, строятся во многом на навязчивых отсылках к Мериме. Так что наряду с «Аннабель Ли» Эдгара По и некоторыми другими текстами, «Кармен» — это такая прото-«Лолита», потому что это тоже текст о роковой женщине, которая жертва, и она же и губительница своего возлюбленного.
Это, собственно, еще во французской традиции, начиная с «Манон Леско», появляется этот образ, такой мерцающий, постоянно возникающий. Кстати, прустовские роковые женщины, Одетта и Альбертина, которые сами не рады своему неодолимому обаянию — это тоже все вот это вот. Манон, Кармен — это она. Это такая навязчиво повторяющаяся женщина французской культуры.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Французского лейтенанта. Ну что ж, в этой точке мы перейдем к нашей регулярной просветительской рубрике «Колофон», суть которой состоит в том, что мы рекомендуем вам то, что, во-первых, нравится нам, а во-вторых, то, что, как нам кажется, может понравиться вам, если вам понравилось то, о чем мы говорили раньше.
И в этот раз я бы хотела порекомендовать… Поскольку Проспер Мериме в силу некоторых случайных обстоятельств оказался автором, записанным за мной, удивительным образом в этот раз несмотря на то, что рекомендовать доверили мне, мы в этой рекомендации вполне единодушны. Потому что если вы захотите послушать, как о той же самой книге более развернуто высказывается Екатерина Михайловна, то вы можете найти соответствующее видео на ее канале. А я бы хотела порекомендовать сборник рассказов Сомерсета Моэма, который называется «Эшенден, или Британский агент». Тут мы ставим звездочку — ставь, Гелла, скобку…
Е. ШУЛЬМАН: И в скобке напиши «боров». Хотя в наше время если поставить звездочку, то дальше надо написать «является иностранным агентом».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это мы тоже уже написали.
Е. ШУЛЬМАН: «Является британским агентом по своим собственным признаниям».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Эшенден, главный герой сборника Сомерсета Моэма, является британским агентом, как следует уже из названия. Вообще Сомерсет Моэм был человеком интересных взглядов и довольно интересной судьбы. Будучи абсолютным пацифистом и с презрением относясь вообще к любой форме службы на благо абстрактного государства, он, тем не менее, во время Первой мировой войны отличнейшим образом служил в британской разведке, что в те времена было не совсем то же самое, что служить в условном ФСБ.
Е. ШУЛЬМАН: Хотя…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И разумеется, поскольку это был такой джентльменский бизнес — за него почти не платили, это была такая форма изысканного досуга для британской элиты.
Е. ШУЛЬМАН: Да, у них это считался какой-то спорт такой.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да-да, конечно. Они, собственно, за это стали платить буквально, может быть, лет 40 назад.
Е. ШУЛЬМАН: Да что вы?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да-да. А до этого это было такое скорее развлечение. Что приводило зачастую к неприятным последствиям, случись британскому шпиону поиздержаться, поскольку другие могли предложить больше, скажем так. Но Моэм отправился слушать в британскую разведку с абсолютно чарующим цинизмом, в целом ему очень присущим, объясняя это тем, что там такое покажут, где другого не покажут. И ему реально показали такое, чего в других местах не показывают, и собранный им материал лег в основу вот этого сборника.
Надо сказать, что вообще до этого сборника не было никакого шпионского жанра. Никто не предполагал, что это деятельность, заслуживающая какой-то отдельной рефлексии, в то время, как после этого текста появилось множество всего остального. И Ян Флеминг, создатель Джеймса Бонда, буквально вставал и кланялся при упоминании этого сборника, из которого, собственно, он вышел как из гоголевской «Шинели».
Почему, собственно говоря, мне показалось уместным вспомнить именно этот сборник применительно к прозе Проспера Мериме? Моэма называют каким-то великим реформатором новелльного жанра наряду с Мопассаном, что отчасти правда. Но мне кажется, что степень новации сильно переоценена, потому что, в принципе, Моэм — особенно это заметно в «Эшендене», — наследует той же самой традиции. Ты читаешь некоторую историю. В этой истории есть завязка, кульминация, и ты уже прямо чувствуешь, как все это движется к развязке. И ты даже примерно понимаешь, в какой плоскости будет лежать эта развязка. И вдруг оп! — в самом конце история делает абсолютно неожиданный разворот. Не в том смысле, что она предлагает какое-то еще более красивое, логичное завершение, чем то, которое ты ждал — оно какое-то абсолютное мимо твоих ожиданий.
Мой любимый рассказ — это рассказ про мисс Кинг, старую гувернантку, которая предположительно обладает ценными сведениями, которая всю жизнь ненавидит свою страну, но в то же время остается очень английской дамой. И она призывает главного героя к своему смертному одру. Он склоняется к ее хладеющим устам…
Е. ШУЛЬМАН: Он там целую ночь сидит ждет, потому что она работает в семье какого-то неназванного персидского шаха, при двух его чрезвычайно испорченных и гулящих дочках. И он предполагает, что она там наслушалась всякого, потому что этот персидский шах вместе с каким-то другим своим другом к нему подбирались, какие-то с ним там заводили разговоры.
Все это происходит в любимом месте действия Моэма — в отеле. Он вообще такой автор, у которого всегда все происходит в гостиницах. Так вот, и он сидит буквально действительно над ея хладеющим телом, дожидаясь, что она ему сейчас что-то скажет, что вообще ход войны определит. Потому что он предполагает, что перед смертью к ней вернулась ее национальная идентичность. Она до этого говорила только по-французски, с ним отказывалась знакомиться, потому что он англичанин. Говорили, что она вообще англичан всех ненавидит. Но он-то понимает, что английская душа ее все равно как-то себя проявит и сейчас она ему что-то скажет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И она проявляет себя, потому что вдруг она холодеющими устами шепчет ему на ухо…
Е. ШУЛЬМАН: Она встает, буквально как панночка, садится в кровати, уже практически в гробу…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, умирая. И говорит: «Англия». Падает и умирает. И это примерно последнее, чего ждет читатель. И мне кажется, что вот эта манера построения истории — она вообще очень характерна для Моэма. Я, в отличие от вас, Екатерина Михайловна, если я правильно понимаю, считаю Моэма писателем где-то между выдающимся и великим.
Е. ШУЛЬМАН: Ну, не будем классифицировать, что это тоже за детские…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мы не советская энциклопедия. Но так или иначе мне кажется, что это вообще очень характерная черта его прозы и абсолютное продолжение той традиции, которую сформировал Проспер Мериме вот этими своими парадоксальными разомкнутыми, нарушающими все наши ожидания финалами.
Е. ШУЛЬМАН: Я когда стала тоже читать Моэма и этого самого его «Эшендена», наткнулась в одной статье на мимоходом брошенную фразу, что ему Черчилль советовал 11 рассказов сжечь. Я так и не поняла, это 11 из опубликованных или какие-то 11, которые он послушался и сжег, а остальное опубликовал. Вот это осталось для меня…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Какая интрига! Надо исследовать этот вопрос.
Е. ШУЛЬМАН: Да, совершенно неясным. Но то, что это все основано на его реальном опыте, и в том числе, опять же, как я в своем видео рассказываю, на его поездке в Россию в 1917 году — это все совершеннейшая правда. Действительно, он описывает это шпионское дело как… Ну, он напрямую говорит, что в большинстве случаев это скучно, как работать в офисе. То есть ты принимаешь донесение, перерасшифровываешь кропотливо и пересылаешь дальше. Вот, собственно, и все. Но иногда, так сказать, романтическая часть там возникает, и это гораздо хуже.
В частности, вот этот рассказ про такую условную Мату Хари, какую-то певичку-танцовщицу, которую они прессуют, чтобы она выманила своего любовника, сепаратиста индийского, на такую территорию, где его расстреляют — тут он себя показывает, я бы сказала, с наихудшей стороны насчет джентльменского спорта. Когда они шантажируют тетеньку, что ее посадят на 10 лет, если она не напишет достаточно убедительное письмо — ну такое… Насчет того, что это, конечно, не в ФСБ работать.
То есть он своими руками никого не убивает, но его напарник, какой-то совершенно монструозный этот лысый мексиканец, убивает, и еще и не того человека. А он сам, например, в Швейцарии, познакомившись с симпатичной парой средних лет, англичанином и женой его немкой, этого англичанина обманом отправляет туда, где его расстреляют совершенно точно, а потом ходит и смотрит, как его жена ходит на почту и ждет от него вестей. И потом, когда там собака завыла, мы понимаем, что на этом все закончится.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это популярный сюжет. В частности, его активно разрабатывает…
Е. ШУЛЬМАН: Если собака?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, не собака, а вот такого рода методика британских спецслужб. Об этом, наверное, самый известный роман Джона Ле Карре «Шпион, пришедший с холода». Это ровно та же самая история, только рассказанная чуть более подробно и пространно. Кстати, мой любимый писатель Джон Ле Карре тоже примерно полностью выходит из сборника «Эшенден или Британский агент», ну и, соответственно, состоит в родстве с Проспером Мериме.
Е. ШУЛЬМАН: Действительно, отдаленным, но прослеживаемым. В следующий раз мы с вами поговорим о русской писательнице, близкой сердцу, я знаю, многих наших зрителей — о Надежде Александровне Тэффи. Мы будем говорить специфически о ее воспоминаниях — тексте, который сейчас читается… С трудом читается, прямо надо сказать. Тяжело читается — нелегко по меньшей мере. Но попробуйте, перечтите — поймете, о чем я говорю. Но также мы скажем и о ее рассказах, которые были безумно популярны в России до революции, которые отразили во многом первую русскую эмиграцию в ее парижском изводе, которые являются составной частью нашего с вами художественного наследия. Итак, поговорим о Надежде Тэффи, о ее мемуарах и о ее юмористических, и не сильно юмористических, и совсем не юмористических рассказах.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это был подкаст «Эха» «Закладка», и я хотела бы смиренно напомнить вам, дорогие наши зрители и слушатели, о том, что мы существуем исключительно благодаря вашей поддержке. И мы будем бесконечно вам признательны, если вы сможете и впредь поддерживать нас, ну или начать это делать прямо с этого нашего выпуска. Пожалуйста, поддержите «Закладку». Как именно можно это сделать, вы прочитаете в описании к нашей сегодняшней беседе.
Е. ШУЛЬМАН: Спасибо!