«Закладка»: Тэффи: смех и память в эпоху катастрофы
Относительно псевдонима нет никакой обоснованной версии его происхождения. Каждый утверждает каждое, и ужас в том, что она три разных версии сама своим ртом рассказала разным интервьюерам. Поэтому где-то вы прочтете, что Тэффи — это из Киплинга…
Подписаться на YouTube-канал «Эхо Подкасты»
Купить книги Тэффи на сайте «Эхо Книги»
🌟Если подкаст вам понравился и вы ждете следующего выпуска, поддержите нас донатом — сделать это можно на платформах Бусти или Патреон
Срочный сбор
Нам нужна помощь как никогда
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Здравствуйте, дорогие наши слушатели и зрители! В эфире подкаст «Закладка» на «Эхе», также известный как «Клуб знаменитых капитанов»…
Е. ШУЛЬМАН: А также «Радионяня».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Сегодня мы поговорим о книге «Воспоминания» Надежды Александровны Тэффи, которую подсунула нам всем Екатерина Михайловна.
Е. ШУЛЬМАН: Да, это была моя рекомендация.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И теперь я хотела бы узнать, за что, за что мы так мучились. Как мне один мой студент сказал. Когда я ему пыталась объяснить третье склонение в латинском языке, я ему говорю: «Это понятно?». Он говорит: «Это понятно. А за что мне это, непонятно». И вот я хотела бы узнать, за что нам это. Потому что мне кажется, что это книга, которую прямо сейчас читать не надо ни людям внутри России, ни людям снаружи России. В целом ее можно отложить до каких-то более счастливых времен. Нет ли у вас такого ощущения, любезная Екатерина Михайловна?
Е. ШУЛЬМАН: Вы знаете, Тэффи — это вообще такой счастливый автор. Ее появление в нашей жизни настолько сделало ее лучше, что мне не кажется, что какой бы то ни было ее текст способен кому-то навредить в любое время.
Я понимаю (или думаю, что понимаю), что вы имеете в виду. Книга «Воспоминания» Надежды Александровны Тэффи повествует о том, как она в самом начале русской революции отправляется из голодной Москвы с группой других деятелей культуры, в том числе писателем Аверченко, под руководством чрезвычайно мутного антрепренера в гастроли, в поездку на юг — в Украину, собственно говоря, — потому что там есть еда. Начинается как раз с того, что когда она объявляет о своей планах, ей все завидуют и говорят: «Ой, счастливые вы! В Киеве пирожные с кремом», или просто: «Ой, в Киеве с кремом». То есть там есть что кушать. В Москве кушать уже совершенно нечего, жизнь дикая, страшная, холодная и очень опасная.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И очень культурная, хочу заметить. Для того, чтобы немножко забить чувство страха, они бесконечно ходят на оперетту «Сильва» и на прочие культурные мероприятия, потому что там они сбиваются в кучку и им не так грустно.
Е. ШУЛЬМАН: «Любовь-злодейка, любовь-индейка, любовь из всех мужчин наделала слепых». — «Это какая лошадь сочинила это либретто?». Это повторяющаяся мысль, которая крутится у нее в голове: какая лошадь сочинила это либретто?
Да, на самом деле вот эту атмосферу голода, холода, страха и насыщенной культурной жизни можно также видеть в книге Одоевцевой «На берегах Невы». Вот там это очень хорошо показано — как люди весьма несытые идут через замерзший город, засыпанный снегом, по улицам, на которых грабят и убивают; идут для того, чтобы слушать стихи, для того, чтобы смотреть какую-то постановку, которую разыгрывают такие же замерзшие и такие же голодные, потому что это как-то напоминает им о прежней жизни. И действительно, это лучше, чем в темной пустой квартире сидеть одному. В Петербурге еще эти квартиры пусты и просторны, в Москве уплотнение и страшный жилищной кризис. Ну а в целом, в общем, жизнь — вот она такая. Один город, одна столица, другой стоит.
Так вот Тэффи отправляется в эту поездку. И довольно быстро они попадают в совершенно загробное хтоническое пространство. Надо сказать, что при всей реалистичности этого повествования… А судя по всему, это все так ровно и было, они так ехали, ехали, ехали на юг. Собственно, они попали в Киев, потом в Одессу, потом в Севастополь, и уже из Севастополя она уплывает.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Еще Новороссийск был.
Е. ШУЛЬМАН: Новороссийск, где тиф. Как это — Севастополь, где испанка, Новороссийск, где тиф. В общем, все здорово там чрезвычайно. И оттуда уже они на пароходе уплывают в Константинополь.
Дальше повествование не продолжается, оно заканчивается на том, как она вот стоит на палубе этого прохода, смотрит на уходящую русскую землю. Хотя там некоторые сцены этой пароходной жизни тоже довольно смешные — добыча риса и тарелки. Тарелки не получает, но находится крышка, в которую тоже этот рис можно положить. И также то, как пассажиры собираются вместе для того, чтобы совершать какие-то работы…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Уголь грузить.
Е. ШУЛЬМАН: Уголь грузить, да. И как они сначала сопротивляются, потом все-таки понимают, что делать что-то надо.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А потом начинают абсолютно косплеить никогда ими невиданных или, вероятно, виденных в театре условных бурлаков.
Е. ШУЛЬМАН: Бурлаков, вообще рабочих.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Начинают разговаривать таким же образом.
Е. ШУЛЬМАН: Да, один изображает, не осознавая этого, какого-то волжского рыбаря, другой чуть ли не Стеньку Разина. В общем, все наслаждаются как могут.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Интеллигенция входит в образ.
Е. ШУЛЬМАН: Да, совершенно верно. Вот это такая история, которая… Еще раз повторю, поскольку в ней участвовал еще и Аверченко, то она известна и с другой стороны. Это все, похоже, так и было. Но одновременно это повествование, которое строится, конечно, по законам повествования художественного, и это схождение героя в ад. Она уезжает не то чтобы из нормальной жизни, эта жизнь уже поломана, но она хотя бы хранит воспоминания о былой нормальности.
А дальше она попадает в совершенно такое действительно потустороннее, загробное пространство, начиная с поезда, в котором какие-то бабы в какой-то момент думают, не сжечь ли их живьем или не утопить ли их в проруби, потому что они там что-то не то им сказали. «Что же, — она говорит, — наши дети хуже собак?». Вот, опять же, почитайте, это такое очень узнаваемое развитие диалога, абсолютно безумного, который прямо на всех парах, как этот самый поезд, катится не туда, прямо в прорубь.
И далее они попадают — пожалуй, самое темное место повествования, — они попадают в украинское местечко, которым руководит комиссарша. Такая условная Розалия Землячка, только более приземленная — еще более приземленная, если можно так выразиться, и совершенно сумасшедшая. И вот там уже…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: С элементами сексуального маньяка, скажем деликатно.
Е. ШУЛЬМАН: О да. Совершенно больная, безумная тетенька, которую за эту безумство уважают ее товарищи краснознаменные и кожаные, потому что она абсолютно бескорыстна в этом своем безумии — ей ничего не надо, ей только надо кровушки. Все остальные вещи ее не интересуют. Они едва там не сгинули и видели там многих людей, которые сгинули. Это ведь нельзя же — отгрызть руку. В общем, много интересного.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И вот за что, за что мне это было?
Е. ШУЛЬМАН: Для того, чтобы, во-первых, вы насладились красотой слога. А во-вторых, поскольку это Тэффи, это все равно страшно смешно. Это страшно и смешно. Этот антрепренер Гуськин, который их везет — богатый источник, так сказать, ситуативного комизма. То, как это все описано. Одна там есть сцена, которая при перечтении даже больше поразила мою душу, чем все эти отгрызенные руки. Когда она выступает в этом местечке и ее зрительницы ей говорят: «Милые вы наши, хорошие, уезжайте быстрее отсюда. Дай бог вам уехать».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А она им говорит: «Даст бог, встретимся». А они ей говорят: «Нет».
Е. ШУЛЬМАН: Они не говорят, они так смотрят на нее… «И в глазах их я прочитала, что нет, что этого ничего не будет». В общем, они не выбираются оттуда частично благодаря талантам этого Гуськина, частично просто счастливым совпадением. Там, кроме этой безумной комиссарши, есть еще персонаж, которого она называет Робеспьером — тоже какой-то местный культуртреггер. В общем, они все абсолютно сумасшедшие люди, но — как это? — каждый в своем жанре. Хозяин их, у которых они живут, у которого хозяина на самом деле нет. «Может быть, ветчины?». — «Нет, еще не стемнело, ветчину можно есть только когда темно». В общем, у этого есть объяснение, почему именно ветчину едят только в темноте. Вот прочитаете, узнаете.
А далее они едут уже в места, скажем так, более цивилизованные, но тоже те, по которым прокатилась революция и катится гражданская война, и прежняя жизнь уступает место вот этому новому лезущему из-под земли хаосу. В частности, вот на этом киевском вокзале, где каким-то чоловикам и жинкам предлагается вести себя прилично путем объявлений, расклеенных на стенах, но они, значит, не желают возвращаться в тенета буржуазной цивилизации.
Так вот, во-первых, это блестяще написано, потому что это Тэффи, и она пишет вообще блестяще. Ее русский язык несравненный совершенно. Ее чувствительность к абсурду, к жизненной бредовости, к вот этому сочетанию трагического и комического… И вообще построение фразы, ритм, то, как она это пишет — это великолепно. Ее можно читать как угодно. Кстати, что интересно, как угодно ее можно читать, но когда она пишет стихи…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Лучше бы не писала. Вот лучше бы вообще не писала.
Е. ШУЛЬМАН: Сейчас мы дойдем до того, кто она, собственно, такая, и, может быть, станет понятно, почему она довольно упорно продолжала писать стихи. Почему она начала с этого и почему она продолжала этим заниматься, хотя, казалось бы… Но все, что она пишет длинной строчкой — это блистательно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как говорит Настя Завозова, не могу читать то, что написано в столбик. Вот в случае с Тэффи, мне кажется, это особенно точно.
Е. ШУЛЬМАН: Да, в столбик не надо, в строчку берите, не ошибетесь. И второе — конечно, чтобы порадоваться прогрессу нравов, гуманизации и глобальному снижению насилия.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Пожалуй, это единственная мысль, которую можно вынести из этой книги — две мысли, но одна, разбитая напополам, — что, с одной стороны, check your priviledge: у нас есть Telegram, WhatsApp и прочие запрещенные и незапрещенные социальные сети. Мы можем сохранять коммуникацию, даже трансграничную коммуникацию.
Хотя, если помните, у Тэффи тоже местами возникает трансграничная коммуникация. Когда они сидят еще в занятом деникинцами Новороссийске, появляются какие-то люди, которые умеют ездить в Москву и приезжать из Москвы относительно безопасно. И соответственно, возникают вопросы, как они это осуществляют. Они были предтечей Вотсапа.
Е. ШУЛЬМАН: Там говорится, что, скорее всего, это какие надо люди и, наверное, общаться с ними небезопасно. Но поскольку по-другому никак…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. Так вот, check your priviledge, потому что мы живем гораздо более комфортную, спокойную жизнь, независимо от того, по какой стороне границы мы находимся, или совершаем трансграничные миграции…
Е. ШУЛЬМАН: Если мы не находимся непосредственно в зоне боевых действий, то такого нам все-таки не достается.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Зато, кстати, мне кажется, это очень отрезвляюще нам сообщает о том, что происходит в зоне боевых действий, в которой мы пока благополучно не находимся.
Е. ШУЛЬМАН: Потому что там мало что переменилось с тех пор, как в этих же самых местах происходили похожие вещи.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А вторая половина этой же мысли — что совершенно же ничего не меняется. Мое любимое место, которое я себе даже отметила желтым цветом в книжечке, следующее. Тэффи приезжает в Киев, который выглядит примерно как Ереван образца осени 2022 года. Огромное количество «бывших людей» очень счастливы. Они все издают газеты и журналы. Они все абсолютно уверены, что послезавтра они поедут домой. Они развернули какую-то невероятную кипучую деятельность.
Е. ШУЛЬМАН: «Бродячая собака» там, так сказать, восстанавливается, и «Эхо» там вещает, и те же пляшут с теми же. Все очень довольны или, по крайней мере, все очень заняты.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А по Крещатику… Во-первых, они гораздо более довольны. Я помню, как там Тэффи описывает, что она видит, как в дверях кондитерской стоит офицер с погонами и ест пирожное.
Е. ШУЛЬМАН: Вот это самое пирожное, которое ей обещали.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, и она начинает рыдать, потому что офицер в погонах, пирожное…
Е. ШУЛЬМАН: При свете дня.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это то, чего в принципе быть не может, а вот оно. Там она встречает одного человека, который буквально за несколько месяцев до этой встречи говорил: «Я из России не уеду никогда. Мы должны все остаться, мы должны быть со своим народом, мы должны разделять судьбу наших сограждан». И тут она его видит. Она говорит: «Как же, что же случилось?». Он говорит: «Ну вот так жизнь обернулась». Что-то в этом чудится очень-очень родное.
Е. ШУЛЬМАН: В общем, чтобы заспойлерить все удовольствие дорогих читателей, скажем, что потом приходит Петлюра и все это заканчивается. После Петлюры приходят большевики…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Они убегают в Одессу. Там все то же самое, там опять наступает полный Ереван.
Е. ШУЛЬМАН: Только испанка.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Там еще испанка.
Е. ШУЛЬМАН: А вот еще, кстати, по поводу прогресса нравов. Все эти передвижения масс не только сопровождаются смертоубийством, голодом и нечеловеческой грязью, а еще и разными повальными болезнями. Я напомню, что в 1918 году испанка практически прекратила Первую мировую войну и убила в Европе чуть ли не больше народу, чем собственно на войне-то и погибло.
Испанка — это испанский грипп. С ним сравнивали ковид, когда была эпидемия ковида, ныне вспоминаемая с умилением. А зря, между прочим. Она стала причиной многого нехорошего: привык народ к большим потерям, а потом эта привычка никуда не делась.
Так вот, возвращаясь к предмету. Этот самый испанский грипп сравнивали с ковидной эпидемией, потому что это была такая первая пандемия.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Первая отрефлексированная.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно, первая пандемия, случившаяся в эпоху массовых коммуникаций. Поэтому параллели тут напрашивались. Так вот в Одессе эта самая испанка и воспаление легких, которое она с собой приносят. В Новороссийске тиф, и люди падают на улицах мертвые от тифа — там тоже много всяких увлекательных…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Физиологических подробностей.
Е. ШУЛЬМАН: Подробности и деталей.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: За что, за что?
Е. ШУЛЬМАН: Хорошо написано. Написано-то хорошо! Прямо вот читаешь и оторваться не можешь. Так что все это нам не грозит — по крайней мере, пока. И это тоже некоторое преимущество.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это относится к первой половине моей мысли.
Е. ШУЛЬМАН: К прогрессу нравов…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, и к check your priviledge.
Е. ШУЛЬМАН: Да, и к привилегиям. К изобретению пенициллина и все-таки некоторому снижению уровня насилия — по крайней мере…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Пока.
Е. ШУЛЬМАН: По крайней мере, пока, по крайней мере, кое-где. Помните, опять же, эту сцену, когда они едут на телеге между очередными этими страшными местечками, полыхающими гражданской войной, и рассуждают, что бы они съели, если бы у них была такая возможность. Это чудный пассаж.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Они спорят. Они горячо при этом спорят, чуть ли не ссорятся.
Е. ШУЛЬМАН: Да, утка или гусь, что закуска, начинать с закуски… «Нет, закуска холодная, много вы понимаете», говорит Аверченко. «Вот помните, в «Медведе» возле входа стойка была — там горячая была тоже закуска». В общем, это то, что можно как-то хорошо читать за едой, такого рода пассажи.
Опять же, зачем это все нужно, тем не менее, читать, кроме литературного качества, что, по-моему, основная… .
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Литературное качество не вызывает никаких вопросов.
Е. ШУЛЬМАН: …и единственная причина читать какой бы то ни было художественный текст, и радости по поводу большого пути, который за эти 100 лет прошло человечество. Я понимаю ваши ощущения: все изменилось, ничего не поменялось. Что-то в этом действительно есть. Но мне кажется, изменения важнее того сходства, которое мы видим, потому что изменения более фундаментальные, а сходство сюжетное и, скажем так, поверхностное.
В рассказах Тэффи об эмигрантской жизни, которые сейчас, последние 3 года, так обильно цитируют, тоже, в общем, бросается в глаза это радикальнейшее различие. Люди, которые тогда уехали, всю свою прежнюю жизнь бросили и должны были начинать ее заново. Из них очень редко кто — кстати, Тэффи редкое исключение, — очень редко кто работал по специальности. То есть они действительно стали шоферами, швейками, поварами, официантками…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И водителями такси, как мы знаем из нашего предыдущего выпуска.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно. В это время, пока там одни разносят борщ в русском ресторане, мимо едет молодой Газданов на такси и тоже замышляет роман «Ночные дороги». Русской литературе от этого всего, как вы понимаете, один сплошной прибыток. Бессердечная она сущность.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но мне кажется, что важно сказать о том, что отправляясь в это путешествие, Тэффи была немыслимой звездой. Это вот примерно как у нас Екатерина Михайловна села бы в первый вагон и поехала бы через охваченную гражданской войной, не дай бог, что-нибудь, куда-нибудь. То есть Тэффи узнают все, потому что она… Вообще она редчайший, конечно, в нашей истории пример женщины-писательницы…
Е. ШУЛЬМАН: Женской селебрити.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Не очень молодой. Тэффи — она же становится селебритью, когда ей уже под 30 и у нее за плечами… Для той эпохи это пенсия, это уже пора о внуках подумать. А за плечами у нее 10 лет несчастливого брака. Тэффи, как нормальная девочка из приличной семьи… Ее оригинальная фамилия Лохвицкая и она дочь очень известного и очень спорного юриста того времени.
Е. ШУЛЬМАН: Почему же он такой спорный-то?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А вы знаете, на чем, собственно говоря, погорела его карьера? Он защищал молодого человека, который вступил в помолвку с женщиной сильно старше его — то есть, например, 40 лет, — весьма обеспеченной. На основании помолвки он переписал на себя все ее имущество, помолвку расторг, женщину побил и выгнал на улицу.
Е. ШУЛЬМАН: Но на адвоката имеет право каждый.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Безусловно. Адвокат развернул… А он был такой очень публичный адвокат. Он считал, что…
Е. ШУЛЬМАН: У Тэффи есть прекрасный рассказ «Модный адвокат».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, очевидно, он навеян семейными мотивами. И он его защищал, отстаивая его моральное право. Не юридическое, а моральное право так поступить. Поскольку он вообще относился к категории вот этих вот адвокатов-моралистов типа Александра Федоровича Кони. Вот они все напирали на моральную сторону. И когда он вот этого молодого негодяя отмазал, надо ли говорить, что гнев народный обрушился не столько на негодяя, сколько на папу?
Но, тем не менее, он был крайне успешный, обеспеченный юрист. У них была толпа детей, все были очень литературно одаренные. Старшая сестра Мирра Лохвицкая вообще была известнейшая поэтесса.
Е. ШУЛЬМАН: «Русская Сапфо».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Очень смешно, потому что она при этом была такая очень чопорная, очень приличная женщина, вышедшая замуж и соблюдавшая верность супругу, несмотря на то, что у нее был платонический роман с Бальмонтом.
Е. ШУЛЬМАН: Вы утверждаете, что он платонический?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, это не я утверждаю, это утверждает…
Е. ШУЛЬМАН: А Бальмонт что говорил?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Бальмонт, как истинный джентльмен, хранил выразительное молчание.
Е. ШУЛЬМАН: Он не был джентльменом.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, мы можем про него всякие…
Е. ШУЛЬМАН: Окей, хорошо, ладно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Короче говоря, Мирра Лохвицкая была известнейшей авторкой, как мы сегодня…
Е. ШУЛЬМАН: Поэткой. Тогда такое слово было.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: У поляков было такое слово, а у русских поэтов, я думаю, что нет. Тем более, я думаю, что про Тэффи часто говорили, что она слишком умна, чтобы называть ее писательницей. То есть в слове «писательница» было нечто…
Е. ШУЛЬМАН: У Ахматовой тоже было насчет поэтессы и поэта.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно. Так вот она, будучи выходцем из очень приличной семьи, молоденькая вышла замуж, даже как будто бы по любви, за некоего польского дворянина, который затащил ее в свою польскую деревню, посадил ее сидеть дома, заделал ей троих детей.
Е. ШУЛЬМАН: За 3 года. Это круто.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, то есть она была продуктивна. И после этого она в какой-то момент повернулась, собрала чемодан и ушла. Оставила троих детей, младшему которому из которых, меж тем… То есть две девочки были рождены действительно очень быстро, а мальчику было 2 месяца. И мальчик, судя по всему, погиб на Первой мировой. Тэффи о нем никогда не упоминала.
Е. ШУЛЬМАН: По другим сведениям, в 1937 году.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Или так, да.
Е. ШУЛЬМАН: Судьба детей абсолютно неизвестна.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, почему? Дочки…
Е. ШУЛЬМАН: Ну как, со старшей она более-менее общалась.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но она и со второй общалась, просто меньше.
Е. ШУЛЬМАН: Старшая — это вот эта Валерия. Она в ее некоторых рассказах мелькает. И тоже это очень своеобразные рассказы про, так сказать, счастье материнства, как называлось это замечательное сообщества, ныне уничтоженное из-за закона о чайлдфри — такое в одно слово, знаете: #счастьематеринства. Там как раз про женщину, которая заперта в этой материнской всей, так сказать, безвыходности с ребенком довольно ей малосимпатичным. Между ними, в общем, не то чтобы какой-то раппорт. Тэффи, видимо, совершенно была не мать вообще.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но она при этом очень мучилась совестью, судя по некоторым ее рассказам. Вот самый, на мой взгляд, душераздирающий текст Тэффи — это «Неживой зверь».
Е. ШУЛЬМАН: «Неживой зверь» очень страшный рассказ, очень страшный.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Невероятно.
Е. ШУЛЬМАН: Вообще ее рассказы о детях жуткие. Они написаны именно с точки зрения ребенка. А вот те, которые я имею в виду, где эта девочка Валечка появляется — это с точки зрения вот этой молодой растерянной матери, которая понимает, что…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: С постдепрессией, как мы бы сегодня сказали.
Е. ШУЛЬМАН: «Фея Карабос» еще рассказ, но там она еще беременна и он тоже страшный как я не знаю что.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это мы рассказываем про писательницу-юмористку, очень остроумную и веселую. Так вот она, бросив своего мужа, приезжает в город Санкт-Петербург в статусе… А на дворе, допустим, какой-нибудь 1899 год или 1901 даже год.
Е. ШУЛЬМАН: 1900 скорее.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И она падшая женщина с литературными амбициями.
Е. ШУЛЬМАН: Ну, она сестра Мирры знаменитой, у которой тоже репутация странноватая. Вы правы, что ее литературный образ и жизненный совершенно не соответствовали друг другу. Читать эти стихи сейчас тяжело. Слава ее была немеренной, действительно на уровне Бальмонта. И Бальмонта-то тяжело читать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Она такую писала эротику.
Е. ШУЛЬМАН: Да, они полны всяких страстных порывов…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Томлений.
Е. ШУЛЬМАН: Да-да. «Поцелуй меня везде, восемнадцать мне уже». Ну, не совсем так, но немножко в этом роде. Может, я просто не ценю этот жанр.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мне кажется, что вы не одиноки. Я еще не встречала ценителей поэтессы Мирры Лохвицкой.
Е. ШУЛЬМАН: В комментарии придут, не сомневайтесь. Там-то мы их и увидим. Так вот, по этой причине, возможно, Надежда Александровна дебютировала тоже сборником стихотворным, который назывался «Семь огней» и который, в общем, представлял собой перепевы вот этой вот всей романтики, уже тогда довольно вторичной.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ей же надо было куда-то прибиться, вот она и прибилась к символистам, потому что они тогда были модные. Ей казалось, что она сейчас будет с ними — стильно, модно, молодежно. А ей уже, повторюсь, тридцатник, пора о вечном думать.
Е. ШУЛЬМАН: Брюсов Валерий написал на нее рецензию, довольно кисло-ядовитую, что вообще ему было свойственно. Как-то она там заканчивается: «Ожерелье госпожи Тэффи из камней поддельных». Но что интересно…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он же абсолютно прав ведь, между прочим.
Е. ШУЛЬМАН: Да, прав. Сам-то писал бог знает что, но ладно. Что-то мы взялись ругать всех поэтов русского Серебряного века. Надо будет не забыть похвалить кого-нибудь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кого-нибудь быстро похвалим.
Е. ШУЛЬМАН: Кто тогда хорошие стихи-то писал? Да куча народа писала прекрасные стихи.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да почти все остальные.
Е. ШУЛЬМАН: Все остальные хорошие, а вот эти вот люди… Слушайте, даже у Бальмонта на самом деле можно найти проблески некоторого таланта.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Если очень постараться.
Е. ШУЛЬМАН: Трудно продираться через стилистику этой эпохи. Она вообще кажется ужасно глупой.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мне кажется, на самом деле она сейчас кажется более архаичной, чем то, что было до, и то, что было после. То есть мне кажется, что полюбить Гиппиус крайне затруднительно именно как… Не как персонажа прекрасного, а как…
Е. ШУЛЬМАН: Как персонажа ее полюбить еще труднее.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но именно как персонажа. Я не говорю, как человека.
Е. ШУЛЬМАН: У Тэффи есть воспоминания о них, о Мережковских. Там они прямо как живые оба — эта ведьма и муж ее. В общем, все они хороши. Нет, надо точно срочно стать добрее, наш разговор заходит куда-то не туда.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Тэффи у нас веселая юмористка.
Е. ШУЛЬМАН: Да, действительно, Серебряный век — просто взрыв русского креатива.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так, давайте рассказывать про то, почему она юмористка. Потому что мне кажется, что мы рассказали, что про детей рассказы страшные, про материнство страшные, воспоминания вообще оторви да брось. Воспоминания о людях…
Е. ШУЛЬМАН: О современниках. — она о них пишет… Это я так выражаюсь, напрасно совершенно, а она у них пишет с нежностью. С улыбкой, понимаете ли, умиления описывает вот этих вот всех действительно жутковатых товарищей. В частности, у нее есть воспоминания…
Значит, смотрите, чтобы не запутать зрителя, которого мы окончательно запутали. Книга, которая называется «Воспоминания» — она так называется, «Воспоминания», — это про это путешествие. Это очень, еще раз повторю, литературно ограниченное произведение, литературно сформированный текст. Не от рождения до нынешнего момента, «Перо мое слабеет, скоро мне помирать», и начинающееся «Я родился тогда-то», а это вот именно рассказ о путешествии, о том, как она оставила Россию. Поэтому это такие довольно краткие воспоминания. Обычно с ними вместе публикуют ее отдельные воспоминания о разных людях.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Включая дедушку Ленина.
Е. ШУЛЬМАН: Включая дедушку Ленина, который тогда никакой был не дедушка.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он вообще, как мы понимаем, дедушкой-то…
Е. ШУЛЬМАН: До дедушки-то не дожил.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: 54 года.
Е. ШУЛЬМАН: Да, имел прозвище «Старик». Прозвище «Старик» он, правда, имел, еще когда ему лет 30 было. Опять же, прогресс. Средняя ожидаемая продолжительность жизни, дорогие слушатели, с тех пор очень сильно подросла. Так вот, воспоминания об отдельных людях. О Распутине очень интересно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Который ее клеил. Он к ней приставал. А ей уже было под 50 меж тем.
Е. ШУЛЬМАН: Даже не клеил, а как-то прямо вот подкатывал, или я даже не знаю, какой нужен глагол…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Домогался.
Е. ШУЛЬМАН: …к его поведенческой тактике. Да, домогался.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А мне ужасно нравится, что при этом Тэффи уже под 50. То есть по тем временам ей уже даже несколько поздновато думать о внуках. То есть внуки уже должны идти в школу или, возможно, даже в университет.
Е. ШУЛЬМАН: А ей пора присматривать себе хороший монастырь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Или место на кладбище. А к ней пристает Распутин. При этом красавицей она не была никогда.
Е. ШУЛЬМАН: Ну как? Если посмотреть на фотографиях, она была красивой женщиной.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Она не была красавицей модной…
Е. ШУЛЬМАН: В понятиях того времени?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В понятиях Серебряного века. Она, например, все время худела. Она бесконечно, еще когда она была селебрити — мы сейчас дойдем до того момента, когда она была селебрити, вы не беспокойтесь, и юмористкой, — она ездила в санатории, чтобы похудеть. Вот, например, начало Первой мировой войны ее застигло в санатории для похудения, где, как она пишет, мы все мирно худели. Худели они на территории современной Чехии.
Е. ШУЛЬМАН: В Карлсбаде. В Карловых Варах.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: По-моему, в каком-то таком же, но… Такой же, но другой. И ее оттуда пришлось эвакуировать, так вот толком и не похудевшую.
Е. ШУЛЬМАН: Несколько рассказов ее посвящены этой проблеме. В частности, там есть и люди, которые как раз на курорте пытаются худеть, и жалобы русских на то, что приехал на немецкий курорт для похудения, а еще лишних полпуда навязали своего жиру с собой. Потому что доктор что-то там велит ужасное — вставать рано, ходить пешком, пить воду, не есть хлеба. Ну и через некоторое время, пообтесавшись, русский встречает других русских и понимает, что не надо так близко к сердцу принимать эти рекомендации. Ну и в результате никакого похудения, естественно, не происходит.
Так вот, возвращаясь сначала к стихам, потом к славе и, в общем-то, к юмористике. В общем, «Воспоминания» читайте и воспоминания о людях отдельно читайте тоже. Там есть Распутин, там есть Ленин, там есть Куприн, опять же, Мережковский и Гиппиус, и всякие другие ее современники.
С Лениным, кстати, у них были пересечения. Она же в какой-то момент первой русской революции участвовала в одном из большевистских печатных изданий. И в частности, для них написала стихотворение «Пчелки», которое очень тогда даже прославилось. Начинается оно «Мы бедные пчелки, работницы-пчелки…» — дальше я цитировать даже не буду, и не читайте, не гуглите, послушайте моего совета. Стихи ей не давались, большевизм тоже не особенно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так мы слона не продадим, Екатерина Михайловна.
Е. ШУЛЬМАН: У нас такая же проблема с Газдановым была. Ничего, сейчас мы выправимся, подождите.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Давайте уже рассказывайте про юморизм и невероятный успех. Давайте про стихи не будем, ну серьезно.
Е. ШУЛЬМАН: Все, больше уже не будем про стихи, закончили со стихами. Поняв, что со стихами пора заканчивать, Надежда Александровна выработала и нашла собственную дорогу в литературе. И обратите, кстати, внимание, что еще когда она выпускала все эти символические сборники про семь огней, у нее уже был этот псевдоним.
Относительно псевдонима нет никакой обоснованной версии его происхождения. Каждый утверждает каждое, и ужас в том, что она три разных версии сама своим ртом рассказала разным интервьюерам. Поэтому где-то вы прочтете, что Тэффи — это из Киплинга.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Потому что так звали девочку из рассказа «Как было написано первое письмо».
Е. ШУЛЬМАН: Это Just Sо Stories, вот эти киплинговские сказки. Но есть и стихотворение Киплинга, в котором говорится о некоем Тэффи, который был ирландец и одновременно вор. Киплинг как расист есть, так вот в каждой строчке и проявляет себя.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он империалист, я бы попросила…
Е. ШУЛЬМАН: Кто?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Империалист.
Е. ШУЛЬМАН: Правильно, верно, это ближе к делу. Так вот, она сама рассказывала, что у нее был какой-то знакомый дурак по имени Стэффи. И поскольку дуракам везет, то она решила взять его имя…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот в это я прямо вообще не могу поверить..
Е. ШУЛЬМАН: …но отбросила первую букву, чтобы он не обиделся.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно, он сразу догадался, если уж такой дурак.
Е. ШУЛЬМАН: У нее есть рассказ на тему, что когда ты что-то пишешь, какую-нибудь художественную прозу, то обязательно потом к тебе придет твой знакомый и скажет, зачем ты его там вывел в нехорошем виде. И когда ты ему скажешь, что это было написано еще до того, как с ним там что-то случилось, «не время важно, — говорит ей обиженная знакомая, — а суть. Нехорошо знакомых продергивать». Значит, что из этого правда, предоставляем решать догадливости уважаемых господ зрителей.
Как бы то ни было, псевдоним легкомысленный. Я к чему клоню? То есть, может быть, даже тогда она уже понимала не только что ей нельзя иметь ту же фамилию, что и у сестры… В принципе, она могла называться Бучинской, Это ее фамилия замужняя. Лохвицкая она в девичестве, и, соответственно, муж ее Бучинский. Но она придумала себе вот этот псевдоним, который действительно просится на что-то юмористическое. И через некоторое время она стала писать фельетоны и юмористические рассказы для периодической прессы.
Высшей точкой ее славы российской, всероссийской действительно славы, было ее участие в журнале «Сатирикон», которым руководил Аверченко. «Сатирикон» был, с одной стороны, наследником традиции русской юмористической журналистики, как то «Стрекоза и «Осколки», где Антоша Чехонте публиковала свои первые (и вторые, и третьи) опыты, под руководством Лейкина. Но одновременно это был новый этап той же самой традиции — издание такое богато проиллюстрированное, хорошо изданное. То есть не листок, не газетка такая серенькая, как бы для чтения за чаем, а такой вот журнал красивый. Вообще печатное дело тогда, конечно, достигло невероятных высот.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Мир искусства», «Аполлон» — абсолютное счастье.
Е. ШУЛЬМАН: Предреволюционная книжная графика, книжная иллюстрация, оформление — мы до этого еще близко не доросли.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мы уже туда никогда не попадем.
Е. ШУЛЬМАН: Думаете?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я знаю.
Е. ШУЛЬМАН: Kindle всех убьет?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, уже.
Е. ШУЛЬМАН: Эх, грустно. В Англии в это же время, и в Америке, ну и вообще в Европе происходит так называемый золотой век книжной иллюстрации, golden age of illustrations, давший прекрасных совершенно художников.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как дал, так и взял.
Е. ШУЛЬМАН: Ладно, скажем с благодарностью «были». В общем, она пишет в «Сатириконе». То есть она пишет достаточно регулярно. Производит вот эти вот фельетоны — сколько-то ей там, раз в неделю, два в неделю, по-моему, надо написать. И это не столько оглушает ее талант, сколько развивает его. Мне кажется, что вот эта, так сказать, каторга, вот эта мельница периодической прессы ей была полезна. Потому что талант ее действительно легкий и такой… Я не хочу сказать, импровизационный; лучшие импровизации — те, которые готовятся долго, скажем мы, мрачно посмотрев в камеру, но это действительно так. Но это такая школа или такая фабрика, которая формирует мастерство. И оно у нее действительно сформировалось.
Она была знаменита на всю Россию. Ее любил Николай II, как известно. Ну, это везде цитируют. Где вы будете читать про Тэффи, там вы прочитаете, что когда спросили государя императора, каких писателей в сборник к 300-летию Романовых вставить, он сказал: «Никого не надо, только Тэффи». Соответственно, это 1913 год.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На этот счет есть нехорошая гипотеза, озвученная… Почему-то мы до сих пор ни разу не сказали, что по-русски есть ровно одна биография Надежды Александровны Тэффи, и написана она, чтобы нам всем было обидно, американским филологом Эдит Хейбер.
Е. ШУЛЬМАН: Стыдно, стыдно. Книга свежая. Она была опубликована в 2019 году в оригинале и переведена на русский язык и издана, по-моему, году в 2023, что, так сказать, нетривиально, потому что не так много возможностей сейчас публиковать какие-то западные книжки в России, переводить их и получать права. Называется она в оригинале Teffi. A Life of Letters and of Laughter, «Жизнь, посвященная литературе и смеху», а по-русски…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Смеющаяся вопреки». Что звучит какой-то немножко калькой.
Е. ШУЛЬМАН: Это как «Смеющаяся в темноте», небось хотел сказать переводчик.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Танцующая в темноте».
Е. ШУЛЬМАН: «Смеющаяся по волнам»? Нет, «Бегущая по волнам».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Человек, который смеется».
Е. ШУЛЬМАН: В темноте.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: О ужас! Это хоррор.
Е. ШУЛЬМАН: Хорошо, что бы ни хотел сказать переводчик, он это сказал, спасибо ему. Но если нас слушает кто-то, кому дорога судьба русской литературы — как, опять же, у Тэффи: «Если вас интересует судьба униженной и оскорбленной вами женщины, то знайте, что у ее брата нет весеннего пальто», — то знайте, что в серии «ЖЗЛ» очень хорошо бы смотрелась биография Надежды Александровны Тэффи…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Написанная русским филологом и исследователем.
Е. ШУЛЬМАН: Да, потому что эта книжка — хорошая книжка. Я не хочу сказать, что я ее всю прочитала, и я не хочу сказать, что то, что я прочитала, мне не понравилось. Она хороша в биографической части. Там много новых вещей, в особенности то, что касается ее жизни в эмиграции. Про это я, например, почти ничего не знала. Хотя Надежда Александровна прожила очень долгую жизнь. Она умерла в 1942.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В 1952.
Е. ШУЛЬМАН: Прошу прощения, в 1952 году. То есть она пережила войну. И надо сказать, что…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: То есть ей было 80, почти 81.
Е. ШУЛЬМАН: Год ее рождения так же мутен, как происхождение ее псевдонима. Есть по крайней мере три версии.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Хейбер настаивает на том, что это 1872 год. И это, в принципе, неплохо бьется с тем, что она сама о себе рассказывала. В позднейших документах каким-то образом всплыл 1888 год, что, с одной стороны, ее изрядно омолодило, а с другой стороны, создало какие-то невероятные бюрократические проблемы уже в эмиграции, потому что туповатая западная бюрократия не понимала, как это у человека в свидетельстве одном написана одна дата, в другом на 16 лет позже. То есть, в общем, были у нее некоторые с этим сложности.
Е. ШУЛЬМАН: Я думаю, что она решила невинно омолодиться таким путем, а потом это…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А потом это ей боком вышло.
Е. ШУЛЬМАН: Да, совершенно верно. Так вот, по меркам эмигрантских судеб ее жизнь была достаточно благополучной. У нее была в поздние годы счастливая любовь взаимная и, так сказать, поддерживающий партнер, русский британского происхождения, в общем, с деньгами, что тоже, что называется, не помешало в это время. Но он умер, если я не ошибаюсь, до войны. Войну она переживала во Франции так же голодно, холодно и небезопасно, как и, например, Бунины, только без Нобелевской премии. И опять же, Бунины были все-таки вдвоем, а она была одна. Но, тем не менее, она прожила вот эту самую долгую жизнь. Писала почти до самого конца. Страдала от своей неврастении…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: От дурного характера, как она честно это признавала.
Е. ШУЛЬМАН: Ну, дурной головой она это называет. Да, у нее был дурной характер. Наоборот, она в обществе-то всегда была очень любима. Она была, видимо, очень обаятельным человеком. Но она пишет, что это, типа, для того, чтобы дома одной не оставаться. Как многие юмористы, видимо, она была склонна к депрессии. Похоже, действительно, судя по тому, что она там пишет про беременность, роды и материнство, у нее был постпартум хороший, который тогда, естественно, никак не диагностировался…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Слова такого никто не знал.
Е. ШУЛЬМАН: …и никак не лечился, да. И у нее были и депрессивные расстройства позже, и неврастенические проявления вроде вот этих обсессивно-компульсивных штук, о которых она пишет довольно много, и о которых пишет, например, Одоевцева — уже нами упомянутая Ирина Одоевцева, мемуаристка и писательница, у которой в ее второй книге «На берегах Сены» о ее встречах с Тэффи и общении с Тэффи говорится. Она там считает окна в домах, мимо которых проходит, запоминает и складывает номера машин. В общем, ОКР такой ОКР. Как жили люди вообще и не кончали с собой до эпохи соответствующих медикаментов, невозможно себе представить.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И психотерапии, да. Но вернемся все-таки к самому звездному периоду Тэффи. Почему, собственно говоря, ее путешествие по России складывается несколько благополучнее, чем могло бы? Потому что в каждой точке находится кто-нибудь, кто говорит: «Ах, а можно мне автограф? А можно я с вами селфи сделаю?».
Е. ШУЛЬМАН: «Я вырос на ваших песнях». «Я вырос на ваших фельетонах».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Можно я с вами селфи сделаю», буквально, потому что она была космическая звезда. То есть она была не элитарная звезда… Точнее, она была и элитарная звезда, ее тексты очень любил Николай II. Я не поделилась гипотезой, которую приводит Эдит Хейбер. Николай II очень плохо читал длинные тексты, а тексты Тэффи были невероятно короткими. То есть это всегда были несколько страниц. У нее есть один страннейший роман…
Е. ШУЛЬМАН: «Авантюрный роман», он так и называется.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я попыталась честно его прочесть — на мой взгляд, это, в общем, очень странная книга.
Е. ШУЛЬМАН: Я его читала. Это не надо читать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И она сама очень жаловалась. Она говорит, что редакторы ее молодости ей всегда говорили: «Короче, Тэффи, короче!». И она привыкла себя упихивать в очень короткий формат. Этот короткий формат был невероятно лаконичным. Она действительно умела одной фразой человека вначале довести до икоты смеховой, потом заставить буквально прослезиться, а потом опять вывести в точку смеховой икоты. И все это в невероятно компактном, маленьком тексте. И эти тексты были любимы абсолютно всеми. Она еще писала прекрасные одноактные пьесы.
Е. ШУЛЬМАН: «Женский вопрос».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Женский вопрос» — это просто… Я нашла этой книге прямую параллель в современной литературе. Есть такой роман у американской писательницы Наоми Алдерман, «Сила». Основная его идея состоит в том, что внезапно женщины в силу некоторой мутации становятся сильным полом.
Е. ШУЛЬМАН: В смысле, физически?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Физически, да. Они внезапно учатся бить током. И они могут бить током ласково, а могут убить насмерть. Естественно, меняется вся социальная структура, и оказывается, что женщины в качестве доминирующего пола ничуть не лучше, чем мужчины. И «Женский вопрос» у Тэффи — ровно такая же история. Там появляются кокетничающие юноши-горничные, к которым влиятельная женщина…
Е. ШУЛЬМАН: Барыня пристает в коридоре, да-да. И мой любимый персонаж, — теперь уже непонятно, что в ней, собственно, юмористического, а точнее, непонятно, в чем смена гендерных ролей, — рассеянная профессорша: «Лили, Лили, мы у них, не они у нас!».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Словом, ее слава такова, что в честь нее называют карамель и мыло.
Е. ШУЛЬМАН: И духи.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И духи. И все это продается под ее именем.
Е. ШУЛЬМАН: Я надеюсь, что она получала роялти с этого.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Наверняка. Она была очень обеспеченной женщиной. Она была женщиной свободной и одинокой. Она вообще, мне кажется, такая икона феминизма русского, которая в этом качестве почему-то еще пока не прозвучала, но должна. И ее феноменальный успех как раз сгущается до предела накануне гражданской войны.
Е. ШУЛЬМАН: Тоже какой-то знакомый паттерн. Так все хорошо шло… Как это — нормально же общались.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да-да. На пример не будем показывать пальцем. Ее падение одновременно более мягкое, потому что каждый раз она встречает людей, которые ее фанаты, буквально фанаты. И они ее как-то подпихивают, помогают. К ней относятся чуть лучше, чем отнеслись бы к другим, к другой…
Е. ШУЛЬМАН: Просто к какой-то путешествующей барыне.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Просто к какой-то 50-летней женщине.
Е. ШУЛЬМАН: Которая убегает от революции.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: С другой стороны, это гораздо больнее, потому что буквально позавчера она была абсолютная королева мира, она не могла ходить по улицам, у нее все время автографы брали…
Е. ШУЛЬМАН: А теперь она едет на телеге и, значит, размышляет, когда удастся в следующий раз поесть. Но надо сказать, как мы уже частично даже сказали, в эмиграции она не пошла такси водить или работать сиделкой. Она тут же начала писать немедленно. Конечно, аудитория уже не та, но слава ее там не померкла. Что отдельно интересно, это ее путь обратно на родину в качестве автора, своими текстами. Вот скажите мне, пожалуйста, вы о ней как узнали и когда?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В 90-е годы, когда к нам стройными рядами пришли все писатели Серебряного века, покинувшие нас. Даже, может быть, это был конец 80-х, потому что она ко мне пришла в паре с Аверченко. Тоже, кстати, совершенно недооцененный автор. Мне кажется, что Аверченко — это наш заход на Ивлина Во. То есть если бы нам нужно было найти одного Ивлина Во, то это был бы Аверченко. Потому что тоже это вот сочетание…
Е. ШУЛЬМАН: Он очень грубый.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Аверченко? Да ну, почитайте его побольше. Вы давно не перечитывали.
Е. ШУЛЬМАН: Я рассказы читала.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я очень люблю его роман «Шутка мецената». Мне кажется, что он абсолютно пронзительно прекрасен.
Е. ШУЛЬМАН: Готова — как это? — give it a try.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, пожалуйста. Они ко мне, может быть, попали чуть раньше, потому что они пришли ко мне парой. Я еще была дитя-подросток. То есть, может быть, это был конец 80-х. А к вам когда?
Е. ШУЛЬМАН: Дело было так. В 1990 или 1991 году внезапно в школе, где работала моя мама, была организована экскурсия в Сергиев Посад. Заход, как видите, издалека. На автобусе можно было поехать в Сергиев Посад.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Чувствую, в чат входит издательство «Никея».
Е. ШУЛЬМАН: Да, в чат входит издательство «Никея», которое и не выходило из этого издательства. Мама взяла меня с собой. Мне было, соответственно, 12 лет примерно. Ну интересно же. Мы поехали в этот Сергиев Посад и смотрели на все эти культовые сооружения. Мне не понравилось совершенно. Это не очень привлекательное место в том смысле, что на ограниченном пространстве очень много понатыкано разнообразных стилистически вот этих вот культовых сооружений. То есть это не то что там, понимаете ли, Владимир-на-Клязьме и какая-нибудь беленькая церковка, что-нибудь такое красивое — там все это какое-то такое более цветастое.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В 90-е годы, надо сказать, это было нормально. Это сейчас оно…
Е. ШУЛЬМАН: Я могу себе представить. Но мне не понравилось уже тогда. Но история моя не об этом — издательство «Никея» вышло из чата. В этом самом автобусе, наполненном, как вы понимаете, педагогическими работниками, какая-то женщина-коллега с моей мамой заговорила и рассказала ей, что есть вот такая вот писательница замечательная Тэффи, очень пишет смешно. А потом принесла книгу. И вот так-то Тэффи к нам попала. Она страшно понравилась моей маме — не тетенька, а Тэффи. И с тех пор, когда уже потом, как вы понимаете, ее стали издавать активнее, мы стали это все скупать.
Но эта первая книга была любопытная. Она была переплетена каким-то кустарным образом, поэтому я не знаю, что это за издание и вообще в каком это году. Но это издано при советской власти, при совсем советской власти. Там несколько ее рассказов, в том числе, например, рассказ «Корявая старушонка», совершенно гениальный, который я не могла потом найти в сети в электронном виде и даже…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я не читала.
Е. ШУЛЬМАН: Хе-хе, почитайте, «Корявая старушонка». На самом деле он называется «Типы и группы», но корявая старушонка — это, собственно, тот тип, который там описывается. Так вот, в ЖЖшные времена, причем уже в довольно поздние ЖЖшные времена, я этот рассказ самолично ввела ручками для того, чтобы он висел в сети. По-моему, это чуть ли не до сих пор единственная версия электронная, которую в русской сети можно найти.
Так вот, то есть там были какие-то неочевидные такие рассказы, непонятно откуда понадерганные, в том числе эмигрантских времен. Там был знаменитый рассказ «Ке фер?» — «Ке фер? Фер-то ке?», — который наиболее часто цитируют, когда речь идет об этой послереволюционной прозе Тэффи.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Подождите, мне кажется, это отдельно нужно сказать. Тэффи не придумала это выражение, а она его подслушала. Какой-то генерал, естественно, немедленно в Париже оказавшийся в статусе швейцара, вышел на Площадь Согласия, посмотрел по сторонам и сказал: «Все, конечно, отлично, но ке фер? Фер-то ке?». — «Что делать, делать-то что?». Тэффи это подслушала и сказала: «Подари, подари!». Он сказал: «Забирай, дорогая».
Е. ШУЛЬМАН: В этом сборнике была деталь, которую я поняла только потом. Вот в этом самом прославленном рассказе «Ке фер?» есть пассаж про то, как эмигранты узнают новости. «Слышали, Бахмач взят!». — «Когда?». — «Неизвестно». — «Кем?». — «Тоже неизвестно». — «А откуда же вы это знаете?». — «А по радио. Нас обслуживают три радио — украинское Украдио, советское Соврадио и наше собственное Первое европейское Переврадио». Так вот, это я вам цитирую, так сказать, оригинал. В этом замечательном издании, которое мне первым попалось в руки, было два радио, как вы понимаете.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Соврадио не было?
Е. ШУЛЬМАН: Конечно. Украдио осталось, впрочем, и Первое европейское Переврадио отличным образом фигурировало.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И опять же, что-то, мне кажется, очень родное нам чудится…
Е. ШУЛЬМАН: В грустных песнях ямщика. Да, совершенно верно. Кстати, говоря о такого рода уже советской цензуре, тень Тэффи проходит по страницам другого совершенно культового произведения — культового среди хороших советских девочек, а именно «Дорога уходит вдаль». Я знаю, что это не ваш, так сказать, сердечный текст, но у многих других он таковым является.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кстати, я хочу быстро порекомендовать великие комментарии к «Дороге уходят вдаль» Марии Гельфонд.
Е. ШУЛЬМАН: Мария Гельфонд, конечно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это абсолютнейший маст. То есть даже вот я, человек, который не любит книгу «Дорога уходит вдаль» — я прочитала.
Е. ШУЛЬМАН: Как вы do you even exist?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ничего, справляюсь пока. Но комментарии — это абсолютнейший шедевр.
Е. ШУЛЬМАН: Комментарии великолепные совершенно. Это исследовательница, которая много сил и времени посвятила именно этому тексту, именно этому автору, и вышел комментарий к первой части и ко второй. «Дорога уходит вдаль», как известно всем читавшим, имеет три части. К третьей части комментарий готовился-готовился — это вот та, которая называется «Весна», когда герои уже заканчивают институт свой, — и сначала ковид помешал комментатору поехать в Вильнюс, где, собственно, происходит действие, и попасть в архив, а потом война началась. Поэтому теперь третий том неизвестно когда выйдет. Опять посмотрим с упреком в камеру.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На Машу смотреть бессмысленно.
Е. ШУЛЬМАН: Нет, на Марию смотреть чего с укором? Мы смотрим с укором на тех людей, которые устраивают вот это все безобразие и не дают другим людям работать. Так вот, в «Дороге уходит вдаль» героиня приходит в гости к своей институтской подруге Лидии Карцевой, которую в реальной жизни звали Лидия Картавцева. И там она у нее в доме видит портреты разных красивых женщин. И она говорит, что это мои тетки, а тетки у меня, говорит, знаменитые. И дальше она показывает своих теток и также других своих знаменитых родственников, среди которых, в частности, польский писатель Вячеслав Крестовский, автор тогдашнего бестселлера, прямо блокбастера «Петербургские трущобы» и Мирра Лохвицкая. «Глаза у нее какие-то странные», говорит одна девочка. «Да, — спокойно соглашается Лида, — сумасшедшие глаза». И дальше выходит ее мама — Мария Николаевна она там называется, — которая говорит: «Ой, все на теток любуются, а на меня, бедную, никто и не смотрит». А она красавица, балованная, значит, вот такая, так сказать, мужняя жена — мама этой Лиды.
В общем, эти тетки включают в себя и Надежду Александровну Тэффи, которую бедная Бруштейн Александра Яковлевна не могла, конечно, упомянуть в своей чудесной книге, при всей любви к которой нельзя не видеть, что там повествуется, как вся образованная Россия ждала Октябрьскую революцию и как тяжело жилось ей при царизме. Но потом, когда ты знаешь, что это за семейство, что это за Лохвицкие, что это за Крестовские — и, опять же, благодаря Марии Гельфонд мы знаем теперь гораздо больше о Картавцевых и обо всем этом семействе и их родственных связях, — ты понимаешь, что там был еще один портрет, там была еще одна фотография. И это фотография Надежды Александровны Тэффи, которая тогда была для этих девочек, я думаю, такой же звездой, как какая-нибудь Лидия Чарская, и уж, наверное, больше, чем Мирра Лохвицкая.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Даже, я бы сказала, побольше, потому что Лидия Чарская была подростковая звезда, а Тэффи была звезда универсальная, от извозчиков до Николая II, от девочек-институток до пенсионерок.
Е. ШУЛЬМАН: Про Чарскую тоже когда-нибудь надо поговорить. Это небезынтересный автор.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А можно я в этот момент… Бог с ним, со святым, про знаменитых теток. В книге «Воспоминания», собственно, которую вы, наверное, не заметили, но ей был посвящен сегодняшний выпуск подкаста, фигурирует некто Казароза, которая в самом начале появляется в городе Москва, приехав туда из Петербурга. Она такая несколько блаженная и она обладает магическим свойством. Она приходит к Тэффи и говорит: «Вам совершенно необходим отрез черного крепдешина. Его продают на такой-то улице в такой-то лавке». Тэффи говорит: «Зачем мне крепдешин?». Она говорит: «Берите, вам нужно». И она вот так вот ходит по людям и рассказывает им, где что достать и что им на самом деле нужно.
Е. ШУЛЬМАН: При этом она певица. Певица Казароза. Там она действительно в этом эпизоде, так сказать, возникает.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Тут я испытываю, конечно, приступ семейной гордости, потому что в моей семье есть ровно одна знаменитая тетка — это Казароза, которая является родной сестрой моего прадеда. Женщина весьма трагической судьбы. Она покончила с собой в 1928 году после того, как у нее умер ее единственный обожаемый ребенок, мальчик маленький.
Она оставила в наследство мне некоторое количество антиквариата. Когда я, надеюсь, воссоединюсь со своим домом, антиквариатом и, чего уж греха таить, страной… «Какое хорошее слово «родина», какое хорошее слово «весна»!», говорит Тэффи, когда ей говорят, что не переживайте, весной поедете на родину. Так вот, я надеюсь встретиться в том числе и с небольшим количеством предметов, доставшихся нам от Беллы Казарозы.
Е. ШУЛЬМАН: Насколько я помню, Леонид Юзефович написал о ней роман.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, не строго о ней, скажем так.
Е. ШУЛЬМАН: Но на основе ее жизни.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Воспользовавшись нашей семейной историей. Так что в категорию знаменитых четок мы можем добавить еще одну.
Е. ШУЛЬМАН: Казароза — это, естественно, псевдоним. Означает он по-испански «розовый дом». Это ее сценический псевдоним.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А от природы ее звали Белла Георгиевна Шеншева.
Е. ШУЛЬМАН: В общем, знаменитые тетки встречаются и в некоторых семействах. Возможно, и мы для кого-то еще будем потом таковыми. Тоже будем в виде фотографий где-нибудь там украшать какие-нибудь помещения.
В общем, дорогие слушатели, читайте Тэффи. Это очень веселый автор, поверьте. Не верь своим глазам, верь моей совести — обхохочетесь. На самом деле действительно в ее творчестве сочетаются комические и трагические мотивы. Конечно, она пишет в русле литературной традиции Чехова. Вот рассказы, которые и смешные, и жалостные, и жутковатые, и краткие, афористичные, описывающие всякие яркие социальные типы — это чеховская линия в русской литературе. Я думаю, что, при всем уважении к Аверченко, который мне не сильно нравится, наследница Чехова — это она. Вот кто умел так, как он — вот она умела. Только она еще женщина и, конечно, гораздо более остроумная.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но у нее просто вид спорта немножко другой.
Е. ШУЛЬМАН: Конечно, да. Ну слушайте, когда Чехов был фельетонистом — а он был фельетонистом и тоже штамповал, прошу прощения за термин, вот эти вот истории про пьющих чиновников, про провинциальные похороны и про гулящих дачных барынь, — то тоже не то чтобы очень возвышенное это было творчество. Но, тем не менее, теперь мы это все читаем и наслаждаемся. Так вот, ее наиболее известные сборники «Радуга земная», «Все о нежности»… Сборник под названием «Неживой зверь», названный по главному своему рассказу, читайте на свою ответственность.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вместе с «Воспоминаниями».
Е. ШУЛЬМАН: Да, опять же, повеселитесь на славу. Но в особенности, конечно, ее рассказы дореволюционного периода — они такие, полегче. Но и там тоже встречаются некоторые такие ноты пресловутого смеха и невидимых миру слез, которые за этим скрываются. Но еще раз повторю: по остроумию, легкости фразы, незабываемым совершенно формулировкам, которые раз прочитаешь, так потом все друг другу это и цитируют, она может сравниться… Не знаю, с кем может сравниться. На чьем языке люди разговаривают между собой?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Грибоедов.
Е. ШУЛЬМАН: Грибоедов, О’Генри в переводе сына Чуковского и других советских переводчиков, Довлатов для определенного круга… Опять же, Бруштейн для определенного круга, для тех, кто это читал. Вот это вот такие авторы, которые производят, как мы бы сейчас сказали, мемы. И это конечно, надо читать.
Я, готовясь к этому эфиру — ну, что значит готовясь к этому эфиру? — под видом подготовки к эфиру пошла читать Тэффи опять. Думаю: боже, какое счастье! Что-то я знаю наизусть, потому что я это читала вот тогда. Что-то я не читала, потому что действительно она много написала, не все это мне под руку попадалось. Не все это одинаково блистательно, но вы знаете, почти в каждом рассказе, даже проходном, будет какая-то фраза, какой-то пассаж, который прямо вот попадает в самое сердечко. Она еще — опять же, нынче не принято за это хвалить, за то, что она такое женский автор, но она женский автор. Она видит женщин изнутри.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: У нее, кстати, почти всегда рассказчица или, по крайней мере, точка зрения…
Е. ШУЛЬМАН: То, что называется POV на современном языке, point of view, почти всегда женский. «Мерси. Режьтесь сами».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну что ж, а теперь мы переходим к нашей рубрике «Колофон». Поскольку Тэффи нам всем подсуропила Екатерина Михайловна, «Колофон» решила захватить, буквально осуществить рейдерский захват я. Напомню, что рубрика «Колофон» — это рубрика, в которой мы советуем что-нибудь похожее на то, что мы обсудили. А название происходит из короткой дописки, которую средневековые переписчики или иногда раннепечатные книги публиковали уже на самой последней стороне своего труда, и буквально означало «А вот еще забыл сказать…».
Так вот, еще забыл сказать. Я решила, что мы должны посоветовать более оптимистичную книгу из эмигрантской литературы. И хотела бы я упомянуть замечательную книгу русских писателей-эссеистов, эмигрантов Петра Вайля и Александра Гениса, которая называется «Русская кухня в изгнании».
Это книга, несмотря на название и на то, что в ней есть некоторое количество рецептов — она, конечно, не кулинарная книга. Это книга, которая сообщает нам о том, как люди, уехавшие за границу в 70-е в основном годы или в начале 80-х, сохраняли, развивали и парадоксализировали вывезенные из дома рецепты советской и еще досоветской кухни. Написано это с невероятной какой-то радостью жизни. Несмотря на то, что жизнь Петра Вайля и Александра Гениса, уехавших за границу вполне добровольно, в отличие от Тэффи, но, тем не менее, не то чтобы…
Е. ШУЛЬМАН: В отличие от нас, грешных.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот умеете вы, Екатерина Михайловна, поддать оптимизму. Они уехали относительно добровольно, но не сказать, чтобы очень благополучно. И тем не менее, это книга, в которой очень много любви к еде, очень много просто любви к жизни и вообще очень много какой-то такой простой физической почти радости и интереса к вещам материальным.
Почему еще я хотела бы обратить внимание на некоторый оптимизм этой книги? Петр Вайль, к сожалению, умер, Александр Генис, к счастью, жив, хотя и признан иноагентом… Дорогой Александр, если вы смотрите нас, мы вас очень любим, поддерживаем и высоко-высоко ценим ваше творчество.
Е. ШУЛЬМАН: Всегда будем рады видеть вас в нашем обществе иноагентов.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И нашем обществе пока не иноагентов также. Так вот, оба эти автора успели вернуться на родину. Никто из них не переехал постоянно, но они много присутствовали в России уже постсоветской. Их книги вернулись на родину задолго до того, как с ними случилось все то нехорошее, что случилось. И мне кажется, что это очень обнадеживающий пример того, что жизнь в эмиграции — это вовсе не обязательно скорбь, лишения, унижения и тоска, а еще и вкусная еда, приятные воспоминания и надежда…
Е. ШУЛЬМАН: И возможность творческой свободы.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Возможность творческой свободы и вероятность счастливого возвращения на родину.
Е. ШУЛЬМАН: Либо физически, либо в виде своих творений.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Давайте рассчитывать на физически.
Е. ШУЛЬМАН: Давайте и на то, и на то. И то, и другое, и можно без хлеба. Некоторое время назад в Берлине состоялась премьера фильма «Мастер и Маргарита». Проходила эта премьера в одном из самых роскошных — пожалуй, самом роскошном кинотеатре в городе под названием Zoo, в присутствии режиссера Михаила Локшина, актера, сыгравшего Воланда, Аугуста Диля, и разных других людей, которые пришли посмотреть на это дело. Фильм шел на языке оригинала с немецкими субтитрами, что особенно было занимательно, потому что, как знают те, кто успел посмотреть фильм в России, там часть диалогов идет тоже на немецком языке, поскольку Воланд говорит по-немецки.
После этого на сцене кинотеатра состоялась дискуссия, которую модерировал Максим Курников, а участвовали в ней режиссер Михаил Локшин, актер Аугуст Диль и я — меня пустили тоже на сцену поговорить. Эта дискуссия шла на английском языке. Запись вы можете видеть, и там будут русские субтитры в свою очередь. То есть, так сказать, в отместку тут будет все наоборот.
Это был интересный разговор, потому что я, конечно, очень обрадовалась возможности задать режиссеру и артисту вопросы, накопившиеся в душе моей в процессе просмотра. Так что вы тоже можете всем этим насладиться. Я не смотрела, но по воспоминаниям было очень увлекательно.
(Запись обсуждения фильма доступна на Boosty и Patreon)
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Наш литературный подкаст «Закладка» существует исключительно благодаря вашей поддержке. Поэтому если вы хотели бы смотреть нас и впредь, если вам нравится наша передача литературно-просветительская, то мы будем страшно благодарны, если вы сделаете нам пожертвование на любой удобной для вас платформе. А все ссылки вы найдете в описании к этому видео.
Е. ШУЛЬМАН: Дорогие зрители и слушатели! С вами была литературно-просветительская программа «Закладка», известная также как «Радионяня», или даже целых две радионяни. Сегодня мы говорим о воспоминаниях Надежды Тэффи. В следующем выпуске, который, как мы надеемся, как мы рассчитываем, выйдет через месяц, то есть уже совсем близко к Новому году, мы поговорим о Чарльзе Диккенсе и его «Рождественских повестях», и вообще о рождественском тропе в европейской литературе — о традиции литературного Рождества и о том, кто ее изобрел. Но героем нашим будет писатель Чарльз Диккенс.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: До свидания, до встречи в декабре!
Е. ШУЛЬМАН: Спасибо!