«Смотри в оба»: Ирина Петровская и Резо Гигинеишвили
Ценность человеческой жизни в то время, как мы свыклись с этим, что мы наблюдаем вот эти картинки бесконечные, нам кажется, что это норма, наверное, что ли… А вот терять это ощущение, что это не норма, я не хочу и не могу…
Подписаться на НО.Медиа из России
И. ПЕТРОВСКАЯ: Здравствуйте, дорогие наши зрители. С вами канал «НО.Медиа из России». Я Ирина Петровская. Мой подкаст «Смотри в оба». И сегодня у нас гостевой эфир, столь, я надеюсь, любимый вами. И у нас очень редкий гость. Почему редкий? Потому что, во-первых, он дает мало интервью, редко. Во-вторых, сейчас достаточно редко наезжает к нам в Москву. Тем нам приятнее, что он все-таки до нас добрался, к нам пришел, и мы с ним поговорим. Это кинорежиссер Резо Гигинеишвили. Правильно все произнесла, правда же? Поздоровайся, пожалуйста, с нашими зрителями.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: С радостью. Здравствуйте!
И. ПЕТРОВСКАЯ: Прям написано – большая радость на лице. Я сразу коротко скажу, чтобы вы не задавали лишних вопросов, мы с Резо на ты, поскольку мы лет 20 знакомы, ну и вот так сложилось. Резо стал в этом году практически таким самым, может быть, упоминаемым в киносообществе кинорежиссером и снял… Вернее, он снял его чуть раньше, но в этом году.
Этот фильм его стал самым обсуждаемым в киносообществе, в кинокритическом сообществе, получил совершенно ошеломившее меня количество не просто положительных, а, я бы сказала, таких хвалебных, восхваляющих фильм рецензий. Его кинокритики и кинопресса выдвинули – ты знаешь, да? – на свою премию кинокритики и кинопрессы «Белый слон» аж в восьми номинациях. Сейчас он продолжает свое такое фестивальное шествие по разным международным фестивалям.
Но тут парадокс. Этот фильм никто не видел. Никто в том смысле, что широкий зритель, для которого он, безусловно, предназначен, его не видел. Это фильм «Пациент №1». Поэтому первый вопрос, который я хочу тебе задать, не вдаваясь пока в смыслы того, что мы потом будем обсуждать: почему фильм до сих пор не попал в российский прокат? Вы не подавали на прокатное удостоверение, вам отказали, вам дали понять, что вы его не получите? Что, собственно, произошло? Почему уже европейская публика его смотрит постепенно, многие страны, а наши бедные россияне лишены этого счастья, я бы сказала?
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Прежде всего еще раз здравствуй теперь, Ира.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Привет, дорогой Резо.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Была определенная мотивация, когда я давал интервью. Это или прокат выходящей картины…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Раньше.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Раньше. И нужно было сообщать зрителю, что она есть. И это входило в часть промо. И вторая была – что вокруг телевизора в Тбилиси собирались мои родители и их друзья и гордились мальчиком. Значит, проката нет, и родителей тоже, к сожалению, не стало. Поэтому, да, с интервью сейчас сложно, тяжело подбирать слова. Я пришел к тебе, потому что я помню первую положительную рецензию на мой сериал «9 месяцев». Это была твоя, хвалебная.
И. ПЕТРОВСКАЯ: По Первому каналу его показали.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да. Тогда мне было 22 года. Я снимал кино о беременных женщинах, мало чего в этом понимал. Сейчас у меня трое детей – приобрел определенный опыт. Но, собственно, вот возвращаю долг. Касательно «Пациента №1». Во-первых, фильм путешествует пока по фестивалям. Соответственно, пока картина… И всегда это так было. И с картиной, например, «Заложники», когда мы были в Берлине и дальше там Теллурайд, там Америка, я не знаю, сколько там, много фестивалей. Сначала путь нашего кино начинается именно с международных фестивалей. Но есть ощущение, что сегодня, когда совсем недавно не дали прокатного удостоверения картине Александра Николаевича Сокурова…
И. ПЕТРОВСКАЯ: «Сказка».
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да. Есть определенное мнение. Как говорили, там есть мнение. Вот сигналы этого мнения я, собственно, получаю. Но очевидно, наверное, скорее всего, из того, что есть информация у моих продюсеров и у меня, пока что картина на этом этапе не сможет выйти. Если сможет, то это радость, потому что прежде всего мне бы хотелось, чтобы картину смотрело как можно больше людей. Ну, трудно жить с тем, что ты как-то не скажу выстрадал, но над чем тебе интересно было работать. Хотелось бы этим поделиться с широкой аудиторией.
И. ПЕТРОВСКАЯ: А платформы, онлайн-кинотеатры, которые сегодня позволяют любому кино быть увиденным и показанным?
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ну, я бы не сказал, любому.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ну, в смысле хорошему кино уж точно. И плохому тоже, между прочим.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Насколько я понимаю, как сейчас это устроено, я могу ошибаться, но и платформы в том числе, им нужна гарантия, что картина разрешена на территории РФ. Поэтому я думаю, что, наверное, и платформам нужно подтверждение – это вот этот документ, который называется прокатным удостоверением. Я могу ошибаться, но вроде мне об этом говорили квалифицированные люди.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Теперь коротко, о чем фильм и почему, собственно, возникли вообще какие-то проблемы даже не с получением прокатного удостоверения (вы его не просили), но сомнение в том, что он может быть здесь показан. Коротко если, то это фильм о последних месяцах, днях жизни товарища генерального секретаря ЦК КПСС условного Константина Устиновича Черненко.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ну, очень условного, очень собирательного.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Это не биография Константина Черненко.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Не биография.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: И, собственно говоря, этот фильм не про него.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Но там есть прямое указание в виде кадров хроники, которые мастерски вмонтированы, того времени.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Там его нет.
И. ПЕТРОВСКАЯ: В телевизоре? Константин Устинович.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Нет, это мы снимали.
И. ПЕТРОВСКАЯ: А, это вы снимали?
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да. Там нет никого. Там Александр Георгиевич Филиппенко, который исполняет роль одного из последних генеральных секретарей, такой собирательный образ. Много чего в картину пришло и не только из тех товарищей, которые правили, были генеральными секретарями в последние годы советской власти, но и много наблюдений за теми, кто были во власти, например, я не знаю, в Грузии. Там много людей, которые или где-то это было вычитано, или это были биографии разных политических лидеров и так далее.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Но я все равно настаиваю, что прототип угадывается.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Настаивай.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Поскольку когда Константин Устинович, ненадолго придя в сознание… Так, условный. Герой. Хорошо, генсек…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Вот уже первая реплика «ненадолго пришел в сознание». Мы можем про половину товарищей, которые правили в то время, сказать то же самое, к сожалению.
И. ПЕТРОВСКАЯ: О том и речь. Так были самые жестокие шутки, как вошел этот конкретный особенно товарищ в народную память, что Константин Устинович Черненко приступил к исполнению обязанностей, не приходя в сознание. Так вот, придя в сознание, он смотрит в специальном зале один… Вместе только с медсестрой, по-моему, да? Медсестра там бывает.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Прости, я вот тебя перебью, чтобы не потерять мысль. Вот сейчас ты привела пример, шутку или анекдот. И как раз-таки, когда мы говорим про живых людей и человеческие судьбы, и когда ты пытаешься в кино создать образ и говоришь о живом человеке, как раз там не до шуток. Я всегда стараюсь быть адвокатом хоть и отрицательных, но своих персонажей, чтобы они не получились какими-то карикатурными, чтобы не смотреть на них сверху вниз и не ставить себя в положение Бога, когда ты решаешь их судьбы.
Как-то из той логики поведения, из той системы и всего контекста, который есть на экране, если тебе удается создать мир на экране, из этого следуют как бы те или иные проявления и герои, когда уже герои начинают управлять тобой, а не ты героями. Поэтому, как говорил блестящий Резо Габриадзе, надо всегда стараться относиться к героям своим с любовью, стараться понимать. Ясное дело, что я ни в коем случае не смогу встать на его сторону, но надо с разных позиций смотреть на мир и с позиций своих героев, ни в коем случае не разделяя, может быть, их убеждения, но попытаться понять, что же ими двигает.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Многие критики это как раз отмечали, что в этом образе, который, опять же я говорю, в народной памяти и в народном сознании во многом приобрел – и тогда имел, и потом – некоторые черты карикатурные, вот в том образе, который создает Филиппенко и который создаешь, естественно, ты, там нет совсем никакой карикатурности.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: А знаете, какая самая большая проблема в сопротивлении, которое встречается у тебя на пути, описывает этот период? Карикатурность в жизни, в нашем сознании того времени, мифы и анекдоты, которыми весь период оброс. Когда ты пытаешься говорить с аудиторией на серьезные темы, вот эта карикатурность тебе очень сильно мешает. Тебе надо проламывать все стены, чтобы со зрителем начать серьезный разговор. Потому что в жизни, а не документальные, когда ты смотришь действительно это с таким каким-то смещенным центром реальности, они или забавные, или мы очень легко можем сочинить анекдот про Брежнева, например.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Так и сочиняли дай бог сколько.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да, но параллельно с этим в это время огромная страна жила со своими проблемами, в определенной стагнации, были люди в тюрьмах, и, например, каким-то людям, с которыми я общался, например, в Тбилиси, было тяжело жить в это время. И для них походы в кафе или, условно говоря, это тоже уже штамп такой, какая-то колбаса, для них в тот момент не были первоочередными. И люди проживали это время, то время, в котором они родились, и испытывали на себе большой гнет и большие ограничения тех времен.
Поэтому, с одной стороны, юмор, но, с другой стороны, то время, которое было реальным. Но, собственно, мы и то, и другое попытались сохранить в картине, потому что в картине, в которой вообще нет юмора, тяжело у меня с просмотрами таких фильмов. Они чуть для меня претенциозны в большей степени.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Я прочитала фразу, которую сказал Вернер Херцог, который вручал тебе премию именно за этот фильм. И он сказал, что «этот фильм, когда хочется смеяться, а не смеешься, и хочется плакать, но не плачешь». Я была по твоему приглашению совсем недавно на премьере грузинской фильма «Пациент №1».
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Это не была премьера, это был закрытый показ.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Но он был очень открыт.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Для многих людей грузинское застолье тоже может быть банкетом, но это форма существования нашего. Но в данном случае, понимаешь, все очень важно здесь. Премьера – это, значит, премьерный показ Грузии.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Все, поняла.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Это мы сами сделали показ для зрителей.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да, это формальные такие, да.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: И это был такой как бы зал. Это очень важно.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да, но это был полный зал. Я к чему это говорю, привязав сюда фразу твоего немецкого теперь, как я понимаю, старшего друга и коллеги? Поскольку я смотрела этот фильм второй раз, то мне было очень интересно, как реагирует публика все-таки другой страны. Причем там было очень много молодой публики, совсем молодой. И действительно, в зале такое царило напряженное внимание. И очень редко раздавались какие-то смешки, но это были не смешки, как вот над анекдотом.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Не хохот.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Не хохот, не ржание, а такой смех понимания. Вот там, например, на фразе, где уборщица просит за своего сына, который в этот момент в Афганистане, когда она говорит: «А верните уже всех оттуда». И он говорит: «Не могу». Она обращается к так называемому Константину Устиновичу, она говорит: «А что вам мешает? Только от вас все зависит». Он на вопрос, кто или что вам мешает, отвечает: «Америка». И в этот момент по залу прокатывается вот этот вот такой смех узнавания и понимания привычной такой аргументации, логики не только условного Константина Устиновича, но и других более современных товарищей.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Во всех странах смех в разных местах. Все-таки Грузия была частью Советского Союза. Те, кто постарше, помнят этот период, они по-другому смотрят на картину. Они смотрели с тем, что удалось ли мне или не удалось, человеку, который, в принципе, в это время родился, передать дух времени, запечатлеть это время в деталях и постараться не сделать его фальшивым. Если этот мир принимается, дальше они уже смотрят на смыслы. Молодые смотрят на это, мне кажется, как на комикс, может быть, какой-то.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Нет, мне так не показалось, судя по именно вот тому, как…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ну, мы не знаем каждого человека. Мы не можем посмотреть…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Я имею в виду конкретную публику в конкретном зале в твоем родном городе Тбилиси.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ты фильм смотрела или на людей?
И. ПЕТРОВСКАЯ: Я второй раз смотрела фильм.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Хорошо, мы не можем говорить сейчас про них. Суть заключается в том, что история про смерть, так или иначе она интересна для зрителя. Два главных события в нашей жизни – рождение и смерть.
Поэтому процесс умирания, вместе с этим процесс цепляния за власть большого человека, который правит огромной страной, и молодой девочки, у которой нет выбора, есть жизнь только лишь в этой больнице, и которая поставлена ухаживать за ним и отчитываться перед нижестоящими, наверное, эта конструкция, так или иначе она может быть интересной. Потому что еще, мне кажется, это основано на огромном количестве мифов, которые мы знаем, о Давиде, который был при смерти, ему было холодно, и был такой же кастинг, как у нас в фильме, и ему привели девочку, чтобы она легла с ним в кровать и согревала своим телом его.
Ну, значит, раз эти мифы были, то миф, он не то что, наверное, кем-то придуман, а он во многом из-за желания, чтобы это появилось в пространстве, во времени самого такого заказа народного, он каким-то образом материализуется потом.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да, я сразу только скажу, что эта история мифологическая, к нашему фильму она не имеет прямого отношения.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Эта не имеет отношения. Но я говорю про то, что в корне есть какие-то архетипы и, в принципе, зрителю примерно сюжеты одни и те же. И если ты пытаешься… Это, знаете, как в паспорте. Открываешь паспорт, у тебя написано год рождения, место рождения, имя, фамилия. Это документ такой. Таким же документом времени если становится изображение на экране, и ты свидетельствуешь о времени и не лжесвидетельствуешь, и попадаешь в этот нерв, внимание зрителя приковано к экрану.
А следующий этап – это все-таки, как бы мы ни говорили про какие-то исторические события, мы все-таки смотрим из нашего времени. И поэтому для меня важно было и в «Заложниках», и в этой картине понять прежде всего самого себя, описать события, пытаться дать себе какие-то ответы на вопросы, копаясь в прошлом, как жить сегодня и что, быть может, ждет нас дальше. Но это чисто такие абсолютно мои субъективные этичные или переживания, или же мысли о том, откуда я родом.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ты начал эту картину, задумал эту картину во время пандемии. То есть это 2020-й, да, я так понимаю? 2021-2021 год.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Я уже не помню.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ну, я тебе напомню. Потому как пандемия казалась тогда одним из просто страшнейших потрясений.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Я помню, что я сидел дома. И маниакально, истерично я сказал, что я не сдамся, и, как многие, расписал свой день, начал тренироваться и читать, читать и тренироваться, учить языки, те языки, о которых я даже и не думал. И создал себе какую-то иллюзию, что я еще живой. И когда я смотрел на опустошенные площади европейских и мировых столиц, это было каким-то сюром. И вот на это еще наложилось то, что смерть была вокруг. В Грузии смерть всегда есть, она где-то рядом, она очень близко с жизнью. Все время ходим на панихиды друг друга.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Не только в Грузии, но я понимаю, что там это в большей степени культура.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Нет, я скажу, что это другая культура. Вот, например, если прадедушка вашего коллеги уйдет в мир иной, вряд ли вы пойдете на панихиду. В данном случае в Грузии обязательно надо. И это в какой-то степени часть культуры. И по-разному воспринимают все утрату. Кто-то это повод для того, чтобы показаться, кто-то действительно тоже. Это такой еще момент психотерапевтический, когда или за столом, или в момент ухода кого-то ты, общаясь с таким количеством людей, не одинок, и ты отвлекаешься от этого процесса. Поэтому, если, например, даже посмотреть на гениальный фильм Георгия Николаевича Данелии «Не горюй!», вот можно все оттуда понять, как грузины относятся к смерти.
Но для остального мира во многом, я думаю, что смерть была как-то отменена, что ли, все как-то забыли, что она существует. А с этими гробами бесконечными, которые мы наблюдали на экране, с этими сообщениями из Италии, где люди живут до 90 лет, попивая вино, в прекрасной солнечной стране, и ты видишь эту картинку, которая во многом туристическая для тебя, и там складываются гробы. И это меня вернуло в какие-то времена воспоминаний, когда я, например, к несчастью, находился рядом с родителями, которые очень тяжело и долго уходили из жизни, и начал что-то про это вспоминать.
И вот эти детали, это наблюдение за жизнью… А как ведь бывает? Видимо, это защитный какой-то механизм психики. Находясь рядом, например, с отцом, я еще все время наблюдал. Это для кого-то, может быть, странно и дико звучит, это ни в коем случае не то, что там цинично, я как режиссер… Я потом прочитал, по-моему, Клод Моне наблюдал, смотрел, как умирающая его жена, какой тон принимали руки с приближением уже к неминуемому концу каждый день. Ну, мне кажется, это какой-то инстинкт такой, что ты фиксируешь, и потом с этими эмоциями, с этими деталями долго ты живешь, и тебе хочется от этого избавиться.
А вот здесь хороший, наверное, способ, чтобы перенести их на экран, увидеть их и как-то их оставить уже на экране, как-то абстрагироваться от этого, что ли, освободиться от этого.
И, собственно, вот я думал о больнице. Это такие вещи личные, но я сейчас ничего конкретного такого не скажу. Я про детали говорю. Я помню, когда отца вывезли на этой кровати-каталке, уже отвезли в реанимацию, и палата была пустой, и пол этот, который был покрыт линолеумом, и вмятину в полу от колеса этой кровати, и тапочки одинокие, которые остались там, и вот эта как бы пустота, и все отсюда рождается, от этой эмоции. Потом ты начинаешь думать, искать сюжет, и на этом уже, на этих личных переживаниях, строится фильм пошагово. Вот мне кажется, что это на самом деле не было так, что я вначале возьму руководителя Советского Союза.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да вообще удивительно, что рожденный в 1982 году человек, в год смерти Брежнева, вообще помнит, что существовал, в общем, честно говоря, маловнятный, очень краткосрочный руководитель государства под таким именем, который, собственно, год и месяц всего продержался, и то не продержался, а скорее большую часть времени и провел в этой самой больнице.
Но вопрос я начала задавать, пытаясь плясать от пандемии, несколько о другом. То есть ты начал думать вначале, потом, значит, осуществлять свой замысел, снимать некий исторический, как мы теперь понимаем, отрезок времени, который остался в прошлом. К моменту, когда ты закончил эту картину… То есть не закончил саму картину, а съемки. Съемки ты закончил, как я знаю, 24 февраля 2022 года.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: 23-го ночью.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ну, 23-го. Ну, пока закончил съемки, пока то-сё, наступило 24-е, и мы моментально маханули и оказались в совсем другом историческом периоде, так же, как и картина. И вот когда тебе сейчас, совсем недавно, Вернер Херцог вручал премию своего фонда с формулировкой «за инновации, смелость и дальновидность», я зацепилась за слово «дальновидность». Я подумала, может быть, это какой-то дословный перевод с немецкого. Что он имел в виду? И потом-то я, естественно…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ира, нет ни у кого претензий.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Как ты понимаешь, что он имел в виду под дальновидностью? Может, он тебе объяснил.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Любые трактовки и суждения о художественном произведении… Вот почему, например, эти два года, кроме тяжелейшего времени, которое мы до сих пор проживаем, кроме той трагедии, которая свалилась нам на голову, лично еще внутренне переживаю, что ты родил фильм, и понятно, что сегодня, если сравнивать с тем, что происходит, это твоя личная какая-то маленькая история. Но тем не менее этот вакуум, что он никуда не выходит, ничего с ним не происходит – это тоже тяжело переживать, потому что нет никакого движения.
Вот все как-то и в мире, и в личной моей какой-то лаборатории или в комнатке у меня где-то внутри все остановилось в это время. И нет никакого будущего, и оно как бы как-то отменилось. Ты ничего не можешь планировать. Ты в таком же локдауне и в ожидании новостей, которые от тебя никаким образом больше уже не зависят.
Все люди, когда смотрят фильм, у них складывается свое мнение. Поэтому для меня очень важно было, чтобы этот фильм родился вместе со зрителем и чтобы он перестал быть моим. Пока ты с ним, он твой. Пока уже идет обсуждение, ты начинаешь получать отрицательные, положительные отзывы, но тем не менее это уже какой-то диалог, ты от него избавляешься, начинаешь хотя бы думать о чем-то другом уже.
Херцог не знаю, что имел в виду. Знаю одно, что он очень мудрый человек. Я счастлив был с ним познакомиться. Мне помогла его смелость, решительность, его глубина, которая видна в его картинах. Я ему сказал, что «мой фильм застрял в этом трагическом безвременье так же, как ваш корабль из “Фицкарральдо”». В этом фильме в горах застревает у него корабль.
Ну что сказать, вот есть человек, который считает, что картина ему понравилась, и дальше он не смотрит ни на что, никакой контекст, он понимает, о чем она, и понимает смысл ее, он и считывает, по-своему потом формулирует. Но при этом он единственный и первый, кто, например, в Европе принял картину. И не важен был язык для него. Для него была важна тема и высказывание автора. И он ей лично один вручил приз своего имени, после чего начали приоткрываться двери на других европейских фестивалях, после признания мастера. Вот что он имел в виду, надо спросить у него.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ну, если спросишь у меня, как я это понимаю…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Спрашиваю.
И. ПЕТРОВСКАЯ: То мне кажется, он имел в виду, отталкиваясь от моего предыдущего вопроса, что получилось ли так из-за того, что произошли такие катаклизмы в нашей общей жизни, да и в жизни всего мира, было ли так задумано, это уже тоже каждый зритель сам для себя решает, но то, что казалось нам вчера, оказалось нашим сегодня. Как будто бы вот мы прошли по некоторому кругу, который оказался замкнутый, и вернулись не буквально, буквальных совпадений не бывает, в некую точку, в ту же атмосферу – не знаю, опять же свои ощущения – безнадежности, обреченности, с одной стороны, но с другой стороны, там есть вполне оптимистичный финал. Во-первых, наше знание…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Не говори только про финал, потому что зрители посмотрят.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Нет, я имею в виду наше знание о том, что вот на этом не все продолжилось, как было, после того как не станет героя… Собственно, а что там описывать? Сюжет очень простой. Жил-жил человек, болел – и всё.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ты знаешь, почему я не люблю?..
И. ПЕТРОВСКАЯ: Подожди секунду. Я тебе доскажу, потому что ты меня сбиваешь, мне кажется, с потрясающей, умной мысли.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: А у тебя других нету просто мыслей.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Вот видишь, уже практически сбил. Вот мы, значит, дошли, дошли и пришли. Кто-то называет это историческим казусом, кто-то, как господин Вернер Херцог, называет дальновидностью художника, художническим. Как я понимаю, вот под дальновидностью он имеет в виду некое, может быть, чисто интуитивное, многие этим обладают, я имею в виду художник в высоком, в широком смысле, предвидение, предчувствие…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Перестань, пожалуйста. Мне неловко.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Заткни уши, хотела сказать. Я зрителям объясняю. Мы говорим о смыслах, которые рождает это кино. Вплоть до того, что в одном из эпизодов герой, о котором я уже начала было говорить, этот эпизод из фильма «Кин-дза-дза!» он смотрит, вернее, фильм он смотрит, и это знаменитое «Ку!», которое, как говорят, было даже рабочим названием, и тут ему нашептывает в ухо его помощничек, что, вообще-то, многие думают или подумают, что это ваши инициалы, и он говорит: «Запретить». Вот эту эпоху запретов, это я все к тому побегу по кругу, она закончилась во многом как раз после того, как вот закончился вот этот период древних вождей, хотя они были по возрасту не такие уж и древние. А дальше мы знаем, что было.
И оптимизм там в том, что девушки-медсестры, которые смотрят, как хоронят их пациента по телевизору, и видят молодого Михаила Сергеевича, и спрашивают: «Сколько ему лет?», и одна говорит: «Это навсегда», и оптимизм в том, что мы-то знаем, что это не навсегда. Мы знаем, что было дальше. Поэтому всякие сегодня…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Вот видите, у вас оптимизм. Вот для меня это амбивалентная такая сцена.
И. ПЕТРОВСКАЯ: В тот момент исторический оптимизм.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Потому что ты знаешь уже, ты прожила этот период исторический. А для меня, например, где-то, может быть, оптимизм, а где-то я все время думаю, почему молодой человек считает, что если человек пришел во власть молодым, то он навсегда?
И. ПЕТРОВСКАЯ: Потому что была традиция. Если человек приходил… И более того, эта традиция стала практически неизменяемой.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Но вряд ли такая традиция может быть сегодня в современной Грузии.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Грузию я не имею в виду.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ну, она тоже постсоветская. Послушай, смыслы, когда они есть, можно вокруг много чего обсудить. Я, например, половину из всего того, что ты сказала, я, например, не согласен.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Вообще не понял.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Я понял эту прекрасную мысль. Но когда мы делим периоды таким образом, что, например, в 1991 году Советский Союз прекратил свое существование, но с тем, что подписан договор какой-то определенный, с этим из нашего сознания невозможно… Что-то подписано, из-за этого теперь все, как мы были воспитаны, даже я, даже мое поколение, даже вот то, что было во мне вложено в момент моего воспитания, это же невозможно одной подписью перечеркнуть. Значит, это осталось в нашем сознании. Поэтому я, например, пытаюсь, особенно сейчас, когда с моими детьми я общаюсь, я пытаюсь понять, я где вообще остался ментально.
И. ПЕТРОВСКАЯ: У тебя есть хотя бы намеки на то, где ты ментально?
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: У меня есть намеки. Я пытаюсь каким-то образом… Благо, есть возможность общаться с разными людьми, ездить в разные страны, чего были лишены, например, персонажи фильма моего «Заложники» или вообще в большей части советские граждане. Эта изоляция как-то, наверное, тоже повлияла на наши мозги, когда мы оторваны и мы не ведем диалог с остальным миром. Поэтому где-то были положительные вещи в этом же Советском Союзе, о которых мне рассказывали обыватели или родители.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Меня можешь спросить, тоже расскажу. Мы молодые были в то время.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да. Но в целом почему для меня еще важно было делать картину, я не знаю, не о Сталине, потому что у него там громадная биография и это все-таки такой монументальный, такой огромный персонаж в истории XX века, влиял на многое и…
И. ПЕТРОВСКАЯ: И страшно.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Это все вместе. Но это такая величина. А вот интересно, когда во власти в то время стоит человек, который как бы в этом нашем сегодняшнем понимании ничего не определял. Так еще хуже, если ничего не определял, когда без управления огромная страна и рушатся жизни людей маленьких. Да, может быть, кто-то преуспел в это время, но я всегда на стороне пытаюсь быть как режиссер, пытаюсь увидеть вот эту медсестру, которая к нему пришла, у которой нет никакого права, сына которого отправили в Афганистан.
Но это при его жизни проходит, пока он обсуждает медсестер со своим соратником, которого тоже откачивают и пытаются спасти от смерти эти старые люди. Старые не в физическом плане.
Вот сейчас, например, ушел Отар Иоселиани из жизни, и позавчера были похороны. Но до конца своих дней я не помню, что Отар Давидович в 87 или 88 лет… Вы можете посмотреть одни из потрясающих его последних интервью. Вот, например, «ещенепознеру» посмотрите, если не смотрели, замечательное. Что он говорит, с каким юмором…
Старость не в возрасте, а как бы в голове, если не касаться каких-то аномалий, болезней и всего остального. Может быть человек совсем старым в моем возрасте, который не хочет развиваться, не хочет видеть чего-то нового, не допускает вообще другой мысли и считает, что вот это так, и это даже без обсуждения слепо что-то принимает. Поэтому все неразвитие предполагает для меня лично старость, если можно этим словом так определить.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Так вот в этом и ужас этого конкретного героя, что, будучи по большому счету маленьким, по большому счету, как мы знаем и видим, может быть, никчемным человеком, все равно от него как раз очень многое и зависит. И им манипулируют, и его полуживого используют все кому не лень. При этом он не хочет сам от этого отказаться, от власти, и спокойненько, извини за цинизм, спокойно умереть дома.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: А почему цинизм? Я, например, очень хочу спокойно умереть.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Нет, ну в смысле спокойненько. И поэтому жена его, героиня Инны Михайловны Чуриковой, там произносит эту фразу прекрасную.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ты сейчас расскажешь весь фильм.
И. ПЕТРОВСКАЯ: А это все видели. Это есть в этом трейлере. Которая говорит: «Вы его приговариваете к жизни», когда ей не дают забрать этого действительно немощного, при смерти человека к себе домой.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Вот почему мне его жалко. Одна из книг, которая мне попалась в момент этой пандемии, я хорошо очень помню, это была «Смерть Ивана Ильича» Льва Николаевича Толстого. Ну кто еще так может глубоко изучать эту тему как жизнь, смерть, как Лев Николаевич? Но мне стало интересно. Вот да, не очень приятный персонаж Иван Ильич. Да, по-моему, он тоже был около чиновничьего какого-то тела. Но почему же это все заканчивается тем, что перед вот этой бесконечностью, перед самым ответственным моментом в своей жизни он все-таки обращается к Богу? В данном случае я не исхожу лишь из религиозного какого-то контекста. Я имею в виду, что что-то есть более важное, чем цепляние за этот материальный мир, для меня лично.
Я подумал, почему же все эти товарищи так цеплялись за власть, почему опять же вот этот уход и обнять своих детей, и когда персонаж Инны Михайловны говорит: «У нас розы расцвели дома»…
И. ПЕТРОВСКАЯ: «Наши мальчики дома».
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да, мальчики. Но эти голоса уже не слышны. Я сейчас случайно вспомнил, у меня в мыслях даже не было никакого сравнения, просто сейчас вспомнил сцену из «Dolce Vita» Феллини, когда в конце герой Мастроянни не слышит эту прекрасную девочку, которая стоит у моря, пытается что-то сказать. Но настолько он в этом уже мире, что он ничего не слышит, чего-то человеческого, живого и простого. Того простого, которое был у Резо Габриадзе в его прекрасном, например, «Сталинграде», где Лия Ахеджакова в российской версии озвучивала Муравья, который оплакивает своего ребенка, который погиб на войне, и когда она говорит: «Кто нас сосчитает, сколько нас ушло на тот свет?»
Когда ощущение жизни, что ты только лишь смотришь на какую-то позицию и ты не слышишь других голосов, ты природы не слышишь, ты не слышишь, что рассказывает Габриадзе, ты не понимаешь, что в «Сталинграде» были и лошади, что одноногая вот эта лошадка – это тоже часть мироздания, мы не только одни на этой планете. Это очень, может, патетично звучит, но это очень просто как раз звучит. Звучит тем, что ты должен, наверное, испытывать боль за то, что происходит. Это не то что какая-то сентиментальность. Из каких-то простых вещей все состоит.
Как говорил Пятигорский, я помню, я даже интервью это смотрел, что он поссорился со своим другом, подругой, которая сказала: «Как бы мне хотелось умереть тихо и во сне», а он в свойственной манере, он даже вспылил, как он говорит, и говорил: «Как это возможно не встретить смерть? Как же это интересно понять, какой же финал жизни, и не встретиться, не посмотреть на это главное событие твоей жизни? Потому что рождение ты не особо помнишь». Когда мы читаем разные книжки, там написано, что даже в последний миг какого-то твоего искреннего раскаяния ты можешь спастись.
И мне жалко, что наш герой, он думает о том, сколько там какого-то Бауманского района избирателей проголосовало за него.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Это одна вообще из самых выразительных сцен.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: И поверьте мне, я абсолютно, еще раз, не пытаюсь вот, так сказать, зрителя направить, сказать: вот видите, какие пороки у человека. Хотя мы снимаем не про то, человек хороший или нехороший, а про то, какие слабости у нас, какие пороки. В том смысле, что то, что ты говорила выше, я не особо, извини, согласен. Периоды разные бывают, но человек по сути своей как бы не особо меняется. Меняются какие-то декорации, входит что-то чуть там, как бы назвать это эволюцией.
И потом для меня это стало очевидным, что это абсолютное какое-то заблуждение, что приняв более или менее законы, сдерживающие насилие, но тем не менее, когда я наблюдаю современный мир, опять же кажется, что вот какое-то колесо, какое-то вечное повторение, которое, это колесо, еще на месте таком крутится, а не то что вперед куда-то нас направляет.
Поэтому никакого предвидения, мой дорогой, нет в этом. В этом есть… Я династийный потомок врачей, они ставили диагнозы. Когда у человека, к несчастью, какая-то болезнь, не буду называть какая, чтобы никого не обидеть, но ты понимаешь, что она будет… Грипп развивается таким образом, пять дней ты должен болеть. Пьешь ты антибиотики или какие-то другие лекарства, все равно ты должен переболеть. Когда переболеешь, если повезет, дальше ты выздоровеешь. Но когда терапевт к тебе приходит, ты понимаешь, не нужно терапевту предвидеть, что с тобой будет. Ему нужно поставить диагноз и понять, что у тебя.
И. ПЕТРОВСКАЯ: И предвидеть, как предотвратить.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Это же ясно. У тебя высокая температура, у тебя насморк, ты кашляешь. Он послушал, легкие у тебя чистые, и дальше понимает: это исключили, это исключили, у тебя там ОРЗ. Всё, на тебе витамин С или что-то.
Поэтому здесь я не думаю, что надо было что-то предвидеть Шекспиру, написав там, я не знаю, «Макбет», чтобы понимать, что он говорит о пороках человека, о главном герое, который действует так или иначе в предлагаемых обстоятельствах. Потому что это всегда. Как только, человек родился, его спутники – такие пороки.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Вот тем самым, вот всеми своими размышлениями ты подтверждаешь другую еще одну догадку, мысль, которую многие, кстати, высказали, что фильм «Пациент №1» – это, конечно, не биография, это фильм-притча. И в связи с этим многие мои коллеги вспоминали другой фильм-притчу, который тоже снял великий твой соотечественник, а в то время наш, грузин, грузинский режиссер Тенгиз Абуладзе. Почему они его вспоминали, помимо того, что «Покаяние» тоже фильм-притча? Потому что этот фильм…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Слушай, когда я снял «Заложники», тоже его вспоминали.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Послушай, я не про «Заложники».
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: О нем тоже вспоминали.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Я знаю эту аналогию, я знаю, потому что этот фильм считается, и даже написано там в каких-то Википедиях и где-то, что одно из знаковых исторических событий 1987 года, после того как он довольно трудно пробирался тоже к прокату, к широкому советскому экрану, советскому тогда.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Но он вышел просто в момент перестройки.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Начал сниматься в 1983 году.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Втором.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Третьем.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Втором.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ну хорошо, верю.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: А как он начал сниматься? Кто был его главный продюсер?
И. ПЕТРОВСКАЯ: Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе. Но это не сильно на каком-то том этапе помогло фильму. Помогло в итоге то, что пришел Михаил Сергеевич…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Нет, подожди. Все начинается у вас с Михаила Сергеевича. Значит, если бы Эдуард Амвросиевич не снял бы этот фильм, Михаилу Сергеевичу нечего было бы выпускать.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да. Но не выпускали некоторое время все равно.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Но надо было, чтобы он случился сначала, а потом надо было выпускать.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Он случился, да. Но опять же Александр Николаевич Яковлев, я готовилась, извини…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: К разговору с НРЗБ?
И. ПЕТРОВСКАЯ: Который потом сказал, что этот фильм стал своего рода такой сигнальной ракетой, которая показала, что начинается другой политический этап в жизни страны.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Этот фильм с теми преобразованиями, которые были в стране, которого желало большинство населения Советского Союза, это семя упало на ту почву, где оно работало.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да, но…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Извини, пожалуйста, до конца скажу.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Опять меня… Умнейшую мысль!
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Нет, если бы та аудитория, которая смотрела этот фильм и на кассетах друг другу передавала или смотрели на каких-то закрытых в то время еще аккуратных таких просмотрах, если бы не было этого стремления людей к преобразованиям, этот фильм бы прошел бы, и ничего он не сделал бы. Фильм не может поменять никакого статуса.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Совершенно верно. Но он, этот именно фильм «Покаяние»…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Сошлись.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Это я тебе говорю, считается, что он своего рода некая веха, после которого с полки такой вполне себе объемной и гнущейся под тяжестью начали снимать и другие фильмы. То есть вот эта вот постепенная эпоха запретов стала сходить на нет. Это не происходило же сразу, да, это тоже происходило постепенно.
И те, кто проводит эту аналогию с твоим фильмом, она тоже оптимистическая, потому что как бы такой прогноз, что ли, что, возможно, когда «Пациент №1» – когда и если – дойдет до широкого экрана и будет показан, то тоже закончится какая-то эпоха и начнется, может быть, что-то другое. Вот только в этом смысле проводятся вот эти аналогии, опять же не лишенные исторического оптимизма.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Я бы сказал, инфантилизма.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ага, то есть ты при всем своем внешнем таком романтизме человек все-таки, который очень трезво смотрит на мир и не надеется на то, что все вот так будет практически линейно связано.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Нет, не надеюсь. И любой зритель может опять же смотреть на что-то, и на какое-то время хватит его внимания или его памяти, чтобы запомнить там ту или иную картину, которую смотрел. В объеме такой громадной информации, которая есть на сегодняшний день, которую мы даже не можем даже отфильтровать… Вот я, например, скрываюсь от большинства этих стримов и всего остального, потому что такое количество мнений и все говорят совершенно вещи, которые ни на чем, казалось бы, не основаны, только на их…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ощущениях.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Они тоже как бы начинают, товарищи, делать как бы работу вместе с нами. Это уже называется какая-то художественная журналистика, что ли, я не знаю. То есть ты смотришь, один человек говорит что-то… Это новый жанр какой-то.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Но ты же сам сказал, что фильм, как только ты его выпустил, он живет отдельной жизнью.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ну да. Но я привык опять же, что информация, она должна быть из каких-то источников доказуемых.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Но мы же не про информацию.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: А я про то, что в этом потоке информации, где то, что я наблюдаю, войны, и я смотрю, что это даже визуально, с точки зрения режиссуры это снято так, что уже с неба, закрепленной одной камерой, другой камерой, это все когда транслируется, доходит до тебя через экран телевидения, ощущение, что ты уже смотришь какой-то не трагический кусок нашей жизни огромный, то есть не кусок, а имеется в виду тот кусок, который ты наблюдаешь на экране, а что ты смотришь какой-то боевик, жизнь начинает подражать кинематографу. Ценность человеческой жизни в то время, как мы свыклись с этим, что мы наблюдаем вот эти картинки бесконечные, нам кажется, что это норма, наверное, что ли. А вот терять это ощущение, что это не норма, я не хочу и не могу.
Я к чему говорю? Кинематографу, наверное, очень трудно конкурировать сейчас с реальной жизнью, которая зафиксирована на огромном количестве этих носителей. Когда выходил фильм «Покаяние», к этому моменту было два центральных канала в Советском Союзе, и это был глоток какого-то воздуха. И как говорил, например, Мандельштам про запрещенные книги, что это украденный воздух…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ворованный.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ворованный, да.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Мы тоже кое-чего читали.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да, конечно. Мы у вас и учимся. Но не знаю, мне кажется, что как-то вот я себе…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Нет, я тут не согласна, потому что на разных носителях, на тысяче каналов эта информация. Ты в первую очередь имеешь в виду, что вот там что-то зафиксировано. А искусство, оно совсем другое. Оно осмысляет. И в этом его невероятная ценность для любого думающего человека.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Дай бог.
И. ПЕТРОВСКАЯ: О чем бы художник, кинематографист, кинорежиссер, как ты, ни снимал… В данном случае ты. Свое кино ты снимаешь все равно о сегодня.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да, это мы сказали выше об этом. Нет, мы снимаем не то, что о сегодня, мы снимаем с точки зрения, какие мы сейчас.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Сегодняшнего и, безусловно, учитывая определенный контекст, хочешь ты этого или нет. Или попадая в него каким-то, как вам считается…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Вот я сейчас скажу. Вот есть в Грузии некоторые поэты сегодня. У меня есть друзья-писатели. Очень смешно один из них пошутил, он молодой человек там лет сорока, когда мы пришли. – «Вы кто?» Я говорю: «Я режиссер. А вы кто?» – «Я писатель». На что человек в какой-то областной библиотеке ответил: «Да? Я думал, что писатель вообще должен быть мертвым». Потому что как бы в сознании, что эти писатели, вот они, книги.
А есть некоторые другие поэты, которые сегодня живут, например, в Грузии и пишут о Пиросмани, о фаэтоне, о чем-то. Но это как бы имитация или пересказ тех авторов, не пропуская как бы через свое что-то какое-то личное, как бы не передавая читателю, а вот это подделки тех, кто писал до него, и по форме, и по словам, по всему, потому что этот человек оторван от реальности. Можно говорить про советский период, можно описать XIX век, но с точки зрения сегодняшнего человека, который смотрит в то время. Как бы это все равно снимать про сегодняшнее так или иначе, потому что мы сейчас как губка впитываем что-то, и это, наверное, как-то транслируется, дальше переводится на язык кино, то, что нас беспокоит, то, что нас пугает.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Как сказал один твой друг и коллега на, как бы это сказать, пирушке после вот этого закрытого показа в Тбилиси: «Резо, ты снял лучший свой фильм». А кто-то добавил: «И следующий свой фильм тоже будет лучшим».
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Терпеть не могу. Я злюсь страшно.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да, но это он так сказал. Но на сегодняшний день это был, по мнению многих, действительно…
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Я аж поперхнулся.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Хорошо, попей.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: На то есть зритель, чтобы он выделял что-то.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Тем более, что мы уже подошли закономерно к финалу. Так или иначе, да, как сказал главный не герой, а сыгравший главную роль Александр Георгиевич Филиппенко в одном из недавних интервью, что это в нашей, сказал он, было практике, людей вот того поколения, что возможность запрета, она всегда учитывалась. Даже уже в моей практике, моего поколения это уже не очень учитывалось, а человек, возросший, в общем, в таком уже вольном и свободном воздухе, тем более, я представляю, переживает травму.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ты про меня?
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да. Конечно, травму.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Я не помню, где я вольно так воспитывался.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Нет, но я имею в виду ты пришел в кино и в искусство на волне все-таки относительной свободы и расцвета, когда не было или, по крайней мере, были какие-то, существовали правила. Сейчас же не очень понятно, что можно, что нельзя, почему и за что тебя возьмут за что-нибудь и что-то запретят, да? Но несмотря на это, все равно я же понимаю, что ты же не можешь дальше не снимать. Ты будешь снимать, я абсолютно в этом уверена. А этот фильм, он… Нет, ты не уверен?
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ну, год назад не был уверен. Сейчас, когда я вот как раз поделился с вами фильмом, чтобы вы строили…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Мы в широком смысле.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да. Чтобы вы писали уже о том, что вы из фильма вынесли, совершенно самостоятельно. Порой мне кажется, вот критика для меня лично важна тем, что я вот что-то могу вычитать, например, что-то такое прочитать…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Удивиться!
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Удивиться. И думаю, ни фига себе, что, я про это, что ли, снимал? Но зато очень часто потом, когда ты бесконечно на каком-то кинофестивале, например, даешь интервью, следующим днем ты читаешь, например, какие-то критические заметки или что-то там, например, в каких-то газетах, профессиональных журналах, то, как это сформулировано профессиональным человеком, который разбирает фильм, ты так для себя никогда не формулируешь. У тебя вот те эмоции, о которых, может быть, вы коснулись выше.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ты говоришь: «Ах, вот я о чем снимал!»
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Я вообще очень скромно отношусь – это не кокетство – к каким-то моим там профессиональным навыкам. Я как-то пытаюсь что-то там ковыряться и делать, но вот так чтобы сказать: «Теперь я вам, ребята, расскажу фильм про это»…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Нет, это гибель, если «вот я сейчас вам скажу», «а напоследок я скажу» и так далее.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Напоследок не надо пока.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Не будем, да, вспоминать «А напоследок я скажу». Не напоследок, безусловно. Мы вообще с тобой встречаемся в преддверии Нового года, который всегда… Мы-то знаем при этом, взрослые люди, что тоже иллюзия, но все равно как-то дает нам некоторые надежды на какие-то перемены, на чудо в том числе.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ты нашла не того человека. Я не человек Новых годов.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Да?
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Да.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ну, хорошо.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: У меня Новый год начинается с Пасхи. Имеется в виду только лишь тем, что…
И. ПЕТРОВСКАЯ: И елку не ставишь?
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ой, про елку – это отдельная передача. У меня всегда какая-то отдельная игрушка падает, и что-то случается в моей жизни, это как-то связано. И вот два года назад вся моя елка просто свалилась куда-то, упала. Поэтому я ставлю теперь очень маленькие елки, чтобы их можно было защитить.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Но тем не менее, все равно это тоже традиция, мы поздравим.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Конечно. Просто эстетически мне ближе…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Ну все-таки Новый год – этот светский.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Ну, Рождество, оно какой-то смысл имеет для меня лично, понимаешь? Пасха – это что-то какое-то… Даже природа расцветает. Это вот для меня те праздники, которые я…
И. ПЕТРОВСКАЯ: Значит, в следующий раз мы с тобой встретимся под Пасху.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Прекрасно. Дай бог.
И. ПЕТРОВСКАЯ: Или на Пасху, дай бог. В любом случае, все это связано с какими-то надеждами, возрождением.
Р. ГИГИНЕИШВИЛИ: Я буду рассказывать про новый фильм, что я снимаю.
И. ПЕТРОВСКАЯ: А ты будешь рассказывать про новый фильм, про свои замыслы. И может быть, к тому времени каким-то образом прояснится и судьба «Пациента №1» его прокатная. Это я все к тому, что мы завершаем.
Спасибо тебе огромное. Я тебе безумно благодарна, что ты выкроил время в своем диком графике и к нам пришел. Я думаю, зрители тоже оценят твой героический поступок. Поэтому мы прощаемся. С вами были Резо Гигинеишвили, правильно, теперь, видишь, прямо сходу, Ирина Петровская, канал «НО.Медиа из России». С наступающим Новым годом. Подписывайтесь на нас, ставьте лайки, рекомендуйте нас своим близким, друзьям и знакомым. И оставайтесь, пожалуйста, с нами и дальше.