Искусство как стабилизатор режима
Иногда странные мысли в голову лезут – про мои родные 1970-е.
В частности, про кино (а также про книги и спектакли).
Какое кино было хуже в смысле “морально вреднее”? Официозные опупеи про колхоз и доменную печь, про “укрощение огня” и “выбор цели”, сделанные жесткой рукой умелых ремесленников? Или акварельно-каприччиозные фильмы про мятущихся интеллигентов, доцентов и поэтов, созданные талантливыми и тонкими художниками, которым советская власть дала щелочку в стене – подышать чуток?
В злые моменты сдается мне, что вторые – морально хуже. Они обманывали и нас самих, и людей снаружи стены. “Ничего, у нас (у них) все нормально, вот ведь какие фильмы снимают!”
Интересная картина получается.
В СССР был жесткий тоталитарный режим – что касается демократии, свободы и прав человека, а также экономики. Был поэтому дефицит всего на свете, включая одежду и продукты питания.
Но режиму нужна устойчивость. А для этого нужны какие-то моменты, которые придают отдельным участкам жизни вполне себе милый, обустроенный, вальяжный и даже интеллигентный облик. Это вроде правильно: нельзя же навсегда превращать страну в реальную казарму или буквальный лагерь. Первые годы – наверное, да, можно. А потом…
А потом нужны хорошие книги, хорошие фильмы и спектакли, красивые и удобные дома и дачи, импорт товаров, нужна некая элита – сытые и изящно одетые люди, которые живут в красивых квартирах, пишут хорошие книги и ставят хорошие фильмы и спектакли.
Но вся эта милота – которая нужна, иначе бы люди сошли с ума – она очеловечивает самый жестокий режим. Она делает сносной, а то и приятной жизнь тех 5%, которые попали в счастливый оазис. Она примиряет с жизнью еще примерно 20% – которые время от времени залетают своими мечтами в эти кущи (смотрят хорошие спектакли и фильмы, например) – и еще кого-то это мотивирует на социальные достижения в рамках тоталитарного строя.
В итоге – примерно четверть народа не то, чтобы довольна жизнью, но согласна с ней. С одной стороны, конечно, кошмар, но, с другой-то стороны, все вроде и ничего. А то, что 3/4 народа вообще вытолкнуты из круга – никого не волнует. Ни тех, кто в круге – потому что они эгоистичны и боятся потерять то, что у них есть. Ни тех, кто вне круга – потому что у них нет навыка социальных размышлений, потому что они окованы нуждой и страхом.
Бернард Шоу в начале 1930-х сказал: “В СССР нет никакого голода, потому что я никогда и нигде так роскошно не обедал, как в СССР”.
Эти обеды были реальны и, надо полагать, являли собою кулинарные шедевры. Но взятые как факт советской жизни – эти обеды были ложью.
Вот такая диалектика: хорошие фильмы были хорошими, даже очень хорошими. Но при этом они – именно в силу своей хорошести – были стабилизаторами режима, а потом даже стали неким ностальгическим козырем: “вы тут ругаете СССР, партийность, цензуру – а как же фильмы Тарковского? Пьесы Володина? Спектакли Товстоногова? Повести Трифонова?” – и т.д.
Текст как текст может быть внутренне тонок и правдив, а текст как социальный факт – контекстуально лжив именно в силу того, что он был создан здесь и сейчас (вернее, “там и тогда”).
В этом, очевидно, и заключается великая миссия и безысходный трагизм искусства: оно помогает пережить самую ужасную реальность – и одновременно как бы оправдывает ее, самим фактом своего явления.
Примечание: это не диссертация, а мимолетное рассуждение.
