Людмила Петрушевская

Уже сейчас заревела. Не плачьте, мы победим, эта война кончится, а в родимой Раше того гляди, по возвращении злобных воинов, которым будет нечего есть, начнется гражданская война. Плавали, знаем…

Надо было бы у всех в военкоматы явившихся брать в пробирки сперму – и в холодильники. Нечем ведь будет зачинать и рожать в России. Чугуны у власти этим не озабочены…

Этого у меня не отнимут. Будем говорить: у нас не отнимут. Наше сопротивление, нашу нищету, неумение жить как все, как партийные, стремление продолжать то, что строили наши предки, декабристы, мечтатели-большевики, лежащие в расстрельных рвах…

Вдруг к нам пришли два мужика и стали тащить-вытаскивать наш огромный стол, на котором и под которым лежало все наше бедное имущество, и под ним же мы укладывались спать по пояс, руки и голова наружу…

То и дело меня на общей линейке исключали из пионеров, хотя меня в пионеры никто и не принимал. Отряд ржал надо мной в столовой, потому что я ела жадно как собака (видимо) и, не дай Бог, отвернувшись вылизывала тарелку…

Из городка эвакуируют несчастных людей, чтобы их спасти. Мальчик кричит, что тут его родина, и он не хочет уезжать. Плачет, топает от горя…

В этой войне именно ненависть нападающих оправдывает их агрессию. Ненавидят — и потому руководители страны посылают жителей страны грабить, насиловать, убивать, разрушать. И оправдывается это сотнями хорошо оплачиваемых продажных тварей, журналистов, через телевизор…

Он единственный помогал нищим художникам, голодающим старухам, сиротам-подросткам, всем, кто приходил к нему на приём — к нему, уже уволенному! А он помогал…

Вопрос он на Лубянке задал простой: «10 лет прошло. Где мои дети?». Убили прадеда…

И этот ужас за ребенка понимал весь зал – и бабы плакали. И я-то оттого рыдала, не могла идти на поклоны, сидела ведь в зале, все это пережила вместе с Инной как свое…