«Черта»: «Пропустить нас через мясорубку и лепить по новой». Жизнь прифронтового села Поречье — в репортаже Шуры Буртина
Обычно мы рассказываем о войне как о мясорубке, показываем трупы и руины городов. Но на самом деле война — это измененное состояние нашей обычной жизни. Война не обязательно уничтожает ее, но что-то в ней меняет и вскрывает. Солдаты, грабящие захваченное село, — сами обычно такие же сельские пацаны, и их взаимодействие с местными жителями — это в каком-то смысле просто вариант развития житейских событий. Могу представить сюжет, в котором, протрезвев, они обнаруживают, что грабили своих родителей. И приглядевшись к первому попавшемуся селу на востоке Украины, видишь большие глаза войны, которая будто хочет что-то сказать.
Иваныч
Бухие саперы довозят меня до дома Иваныча. Я в Поречье, селе на востоке Украины, in the middle of nowhere. Как и сотни других сел оно было захвачено в начале войны, полгода провело в оккупации, было освобождено ВСУ, а теперь живет недалеко от линии фронта.
С Иванычем я познакомился год назад. Я сидел на лавке у местной церкви, и увидел, как из нее выходит высокий пожилой мужчина в щегольском пальто и ярком шарфе, сел рядом на лавочку. Вид у него совсем был не сельский, настоящий пижон. Я спросил, был ли он здесь во время оккупации. Старик оживился: «Да, в районе. Видишь, ждали беды вид дальних, а пришла от ближних».
Он представился Степаном Иванычем и принялся рассказывать, что родом с Западной Украины, спецпереселенец. Их семью, как и десятки тысяч других крестьян, по приказу Берии выслали, чтобы лишить поддержки партизан УПА. Хотя его отца эти же партизаны убили за то, что он пошел работать в советский сельсовет (застрелили по дороге из райцентра, когда он нес людям пенсию, деньги не взяли). Мать, беременную на последнем месяце, с тремя маленькими детьми, выслали.
— Потому, что наша хата была в горах, — говорит Степан Иваныч. — И приходили бандеровцы: «Приготовь нам пожрать». Не приготовишь — к стенке ставили, приготовишь — завтра соседи сдали, пришли русские — ставят к стенке. Выслали сюда в 52 году, посадили на телегу, снег был такой, что лошадь грудью толкала. Помню, как нас грузили в вагоны, и везли вместе со скотом, целый состав, 360 семей. А мама родила брата в Котовском, под Одессой, затолкали в тупик где-то среди поля. Ни воды, ни дерева ни одного, и не пускали на улицу. Скотина ревет, пить хочет, мама плачет, а я не пойму, чего она. А она плачет, потому что корову забирают: «Как мы без коровы…»
Выгрузили тут, никаких ни домиков, скитались. На ночь запускают куда-то в кузню, а днем — на улицу. А после нас поселили на ферму, около коников. Вот мы спим, а тут лошадь стоит, может лизнуть ночью. Счастливое детство, блять. И теперь возвращайся обратно туда? Соединяйся с Россией, не живи как все люди?
Старик весело поглядел на меня, словно я должен ответить. Тогда он спросил, где я остановился, и очень легко пригласил переночевать у него. Через год, снова оказавшись в Поречье, я решаю этим воспользоваться.
Иконостас
Иваныч живет в двухэтажном восьмиквартирном доме поселкового типа. Старушка, ковыряющаяся в палисаднике, объясняет, где его найти: «Это сосед мой. Видишь, один он теперь. И я одна…» — бесхитростно добавляет она.
Иваныч по-прежнему выглядит как франт: светлый пиджак, красивый шарф. Он явно отделяет себя от села. Старик говорит, что сам ничего, но восемь месяцев назад умерла жена, с которой он прожил 58 лет.
— Вот мы женились, 67-й год…
На фото: высокий парень в расклешенном костюме, коренастая невеста в лентах, а рядом — пожилой мужчина в крестьянской гуцульской одежде. Стены сплошь увешаны фотками родственников: старыми — с наивной ретушью, выцветшими советскими — с какими-то смеющимися людьми и новыми — с чьими-то невестками, детьми и внуками.
— Тут у меня иконостас. Видишь, Саш, жизнь прожил, а рассказать некому.
Я понимаю, что попался. Я смущен открытостью этого необычного старика. Он говорит, что сорок лет проработал крановщиком.
— У меня кран автобашенный, на три области было два таких. Все колхозы мои, кому коровник перекрою, кому тут. И дом этот я строил.
Старик рассказывает, как в юности киномехаником возил по селам кино, потом был шофером автобуса, потом работал на лесозаготовках на Севере, потом уехал строить БАМ и 18 лет провел в Сибири.
— Город Тында Амурской области — там оставили дочку, она замуж вышла, трое детей, внучка старшенькая в Ленинграде, а внук в Благовещенске. Сын мой переехал сюда, а первая жена его осталась в Якутии, Нерюнгри город. И внучка там. Я ей звоню: «Дедушка, я особо говорить не могу…» Я в России долго жил, поэтому знал, что это все будет. Там народ подготавливают издалека. Путин когда сказал, что «я верну Советский Союз», я сразу сказал, что он придет сюда. Потому что человек такое существо, что не должно жить в достатке, но должно быть постоянно занято…
Я удивлен столь тонким пониманием природы российской агрессии.
Как у многих стариков, у него все время работает телик. Там крутится «Телемарафон». По стилю — абсолютно путинская пропаганда: агрессивные, уверенные голоса, не дающие слушателю опомниться. И никакой связи с реальностью: «За сутки уничтожили два десятка бронированных машин, на счету наших воинов также семь танков. С начала полномасштабной войны силы обороны ликвидировали уже 778 тысяч российских военных…» Потом в студии появляется публичный интеллектуал, говорящий на специальном телевизионном диалекте, на котором не говорят ни в одном регионе Украины. Он рассуждает про слабость Путина, ведущие кивают.
— Ненавижу этих кукуев. Такие, блять, знающие… — говорит Иваныч, но телек не выключает.
Инопланетяне
Боясь, что буду до утра слушать байки, я прошу Иваныча позвать друзей или отвести меня в гости. Мне нужно поболтать с людьми, спросить, что они думают про переговоры и трудный выбор, стоящий перед Украиной. Страна уперлась в противоречие: все хотят мира, но никто не может согласиться на ужасные путинские условия. Мне надо поспрашивать людей, что они сделали бы на месте Зеленского. Мы выходим в мокрую темень.
— Видишь, сюда прилетело, — Иваныч показывает на дыру в кирпичах под окном. — Жинка моя с соседом остались здесь на лавочке кофе пить, а я пошел переодевать обувь. Выхожу: «Пошли». А жена: «Я еще посижу». Я ее чуть ли не за руку. Открываем двери, и взрыв. А соседа посекло всего, попало в ноги. Он молодой парень, во Франции жил, играл на какой-то ебаной флейте, а мать померла, отец один остался, и он до него приехал, и тут оккупация.
Я вижу окна соседней квартиры, забитой стружечными плитами.
— Я побежал до русских и по окопам, не нашел никого, — говорит старик. — Через двадцать пять минут они пришли, попытались его везти. Пока нашли машину, через сорок минут он помер. Коснулись хоронить, главный командир говорит: на кладбище нельзя, хороните во дворе. Я говорю: «Вы охуели, это не по-христиански». Он говорит: «Отец, вы правы». Дал мне солдата яму копать, дал машину, только гроб не найти.
— А то идешь по дороге, слышишь, что летит, встал и стоишь: куда оно? Мне вот осколком, видишь, вырвало кусок, пошел на пост комендантский: «Ребята, надо в больничку…»
Старик закатывает рукав, на дряблом бицепсе — большая дыра, затянутая хрящеватым рубцом.
Я пытаюсь настроить его на рабочий лад:
— Ладно, вот смотрите, сегодня ночью прилетят инопланетяне, скажут: «Так, Зеленский не справляется, мы решили назначить президентом Иваныча. Пусть он с войной разбирается».
— Ну надо сделать все, чтобы было честно и правильно. Война подлая и несправедливая.
— И что с ней сделать?
— Выслухать все стороны. И созвать совет старейшин — по человеку с каждого района.
В огороде бузина, в Киеве дядька. Мужик, вроде, неглупый, а кормит меня какими-то детскими конфетами.
Мы идем по темному поселку, Степан Иваныч растерянно пытается придумать, к кому меня отвести.
— Зайдем к одному. Он, правда, за то, чтобы вернуть Советский Союз. Пойдем?
Огород
Мы заходим в такую же квартирку, знакомимся с другим стариком, бывшим водителем автобуса, садимся на кухне. Его очень больная жена варит холодец.
— Машенька, ты прости, мы ненадолго, — мнется Иваныч, — Мы с Валерой на автобусе работали, а потом я ушел и на кране проработал 42 года.
Дядя Валера рассказывает про недавнюю гибель племянника.
— Кинули его на Курск. И россияне показали видео: ехал БТР, Сережа ехал внутри, командир роты, и наверху было полно, шесть человек. И снаряд — так те шесть человек, их сразу. А те, кто снизу, начали выходить с поднятыми руками. Один вышел — и его тут же из автомата. А что дальше — не показывают. Не знаем, не нашли ни убитым, ни живым.
Потом Валера жалуется, как не получил гуманитарку:
— Кума сказала: «Кум, пойди, в детсадике дают помощь, пакеты». Оказывается, ей положен этот пакет — она осталась одна, кум помер. А я достоял в этой очереди, и они говорят: «А вам, Валерий Васильевич, не положено, потому что вы живете с жинкою вдвоем».
Я говорю: «Девочки, чтобы получить пакет макарон и бутылочку масла, мне надо разойтись с супругой? Я разойдусь!»
У кумы-то дети тут, а у мы-то с бабою одни, она не может со второго этажа спустится, и я после операции.
— Одному пакет, а другому хрен в сраку, — смеется Иваныч, — Что взять с такого народа? Если бы мы, допустим, сочувствовали один другому. Видишь, что все вокруг пиздится и все несправедливо.
Сетования на коррупцию стали украинской национальной идеей: по телику и в блогах только про нее и говорят. Трудно понять, то ли ее правда так много, то ли это метафора взаимного недоверия.
— А вы про коррупцию из телика знаете или сами видите?
Мне сходу накидывают пару историй, кто как кого покрывал в местной администрации. Становится ясно, что за коррупцией тут правда глубоко лезть не надо.
— Или вот отобрали у меня огород до войны, — жалуется Иваныч. — Валера не даст сбрехать, все поле c огородами отдали фермеру, он мент бывший. А я и не верил, думал: ну, там же не только мой участок, там много людей. 38 деревьев я там посадил, белый налив, персик, черешни, сливы, семь орехов. Думал, не поднимется рука. А утром приходим — все кучей, вырвал за ночь, перекопал. Я пошел в сельсовет к Маше, она говорит: «Иваныч, а что вы хотели, у вас же документов не было. Такое с области пришло указание». Я говорю: «Ну вы же сами мне выделили эту землю, как я мог 15 лет ей пользоваться незаконно? Карта же висит здесь, в сельсовете. Где она?» — «Ее не было». Блять, и кому ты докажешь? Система нипель: что хочу, то и ворочу.
А когда эти были, выхожу я тут на перекресток. Приехала как раз шестая ротация, чеченцы, здоровые мужики. Один, плотный такой, стоит:
— Куда идешь?
— К брату.
— Так у вас здесь хорошо, все цветет…
— Да, было хорошо, пока вы не приехали. Только б людям сейчас жить, этот ковид прошел, и вас принесла нечистая. Хоть бы пришли попозже, чтобы люди хоть посеяли. А теперь, чего нам ждать? А он:
— Отец, а у тебя самого огород есть?
— Нету, забрали суки.
— Ну так иди, куда шел! — и передернул сука автомат. Я жопу в руку, иду тихенько, не оглядываюсь. Думаю, блять, а ну застрелит сдуру? Прошел Больничным переулком, вниз, до брата, повернул — и как двести кило песка на спине нес, и они упали, и я как лебедь, нахуй! И я к брату в двор, а он со двора убегает. Наши стреляют, и прилетело ему прямо под калитку. «Миш, вы куда епт?» — спрашиваю. — «Ой Степа, тут стреляют, вот твои что наделали!» — «Так говорю, Миша, скажи своим, пусть уебывают — так и стрелять не будут». Ну он собрался, приходит к нам: «Мы решили в город выехать». Уехал, а через неделю он аж в Новосибирске!
— Да они тут никогда не обидели меня, — возражает дядя Валера, — И то, что солдаты делали, так наши сами под ту шумиху в два раза больше натырили.
— Сказать, что хамили, не могу, — соглашается Иваныч, — Хотя видел и как на колени ставили, как раздевали догола, как телефоны забирали. Говорит: «Давай телефон» — «Да сынок, нахуй тебе мой телефон? У меня тот, что еще диск крутится».
Один мне говорит: «Мы тут все завтра отстроим». Я говорю: «А нахуя рушить было?» Но они же такие же, как ты, как я: им дали команду «пойдете» — пошли.
Один из Кубани, Леша звать. Я говорю:
— Леш, нахуя вы сюда пришли?
— Дядь Степ, ну что сказать, я прошлым летом проработал у фермера, семь тысяч заработал, а ипотеку взял на 400. Позвали в военкомат: «200 тыщ зарплата и два миллиона сразу, пойдешь?» — «Пойду». И нас тут то же самое, дохера таких поселков, где дети есть, а работы нема. А другой парень, Рауль: «Я, говорит, контракт подписал. Ты же служил, Иваныч? Не мог же сказать командиру: «пошел на хер?» Ну так и я. Нам сказали: «Киев возьмем за пару дней, парадом пройдем, там все готово…» Относиться ты можешь как хочешь, а жить надо как время позволяет, правильно? Зачем себя дурить?»
Ластики и линейки
Первый раз я попадаю в Поречье полтора года назад вместе со швейцарским волонтером Алексом. Помню, как тогда мы собираем школьные наборы на складе в городе. Местные волонтерки — веселые, очень толстые женщины, все бывшие шахтерки — ламповые, стволовые, наладчицы (сейчас большинство шахт стоит). Мы фасуем по пакетам карандаши, ластики и линейки, окруженные бульоном жизнелюбивой теткиной болтовни.
— Шо роблю? Начала заниматься верховой ездой.
— На Андрюхе? Вам четырех детей мало?
— Знаешь, я як шампанское — можу игривою стать, а можу в голову дать…
— Ну Лидка, шо стихи писала, работала нормировщиком на шахте..
— Та у них развод.
— Шо за развод?
— Ну разводятся, бо он хотел шашлыков поесть, а повода нема…
— Ну конечно! Дистиллированный, самый честный вариант!
— Если есть в кармане стопка, буду я и баб и водку! Да ну тебя, спрячь…
Тетки нагло флиртуют с молоденьким швейцарцем, протискиваясь в проходе, всякий раз задевают его своими формами:
— Ой, простите, я хотела вас потрогать…
— Ничего, ничего… — смущается Алекс.
Едем из города мимо ржавых копров с остановившимися колесами, которые огромными динозаврами замерли над хрущевками и частным сектором, одна из волонтерок смеется:
— Семеновна сказала, что пирожки нас уже ждут. Она нас всегда кормит, когда мы приезжаем, мы как родные уже.
Они уже не раз ездили в это село, сильно разоренное во время оккупации.
— Семеновна мне сказала: «Тань, я же им готовила…» — там у нее какой-то офицер стоял. А я говорю: «Семеновна, ну и что, я тебе осуждать не буду, еще неизвестно, как бы я себя повела…»
Поречье, красивое село, раскинулось на холме над рекой. Архитектура необычная: хаты, сараи и невысокие ограды огородов сложены из ракушечника и похожи на античные руины. Хатки мазаные, нежно-голубые, мел с синькой. Все железные ворота и профнастил заборов как решето — прилетало тут нормально. Кое-где на крышах возятся мужики. Некоторые крыши затянуты синей строительной пленкой — значит, хозяева еще не вернулись. Тетки говорят, что пленкой пустые дома накрывали волонтеры-баптисты.
Нас сажают за стол, кормят супом, фаршированными перцами, наливают водки. «А с чем пирожки? — потирает руки волонтерка, — С русскими немовлятами?» Шахтерки — русскоязычные, а в селе все говорят по-украински — обычный расклад восточных регионов.
Поречье было захвачено в самом начале войны, через него шли русские колонны, пока ВСУ не взорвали мосты через реку. После этого война ушла куда-то вбок. На том берегу закрепились украинцы, на этом — русские. В Поречье расквартировали около сотни солдат, в посадках вокруг спрятали технику. Напротив, прямо за речкой, лежит сельцо Широкое. Но тот берег ниже, поэтому ВСУ стояли за холмом, а Широкое было «серой зоной». Люся, жена фермера, кормит нас обедом и рассказывает, что все время оккупации тут работала переправа — местные перевозили беженцев на лодках на тот берег, а оттуда в село передавали еду. И что переговоры об этом с русскими вел местный батюшка.
Ее муж, фермер Коля, жалуется на мины. Украина — самая заминированная страна в истории, чтобы их обезвредить нужны десятилетия:
— Пока подали на разминовку, а у них очередь на год. Ходили сами с дядькой, выносили боеголовки. С миноискателем ходили, три штуки прямо в колее нашли — увидели колпачки красные, после дождика смыло. И ящик нашли, а там должно быть шесть штук, еще трех нету. Но две штуки нашли минеры, подорвали на той неделе. И теперь гадаем: может, они приехали только с пятью, или где-то дальше положили?
Вон мужики, двое, поехали, минеры дорогу прошли, а немцы-то заложили мину под пенек, — русских Коля в шутку называет немцами, — И подорвались: люди живы, а полтрактора нема. Кум мой тоже подорвался на грузовике. Вот там грунтовая дорога, проехал сначала «Т-150», потом проехал МТЗ, проехал комбайн. А кум сзади ехал на «ГАЗе», они уже косили, пшеница простояла год, и кум с тестем поехали хоть что-то собрать прошлогоднее. И вот он назад возвращался груженый и правой стороной наехал…
Коля показывает фотку завалившегося «ГАЗона», из которого ручьями течет зерно.
— Если б не запаска, тестя бы не было. А пацан знакомый поехал по дрова — пятку оторвало, на «лепестке». Говорит: «Уже последнюю деревину несу — бах, и бревном сверху привалило. Я не пойму, что со мной, а глянул — капец…» И он на «Жигулях» проехал из лесу, километра четыре, нога болтается, сам за рулем. Приехал, тут два мужика сидели, он на колено выпал из машины, чтобы они помогли, а один мужик сразу — раз и сознание потерял…
В церкви я застаю крестины: крупный, благообразный священник берет у матери испуганно-кричащего младенца в памперсе и макает его в купель, приговаривая: «Во имя Отцааа… И Сыыына… И Святаго Дуууха..» — с интонацией, какой говорят: «За паапу, за мааму, за баабушку…». Когда он потом подходит ко мне, пожимает руку и смотрит в глаза, я чувствую, что человек он мягкий, и что тут стоит остаться.
Разочарование
В первый мой приезд отец Анатолий был центральной фигурой всех рассказов. Он выступал посредником между жителями и оккупантами, спас село от голода и помог массе людей выехать с захваченной территории. Сейчас, когда я снова до него дозвонился, отец Анатолий звучал очень угнетенным.
— С вами никто говорить не будет. После участившихся обстрелов люди боятся общаться с журналистами.
— А какая связь?
— Люди просто боятся, как вам это объяснить? Просто не хотят ни в чем таком участвовать. Даже не из-за страха, а из-за разочарования. Хоть и говорят по телевизору, что народ сплотился, а разделение очень большое. И знаете, я тоже полностью утратил уважение к своему селу, совместно ничего с этими людьми не хочу иметь.
От человека, которого год назад все в округе называли героем, это звучит странно. И вместе с тем резонирует с общей атмосферой, которую я чувствовал в Киеве. Как только я вышел с вокзала, раздался сильный взрыв — ракета влупила в гостиницу Holiday Inn в центре города. Потом были кадры, как беспилотники врезаются в небоскреб в Казани. Потом Зеленский назвал Путина долбоебом, а ночью над нашим домом протарахтел «Шахед» и взорвался в правительственном квартале. Метили в офис президента, но попали в жилой дом. Потом я ходил поглядеть на воронку перед метро Лукьяновка. «Искандер» прилетел рано утром, но люди уже заходили в метро, на улице стояли машины, убило четверых. И от всего этого было ощущение полной бессмыслицы. Словно никто уже не помнит, о чем речь, но люди просто хуярят друг друга, машина катится сама собой. В маршрутке я думаю: что такое война, зачем она людям? Она освобождает нас от непонятности жизни, дает нам выйти куда-то на ее изнанку. Человечество потеряло понимание, зачем живет, и ему хочется нырнуть поглубже, оттолкнуться от какого-то своего дна.
Я застаю батюшку, когда он соборует стайку старушек, мажет им лоб и щеки каким-то маслом.
— А почему вы сказали, что разочаровались в селе?
— Люди достаточно себя мелочно ведут в сложившейся ситуации. Больше всего переживают, чтобы им дали гуманитарку. Больше их ничего, к сожалению, не интересует. Все наладилось: и магазины появились, и больница, и рыночек начал работать. Если какие-то неприятности, электричество — все нам восстанавливают. Получили желаемый минимум и превратились просто в животных, лишь бы пожрать хорошо. Когда мы собирали продукты военным, по селу ходили, то ничего не собрали, просто не давали люди. Хотя я знаю, что у них есть. Я это сделал как раз после того, как люди получили и деньги, и хорошие продуктовые наборы. Я такого неблагодарного поступка не ожидал. Я говорил и на проповеди в церкви, и на похоронах, когда собираются те, кто в церковь не ходят.
— А они что?
— Ну а люди как люди: повернулись и мысленно послали меня. Ну я понял, что можно совершенно не рассчитывать. Люди охладели к военным, нет уже того благодарного отношения. У меня два брата погибло двоюродных, возле Изюма, когда освобождали, и Купянска. Попали в плен и были казнены, грубо говоря. А тут мало кто погиб, и появилась стена непонимания, тем более, что я не местный. Они такие были и раньше, особых иллюзий я не питал. Я просто немножко изменил свое отношение, разочаровался.
— Я же очень рассчитывал, что это все сплотит людей, люди вернутся домой, будут рады друг друга видеть, — продолжает священник. — А получилось недоразумение между теми, кто оставался в оккупации, и теми, кто уезжал. Называют друг друга те трусами, а те крысами. Знаете, как бывает, когда мужики подвыпьют или когда просто скандал межу бабами, то в порыве это все высказывается открыто, обычный человеческий фактор. Тем, кто оставался, обидно: мы здесь много чего потеряли из-за грабежа и разрушений. А господдержка идет переселенцем. Они из города повозвращались, а статус перемещенных лиц с себя не поснимали, и получают пособие, живя в родной хате. А конфликт, построенный на бесплатном, — это страшная вещь. Какая она мать-одиночка, если у нее пятеро детей и с мужиком живет? Просто не берет его фамилию и получает пособие. Маленький факт, а уже вызывает волну. Люди озлобленные и начинают потихонечку ненавидеть друг друга. А патриотическая мутотень, что мы едины, туда-сюда — я в это не верю. Даже село в 20 километрах от линии фронта не может жить мирно.
Ощущение атомизации действительно разлито в воздухе. Впрочем, кажется, дело не в гуманитарке. Люди мелочатся из-за ощущения тупика. Сил что-то отвоевывать уже нет, а остановиться трудно — заплаченная цена слишком велика. И этот тупик разъедает страну.
— Сейчас все обижены, — говорит отец Анатолий. — У каждого человека какая-то своя претензия, но у всех какое-то отвращение и разочарование. Люди обижены на власть не потому, что власть что-то плохое им сделала, а потому что устали от войны, потеряли уже многих. И очень обидно от того, что сейчас могут это дело вот так закончить. А что ж вы раньше тогда не заканчивали? А что ж вы столько народу в землю зарыли? Я своих братьев потерял за что? За то, что у кого-то не хватало ни храбрости или ума раньше начать решать эти вопросы?!
Священник выразительно глядит на меня. Что войну можно было остановить раньше, думают многие, но говорить об этом вслух стремно.
Оккупанты
Война не испепелила Поречье, как многие села, от которых остались только груды строительного мусора. Но она все равно смотрит на меня через пережитое этим маленьким, случайным кусочком пространства.
В тот приезд я первым делом разыскал Семеновну, которая кормила русских солдат. Это восьмидесятилетняя бабуля с короткими и белыми как вата волосами, мать фермера Коли. Облокотившись на низенькую каменную ограду, она рассказывает про оккупацию с философской усмешкой, как о балагане. В Поречье стояла примерно сотня солдат, было несколько ротаций: днровцы, русские и буряты с алтайцами. Кроме того, несколько раз приезжали кадыровцы и дагестанцы в черной форме, ходили по хатам с проверкой.
— Проверки были, чечены. Глянула — они, как колорадские жуки, сидят на БТРе, — ужасается Семеновна. — Идут по дворам в черном, автоматы, намордники, глаза и усы торчат! Я попросила: «Убейте там собаку» — страшно ходить было, октябрь, холод, могут и разорвать. А он в маске, одни глаза, говорит: «Нет, собаку не убью. Человека убью, а в собаку стрелять не буду».
— А так обыкновенные стояли, детвора, я их называла «кило двести», — продолжает Семеновна. — За автоматы как схватились, боялись всего. Я больная была, вышла корову проверять — они с посадочки выходят трое, морда в саже, видно, что стреляли, хай Бог милует. Боже, я перепугалась, руки-ноги трусятся, а они меня перепугались, что я такая перепугана, больна, и что корова неожиданно выскочила.
В «кутке», где жила Семеновна, стояли днровцы и «чукчи» — так местные называли бурятов и алтайцев. Покинутые дворы солдаты разграбили, но те, где жили люди, трогали меньше, кроме машин, мотоциклов и велосипедов. Все, что было на ходу, отбирали. И еду тоже брали, не стесняясь. Кроме того, в первые же дни солдаты прошлись по хатам, выпотрошили у людей гардеробы и переоделись в гражданку — боялись украинских снайперов и дронщиков на том берегу.
— Пешком они боялись ходить, галопом на мотоцикле, на машине, только давай им машины, — рассказывает Семеновна. — Переодевались в гражданскую, в носочках белых, футболочках, в шортиках, дуристика такая была! Гляжу — футболка и шорты Колины. А как духами надушился — так вообще сдавило, сыной запахло. Я говорю: «Ну ты переоденешься в гражданку, а морда-то чукчи — оно же видно!»
А потом привезли ДНРовцев — прямо в футболках. Иду на улицу — он идет в трусах. Говорю: «Шо, у вас ходят в трусах, дядько? Разве це можно?» Отвечает: «Да теть, искупался, не во что переодеться. Я вчера на заводе работал, в чем схватили, в том и привезли». В футболке приехал, а вечером уже зетку себе намалевал краской.
— А вы им есть готовили?
— Та вы шо! Это Тонька ходила, с ними балакала. Говорю: «Тонь, зачем ты туда ходишь! Там ихняя шобла человек пять-шесть сидят, все загазованые, не ходи, хочешь на наш куток накликать беды!» А она с ними судачила! Она така чудненька трошки жиночка…
Нахожу Тоньку. Это очень бойкая, босая баба лет шестидесяти, с мозолистыми руками и ногами, точно не робкого десятка. С ней на лавочке сидит маленькая, коричневая как муравей старушка Вера Ивановна. Тонька сходу начинает тараторить:
— А я им говорю: «Я вам не дам, чтобы вы жили у тети Люды Воробьевой» — она уехала с хлопцами и за хозяйство попросила. Мы сначала испугались, колонны их ехали, мы считали — по восемьдесят машин, танки. А потом у Сойки они жили, в Кукурузиной хате жили, да у Жучихи, да у Матюхи. И лазали везде по хатам, по погребам, самогонку шукали.
Собачка загавкает, я иду смотреть, кто там такой, — продолжает Тонька, — «А тут кто живет? А кто они вам доводятся?» Я им брехала: тут тетка, тут дядька, там кума. Я такие маты им перла! «Я вам не дам, потому что я за эту хату отвечаю! Не дай Бог возьмете что-то или с детьми моими что-то случится, с дивчиною, хлопцами, я сама взорвусь, не пожалею свою жисть, и вас тут взорву!» Мы как позомбированные были, не боялись страху. Он говорит «Вы, мать, какая-то, наверно, прикукуренная. Мы не будем…» И хотели, чтобы мы сказали им, где укропы. А мы говорим: «А шо за укропы?» А были тут такие, что выдавали, да-да!
Я не сомневаюсь, что с солдатами у Тони наладились самые добрососедские отношения.
Пьянство
Кум Семеновны по прозвищу Лавруша жил в этом же «кутке» и торговал самогоном. Его двор стал любимым местом гарнизона.
— И не хочу кума обидеть, крестили детей, но это перебор. Они говорят: «Там бар, мы туда, как в кафе ходим». Они там понапиваются, и еще с собой брали эти баночки с бражкой. Говорят: «Какая она вкусная!» — ох, твою мать, два месяца не прохмелялись. Я воду тяну, а они идут, бражку несут. А тут дрон летает, они банки побросали, в кусты поховались. А вот тут машиной врезались — Семеновна показывает на выбоину в ограде. А только вечер: та-та-та-та из автоматов. Говорят: «Там ходют ваши бандиты». А там ихние же были, вечером пошли по водку, а там же тепловизор, и расстреляли друг друга…
Напившись, солдаты каждую ночь начинали беспорядочно лупить по селу за рекой и окрестным посадкам, в которых им мерещились украинские диверсанты. Пару раз между пьяными солдатами из разных хат случались перестрелки. Бедное Широкое на той стороне реки они, конечно, спалили.
— А горело! Они бахали до Широкого — смотрим, Боже, горит все! Люди повыскакивали — нам сверху видно — тушат. Людей там много было, а теперь только два мужчины остались.
— Начальника какого-то тут ихнего подстрелили, и тогда они Широкое расстреляли.
Бабы сидят на лавке по разные стороны от меня и говорят одновременно, совершенно не обращая друг на друга внимания.
— Батюшка молодец, — тараторит Тонька, — Он просил, чтобы не стреляли, а то они стреляли каждый божий день. Вставал на колени, просил, чтобы людей переправить. Ранило Любовь Ивановну, учительку, Настю Белчику, Марину тоже. Хлопчика убило осколком, Данилку.
— А я даже видела, как своих они в воду покидали, — говорит Вера Ивановна, — Живых, раненых. Меж собою перестрелка была: русские кадыров этих, узкоглазых поубивали, пятерых человек. Там колодец около остановки, я воду вытягивала, я же через две хаты живу, только я заховалася, и они меня не видели. Живые они были, их в носилки такие тряпочные. По два человека, спереди и сзади, потащили и в воду покидали, где мост у нас. Ну они стонали, раненые были. Было полпятого утра, и так много крови было, лужа. А мужик идет, своей жене говорит: «Корову что ли русские зарезали».
Я вижу, что «кадырами» бабка называет всех нерусских россиян.
— Украли машину два пацана, у Котова, на Комсомольской, и тикать хотели, — подхватывает Тонька, — А я же иду, а они в черном, эти буряты. Я думаю, буду щас идти и послухаю. И вижу — те двое стоят, и руки им завязали черным скотчем. И им говорят: «Куда вы хотели тикать?» А они говорят: «До мамы», молодые хлопцы, русские. И они их на ферму отвезли, где гора, и мы выстрелы слышали.
Избиения
— Ой, те такие поганые были, что в черное одеты, — говорит Вера Ивановна, — Они тут ходили, людей били, надевали на голову пакеты.
— Кого били?
— А сосед наш, завскладом. Он смотрел за чужой хатой, а хозяин где-то нашел горелку солдатскую, и принес до дому, и поставил на столе. А Катя Воробьева пекла хлеб, и этот хлеб остался. Они хотели в хату зайти, а он им: «Там нема никого, не ломайте двери, у меня ключи». Открывает — а там хлеб лежит и солдатская горелка. И они прицепились: «Тут были украинцы, вы хлеб им печете». И ему мешок на голову, давай его бить: «Если ты до завтрашнего дня не признаешься, мы тебе убьем». И он тогда вечером пришел до меня, говорит: «Буду я тикать, будешь мамкину хату стеречь?»
— И Щебня били, и дядю Васю, как его фамилия, Мишу Шибка сильно били, и Павляка, их заставляли яму копать, чтобы они что-то сказали.
— А хлопца молодого, что с Покровского, раздевали догола, проверяли наколки, и они тоже потикали. И Вовку Голикова били, и Сашку маринкиного, и Тони Касьянши мужик, его тоже сильно били, ребра он перевязывал. И дядю Толю Пузыря, что нанизу живет. «Мне неудобно, — говорит, — Я прям обсыкался, как били». Он пистолет ихний забрал. Мужики наши все бороды поотпускали, чтобы они думали, что это дед какой-то.
Запутавшись в этих прозвищах, я прошу Тоньку написать мне список избитых. Она кличет сына, смурного увальня, посылает за бумажкой и ручкой. Когда она собирается писать, то он отбирает у нее листок:
— Пусть дядька сам пишет своим почерком, что он писать не умеет?
Когда я благодарю женщин и собираюсь уходить, Тонька останавливает меня:
— А я вот хотела спросить. Вот там, откуда вы приехали, можно помощь какую получить?
