Bild: Владимир Кара-Мурза: Даже если они убьют всех нас, на наше место придут другие
– Когда и как вы узнали о смерти Навального?
В моей камере постоянно, от подъёма до отбоя (с 5 утра до 9 вечера), включено радио — обычно русская попса и каждый час выпуски новостей. Разумеется, новости исключительно официозные — очередные выступления Путина; новый запрет, придуманный в Госдуме; отчёты об успехах российского сельского хозяйства и прочее в таком же роде. (Не без лёгкой зависти вспоминаю, как мой товарищ, лидер движения «Открытая Россия» и тоже политзаключённый Андрей Пивоваров рассказывал в письмах, что в его камере в краснодарской тюрьме в 2021 году вещало «Эхо Москвы»!)
Поскольку выключить радио невозможно, я стараюсь сам мысленно отключаться от него как от внешнего шума. И вдруг вечером в пятницу 16 февраля сквозь этот шум прозвучала запрещённая в наших официальных СМИ фамилия, которую я за два года в тюрьме не слышал по радио ни разу. Конечно, сразу подскочил к радиоточке. А дальше — какие-то совершенно немыслимые слова: «потерял сознание, вернувшись с прогулки», «смерть наступила в таком-то часу». И после этого одного упоминая по радио — ничего, опять сплошной пустой официоз, как будто ничего не случилось.
Все выходные провёл как в тумане; подробности узнал (насколько их, конечно, вообще кто-нибудь знает) только на неделе, когда ко мне пришёл адвокат и стали приходить письма.
– Как вы отреагировали на это?
Не думаю, что могу найти слова, чтобы описать то, что я чувствовал. Знаете, такое ощущение, что уже не только разум, но и эмоции отказываются всё это воспринимать. Особенно когда сидишь в полной изоляции в одиночной камере, и не с кем даже словом перекинуться. Пока тянулись эти бесконечные выходные с полным молчанием по радио, я даже пару раз подумал, а не послышалось ли мне вообще всё это? Увы, не послышалось.
Путин у власти почти 25 лет — и все эти годы он несёт с собой смерть. С той самой осени, когда по ночам взрывались спавшие в своих квартирах мирные люди. Потом были Чечня, «Норд Ост», Беслан, Грузия, Сирия, Украина. Анна Политковская, Борис Немцов. Теперь Алексей Навальный. И этот многолетний мартиролог — и в России, и за её пределами — прекратится только с окончанием власти Путина. Только когда он будет остановлен — и российским обществом, и свободным миром.
– Как восприняли эту новость другие заключенные и охранники?
Про других заключённых ничего сказать не могу — я сижу в одиночной камере внутрилагерной тюрьмы, в колонии не бываю и людей не вижу. У начальников и надзирателей, которых я видел в те дни, лица были вытянутые.
– Как смерть Навального повлияет на российское общество? Какой план властей на этот счет?
Я сужу о настроениях людей в основном по письмам, которые мне приходят сюда в тюрьму — каждый день, из самых разных городов России. И первой реакцией у всех, конечно, были боль, шок и горе — по-другому быть не могло. Но очень важно, чтобы они не перешли в отчаяние, уныние и апатию — потому что именно этого хочет от нас власть.
Режим Путина держится на страхе, атомизации и бессилии общества. Но Вы же помните, как ответил на этот вопрос в документальном фильме, который снимался в Германии перед его возвращением в Москву, сам Алексей Навальный? Мы не только не должны — мы не имеем права сдаваться. Потому что в конечном счёте — как уже не раз показывал опыт авторитарных стран, в том числе и нашей — всё зависит от самого общества. Как только активная часть общества осознает свою силу, свою субъектность и свою ответственность за будущее, перемены в России станут неизбежными.
И, несмотря на страшный повод, мне очень важно читать в письмах о тысячах людей — в основном молодых, — которые несли и продолжают нести цветы к стихийным мемориалам Алексею Навальному по всей стране; которые были у церкви и на кладбище в день его похорон. Потому что они — это и есть будущее России, как и та молодёжь, которая весь январь стояла в очередях, чтобы подписаться за антивоенного кандидата в президенты Бориса Надеждина. Путин ведь борется не с оппозицией, не со сторонниками демократии и не с противниками войны — он борется с будущим. А остановиться будущее невозможно, как бы этого кому-то ни хотелось.
– Каково ваше положение в колонии на данный момент? Как выглядит ваша камера? Чем вы питаетесь? Вы один в своей камере? Приходится ли вам работать?
Я уже начинаю свыкаться с ролью Железной Маски — последние полгода, с тех пор как меня этапировали из московской тюрьмы в Сибирь, сижу в одиночной камере и в полной изоляции от других заключённых. Как мне откровенно сказал один из начальников омской колонии №6: «В лагерь мы вас не выпустим, вы нам тут людей своими взглядами перезаражаете». Как видите, не обманул.
Конечно, это не местная инициатива, а общая инструкция в отношении политических заключённых, которых власть считает особо опасными. Алексей Навальный сидел точно так же. А вообще эта традиция ещё с советских времён (как и многое при нынешнем режиме) — Натан Щаранский, Владимир Буковский, Юрий Орлов и другие политзаключённые того времени месяцами не выходили из «одиночек» и карцеров. Когда читаю воспоминания советских диссидентов, не могу избавиться от ощущения, что сам оказался внутри одной из этих книг — совпадения до мельчайших деталей.
Моя камера примерно 3 на 4 метра. Под потолком маленькое зарешёченное окно. Шконка прикрепляется к стене от подъёма до отбоя; весь день или хожу по камере, или сижу на узкой скамейке за столом (вот как сейчас, когда пишу Вам это письмо). В камере мне разрешено иметь при себе только две книги, кружку для воды, тапочки, мыло и зубную щётку — все остальные вещи на складе. Из осмысленных занятий здесь только письма, которые выдаются вместе с письменными принадлежностями на ограниченное время, и чтение. Как и в предыдущих тюрьмах, читаю в основном историческую и мемуарную литературу — сейчас, например, «Записки» генерала Врангеля, одного из руководителей Белого движения во время Гражданской войны.
Из камеры выхожу только на полтора часа в день, когда «гуляю» (хожу по кругу) во внутреннем прогулочном дворике тюрьмы. Он ненамного больше камеры — зато через решётку и сетку наверху можно увидеть небо. А сейчас, когда чаще выходит солнце (хотя у нас тут до сих пор мороз и снег), ко мне на крышу прогулочного дворика иногда приходят коты — и я с ними через решётку разговариваю. Всё-таки общение (а кошек я вообще очень люблю).
Еда обычная, тюремная — то, что на арестантском жаргоне называется «баландой». Но это меня, скажу честно, мало волнует — я в быту вообще непритязательный человек.
Самое тяжёлое — это невозможность общаться с семьёй. За два года заключения я два раза говорил по телефону со своими детьми и один раз с женой. Звонить мне запрещали и в Москве, и теперь здесь в Сибири. Опять же, увы, ничего нового. Мстить не только политическим оппонентам, но и их семьям — это тоже в советских традициях.
– Что с Вашим здоровьем? Что с доступом к медицинской помощи?
Жаловаться не в моей привычке. Как у нас принято отвечать в таких случаях — «не дождутся».
– Боитесь ли вы, что с Вами что-то случится?
Бояться в моей ситуации, наверное, было бы странно. Я больше 20 лет в российской политике, все эти годы нахожусь в оппозиции режиму Путина. Мы знаем цену инакомыслия в нынешней России. Моего друга, учителя и крёстного отца моей дочери Бориса Немцова 9 лет назад расстреляли на мосту перед Кремлём. Меня самого дважды травили до полусмерти сотрудники ФСБ (те же самые, которые в 2020 году отравили Алексея Навального). Многие мои коллеги и товарищи сейчас, как и я, сидят в тюрьмах за то, что выступили против Путина и его войны в Украине. Мы прекрасно понимаем, что нынешняя власть может сделать с нами всё, что угодно.
Но, как я уже говорил в ответе на Ваш предыдущий вопрос, остановить будущее они всё равно не смогут. Даже если они убьют всех нас, кого сегодня называют «лицами оппозиции», — значит, на наше место придут другие. Кто-нибудь из той молодёжи, которая зимой стояла в очередях на подписи за Надеждина, а сейчас несёт цветы к Соловецкому камню.
– Как вам удается не отчаиваться, когда вы знаете, что вам предстоят еще долгие годы в тюрьме?
Много лет назад я снимал документальный фильм о советских диссидентах и, среди прочего, спросил Владимира Буковского, что помогало ему держаться в тюрьмах и лагерях. Он ответил: «сознание своей правоты». Я тогда подумал, что это красивая фраза — а сейчас хорошо понимаю, о чём он говорил. Я точно знаю, что — какие бы слова ни были написаны в приговорах и какие бы сроки ни оглашали люди в чёрных мантиях — прав я, а не те, кто меня сюда посадил. Я знаю, что преступники — это те, кто развязал войну, а не те, кто пытается её остановить. Что в интересах моих сограждан жить в современном демократическом обществе, а не в репрессивной автократии. Что Россия — это великая европейская страна, а не провинция Китая, в которую её пытается превратить нынешняя власть. Поэтому Буковский всё сказал точно. Если ты знаешь, что прав, ни страха, ни сомнения не остаётся.
А ещё я знаю, что сделал всё, что от меня зависело, чтобы остановить это зло — и то же самое сегодня могут сказать сотни политических заключённых, которые сидят в российских тюрьмах и колониях. А что касается цены — знаете, Борис Немцов всегда говорил, что свобода стоит дорого. Но если никто не будет готов что-то делать и чем-то жертвовать ради этой свободы, то как она тогда наступит?