«Один» с Дмитрием Быковым: Юлий Ким

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Люди давно живут в ситуации сгущающегося Средневековья, а люди это уже не средневековые, а современные. У них нет ни такой искренней веры, ни такого искреннего трудолюбия. Они живут в постиндустриальном обществе, им хочется развлекаться. И назрело, конечно, сегодня, всеми ощущается не скажу «развлечение», но некое глобальное послабление. Люди устали от чрезмерных запретов, от падающего YouTube…

Срочный сбор для «Эха»

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья и коллеги, и полуночники. Всех поздравляю с Рождеством – и тех, кто празднует, и тех, кто не празднует. Это касается всех. Новый год мы с вами будем отмечать вместе, как всегда, на «Эхе» в новогоднюю ночь. Желающие приглашаются. Я получаю много заявок и со стихами, и с песнями, и с рассказами о смысле жизни. Естественно, что главная тема Нового года – это прогнозы на будущее России после краха этого всего.

Кстати, вот вопрос, который меня очень занимает: во многом общественные ожидания, общественные впечатления формируются в последнюю, канунную неделю, когда от года начинают ждать сплошных катастроф и отчаяния сплошного. Кстати, естественно, мои соболезнования всем, чьи родственники погибли в авиакатастрофе над Грозным… То есть, в итоге, как выяснилось, над Казахстаном. Никакой окончательной версии у меня пока нет, но о том, что это был залп, говорят сравнения повреждений обшивки. Никаких пока выводов делать не могу. Но соболезную, безусловно.

Значит, ожидания от 2024 года, поскольку он високосный, поскольку не было ни малейшего шанса остановить войну, поскольку американские выборы сулили большую бифуркацию (она, кстати, осуществилась), – ожидания были катастрофическими. Год, в известном смысле, им соответствовал. Но надо сказать, что почему-то я сейчас начинаю ожидания от 2025 году в основном не то чтобы оптимистические. Это было бы наивно; да и в общем, не верю я  в какие-то оптимистические сценарии для мира после всего, что сейчас наворочено. Но, по моим ощущениям, это будет год, который очень радикально изменит пейзаж земли. Я говорил уже, что к началу 2030-х изменения достигнут такого размаха, такого масштаба (чисто количественного), что это будет сравнимо со сходом ледника. Вот сошел с лица Земли очередной ледниковый период, горы стали морями, цветущие сады – ледниками, обледенелые равнины – зацвели. В общем, очень резкие и радикальные, как в знаменитом мультфильме про ледниковые периоды, и не всегда плохие перемены. 

Мир, конечно, станет рациональнее, модернее, как любят говорить. Последние судороги архаики – это то, чего мы сейчас наблюдаем. Это и пенитенциарная система в мире, и национальные партии, партии националистов, и любые сторонники сильной руки, – все это отодвинется в довольно далекое прошлое. Потому что, понимаете, когда сейчас некоторые, смотря на выступления отдельных американских антииммигрантских политиков, уже говорят: «О, кажется, мы вступаем в новые темные века». Понимаете, новые темные века никогда не бывают надолго. Один из важных законов человеческой истории состоит в том, что такая отрыжка вроде второго появления маньяка в маньяческом фильме обязательны. Маньяк никогда не убивается с первого раза – сиквел-то надо снимать. Но это всякий раз – явление Юлиана Отступника. Это ненадолго, это не то чтобы безобидно – нет, конечно, но это далеко не в том масштабе, как было. И поскольку архаика никогда не хочет проигрывать и не может проиграть, ей придется исчезнуть, ей придется уступить место, потому что трансформироваться она не способна. 

Я вам больше скажу: она отрубила сама себе возможности для модернизации, она сделала все возможное, чтобы ее можно было снести, причем даже не революцией (даже революцию как последнюю возможность она себе отрубила), нет, она просто должна унестись, как Макондо, таким вихрем. Кстати, явление фильма про Макондо в конце года более чем неслучайно. Мне представляется, что 2025 год – это год начала очень серьезных, очень больших перемен. Мы увидим мир… Вот увидите: мы через год увидимся, конечно…. Я, правда, не знаю, в какой студии, но абсолютно убежден в том, что через год мы выйдем в эфир. Мы увидим мир очень радикально изменившимся и, конечно, гораздо более рациональным. Не скажу «улучшившимся», потому что резервы для улучшения не такие уж и большие. 

Но у меня есть сильное подозрение (кроме того), что одна из самых радикальных перемен, которые нас ожидают, – это то, что Беркович и Петрийчук будут на свободе. Вот после этого издевательского суда, который устроили… Да, все ездили во Власиху; спасибо тем, кто ездил – это  героизм. Военный суд, который не скостил ничего, который лишь на пять месяцев сократил срок Беркович и на два месяца – Петрийчук… Это утонченная, изощренная форма издевательства. И никаких иллюзий, кстати говоря, ни у кого не было насчет этого суда. Но одно надо подчеркнуть: отношение к Беркович и Петрийчук во всем мире было и восторженным, и сочувственным, и уважительным, но мне кажется, что даже в России, когда так абсолютно без всякой причины, так издеваются над двумя женщинами (потому что одна – лучший драматург, а другая – лучший поэт своего поколения), – мне кажется, это перестало встречать понимание.

Я вполне солидарен с теми (может, отчасти), кто сейчас говорит: наиболее пострадавшие группы, наиболее уязвимые группы населения в новом году – это, с одной стороны, российская оппозиция (и внутренняя, и внешняя; тяжело ей, естественно, она организационно раздавлена, морально осуждена всеми, кому не лень), а еще более уязвимая группа – это Z-идеологи, официальные пропагандисты, то есть это те люди, которые бегут впереди паровоза и с высокой вероятностью (простите, я окно открою, тепло у нас) под этот паровоз попадут. Этой власти сегодня особенно неудобны искренние союзники. И, поскольку мирный процесс, по всей вероятности, в первой половине года пойдет активно… Правда, не знаю, к чему он приведет: он ведь может с равной вероятностью привести и к ужесточению боевых действий, к полному разочарованию в переговорных возможностях Трампа, и так далее. Но, как бы то ни было, любые личности, которые будут наиболее рьяно советовать продолжать войну, денацифировать до конца, взять всю Украину, а если не всю, то большую ее часть и начать осваивать, – такие люди рискуют сильно.

Риторика власти меняется довольно радикально, и уследить за ней, подладиться, предсказать практически невозможно. Вот уже и Сергей Караганов говорит о том, что не ядерным оружием нам надо жахать, а родную Сибирь обустраивать. Караганову ничего не будет – он один из начальства, классово близкий ему. Думаю, что и остальные начальники типа Медведева – изменится их риторика, их лексика, но им ничего не будет. А вот тем, кто не умеет быстро перестраиваться (иногда просто в силу глупости, как Рудалев), или  тем, кто упорствует, кто будет настаивать на своем боевом братстве, на продолжении войны – военкоры, которые в обычной жизни были ни к чему не нужны, ни к чему не приспособлены, а здесь почувствовали нужность, востребованность; литераторы, которые дружно кинулись поддерживать людоедскую повестку, – всем им будет очень плохо, их даже свои не уважают. В общем, даже использующая их власть не уважает их (кстати, использует она их крайне неохотно, платит тоже неохотно, они ведь сами жалуются на это все время).

Но главное, еще раз подчеркну: идейные союзники этой власти не нужны. Ей нужны те, кого можно взять за фаберже. Ей нужны те, кто в результате шантажа готов менять свое мнение немедленно. А те, кого не за что ухватить (искренние пассионарии), – так кому и когда они были нужны? Тем более, что, в общем, их пассионарность довольно уязвима и довольно иллюзорна, скажу я вам.

Никаких конкретных прогнозов я на год делать не хочу. Но есть ощущение скопившихся в воздухе серьезных ожиданий. Они связаны не с Трампом, не с выборами в Европе, не с безусловно назревшей перестройкой американского бюрократического государства или страшно забюрократизированного Евросоюза. Просто люди давно живут в ситуации сгущающегося Средневековья, а люди это уже не средневековые, а современные. У них нет ни такой искренней веры, ни такого искреннего трудолюбия. Они живут в постиндустриальном обществе, им хочется развлекаться. И назрело, конечно, сегодня, всеми ощущается не скажу «развлечение», но некое глобальное послабление. Люди устали от чрезмерных запретов, от падающего YouTube… Я, кстати, всем, кто не может смотреть теперь «Одины», очень сочувствую. Конечно, YouTube российский вынуждает нас теперь все больше обращаться к зарубежной аудитории. Это печально, и я, в общем, этого не хотел бы. Не хотел бы терять связи с моими слушателями. Я буду делать что-то, что от меня зависит, чтобы оперативно выкладывать подкасты. Это такая наиболее для меня реальная помощь тем, кто сейчас не может его смотреть.

Но и замедление YouTube (фактически его запрет), и ликвидация большинства соцсетей, и уголовные дела, возбуждаемые в ответ на любую новость, на любую общественную активность (завтра будет +15, возбуждено уголовное дело), – вот это как раз очень скучная, томительная и выматывающая душу тенденция. Поэтому мне представляется, что никакого триумфального, никакого ликующего зла не будет, а будут очень резкие и очень важные не просто перемены и сдвиги в сознании, но очень резкие перемены в составе, условно говоря, элиты и в составе лидеров общественного мнения. Мир будет через год прислушиваться к людям, чьих имен он не знает. Появятся в ближайшее время, просто в  течение этого года, огромное количество новых неформальных лидеров, сидевших до поры. Как возник Арестович, в котором я до сих пор не разочаровался, хотя я должен был и разочаровываться в нем постоянно: он говорит какие-то вещи, которые мне кажутся самоубийственными. Но тем не менее, его способность подставляться не имеет себе равных.

Есть еще другие аналоги в Украине, это люди, которые появились, заставили себя слушать в последние год-полтора. Мир сегодня будет во многом брать пример с Украины. Он будет приспосабливаться даже не к войне; нет, он будет приспосабливаться к быстро меняющейся реальности. Я и в страшном сне не назвал бы адаптивность лучшим качеством человека. Но умение ориентироваться в быстро меняющейся обстановке – это примета быстроумия, это примета человека, который умеет выделить главное и сообразить, как это главное будет функционировать в ближайшее время.

То есть я считаю главной чертой модерниста не столько адаптивность, сколько умение выделять сущностные черты этой наступающей новизны. И всему миру в 2025 году придется шевелить мозгами так же быстро, как пришлось Украине в начале войны. Придется перестраиваться, но перестраиваться не в режим военного времени, не переходить на военные рельсы, а переходить на режим круглосуточного бодрствования, так бы я сказал. На режим умственного бодрствования. Хватит спать, хватит надеяться, хватит гадать на кофейной гуще. Во-первых, пришло время атомизироваться от любых «Титаников», потому что все «Титаники» попадут на айсберги. Все большие общности сейчас сильно рискуют, будь то народ, страна, история или традиция. Сегодня выживают одиночки, маневрирующие на легких маленьких шлюпках. Это важная вещь. 

И второе – это, конечно, то, что Украине на протяжении этих трех лет приходилось по максимуму использовать свои способности, свой потенциал, приходилось вообще по максимуму держать себя в тонусе. И, как ни странно, меня это радует. Потому что я никогда не умел отдыхать, никогда это не любил. Меня интересует взаимодействие с единомышленниками, поиск их (их становится все больше), меня интересует максимально творческий и напряженный труд (в этом плане, судя по заключенным контрактам, год сулит мне довольно много преподавания и поездок), и, самое главное, то есть для меня самое приятное – это чувство работы на будущее. Я понимаю, что зимой лед колоть совершенно бесполезно. Лед надо колоть тогда, когда он тает и поддается. У меня есть ощущение, что, начиная с 2025 года, он тает и поддается. Подо льдом я понимаю вовсе не путинский  режим. Подо льдом я понимаю тот реванш национализма, правых (хотя многие считают, что левых) идей… Скажем так: реванш радикалов и сверх того, реванш тоталитарных практик во всем мире. Я думаю, что с этим будет покончено. И более того, мне кажется, что вот то, что выбрали Трампа – это тоже очень хорошо. Потому что это даст ему возможность скомпрометировать себя и свой тип политика так, как это не удалось даже Грегу Стилсону в свое время. Я вообще за то, чтобы людям объясняли на практике, если они иначе не понимают.

Вообще, мне кажется, что весна-лето 2025 года обещают нам быть временем колоссальной бифуркации и огромного напряжения. Но напряжение я как раз люблю. Ситуация, когда ты висишь бессильно, ожидая, куда тебя повернут обстоятельства, куда ветер подует, – это как парус в штиль. А штиля не будет. Кстати, поздравляем Юлия Черсановича Кима с 88-летием. Мы сегодня будем говорить о нем. Самые актуальные слова этого года – «белеет мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей». Стальным кораблям сейчас не позавидуешь, безусловно.

Довольно много вопросов о том, как я собираюсь провести новогодние праздники. Саму новогоднюю ночь (в Штатах это будет еще день) я собираюсь провести с вами. У нас будет три часа, придут многие vip’ы. Свои тексты и песни прислали многие люди, находящиеся в Москве и в России. Мы попоем, почитаем, поговорим. Понятное дело, что я заранее начал одеваться в прохладные тона: грядет год зеленой деревянной змеи, надо надевать либо все блестящее и яркое. В этом плане я собираюсь удивить собравшихся. Естественно, что это еще и сине-голубое, зеленое, прохладные тона этой змеи и все, что связано с символикой воды. Потому что змея, насколько я знаю, еще и водяная. Что должно быть на столах, не знаю, но думаю, что оливье неизбежен. Потому что если не будет оливье, это будет означать, что Земля сядет на Луну. Какие-то ценности должны оставаться незыблемыми.

Но тут более любопытный вопрос, более для меня привлекательный – что я собираюсь делать в выходные. У меня никогда не было много свободного времени. И, соответственно, никогда не возникала проблема, как им распорядиться. У нас занятия начинаются 21-го, сессия будет. И все равно, встреч со студентами и аспирантами никто не отменял. Но я за это время собираюсь дописать книгу рассказов, которая у меня почти готова и на которой я как бы «расписываюсь» перед романом. У меня вообще есть ощущение (и об этом мы будем завтра говорить с посетителями израильского книжного фестиваля, у нас будет там прямой эфир, присоединяйтесь, ссылка есть в телеграме)… Я там собираюсь говорить о главных тенденциях литературы 21-го века, ближайших десяти лет. Мне кажется, что эра «пост», уже даже не постмодернизма (а кто-то говорит «постправды», «постистории»); эра, когда эксплуатируется наследие, а для нового еще не уложилась, не сформировалась толком ситуация, – главной и наиболее характерной формой будут короткие жанры, рассчитанные на быстрое чтение и быструю реакцию. 

И самое главное: современный роман надо писать в форме рассказов, как это делает Денис Драгунский. Он намекает тонкой и очень точной вязью своей прозы на десятки обстоятельств, которые известны мне, вам, читателям. Те обстоятельства, которые служат паролем, объединяющей меткой большому кругу современников. Так писал Трифонов, так возникала вязь трифоновской прозы. Трифонов ненавидел длинные романы. Он же свой весьма динамичный роман «Студенты» считал пухлым, сентиментальным и многословным. Роман и правда, в общем, чудовищно наивный местами, но в нем чувствуется железная лапа большого писателя. То, что выделил сразу Твардовский, по-моему. «Москва у вас хорошо видна». Да, и вообще, Трифонов умеет передавать эмоцию – тревогу, радость, счастье. Ранний Трифонов. Мне кажется, что Трифонов перешел на короткие повести и чрезвычайно лаконичные рассказы (типа «Недолгого пребывания в камере пыток», вообще весь «Опрокинутый дом»), – он перешел в эту категорию, когда понял, что прописывать всю историю современному читателю не нужно. Тот читатель, к которому я обращаюсь, знает все, что знаю я. Мне довольно бросить ему намек.

Сегодня главное требование к прозе – лаконизм. Как говорит тот же Драгунский: «Рассказ надо накрыть ладонью. Мне кажется, что в ближайшее время мы будем читать все больше романов-конспектов, которые могли бы каким-то образом в семидесятые годы превратиться в многотомную эпопею, такой «Вечный зев». А сегодня, когда людям и читать, и писать одинаково некогда, появляются такие, рассказанные как бы впроброс, истории, тянущие на большой смысл, задевающие за очень много струн одновременно, но никоим образом не приковывающие читателя подробностями, психологическими или пейзажными многословными описаниями. Сегодняшняя проза должна быть сухой и поджарой, как беженец. 

Вот роман, то есть не роман, а эту книжку рассказов я буду, вероятно, дописывать. Сделаю я обязательно аудиоверсию «Демона поверженного». Многие об этом просят, да и мне самому хочется. Я вообще книгу собственную начинаю понимать тогда, когда я ее начитал. Так было с «Истребителем» – предпоследним, по-моему, моим «начиточным» проектом в России. Думаю, что так будет и с новой редакцией «VZ», то есть не новой редакцией, а дополненной – там дописана еще одна глава. Ни от чего сказанного там я не отрекаюсь, но кое-что добавить считаю нужным.

Многие меня спрашивают, какова будет судьба Зеленского. Мне кажется, что судьба Зеленского будет лучше судьбы Путина в любом случае. А будет ли он дальше жить в стране, дадут ли ему уйти, возбудят ли против него процесс… То, что процесс будет,  я почти уверен. Не зря с помещения главного героя в тюрьму начинался третий сезон «Слуги народа». Но думаю, что Зеленский войдет в историю Украины и доживать будет в статусе героя. На этот счет вы можете даже не сомневаться.

«Какие фильмы в этом году вам запомнились?» «Бруталист». Вот это тот редкий случай, когда я полностью совпадаю с Зинаидой Пронченко. «Бруталист» – это фильм артиста, который в качестве режиссера снимает всего вторую картину. Сценарий он написал вместе с женой. Чувствуется, что она  – профессиональный сценарист, что они оба замечательно чувствуют эпоху. Удивительно, что картина была начата в 2021 году (по-моему,  там «Серебряный лев» был на Венецианском фестивале за режиссуру, это можно проверить), а попала в дух времени.

Это история выдающегося венгерского архитектора. Брутализм – это направление в архитектуре, такие шершавые бетонные поверхности, функциональность. Стиль одновременно конструктивистский, прагматический и лапидарный, и при этом довольно такой готически грубый, уродливый. Сознательная грубость формы. Бруталист он по промыслу, но и, конечно, по образу жизни. Жизнь его весьма брутальна, это объяснимо. Он – венгерский еврей, беженец из Европы. Он многого добился до Холокоста, до войны, а теперь ему приходится заниматься чем попало в Штатах. Он берется за любую работу, за любые заказы, вплоть до того, чтобы уголь грузить. Но потом у него появляется безумный заказчик, который просит, чтобы он построил центр памяти его матери – это место, где люди могли бы встречаться, молиться и мечтать о будущем. И чтобы при этом центр был похож на его мать.

Это довольно безумное задание и довольно типичный американский заказчик – миллионер, который говорит все время: «Только не говорите со мной о деньгах, в деньгах я вас не ограничиваю». Тут есть и попытка европейца объяснить американцу, чем он занимался, почему его надо нанимать. Тут и попытки затравленного еврея в эпоху Холокоста доказать американцам, что с ним можно иметь дело, что он не хуже, человек не хуже, чем они. Тут и борьба за место под солнцем, и страшно трудные отношения с женой, потому что они оба пережили невероятные унижения. А люди, которые унижения пережили, им трудно вернуться к нормальному сожительству и просто к нормальному сексу. Это невозможность вернуться к любым практикам человеческих отношений. Я уж не говорю о том, что это гениальная роль Броуди. 

Картина большая, 3:20, но это еще и очень хороший сценарий. Понимаете, сценарий, который современному россиянину по репликам, по антуражу будет невероятно близок. Это очень точно сделано, очень хорошо. У кого есть возможность посмотреть картину, посмотрите – пиратским образом или не пиратским.

Про «Анору» я много раз говорил. Мне кажется, что получила эта картина свою пальмовую ветвь за то, что она очень хорошо выражает тенденцию, когда класс С прикидывается классом А. Надо сказать, что это добротный, увлекательный, веселый класс С, но романтизация проститутки – это такой старый тренд, который, начиная с Достоевского, казался лютой безвкусицей. Прав, конечно, Набоков, говоря о том, что нет более безвкусной сцены в мировой классике, чем убийца и блудница, совместно читающие Евангелие с авторским комментарием на сей счет тоже.

Это действительно очень пошлая картина, но эта пошлость сознательна, она эстетична, она имитирована с талантом и вкусом. То есть, иными словами, это картина, сделанная в такой эстетике. При этом она порывается изо всех сил выглядеть настоящей, глубокой историей любви. А вот здесь, извините, не видно. А вот здесь, извините, верить не хочу. Знаете, Юрий Борисов потому и стал одним из главных артистов России (а сейчас уже и Европы), что он в каждую секунду – не знаю, так ли камера его любит, или  так он умеет посмотреть иронически – все время отыгрывает ироническую дистанцию в отношении персонажа. Вот сейчас, говорят, выйдет фильм Андрона Кончаловского, где Борисов вообще Ленина играет. И хорошо бы, если бы он в образе Ленина сумел сохранить эту ироническую дистанцию к персонажу. Сегодня  такое время, когда человек ни к себе, ни к другим не должен и не может слишком серьезно относиться.

И мне представляется, что «Анора» (а равно и «Субстанция») – это примеры фильмов, которые притворяются искусством, но притворяются очень талантливо. «Саван» кроненберговский – это искусство, да. А для того, чтобы делать искусство, сегодня надо быть или более откровенным, более безбашенным, либо менее ангажированным. Как-то так. Искусство сегодня должно высказываться на очень серьезные темы или не высказываться вовсе. Имитация сегодня непростительна, на мой вкус.

«Смотрю на наш новогодний вечер: получается что-то вроде смеси «Снежной Королевы», «Необходимых вещей» Кинга и «Мириам» Капоте». Можно вас с этим только поздравить, потому что все три произведения, которые вы назвали, – это классическая готика. «Снежная Королева» (и, кстати, «Ледяная дева» того же Андерсена) – это самая готическая сказка, во многом преддверие всего скандинавского модерна, который оказал – будем честны – определяющее влияние на модерн петербургский. Мне кажется, что Андерсен с его готикой и Капоте с его готикой отражают главную эмоцию человека в модернистском мире – его затерянность, ненужность его эмоций, одиночество, холод мира. И Ледяная дева, и Снежная королева – это то истинное лицо реальности, с которым приходиться сталкиваться, с которым сталкивается Герда, когда в финале она видит Кая и говорит ему: «Вот, а у нас бабушка совсем разболелась, розы завяли». И понимает, что он не хочет ее слышать, не понимает. 

Это такое одиночество, которое было у лирического героя Капоте в Нью-Йорке. Помните, у Бродского: «Зима, что делать нам в Нью-Йорке? Он холоднее, чем луна. Возьмем себе чуток икорки, погреемся у Каплана».  Это ощущение мира, который холоден, как луна, очень присуще и Андерсену, и Капоте, и всем вообще готическим сказочникам. Если у вас получится такой синтез, Саша, за вас я буду рад ужасно.

Много вопросов о курсе готики, будет ли он повторяться? Будет. Собственно, книга «Страшное» к вашим услугам. Начитать я ее, к сожалению, не могу, потому что эта книжка – это такой диалог  с учениками, а на разные голоса я, к сожалению, разговаривать не умею. Вот, кстати, вышедшая сейчас книга Дмитрия Крымова «Курс» (он подарил мне ее, дай ему бог здоровья), замечательный учебник, вышедший в НЛО, протоколы его разговоров с учениками во время ковида (они были записаны и поэтому сохранились), – это люто интересно, конечно. Процесс не просто общения, а процесс формирования мысли, когда большой художник на твоих глазах формирует мысль, пытается высказаться о ключевых событиях и приемах эпохи. Вот я думаю, что в этом жанре, жанре диалога с учениками, сейчас, как и во времена Платона, будет написано много любопытного.

«Смотрели ли вы фильм «Исчезнувшая»?» Надя, если имеется в виду тот, который Финчера, то, конечно, смотрел. Но этому фильму уже, простите, лет десять, если не пятнадцать. Эта исчезнувшая девушка – довольно давняя история. Где жена у него пропала, а потом оказалось, что она никуда не пропадала. Мне кажется, что это экранизация хорошего романа, хотя завязка там сильнее, чем развязка. 

Вот  в чем, например, главная проблема Харлана Кобена? Это мой самый любимый автор для чтения в самолете. Купишь в аэропорту – к прилету уже полкниги позади. У него гениальные завязки при довольно тривиальных и довольно предсказуемых развязках. Очень часто пар просто уходит в гудок. Удачных книг, как «Match», у него не очень много, мне кажется, хотя он, безусловно, гений удержания сюжетного внимания.

«Исчезнувшая» как фильм показалась мне немножко растянутой, кончившейся несколько раз. Ну, мне сейчас все кажется растянутым. У меня, как у Горького, теперь такая мания – все стараюсь писать как можно короче. 

«Какую автобиографию вы считаете лучшей?» «Опыт автобиографии» Уэллса. Она в России выходила в двух томах, это гигантская книга – там 800 страниц большого формата, вон у меня первое издание стоит, купленное в глубокой американской провинции. Это 1934 года книжка, и я часто к ней обращаюсь. Потому что Уэллс обладал вот таким аксиоматически верным взглядом на жизнь. Ему не надо было доказывать необходимость свободы (она была для него очевидна), ему не надо было доказывать необходимость диверсификации человечества (она для него очевидна). И вообще, Уэллс – это такой воплощенный здравый смысл при сильном, фантастически плодовитом воображении. Вот это удивительное сочетание отважного, изобретательного фантаста со здравомыслящим, чрезвычайно трезвым человеком.

У меня на той же самой полке стоит трехтомный эскиз мировой истории, The  Outline of History, он как набросок нанизан Уэллсом на свою теорию – на постепенную эмансипацию человека. Я думаю, из всех исторических сочинений ХХ века это самое компактное и при этом самое информативное. Это бесценное подспорье. Во всяком случае, третий, «римский» том я перечитываю с глубоким наслаждением.

Не говоря уже о том, что вообще прикосновение к очеркам, к научным писаниям Уэллса (и не только к автобиографии) всегда дарит нам опыт беседы с очень спокойным человеком, с человеком,  отлично владеющим собой. И я понимаю, почему красавица Мура Будберг в конце концов предпочла его Горькому. Хотя Горький был знаменитее и в каком-то смысле пассионарнее, опыт жизни был у него более разнообразный. Но вот Уэллс был избран ей, и мне кажется, что это гораздо правильнее.

«Можно ли назвать Достоевского писателем для подростков? Ведь его главные герои всегда очень молоды». «Из подростков созидаются поколения», – сказано в романе «Подросток». Другое дело, что Аркадий Долгоруков – подросток не по возрасту, а подросток по психотипу. А это мне не нравится. Мне не нравятся подростковые эмоции  в пустыне отрочества, как говорил о ней Толстой. Я считаю, что подростковый возраст – это примерно как ситуация выброшенного щенка, одинокого ребенка, тяжело больного человека. Это опыт, который нужно иметь, но его нужно преодолеть и забыть. С этого ракурса, с этого особенного положения мир видится особенным образом, он видится более полным, как у Улицкой в книге про болезнь сказано: «Это опыт взгляда на мир из бездны». Но при этом имея навык такого взгляда, распространять его не нужно. Именно поэтому я не очень люблю подростковые комплексы и подростковые потуги именно героев Достоевского, «русских мальчиков», которые возвращают исправленной карту звездного неба. 

Мне кажется, подростковый возраст важно пережить, хорошо запомнить и выйти из него. Может быть, именно поэтому я не люблю Земфиру. Тут меня спрашивают про последнюю песню – «Dramatique». Она, может, действительно очень dramatique, хотя тяжелую музыку я не люблю, но это ладно. Мне кажется, что Земфира – я по текстам сужу и по настрою – застряла в состоянии вечного подростка, который очень не любит мира. Можно по-разному констатировать, что счастья нет. Можно сказать это спокойно и насмешливо, а можно орать с надрывом. Мне надрыв Земфиры немного не понятен. И главное, не очень мне понятно, почему у нее мир всегда так плох. Неужели лирическая героиня так хороша? Что-то я не замечаю этого. И однообразие именно даже не стихов (музыка-то меняется), а однообразие картины мира, она остается той же самой. И подростковая депрессия кажется мне состоянием очень недостойным, неинтересным. 

Вот Гребенщиков мне как-то в интервью сказал: «Любого человека старше пяти лет я воспринимаю как безнадежно взрослого, более взрослого, чем я сам». Это мне понятно и знакомо. Но я не могу не поразиться тому, какой сам БГ взрослый и взрослеющий. Как он не боится меняться, не боится перемен и в стиле, и в тематике, и в мировоззрении. Насколько он сам вместе с сохранением каких-то основ (скажем, печальной иронии, абсурдизма), насколько он сам разнообразен в своих произведениях. У него есть абсолютно депрессивные сочинения вроде «Меня зовут последний поворот». Кстати, мой взгляд упал на замечательный подарок: мне подарили прекрасного вомбата, мы с вомбатом поздравляем вас с Новым годом. Напоминаю, что вомбат, конечно, бывает мрачным, но большую часть жизни он упорно и страстно роет и дорывается, как правило, до чего-нибудь хорошего вроде моркови.

[Люди] немного боятся взрослеть, потому что состояние взрослости – это когда ты вдруг понимаешь, что ты – автор своей жизни, ты – автор того повествования, которое в конечном итоге от тебя осталось. Участь твоя будет стоять книгой на полке. Я этим стишком заканчиваю книгу «Новый свет». И в Новый год я вам его прочту. У меня же в Новый год запланирована торжественная сдача книги. И вот это стихотворение (которое не могу сказать, что ее увенчивает, а заканчивает) я вам прочту, оно это объясняет. 

Это не то, что сказано у Шефнера: «Ты поймешь, научившись читать между строк, что один только ты в твоих бедах повинен». Но это не вопрос вины, это вопрос авторства. Во многих перипетиях своей судьбы я узнаю свои сюжетные ходы. И мне кажется, что и мою женщину я придумал в том полном соответствии со своими вкусами, и Господь мне ее подарил. И мою биографию я всегда задумывал именно так. Я не знаю, чем она закончится, но я надеюсь на одно: что она будет, по крайней мере, соответствовать мне, что это не будет что-то чужеродное. Ведь когда Архимед говорит: «Не трогай моих чертежей», он имеет в виду не свои чертежи, которыми он занимается; нет, он имеет в виду чертеж своей жизни, в которую насильственная смерть не вписывается, а если и вписывается, то против воли автора и героя. Мне кажется, что надо как-то выдерживать стилистику своей жизни.

Вот в моей жизни никогда не было, например, радикального разочарования в друзьях. Это было бы чужеродно, меня никто из друзей никогда не предавал.  Может быть, потому что все люди, способные к предательству, возможные предатели заранее отсекались и отправлялись на какие-то третьи, десятые роли, в рамки приятелей. Конечно, это их огорчало, но ничего сделать я с собой не мог.

«Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более чем манекен». Спасибо, это замечательная цитата из «Трех товарищей», ну а это, в свою очередь, то, что, конечно, Ремарк знал – Эмили Дикинсон он наверняка читал:

Успех всего милей тому, 

Кто вечно невезучий. 

Нектар оценит только тот, 

Кто жаждой был измучен. 

В Пурпурном Братстве ни один 

Ликующий Воитель 

Так верно не расскажет нам, 

Чем дышит победитель.

Как то, что побежденный пал,

Когда в предсмертной муке

Он ясно слышит вдалеке

Победных воплей звуки.

Я так не думаю, я не разделяю этого состояния и ощущения. Мне кажется, что наоборот, только опыт счастья помогает человеку что-то понять, потому что счастье не озлобляет. Озлобленность – главная помеха, главные возвратные токи, главный дефект зрения. Так бы я сказал.

Мне представляется, что счастье, благодушество (при этом понятие «благодушество» немножко пренебрежительное), состояние душевной благости, благо души – это лучший критерий, лучшее состояние, статус для описания мира. Потому что человек, который все время чувствует себя приговоренным, он нем может любить человечество, он мир любить не может. Более того, он не прощает миру. Я могу понять это, это сильная художественная эмоция, но жить ею нельзя – она однообразна. Поэтому я за то, чтобы был сад, и в этом саду расцветало сто цветов.

«Могли бы вы что-нибудь рассказать о Сергее Фуделе, если знакомы с его взглядами?» Знаком, но недостаточно. Мне кажется, здесь тот случай, когда мне надо боле вдумчиво почитать. Но то, что я на эту тему мог бы высказаться, это, безусловно, так. Вопрос в ином: любые религиозные мыслители, любые религиозные писатели, особенно те, у кого советский опыт и опыт долгого, сокрытия приспособления к этой реальности, – они, как правило, стали любимыми героями узкого круга посвященных. И у этого узкого круга посвященных, как было у Даниила Андреева, к ним довольно сектантское отношение. Поэтому любой человек, который выскажется о них не скажу критически, но, по крайней мере, с некоторым скепсисом, будет, скорее всего, понят как осквернитель святыни. Тем более, что у Фуделя была такая трагическая жизнь… И такая непрерывная череда несчастий, которые он, впрочем, считал несением креста. Фудель – великолепный церковный писатель, он очень помогает религиозному сознанию достичь какой-то нужной высоты, нужного состояния, но это долгая, трудная школа, и далеко не все у Фуделя мне представляется близким. Но говорить об этом я не готов. Прежде всего потому, что хочется сохранить благодушество.

«Согласны ли вы с концепцией страха у Липавского?» Ну как с ней можно быть согласным? Я знаю концепцию страха у Липавского, теоретические сочинения обэриутов, чинарей – Друскина, Липавского – я, естественно, читал. Не только потому, что была на это мода, а потому что Алексей Машевский – лучший, наверное, специалист по обэриутам в наше время – мне это советовал, а я к его рекомендациям прислушиваюсь. Я вообще Машевского высоко ценю – и как поэта, и как мыслителя. 

Концепция страшного у Липавского отчасти совпадает с концепцией молчания у Леонида Андреева в рассказе «Молчание» и концепцией тошноты у Сартра. Страх – это столкновение с экзистенцией, с той изначальной природой мира, которая у Андреева и его героини вызывает ужас, внезапное самоубийство, у Липавского – приступ панического ужаса среди летнего леса, на поляне, где насекомые жужжат. И такой же ужас вызывает, скажем, у Набокова в рассказе «Ужас» мир, увиденный без привычного флера ассоциаций. Этот страх, концепция страшного у Липавского – прямое столкновение с концепцией бытия без тех привычных флеров, определений, без той обработки, условно говоря, без той вуали, которую человек на бытие набрасывает. Мы все время пытаемся мир обуютить, а человек – это столкновение с реальностью, какая она есть, и в ней мы чудовищно одиноки. И вот у него это описание жаркого леса, тишины страшной, нарушаемой только жужжанием насекомых, – это, наверное, и есть опыт экзистенциального переживания. Столкновение с бытием как оно есть изначально, вне флера привычных ассоциаций.

Набоковский рассказ «Ужас», на мой взгляд, восходит к «арзамасскому ужасу» Толстого, мы об этом говорили с Долининым. Я думаю, что это то, что пережил Фальтер; то, что лежит в основе «Записок сумасшедшего» у Толстого и то, что лежит в основе «Ultima Thule» у Набокова, когда мы видим мир таким, как он есть. Тошнота у Сартра – это тоже ужас от столкновения со своим «я», это ощущение, когда ты вдруг понимаешь, что ты существуешь, и это вызывает у тебя головокружение, состояние крайнего одиночества.

Липавский считает, что страшное – самая возвышенная эмоция. Опять-таки, он имеет в виду не страшное в смысле документальном, не страшное в смысле концлагеря, а именно страшное во внутреннем переживании, голос бога, если угодно. Голос бога слышен на этом жарком лугу, и мы понимаем, что богу нет до нас дела. Это, конечно, еще один из экзистенциальных опытов, которые можно пережить и забыть. Но, наверное, для понимания своего места в мире он полезен, необходим.

«Какие книги вы читаете бэбзу, о чем с ним говорите?» Мне из последних больше всего нравится такая канадская молодая писательница Сид Шарп. Я не знаю, как ее полное имя настоящее, а так вот у нее мужское имя – Сид, «Шарп» – тоже не знаю, псевдоним ли. Это мрачная девушка, которая сочиняет и рисует мрачные, но добрые (как у Роальда Даля), сентиментальные, прелестные болотные сказки. Самая милая ее сказка – «Болотный Миртл», очень забавная, ребенок может рассматривать очень забавные картинки и подписи, пока вы читаете ему текст.  В общем, полезное это занятие. И потом, я считаю, что детям полезно читать готическую сказку. Потому что чувство страха – это ведь, по Канту, чувство возвышенного; это то, что вы не можете взять в руки, чем вы не можете обладать, но это то, перед чем вы замираете. Для Канта страх и восхищение лежат в одной плоскости, являются проявлением одной эмоции. И это не так абстрактно, не так чуждо человеку, как можно подумать.

Я думаю, что как раз ребенку полезно читать сказки и смотреть такие фильмы, как «Твин Пикс»; полезно смотреть такие сказки, как эти комиксы Сид Шарп, в которых сочетается сентиментальность (она там жалеет паучков, одиноких каких-то болотных существ) и жесткая, едкая насмешка. Вот это, наверное, делает Роальда Даля с его «Шоколадной фабрикой» таким любимым детским писателем. И Лемони Сникета с его «33 несчастьями». Вот мне кажется, что детская сказка должна быть циничной и одновременно мрачной. Сид Шарп мне очень нравится.

Что до игр, в которые я играю с бэбзом, мне кажется, что самая любимая игра последнего времени – это магия, колдовство. Мы купили две книги по магии и колдуем на любой предмет, произносим заклинания, интересуемся алхимией. То есть алхимия – это в любом случае приключение, там надо собрать несколько ингредиентов,  например, лист артишоковый, и вовлечь их в сложное взаимодействие. Но я люблю еще чрезвычайно такую игру (помимо магии), в которую мы с матерью любили играть. Дома организуется такой «Форт Боярд», вы пишете записочки, каждая следующая записочка находится в каком-то экзотическом, труднодоступном месте. И в предыдущей записке надо намеками показать, где она находится, как это все будет. Там есть… У нас же очень много локаций, много пространства. Есть подвал, есть чердак, есть машины. И вот заставить бэбза лазить по всем этим местам, распихав туда записочки, – это на два часа вы обеспечиваете себе относительно свободное время. Он там лазит, собирает и что-то находит, какой-нибудь клад в конце (какую-нибудь неожиданную конфету или новую игрушку), а вы в это время работаете и краем глаза, конечно, наблюдая за его экзотическим перемещением.

Я помню, мы с матерью как раз на Рождество устроили такую игру. Надо было найти сокровище. Я все писал: «Сокровище там, сокровище там…», последняя записка была следующая: «Сокровище сидит на стуле, волхвы тебя не обманули». А это я был, я сидел на стуле и ожидал, пока мать меня найдет. Как видим, скромностью большой я никогда не отличался.

Вообще, детские игры, умение озадачить бэбза, напрячь его, заставить его делать что-нибудь экзотическое, например, заставить его научить собаку сидеть. Собака – это вообще полезный инструмент в воспитании, воспитание собаки и воспитание бэбза одновременно. Если у вас есть хотя бы минимальная возможность завести животное, оно берет на себя во многом педагогические и гуманистически воспитывающие функции. Ну и, конечно, импровизирование совместных сказок, выдумывание стихов, поиски их, – у нас примитивные сочинительные игры. Я не могу, например, предоставить бэбзу (хотя очень хотелось бы мне) помощь в собирании железной дороги. Да у нас элементарно нет пространства для собирания настоящей, большой железной дороги. Там надо все подключать, вагончики, да и денег жалко на бесконечные обновления вагонного парка. Но любая игра, сопряженная с вымыслом, с поисками замка Кощея в окрестностях дома (а у Кощея есть резиденции во всех больших городах) – это интересно, это меня по-прежнему отчасти занимает меня самого. Прежде всего потому, что бэбз – очень интересный собеседник.

«Готическое пространство холода лучше раскрыто у Лагерквиста или Лагерлеф?» Я бы не сказал, что Лагерлеф так уж раскрывает холод как готику. Наоборот, мир Лагерлеф, особенно в «Перстне», довольно уютный. Это мир древнего фольклора и таких архаических ценностей, это все-таки сказки у камелька. Лагерквист – действительно страшный мир. 

Я про Лагерквиста понятия не имел, мне впервые о нем рассказал новосибирский художник Сережа Васильев, с которым мы служили в армии. Он мне сказал, что Лагерквист – лучший скандинавский автор. Мне симпатичны были довольно мрачные васильевские вкусы, и я с радостью Лагерквиста читал, особенно «Варавву». Потому что сама попытка проследить судьбу «Вараввы» – это одна из самых интересных сюжетных возможностей, которые открывает интерпретация Евангелия. Ну и «Карлик», и «Палач» – все это было в свое время таким моим кругом чтения. Совершенно разочаровал меня Лагерквист ранний. Когда у нас напечатали несколько его первых повестей, мне это показалось настолько дурновкусным и в каком-то смысле патетическим… Молодой Лагерквист, как и все молодые символисты… помните, была такая строчка у Лосева: «В старости все декаденты непременно злы и глупы». Вот мне показалось, что в молодости все декаденты как раз очень возвышенны и напыщенны. Невозможно читать. Пожалуй, только Блок ранний поражает какой-то смиренной нежностью к миру, трогательностью, и то у него много в юности было стихов, абсолютно пустых. Весь молодой Белый, до «Северной симфонии», просто в никуда. 

Но ранний Лагерквист поразил меня еще и тем, что он – такой циничный, трезвый и здравый в зрелости – был как-то ужасно заражен общими местами. Может быть, зрелость его как раз и выразилась в том, что стал скептически смотреть на человека, на человеческую мораль. Это как-то очень утешает. 

«Как вам «Дракула» Копполы? Это фарс и великая экранизация?» Мне не понравилось, я с тех пор не пересматривал. Наверное, это фарс. Все говорят, что это очень красивое кино. Я совсем не понимаю, что это такое. У меня нет визуального, эстетского отношения к изображению. Мне либо интересно, либо нет. Но мне этот фильм показался довольно скучным, довольно банальным. Хотя я помню, как мне один из кинокритиков сказал: «Никому не говори, потому что все считают это шедевром». У меня всегда была такая мания несколько идти поперек потока. Клянусь, это мое искреннее недопонимание.

У Копполы, как у всякого великого творца, вообще не очень хорошо обстоит со вкусом. Он знает за собой мегаломанию, поэтому его финальный фильм называется «Мегалополис». Эта мегаломания несколько меня раздражает и в «Апокалипсисе». Но у Копполы есть и другие фильмы – такие, как первый «Крестный отец» или такие, как «Разговор». Он очень умеет быть камерным, интимным, умным. Гигантский масштаб его фресок далеко не всегда отпугивает зрителя. Мне просто искренне кажется, что когда-нибудь «Мегалополис» будет оценен как шедевр. И в нем на уровне приемов, на уровне скиллов, так сказать, придумок очень много великолепных вещей. Правда, эти эксперименты с экраном уже проделывал Ролан Быков, но это не портит Копполу. Просто мне кажется, что мегаломания в любом виде (особенно в «Дракуле», такая мания «дорого-богато-красиво») находится во враждебных отношениях с такой тонкой и сложной категорией, как вкус. Тысячу раз я повторял, что гению вкус не обязателен. Но он не обязателен там, где он ломает старый канон и строит что-то новое и великое. Проблема в том, что и в обычных произведениях этот вкус у него отсутствует или ему отказывает. Поэтому оправдать безвкусию можно только величием замысла. Если нет этого величия, тут уж ничего не поделаешь.

«Какой ваш любимый американский фильм?» Их довольно много, но из таких сильно на меня подействовавших, вы не поверите, я бы назвал «Лучшие годы нашей жизни» и «Бен Гур». Да они, вдобавок, совершено одинаковые по автору и по почерку. Да и «Римские каникулы» добавил бы я, и «Квартиру». Дело в том, что я не хочу выбирать между Уайлдером и Уайлером, мне очень нравятся оба. Но как бы то ни было, мне нравится американское кино конца 50-х годов. Начало 60-х нравится уже меньше. Я согласен с Гором Вербински: лучшее кино – это так называемый «другой Голливуд» или «умный Голливуд». Знаете, типа там «Easy rider» или «Однажды душной ночью». Вообще, все, что ассоциируется с именем зрелого или раннего Николсона.

«Какой ваш любимый фильм Стэнли Кубрика?» Приятно, что много вопросов про американское кино, которого я действительно смотрю довольно много. Видите ли, если брать Кубрика, то, наверное, мой самый любимый фильм у него – это «Космическая одиссея». И не потому, что она мне близка. Она мне не близка совсем. Но она загадочна, чрезвычайно масштабна, грандиозна по масштабу. При этом грандиозна, я бы сказал, без мегаломании, потому что – это очень важное различие – ее главная эмоция – это эмоция человека, замирающего в робости и недоумении перед величием космоса и истории. О чем вся «Космическая одиссея», в чем главная идея Кларка, который сначала писал сценарий, потом – роман? В чем вообще идея высокой и так называемой твердой, жесткой, отчасти научной фантастики? Эта же идея отчасти пронизывает все творчество Лема. Это идея полной непознаваемости мира. Его абсолютной загадочности и неисчерпаемости для человека. И мне кажется, стоять перед миром с ощущением тайной непознаваемости (может, потому что я сейчас пишу «Океан») – это для меня дороже и приятнее, чем самоутверждаться в мире, чем говорить: «Я пришел и понял», «Я пришел и объяснил», «Я сотворил не хуже Господа». 

Мне кажется, что комплекс бога у режиссера – довольно опасно. У Кубрика не было этого комплекса. Кубрик умеет сделать красиво. Но главное его ощущение (которое есть, кстати, и в «Сияющем» – не самом сильном фильме) – это ощущение нераскрываемой загадки. Он стоит перед миром с широко закрытыми глазами, как назывался его последний фильм. Он пытается отчаянно, титанически понять, что мир на всех путях дразнит и отказывает в контакте. Идея Лема тоже была – непостижимость, недостижимость контакта. Фиаско. Не случайно главный роман Лема (по крайней мере, самый удачный из поздних) называется именно «Фиаско». Вот к этой идее фиаско в постижении человек рано или поздно приходит. Другое дело, что из этого фиаско не обязательно делать трагедию – можно сделать из него поэму. 

Это как у Кушнера:

 Паскаль не разглядел,

Не понял и Толстой.

А что увидели, 

То знала баба Фекла.

Вот это смирение перед загадкой, причем мы ведь разговариваем с богом на одном языке. Он сделал мир таким, чтобы нам был понятен. Но сказанное нам не до конца понятно, потому что половина слов в этом словаре нам неизвестны. В «Океане» у меня довольно много слов и понятий, которые в романе никак не объяснены. И вы не поверите, мне не хотелось бы их объяснять даже себе. Точно так же, как у Пинчона, который иногда меня раздражает, а иногда восхищает (чаще восхищает), так вот, у него очень много необъясненных, неразжеванных сюжетных ходов, как в «Bleeding Edge», например, странное существо бегает в коридоре. Очень много недопонятого, необъясненного в «Мейсоне и Диксоне». И уж, по крайней мере, половина необъясненного в «Against the Day» (начиная с того, что не понятно, кто повествует), и «V.». – самый романтический роман – оставляет человека с загадкой.

«А мне кажется, что самый безупречный фильм Кубрика – «Барри Линдон»» Наверное, именно безупречность мне здесь мешает. «Барри Линдон» – понятная картина, а вот «Доктор Стрейнджлав» – не до конца. Мне нравится, чтобы у художника оставались вопросы. Мне объясняла Вера Хитилова в интервью о различиях в отношении к авторскому кино у Формана. Он говорил, что авторское кино – это смелое высказывание. А для меня, как она говорит, это был отчаянный вопрос, не имеющий ответа. Она скромно добавляла, что так же смотрит на вещи Антониони. Я думаю да, что фильмы Антониони – отчаянные, будоражащие, но ответа не дающие. Вот почему я так люблю «Приключение»? Там же весь фильм о том, куда пропала Анна. А в финале «Приключения» становится понятно, что не важно, куда пропала Анна. Мы люди, и мы никогда не поймем ни себя, ни друг друга. Мы не поймем, почему влюбленному надо проводить ночь с проституткой накануне брака, какая иррациональная сила заставляет человека разрушать отношения, почему всегда вообще нужно приключение, почему всегда нужно сорвать готовую фабулу? 

Я терпеть не могу рвать с людьми, я не люблю разрывы, ситуации дискомфорта, ссориться не люблю. Но я понимаю, что ситуация разрыва по-своему бывает более плодотворна, более интересна. Вот брак Августа Эсборна в гениальном рассказе Грина – это тот брак, который я понимаю. Взять и уйти от невесты в первую брачную ночь непонятно куда.

«Поздравьте от моего лица всех с Ханукой». Да, Дима, поздравляю всех. Спасибо вам за поздравление.

«Чего вы ждете от год змеи?» Змея – это такой символ мудрости. Вот, например, создатель «Удава», гениальный мультипликатор Шварцман, говорил, что змей ненавидит. Наблюдая удавов в зоопарке, куда он ходил, чтобы как-то приглядеться к их движениям, он испытывал, скорее, брезгливость, чем интерес. И не заставил себя наблюдать. Только когда он придумал у удава эти удлиненные бровки, в удаве начало появляться что-то человечное.

Чем мне нравится змея? Можно было сказать, что своей фалличностью, но мой мир не настолько фаллоцентричен. Может быть, там змея считается символом пресмыкания. Она раньше на ногах ходила, потом ее Господь наказал, и она пресмыкается – символ такой божественной справедливости. Мне кажется, что со змеей есть, скорее, не библейские ассоциации с яблоком (мы не знаем, что это был за змей; может, это вообще был дракон)… Мне кажется, что змея – это символ целебного яда. Не случайно именно змея обвивает чашу аптекаря на известной эмблеме. Мне кажется, что змея (для меня, во всяком случае) представляется олицетворением не скажу, что полезного зла, а олицетворением неприятной, может быть, недружелюбной, но спасительной мудрости. Вот так бы я сказал. И эта змея принесет нам с вами много горьких и целебных истин, не зря она символ аптеки.

Помните, у Гандлевского:

И стоя под аптечной коброй,

Взгляну на ликование зла

Без зла, не потому, что добрый,

А потому что жизнь прошла.

Вообще тема того, что «жизнь прошла» у Гандлевского сквозная, начиная с «Летнего возраста». Это нормальная элегическая тема элегического поэта: «Как засран лес, как жизнь не удалась». Я держусь позиций совершенно противоположных, но я понимаю лирический мотор, я понимаю, как это едет. Как это тянет. И в этом плане змея, аптечная кобра – символ горького и целебного разочарования. То, что у того же Гандлевского названо «Самосуд неожиданной зрелости». Мне кажется, что змея – это время прозрения, потому что она противная, но умная, но мудрая. Правда, может быть, это будет хорошо для конформистов. Помните, у Мартынова было:

Мне вскользь заметила змея:

У каждого судьба своя.

Но я-то знал, что так нельзя – 

Жить, извиваясь и скользя.

Такой нонконформизм, это такая басня о приспособленчестве. Но дело в том, что как раз змея не приспособленец. Она ведь ползет не для того, чтобы уползти прочь, а для того, чтобы напасть неожиданно. И многие из нас должны этому научиться. Высокая агрессия полезна.

Спрашивают меня, что я думаю о поэме Юрия Кузнецова «Змеи на маяке». Мне кажется, что «Змеи на маяке» – довольно слабая поэма. Она слишком умозрительная, кто такие змеи – не понятно, есть самые разные трактовки. Если так смотреть, если под маяком понимать светоч, свет истории,  то змеи – это обыватели, которые пытаются помешать великим историческим событиям. Они ползают по этому маяку, выползают из России. Может быть, евреи имеются в виду, не знаю. Кузнецов был антисемит и этого не скрывал. Такие вот обывательские явления на ступенях мировой истории. Мне само это противопоставление не очень нравится. Мне кажется, что Юрий Кузнецов был очень сильным поэтом там, где он рассказывал свои кошмары, и очень слабым там, где он пытался их интерпретировать. Он не мыслителем был совсем. Мне кажется, ему мешает очень сильно чего попытка мыслить. Он  из тех авторов, которым мировоззрение не нужно. Он любил видения свои.

Вот БГ, например, который во многом инкарнация Кузнецова (вспомним хотя бы «Волки и вороны»), не пытается интерпретировать свои песни и не пытается переводить на человеческий язык свои видения. «Меня зовут последний поворот» – абсолютно юрийкузнецовское стихотворение. «Мне нож по сердцу там, где хорошо, мне дом там, где херово». Это не попытка интерпретации, это просто фиксация: мне привиделось, я запечатлел. Огромное количество поэтов сильно себе вредит, начиная интерпретировать, рассказывать свои явления. 

Вот Готорн, который был одним из любимых писателей Новеллы Матвеевой, и она мне его рекомендовала… Она мне говорила: «Читайте у него прежде всего записные книжки. Там – лучшие сюжеты, приходящие ему, но без того морализаторства, которое есть в его романе. Там – сны, в чистом виде. Именно Матвеева мне подарила когда-то синий томик Готорна со зверевским или с долининским комментарием, сказав, что именно американская романтика – самая  настоящая, без привкуса политической ангажированности, романтика человека, такого бродяги, трапписта (не трамписта!), трэппера, который бродит и открывает мир. И именно мне из всех американских авторов ближе всего, любезнее всего авторы этой поры – Торо, Дикинсон, Готорн (прежде всего «Дом семи шпилей», «Алая буква», на мой вкус, чудовищно мрачна, хотя что там говорить, гениальный роман абсолютно, начиная с очерка о таможне), Уитмен, Мелвилл (не весь, у него после «Моби Дика» не было удач, если не считать «Билли Бада», но все равно гений, чего говорить?).

«Какие фильмы вы показываете сыну?» Довольно много, сейчас мы в упоении смотрим пиратскую франшизу Вербински. Я вообще считаю, что Гор Вербински – крупнейший американский режиссер после Кубрика и Спилберга. Я думаю, что следующая его картина, которую все мы ждем с нетерпением, нас поразит. Знаете путь американского художника? Он успешно снимает, потом на главном и самом амбициозном проекте подрубают ему крылья или продюсеры, или зрители. И вот Вербински снял «Одинокого рейнджера» (по-моему, это гениальная картина, с начала и до конца) – ему устроили провал и обструкцию критиков, которые не посмотрели толком. И обструкцию публики тоже, хотя картина была дико дорогая, конечно. Он в результате следующий фильм «Лекарство от здоровья» снял уже как полный провал, хотя это гениальная картина, опять же, по музыке и сквозным лейтмотивам. Вот где змеи, кстати, великолепные. И вот потом он шесть или семь лет ничего не снимает. Дальше художнику дальше дают возможность, как давала партия в свое время «загладить вину», не заноситься, а вернуться со скромным малобюджетным шедевром или с бюджетным, но очень минималистским. Насколько я знаю, в следующей картине Вербински действие происходит в замкнутом пространстве одного космолета. Не знаю, что это будет, но знаю, что путь всякого художника в Голливуде – это обязательно путь триумфального восхождения, громкого провала самого амбициозного замысла и возвращение с чем-нибудь таким. Вот такую историю пытались устроить Копполе, но тот после «Апокалипсиса» довольно быстро оправился, и за ним были Канны. Они по незавершенной картине признали его победу.

Дело в том, что щелкнуть художника по носу – главная задача всех менеджеров, всех критиков, отчасти и зрителей. Всех, кто считает себя отчасти умнее художника. Кстати говоря, я помню, что когда я написал «ЖД», самый амбициозный мой замысел, рецензия Данилкина, помимо полного непонимания (я совершенно не обиделся, потому что он другой человек просто) содержала именно это желание наказать меня за мегаломанию. Но дело в том, что меня вообще наказать очень трудно, у меня есть один критерий – получал ли я наслаждение в процессе. В процессе написания «ЖД» я получал такое наслаждение, что это не могло быть плохо.

Я должен, кстати, сказать, что я предстоящих трех недель (надеюсь, что трех недель, что все будем живы) отпуска я ожидаю с предвкушением дикого наслаждения. У меня такая начата глава в романе – я буду ее писать, плавать в ней. Она жуткая, абсолютно абстрактная (в смысле сюрреалистическая). При этом я понимаю и то, что, когда книга выйдет (а я так долго анонсировал «Океан», так долго ждал его завершения), первой реакцией будет: «Да ну!». Знаете, приходишь там иногда в дискуссию сетевую какую-нибудь, а там пишут: «О, это сам Быков! Я ожидал большего». Ну как ему объяснить, что вообще, во-первых, не надо ничего ожидать, чтобы не разочаровываться. А во-вторых, с чего бы мне вообще вас удивлять? С чего бы мне тратить на вас мои какие-то сверхчеловеческие усилия? Когда я общаюсь в сети, я абсолютно нормальный человек, без каких-либо закидонов. Мне не хочется демонстрировать в сети ни экстравагантность, ни гениальность. Я лучше щелкну по носу дурака. В этом щелчке не нужно видеть какую-то особую изобретательность. Вообще все эти приемы сетевого троллинга – «я ожидал…», «а вы-то…»… Ребята, а я от вас ничего не ожидал, я впервые узнал о вашем существовании. 

«Как по-вашему, адекватна ли ваша самооценка?» Саша, вы прям… Вы еще человек такой не то чтобы мне знакомый, но я читал ваши письма…. Это человек из Днепра, а Днепр, как вы знаете, – это город моего сердца, моего мозга. И самые мои глубокие и тесные человеческие связи – они с Днепром. Ваня Макаров, у которого сейчас выходит во Freedom Letters книга стихов, поздравляю его, мощная книга, Ванька! И Вадим Гефтер, мой любимый бард, и Вика Славинская, обладатель ангельского голоса и чудовищного характера, и божественной какой-то музыкальности. На чужие стихи пишет так, как ни один автор сам себя не интерпретировал. И Ян Валетов, любимый мой человек. Максим Гужанский – самый кусачий, самый жесткий публицист и одновременно пониматель с первого слова. Днепр – это город, с которым я попадаю в унисон. Одесса хороша для жизни, хороша (и будет!) для того, чтобы в ней бывать – красива, романтична, страшна, как Тещин мост. Она – идеальный город для художников, город Таисии Найденко, моего любимого украинского поэта, которого, я надеюсь, мы услышим в новогоднюю ночь (по крайней мере, она пришлет мне стихи), город Маши Галиной – самого готического украинского автора. 

А Днепр – это город, который в моем ритме мыслит. Простите меня за это долгое отступление. Но просто, Саша, будучи человеком из Днепра, вы задали вопрос, который меня самого мучает. Я не знаю, адекватна ли моя самооценка. Но я знаю одно: моя самооценка позволяет мне работать. А, поскольку позволяет, то… Я не думаю, что все действительно разумно, но по крайней мере, хорошо то, что целесообразно. Мне кажется правильным больше себя уважать, чем в себе сомневаться. Сомнения в себе – хорошая вещь, но абсолютно не продуктивная. Как сказать? Она необходима, как толика соли, необходима толика соли в этом блюде, но выставлять это на поверхность совсем не нужно. Как сказано у той же Матвеевой: «Саморугание – коварнейшая штука. Что, критик, тяжело? А ты поплачь, старик». 

Я вот подставляться совершенно не люблю. У меня бывают сомнения. Но  это мои сомнения, это я в себе сомневаюсь. А дядя Петя, который смотрит на меня со стороны, не имеет ни права, ни оснований сомневаться во мне. Ну или пишет  кто-нибудь в комментариях: «Неужели вы сами не понимаете, что ваши стихи – третий сорт?» Я могу понимать это в иные минуты, но ты, которой максимум оценки… даже не могу сказать, что компетентна оценивать эта авторесса, но тебе-то зачем обо мне судить? Суди, дружок не выше сапога. Себя надо уважать. Не важно, искренне или неискренне, но не нужно позволять всяким дуракам в этом сомневаться. «Так задирай, лови момент, свою завистливую ногу на мой гранитный постамент». Это из Игоря Иртеньева.

Тут вопрос, что я больше ценю из стихов Иртеньева. Я очень много у него люблю, он очень много написал. Но как я тогда любил, так и сегодня люблю – это «Отец и сын».

— Скажи мне, отец,

Что там в небе горит,

Ночной озаряя покров?

— Не бойся, мой сын,

Это метеорит —

Посланец далеких миров.

…

— Я слова такого не слышал, отец,

И мне незнакомо оно,

Но, чувствую, свету приходит конец

И, стало быть, нам заодно.

…

— Отец, он все ближе,

Минут через пять

Наступит последний парад,

Не в силах я больше на месте стоять,

Настолько здоровый он, гад!

И дальше он там говорит: «Давай-ка рванем в лопухи». 

В какие, мой сын?

— Да вон, за бугром,

Отсюда шагах в двадцати.

Да что ты стоишь,

Разрази тебя гром!

Нам самое время идти.

— Скажу тебе, сын,

Как тунгусу тунгус,

Чем шкуру спасать в лопухах,

Я лучше сгорю, как последний Ян Гус,

И ветер развеет мой прах.

Найду себе гибель в неравном бою,

Прости, коли был я суров,

Дай, сын, на прощанье мне руку твою.

— Как знаешь, отец.

Будь здоров.

А что там у нас? Зависало, но нет, уже не зависает, хорошо. Даже у меня замедляется YouTube, и я, честно говоря, побаиваюсь, что вы в какой-то момент возьмете и исчезнете.

Я понятия не имел о том, что Кима заставили взять псевдоним «Михайлов». И  даже вы, ребята, не поверите,  я понятия не имел, что Ким, который написал «Моя матушка Россия» и Ким, который написал «Барон Жермон поехал на войну», – это одно и то же лицо. Это я уже начал говорить про Кима, но я буду еще отвлекаться на вопросы.

Когда я смотрел «Двенадцать стульев» или одновременно (почти) захаровскую тетралогию (а потом и пенталогию) после «Дракона» его телевизионной классики, начиная с «Обыкновенного чуда», я чувствовал, насколько родная душа – автор – «Нелепо, смешно, безрассудно, волшебно», потому что мое представление о Средневековье, мое родное Средневековье, равно как мой самый любимый фильм в детстве был «Ярославна, королева Франции»… Я живу  через улицы от Никиты Масленникова, сына Игоря Федоровича. Для меня как раз «Ярославна, королева Франции» была идеальной картиной не только потому, что там Лена Коренева, мой вечный идеал (Лена, привет вам большой, я настолько любил Кореневу, причем именно в этой картине, а не в «Романсе о влюбленных», это было просто что-то совершенно фантастическое), но для меня песни Кима оттуда:

Вот на престоле добрый король сидит,

Бедной сиротке хлеб подать велит.

Горькой ей приходилось нужды хлебнуть…

Добрые люди, смилуйтесь, кто-нибудь!

Это что-то было невероятное, это обжигало. А уж «Барон Жермон»! Я с магнитофоном ходил в кино, чтобы записать эту песню, и я понятия не имел, что однокурсник моей матери, чьи песни звучали у нас дома на множестве пленок, – это Михайлов, который написал «Если долго-долго-долго, идти долго по тропинке». Мне та же Матвеева когда-то сказала: «Ким – это огромный неохватный мир, это огромный театр». Невозможно представить, что он дал голос всем этим персонажам. При этом сам он вовсе не особенно артистичен. Он поет очень скромно, просто, не кривляясь абсолютно. Но эта невероятная пестрота характеров, умение влезть в чужую душу и чужую шкуру выделяет его из всех бардов мира, это что-то невероятное. Только, как она мне говорила, может быть, Джо Хилл обладал тем же демократизмом.

И вот, знаете… Матвеева вообще была человеком очень демократического склада, и Джо Хилл представлялся ей эталоном барда. Я помню, как она пела мне «Этот фермер кормит всех, кто здесь живет» и говорила: «Вот, ведь это же правда».

Ну вот, возвращаясь к Киму. Он набрался очень многого у своих старших друзей, но в плане мировоззрения, скорее, они учились у него, чем он у них. Ведь вот какая с Кимом случилась люто интересная вещь. Он, конечно, огромное влияние Самойлова испытал, огромное влияние Галича, огромное влияние Окуджавы. Всем он им написал оммажи, всем им отдал должное. Но он по отношению к ним падший. В предисловии к первой виниловой пластинке Кима было написано, что в то время, как свои первые песни писал «калужский учитель Окуджава», их же сочинял «калужский ученик Ким». Он одновременно работали по разные стороны от Малоярославца, учились и работали. По отношению к Окуджаве Ким всегда занимал позицию ученика, по отношению к Галичу, к Самойлову. Это позиция ребенка, который во время войны ждет писем с фронта, находясь в глубоком тылу в эвакуации. Ким – 1936 года рождения. И он действительно относится к этому поколению как сын, как младший брат, и у него по отношению к ним смешанная эмоция. 

С одной стороны, это преклонение, это уважение к отцу, это благодарность за спасение мира, это понятно. Это глубочайшее уважение к их литературному новаторству. Помните, у того же Кима: «А если что, Давид Самойлов словечко за меня замолвит, поскольку сам рифмует так, как не один не смеет как». Это гениально, но одновременно есть ведь, понимаете, «насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом». Ким как младший шестидесятник, начавший, строго говоря, лучшие свои вещи писать в 70-е, с понятной иронической дистанции относится к шестидесятникам. С одной стороны:

Куда ты скачешь, мальчик?

Уже темно в лесу.

Там бродят носороги

С рогами на носу.

Это такая насмешка. Или правильно Дима Кравченко тот же пишет: «А «Точка, точка, запятая»?». Вот, правильно, Дима, молодец. Я всегда знал, что вы любимый мой слушатель. Отношение Кима к старшему поколению шестидесятников выражено в песне «Точка, точка, запятая» с исчерпывающей полнотой.

Впрочем, знают даже дети,

Как прожить на белом свете;

Легче этого вопроса

Нету ничего!

Просто надо быть правдивым,

Благородным, справедливым,

Умным,

честным,

сильным,

добрым –

Только и всего!

Это еще и сценарий Михаила Львовского, с которым Ким, на свою беду, был знаком довольно шапочно. Потому что, в отличие от его однокашника Галича, они не дружили. Львовский был человек очень осторожный. Но вот я с Львовским, рискну сказать, хоть и мало виделся, но дружил. И я знал его стихи, я был к нему ближе, чем к остальным. С Самойловым я вовсе не был знаком. Самойлов был, наверное, более отважным, он сумел реализоваться, и Галич тоже. А Львовский свои стихи книгой издал единственный раз за год до смерти, в бардовском издательстве. Он, что самое поразительное, недостаточно всерьез себя принимал.

И вот кимовское отношение к шестидесятникам было всегда приправлено скепсисом и насмешкой горькою обманутого сына. Я думаю, что отношение его к Самойлову – абсолютно уважительное и, я рискну сказать, обожествляющее… Он же называл Самойлова, наряду с Бродским, главным поэтом поколения. И я лишний раз убеждаюсь в безгрешности кимовского вкуса, потому что для меня, например, Слуцкий долгое время был на первом месте. И только потом Петр Горелик мне сказал, что все-таки цель поэта – гармония. Петр Горелик – ближайший друг и биограф Слуцкого – понимал, что Самойлов сумел эту ржавую какофонию Слуцкого переплавить в божественную гармонию своих стихов. И вот при всей божественной гармонии Самойлова Ким и на него смотрит буквально cum grano salis.  Он умеет посмотреть на романтический штамп шестидесятников со значительной долей насмешки, даже, может быть, такого цинизма. Понимаете, вот что удивительно: при радостном облике Кима, при таком количестве насмешливых песен, при его доброте лирической, которая для русской песни очень характерна, поэтому он смог написать такого гениального «Чонкина» по мотивам Войновича, – тем не менее, Ким очень жесткий человек, очень язвительный. Не скажу «циничный», но с большим запасом скепсиса. Это помогло ему пережить крушение Якира и «Красина», в известном смысле крушение диссидентского движения, не усомниться в идеалах, потому что организационный разгром не означает идейного.

У Кима бывают горькие признания в своем бессилии. Например, я помню, как Света Левина, руководитель нашего творческого семинара в ШЮЖе, принесла распечатку «Творческого кризиса», тогда только что написанного:

…Ой, ты, полюшко, березонька, околица!

Лебеда, калина, сито, решето!..

Ой, что хочется – то колется,

Что колется – не можется,

Что можется – то, кажется, не то!

Это вот это:

Ой, не ездеется на море в Эстонию,

В темном лесе не находится грибов,

Сердце тянется к раздолью, тело тащится к застолью,

А оттуда – на диван, и вся любовь!..

Вот этот романтический надрыв похмельный… я бы сказал, что Ким – это такое горькое похмелье авторской песни. При этом Ким, как человек восточный (корейская закваска никуда не девается), очень хорошо умеет держать себя в руках. И там, где у Щербакова срыв и полное отчаяние (Щербаков – это как бы перекресток Дольского с его виртуозностью и Кима с его скепсисом, но у Щербакова случается срыв в отчаяние полное, например:

Соло литавр гибнет в бою за чистоту звучанья,

Зыблется твердь, морщится дол, тянется вспять вода.

Да, это он, верхний предел, апофеоз отчаянья,

Нынче ему мало кто рад, что до меня, я – да).

У Кима мы этого не найдем. У него есть тексты отчаянные, чудовищные, но это все высокое умение держать себя в руках. Насколько Киму трудно дались 70-е годы, а как ему дается нынешнее время! Можно вспомнить гениальную песню из новых – «Второй романс охотника»:  «Если я попаду по мишени, то как раз попаду под статью». Можно понять, как ему этот второй за историю (а может быть, и третий) ужас полного разочарования, краха культуры, которую он так знает, воплощает, – можно себе представить, как ему это дается. Но ведь Ким очень хорошо умеет себя вести.

Кстати, ведь на свете ничего нет случайного. Он же псевдоним выбрал без всякого смысла. Петров, Сидоров – нет, ну, тогда Михайлов. Просто там отходил поезд, и надо было срочно сказать постановщику, под каким псевдонимом брать его песни в «Недоросль» и куда именно. Но Михайлов – это очень не случайно. Потому что тот самый Михайлов – шестидесятник 19-го века, переводчик Гейне – он кимовскую интонацию во многом соблюдает. Ким – это гений авторской песни. Романтическая постирония, высокая романтическая депрессия, но при этом очень держащая себя в руках. Ведь Гейне держит себя в руках как никто. Эта еврейская насмешка в том числе и над собственным крахом, над собственным поражением. Надо быть Гейне, чтобы, когда тебя выносят парализованного на свидание с другом, сказать: «Как видишь, женщины все еще носят меня на руках». 

Это гейневская насмешка над собственным прахом. И я думаю, что Михайлов, рано умерший от чахотки несчастный каторжник, участник странного русского романа с Шелгуновыми, о чем Богат замечательно написал, – я думаю, что Михайлов в известном смысле является таким прото-Кимом. Великолепная фольклорность, выражающаяся прежде всего в легкой и небрежной рифме, владение формой… «Заговаривать» и «когда-нибудь» (рифма такая, если уж брать «Давайте негромко…», хрестоматийное). И при этом, безусловно, при всей фольклорности, у него есть глубокое презрение к понятию «народ». Когда Кима называют «народным автором» или приписывают ему народность, говорят, что «Губы окаянные» – народная песня, у Кима в отношении народа скепсис довольно серьезный. И я думаю, что если брать текст как литературное явление (вне музыки, не рассматривать ни контекст, ни театральность), то, конечно, высшее поэтическое свершение Кима – это «Московские кухни». Это огромная поэма, рассчитанная на концертное исполнение. Но все ее арии, все ее стихи – это русская поэзия некрасовской мощи. Высочайшей пробы и такого отчаянного, такого раскаленного презрения к себе самому.

Правильно пишет профессиональный музыковед, что у Кпма выдающиеся находки в области гармонии, мелодист он первоклассный. Многие его песни я люблю за то, что стихи там совершенно не мешают музыке. Это, в общем, чистый вокализ. «Пароход на реке», например. Божественная музыка совершенно. И я думаю, что Ким сам любит эту вещь, потому что в ней нет смысла, мешающего поэзии. Смысл, ребята, вообще поэзии мешает. Поэзия должна быть воздушной, а не мясной. Она должна быть как «воздушный пирог» у Мандельштама. У Кима много таких вокализов, казалось бы, абсолютно бессмысленных. Как сам Ким говорил: «Можно ли назвать песней такой, с позволения сказать, стишок – «Ой, как хорошо песню пой!» Там ничего не происходит: «Пой со мной, лучше пой, позабудь про заботы, что ты, что ты, пой! Все пройдет, только пой». Ну что там, ничего! Но это и есть искусство тканья паутины. Как тот же Мандельштам говорил: «Вот у кого кружево живет». Кружево, воздух, прокол, прогулы… я думаю, что искусство Кима, напротив, чрезвычайно воздушно в отличие, например, от довольно мясной поэзии Галича. 

Я, кстати, Галича стал ценить гораздо выше с годами. Думаю, гением его вполне можно назвать. Он противопоставляется Окуджаве и отчасти Киму, потому что его поэзия более виртуозна и содержательна, но это не мешает ей быть невероятно точной и местами пронзительной. «Принцесса с Нижней Масловки» – великий психологический этюд. Просто, понимаете, у Кима, поверх всего его западного отчаяния, у него есть восточная мудрость, мудрость по отношению к жизни как к реке, поэтому у него столько песен о реке. Не о море, которое так любила Матвеева, а именно о реке. «Там, на берегу, домик одинокий» – из того же «Чонкина».

 Я люблю очень вот эти речные его вещи, хотя у него много морских, камчатских вещей, и так далее. Но именно отношение к жизни как к тихой реке, над которой надо улыбаться, а не слезами ее пополнять, как мне кажется. Но вот важная штука: все-таки критерий качества поэта – это его проза. Потому что проза – это мысль, в поэзии иногда, думаю, мысль не обязательна. Можно какими-то фиоритурами, приемами, звуком как-то это замаскировать. Но у Кима проза – это самая сильная, я думаю (или одна из самых сильных, по крайней мере) составляющая его таланта, его успеха. 

Я в 1982 году прочел еще анонимный текст в каком-то журнале  – «Я боюсь». О том, что это текст Кима, я знал. Я уже знал, что такое Ким. Но такого отчаяния или даже не отчаяния (я же говорю, отчаяние ему несвойственно), но такого самоотрицания, самоненависти я не встречал никогда. Текст о том, что все понимает и все-таки боится сказать, что все-таки он привязан к мастерам, – вот это анализ, тонкий психологический анализ интеллигентского страха, его причин, его origin, откуда он растет. Вот это Киму дано, как никому. Он прекрасно понимает уязвимость, локальность, несовершенство интеллигентской позиции в мире. И мне кажется, что ему первому было суждено предсказать и исход диссидентского движения в России. То есть полный разгром, не только организационный, но и идейный потом. «О, честное русское слово в родной беспросветной ночи! И все будет вечно хреново, и все же ты вечно звучи». Это «Адвокатский вальс» сегодня, в день процесса над Беркович и Петрийчук, может восприниматься так же.

Кстати, к вопросу о влиянии. Я думаю, что поэзия Беркович (а она, безусловно, лучший русский поэт нашего времени, там другого поэта трудно услышать, но я могу это сказать; именно поэтому она сидит, у них вкус безупречный, именно поэтому и Петрийчук – лучший драматург нашего времени, а Беркович – лучшая поэтесса сегодняшней России)… Так вот, я все равно продолжаю думать, что лучше бы она уехал. Но раз так получилось… Ну что, значит, Нобелевская премия чуть более гарантирована. Но она действительно огромный поэт с чертами гения, и вот здесь я влияние Кима вижу. Прежде всего, потому что Ким – это всегда пограничье между поэзией и театром. Актер – живая летопись века. Главные песни Кима вокруг его пьес, вокруг театральных постановок, вокруг написанных другими и озвученных им пьес, как «Недоросль». Это циклы. И песни Тиля, и песни из «Недоросля», и песни из «Трехгрошовой (Трехрублевой) оперы», – это циклы таких драматических театральных мистерий, если угодно, перевоплощений. 

Ким ведь и пишет мистерии, его песни мистериальны в общем смысле. Это такая мистерия-буфф. И, кстати говоря, что на Маяковского в «Клопе», что на Блока (у него есть рок-опера «Патруль» с Дашкевичем) он написал замечательные вариации. И вот я думаю, что театральность, интерес к театру и у Кима, и у Беркович одинаково органичны. Это великое веяние.

Понимаете, почему Ким так много пишет песен от чужого лица? Потому что русская поэзия довольно эзотерична, она неохотно впускает другого. Театральность Кима и театральность Беркович, у которой масса стихов от чужих имен (от свидетелей Рождества в гениальном стихотворении про Рождество, помните, чтобы у всех детей пропал болевой синдром; или монолог Лота про жену: «У вас тут с этим пока попроще»). Это умение поговорить чужим голосом.

Театральность Кима не значит, что у него бледное свое «я». От собственного лица он высказывается, как правило, очень сильно. Там, например: «Как спокойно, как красиво на рассвете люди спят». Не случайно он этим увенчал первый диск. Но маска в случае Кима – это не бегство от себя, это не пустота собственного «я», это именно желание и умение влезть в чужую шкуру и эту шкуру изнутри понять. Одна из его лучших стилизаций (правда, он ее не очень любит почему-то; я однажды просил его в «Прямой речи» спеть, а он ее даже не вспомнил): «Я говорю: – Володь, Володь, а ты говоришь: – Погодь, погодь». Это вот эта: «Живу я по запросам своей большой души, и ты у меня под носом ребенком не маши». Он же первым увидел и заклеймил этот типаж, который сегодня громит Украину и претендует быть национальной элитой, этот условный Афоня.

Ким тогда же разоблачил вот эту вечную садистов: «Не трогайте меня, я Муромец Илья, я маленький ребенок, я только из пеленок». Даже меня, человека не очень артистического, он провоцирует на какой-то такой самодеятельный артистизм. Я думаю, что умение Кима влезать в чужую душу и чужую маску, – это во многом следствие, реакция на узкий кругозор русской лирической поэзии. Помните, кто-то писал (не помню, кто из пародистов): «Современный автор пишет: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явился я». Он болезненно зациклен на своем «я»». У Кима это совершенно не так. Ким наоборот невероятно открыт чужому опыту и умеет его замечательно изобразить. Беркович тоже редко говорит от своего лица, но тем сильнее, тем весомее каждое слово, сказанное лично. Ведь это личное высказывание Кима – «Блатная диссидентская» («Ей лозунги сподручней раскидать… Они у нас на хате побывали, три доллара засунув под кровать»).

Да, Лубянка – это не Петровка,

Своя подманка и своя подловка…

А дядя Федор стоял и качался,

И посылать посылки обещался.

О, загадочная русская душа!.

Шедевр! Хотя Ким как-то на мои восторги отметил, что «у меня есть более прекрасные сочинения». Да, есть. Например, «Забудь былое»:

Зачем былое ворошить?

Кому так легче будет жить?

Новое время по нашим часам!

Пойдем лучше в гости:

У наших соседей

Родился чудный мальчик!

Назвали – Чингисхан.

Вот это сочетание горечи, насмешки и абсолютного буддистского спокойствия над всем этим делает, конечно, Кима самым, наверное, из всех современной авторской песни, самым стоическим голосом. Я сравнил с ним, пожалуй, только Долину. Удивительное дело: Ким на всех повлиял, а на Долину я этого влияния вообще не вижу. Но на Долину вообще сложно сказать, кто влиял в принципе.

Тут, кстати, просят проанализировать долинское творчество. Мы сделаем, Долина у нас, надеюсь, будет у нас в новогоднюю ночь, и ее новые песни гораздо лучше молодых. Но Долина… Вот какое дело. Это знаменитое воспоминание Окуджавы к ее первой подборке: «Мне сказали, что особа, которая мне подражает. Не так плохо то, что я делаю, чтобы подражание мне считалось постыдным». Но дело в том, что я влияния Окуджавы в Долиной совсем не вижу. Сама Долина говорит: «Если на меня что и повлияло,  то третий том Маршака». Помните, белый четырехтомник, в третьем томе там переводы. Да, наверное, они как-то повлияли. Праздничное и трагическое средневековье.  Помните, есть лучшее рождественское стихотворение, когда-либо написанное, наверное – это маршаковский перевод английской песенки:

Подходит время к рождеству.

Жиреет белый гусь.

Кто целый гривенник мне даст,

За тех я помолюсь.

А если гривенника нет,

Подайте мне пятак.

А если нет и пятака,

Я помолюсь и так.

Вот это повлияло на Долину:

Я нищая сиротка, горбунья и уродка

И в небо синее смотрю задумчиво и кротко.

Хотя ясно, что поет не нищая, не сиротка и уж никак не уродка. Я думаю, что если что и роднит Кима и Долину, так это высокая степень, во-первых, стоицизма. И высокий пофигизм на чужое мнение. Им делать комплименты совершенно бесполезно, потому что они цену написанному знают и так. Ким в личной жизни, вообще говоря, некоммуникабелен. Ему это и не нужно. У него об этом есть моя самая, самая-рассамая, самая любимая песня «На палубе» [«На корабле»]:

А подо мной беспредельное южное синее море,

В котором плавают рыбы, дельфины скорее всего,

И говорят, и говорят они о счастье своем или горе,

А я смотрю как дурак и понять не могу ничего.

И никогда, никогда я не найду с ними общий язык…

Дальше там идет, мол, если ты стоишь с капитаном на палубе, перебирая медали, и если я еще могу понять дельфинов и бакланов, то тебя я совсем не могу понять.

Скорее с птицами, рыбами, звездами – только не с ними,

Скорее с улицей, аптекой, каналом,

ночным фонарем-м-м-м-м-м…

С кем угодно, но не с другим человеком. Но вот эта такая некоммуникабельность личная, человеческое непреодолимое одиночество преодолевается высокой степенью поэтической эмпатии. Поэтому поздравим Кима с 88-летием, пожелаем себе таких же чувств. Завтра, понятное дело, встречаемся, по-моему, в шесть или в пять по израильскому времени на книжном фестивале «Чемодан». Ну а в новогоднем эфире, насколько я понимаю, на «Гвозде», you are welcome. Приходите, читайте, пойте, стройте прогнозы. И будет у нас еще один, новый в этом году жанр. За новогодним столом обычно говорят о еде. Разделить трапезу реально мы сможем только в будущем году, да и то не факт. А вот поделиться рецептами, поговорить о вкусном, подробно описать, что у вас на столе,  – это вы можете сделать, даже если у вас нет никаких талантов. Хотя это маловероятно. Поэтому попробуем такой гастрономический блок. Увидимся, ребята, в новогоднюю ночь, а в Новом году постараемся быть счастливыми. Пока!