«Один» с Дмитрием Быковым

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Возникает любопытный вопрос: а чего же они добиваются, чего же они хотят, эти ребята? Не может же быть, чтобы это была только секта садистов, которые испытывают наслаждение от пролонгированной пытки? Наверное, это не только их душевная патология? Наверное, здесь есть какая-то цель?..

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Д.БЫКОВ: Здравствуйте, дорогие друзья. Простите, что мне приходится сегодня выходить в записи. Просто именно сейчас, когда мы с вами разговариваем, я собираюсь выходить на сцену и читать опять стихи, совместить это никак было бы невозможно. Хотя, конечно, моя бы воля, я устроил бы прямую трансляцию вечера, чтобы смогли мы с вами обсудить новонаписанное. Но ничего не поделаешь. Сегодня мы в записи, а в следующий раз, надеюсь, будем в живую.

Я анонсировал некий сюрприз. И действительно, я должен был в Вене, где был вчера, встретиться с чрезвычайно важным, авторитетным для меня человеком, одним из выдающихся мыслителей современности. Я продолжаю говорить о нем.  Но у него лекция, которая как раз сейчас проходит. Поэтому мы с ним встретимся через неделю, на другой территории. Мы уже застолбили место и назначили время.

Вообще, Вена оказалась таким пиршеством духа: здесь одновременно и Александр Эткинд, и Евгений Добренко, и Гасан Гусейнов. Со всеми этими чрезвычайно любимыми мной людьми и широко известными мыслителями, которые меня в известном смысле сформировали, у меня получилось поговорить, как-то сверить часы. Это большая для меня радость.

Думаю, что если бы в этот момент в Вене вдруг… Помните, была такая известная фраза, приписываемая Григоровичу, что если бы снаряд угодил в редакцию «Современника», русская литература лишилась бы будущего. Действительно, там собирались все главные литераторы, все самые перспективные прозаики, очеркисты и поэты своего времени. Поэтому если, не дай бог, Вена ушла бы под землю, русская гуманитарная мысль (не в моем, конечно, лице) лишилась бы серьезного подспорья. Но, к счастью, Вена стоит прочно и люди, присутствующие в ней, могут быть уверены (так мне хочется думать) в своей безопасности.

Конечно, и Эткинд, и Гусейнов, и Добренко, и тот человек, с которым я собираюсь встречаться и записывать беседу, – я думаю, это не будет нарушением  регламента «Одина», и с Венедиктовым я об этом договорился. Потому что не так много у меня возможностей записать разговор сейчас с людьми, которые мне сейчас реально интересны. Правда, людей, которые мне реально интересны, не так много. Я думаю, десятка три. Могу сказать, почему.

Есть очень много людей, которые мне симпатичны. Но я почти всегда знаю, что эти люди скажут. Удивить меня, выйти из паттерна, сказать вещь непредсказуемую и заставляющую реально, серьезно, долго ее обдумывать, способны немногие. Именно потому, что человек мыслящий  – хочет он того или не хочет – почти всегда выпадает из паттерна. И дело в том, что последовательно принадлежать какому-то одному блоку  – левому, правому, либеральному, консервативному, – это вызов почти неосуществимый для человека, сколько-нибудь сообразительного. Просто нельзя, не получается быть предсказуемым, манипулируемым, повторять готовые штампы. Кому-нибудь не понравишься.

Думаю, что способность не нравится,  способность удивлять (помните, как говорит Гамлет: «О чудесный сын, способный так удивлять свою мать»), думаю, что эта способность остается для мыслителя главной.

Простите, что я никак не могу толком установить компьютер. Но я стараюсь это сделать так, чтобы свет не бил в окно.

Вопросов очень много. Раз не будет сегодня анонсированной беседы с интересным человеком, мне придется поговорить на тему давно отложенную – о Владимире Сорокине. Мне представляется это очень важным, поскольку вопросов о нем очень много. Сорокин, безусловно, заслуживает отдельного разговора, особенно в связи с выходом «Наследия».

«Хотим вас предупредить, что в ближайшее время вы можете оказаться жертвой пранкеров. Не кажется ли вам, что пранк – это искусство нового времени?»

Понимаете, «жертвой пранкеров» я стать в любом случае не смогу. Потому что жертвой становится тот, кто ловится на пранк. А меня поймать чрезвычайно сложно. Ну вот они мне звонят – Вован там, Лексус, не знаю, как назвать этих сомнительных людей. Я сразу хочу сказать, что никакими представителями нового искусства, никакими провокаторами, никакими «контркультурщиками», как они любят себя называть, они не являются. Они нормальные такие шестерки на работе у Кремля, они нормальные его агенты, которые используют, кстати говоря, довольно дорогие, довольно редкие технологии, стараются, умеют, освоили даже не только аудио, но и видео. Они освоили очень многие.

Но с ними надо разговаривать умеючи. Надо все время добавлять: «Если вы не пранкер». Или: «Подозреваю, что вы пранкер, но…». А заподозрить их, в общем, не сложно… Сейчас я отвечу на важный вопрос, они продолжают приходить, люди ведь не знают, что я записываюсь.

Современный пранк требует денег, сил, средств, подготовки. Разумеется, к этому надо быть готовым. Они представляются обычно какими-то должностными лицами. Но дело в том, что мы тоже не дураки, в массе своей. Мы люди добрые, доверчивые, мы любим… Я даже могу процитировать свой ответ одному из них: «Стыдно вам, если вы пранкер: писатели – люди добрые и доверчивые». Я думаю, если они будут где-нибудь это использовать, легкий укол стыда эта слоновая шкура почувствует.

Но не надо недооценивать противника. Пранкеры обычно делают две ошибки. Они представляются должностными лицами некоторых государств. Но не надо думать, что у нас – людей простых и добрых – нет выхода на должностных лиц некоторых государств. Нас же знают – мы знаменитые писатели, известные лекторы, выдающиеся артисты, и так далее. И когда нас пытаются на это ловить, представляясь должностными лицами… Мы же можем сразу после этого позвонить должностным лицам. Можно вести двойную игру – соглашаться на любые их предложения, но все это тщательно фиксировать, конечно, с помощью видеокамеры.

Вторая ошибка, которую они делают всегда. Они проделывают ее со мной еще с 2016 года. Они начинают просить телефоны других оппозиционных деятелей. Ну что же вы за спецслужбы, что же вы за представители верхушек, если у вас нет телефонов? Мой у вас есть, а вы пытаетесь узнать у меня телефон, например, Улицкой. Ну это же не серьезно, понимаете? Я, естественно, в таких случаях даю тот телефон, который общеизвестен (по которому вам ответит агент или автоответчик, чтобы вам было веселей). Но рассчитывать на то, что кто-то поведется, купиться…

Пранк – это не форма искусства, и я объясню, почему это так. Если бы это был дружеский розыгрыш или веселая насмешка над чьим-то ЧСВ (чувством собственного величия), это было бы даже мило. Но если это делают агенты правительства на деньги правительства и исключительно с теми, кто этому правительству оппонирует, – ну ребята? Так что избегайте демонстрировать свою неосведомленность и – главное – не пытайтесь человека поймать на личное тщеславие. Ведь если мне звонит кто-то высокопоставленный, первый мой вопрос будет следующим: «А зачем я ему сдался?» И тогда, естественно, возникают некоторые сомнения, которые быстро разрешаются. Поэтому даже если что-то и планируется (а наверное, планируется, им ведь до сих пор интересна оппозиция, так как другой повестки у них нет), ребята, деньги будут потрачены совершенно зря. Это галимая разводка.

Хорошие вопросы, и их довольно много: «Готовы ли вы поехать в Израиль и выступать там?», «Готовы ли вы поехать в Украину?» Меня не пугает статус воюющей страны. Я, начиная с первой командировки от «Собеседника» в Карабах в 1989 году, не избегаю особенно таких вызовов. Я был в Беслане. Правда, я не был в Чечне, потому что у меня не было однозначной позиции по происходящему там. И, как я сейчас убеждаюсь, правильно, что ее не было. Ее и быть не может. Но в любом случае, я как-то не избегаю: в Махачкале я был после теракта, когда не было известно, последний ли он. То есть я выезжал в какие-то командировки прямо по горячим следам. Я не специалист по горячим точкам, я вообще в газете был таким корреспондентом отдела культуры или спецкором, но я не избегаю таких вызовов. И я готов поехать в Израиль, если меня кто-то туда позовет. И лекции для израильских детей я делаю с удовольствием, чтобы помочь кому-то скоротать время в убежище. И в Украину я готов поехать. Я в прошлом году ездил в Украину, я очень хочу туда поехать еще раз.

Во-первых, мне надо с очень многими героями книги «VZ» (если они найдут на меня время) уточнить, внести какие-то правки или их комментарии получить. Это было бы очень интересно. Во-вторых, у меня в Украине множество друзей. И я так был бы счастлив увидеться с друзьями в Днепре, в Одессе, в Киеве, Львове, Харькове. Я очень хочу туда поехать. Я готов туда поехать и как журналист, и просто как волонтер, и с выступлениями и без выступлений. Платные выступления в Украине мне не нужны никогда. Я в Одессе всегда выступал бесплатно, а теперь, я думаю, любые мои выступления в Украине будут иметь сугубо волонтерский характер. И волонтером мне было бы там побыть интересно.

Со многими проблемами сопряжен сейчас въезд в Украину. Это понятно, это естественно. Но я очень хочу туда приехать. И если сейчас кто-то из моих слушателей в Украине готов меня туда позвать, я готов на это откликнуться, как готов устраивать выступления дистанционно – хоть по «Зуму», как вам будет интересно. Если кому-то интересно устроить разговор, заказать лекцию из тех, что я читаю сейчас в рамках (простите за ужасное выражение «в рамках»), по поводу своего курса «Как Гоголь выдумал Украину» (как он придумал украинскую мифологию), ради бога.

Вот тут вопрос, а не остановит ли меня от выступлений в Украине снос памятника Пушкину? Я всегда говорил, что воевать с памятниками – легкое, халявное и не слишком уважаемое мной дело. Но когда гибнут живые, думать о судьбе памятников мне кажется не совсем правильным и не совсем разумным. Я уже не говорю о том, что памятники – вещь символическая. Повышенное, болезненное внимание России к символам нормально. Это такая действительно литературоцентричная, слово- и логоцентричная культура. Но от Пушкина не убудет: как свергли, так и поставят. Везде, где бы это ни было. И это меня не останавливает абсолютно, я это очень хорошо понимаю.

 Я понимаю, что рассуждать о Гете в разгар битвы под Сталинградом было бы не совсем уместно. Там, правда, занимались более важными делами, чем ниспровержение памятников. Да и не было там памятника Гете. Но улицы, скажем, Либкнехта или Люксембург не переименовывали. Я просто говорю, что хотя символические войны и войны с памятниками представляются мне делом второсортным и не особенно почтенным, я готов понимать и примиряться. И мне кажется, чем скорее и горячее я отзовусь на приглашение выступать, тем быстрее там пересмотрят отношение к русскому стиху. Тем быстрее там перестанут думать, что все русское пора забыть навеки. В России есть люди, которые за свое сострадание Украине, за попытку работать на Украину, за попытку защищать Украину заплатили достаточно дорого. Что говорить про Сашу Скочиленко? Вы же знаете это все.

Кстати, вопрос: «Каков ваш прогноз по делу Саши Скочиленко?» Тут интересно, что они как-то довольно непропорционально распределяют свою ненависть. Саша Скочиленко просто вместо ценников в магазине распространила несколько сообщений о характере этой войны, даже не выражая своего отношения к ней. Беркович и Петрийчук просто поставили спектакль, получивший «Золотую маску». Спектакль два года назад ее получил и с тех пор вообще не изменился. То есть они вообще ничего не сделали, что как-то описывалось как терроризм или экстремизм.

Иными словами, в этих случаях мы имеем перед собой садизм, прямую агрессию государства, направленный на наиболее уязвимых – на молодых женщин. Этот садизм совершенно отчетливый, его природа описана еще задолго до де Сада. Это, конечно, акция запугивания, и просить 8 лет за развешенные ценники, а одновременно выпускать убийцу Политковской… Это даже не просто тактика государства намеренно запугивать. Я усматриваю в этом такую дьявольскую мессу, черную мессу – открытое служение Сатане: невиновных молодых женщин мы будем мучить, виновных немолодых мужчин мы будем выпускать, поощрять за убийства и стимулировать к новым убийствам.

Так активно, доказательно, наглядно быть на стороне зла могут только люди, которые действительно служат дьяволу. И это лишний раз подтверждает мою старую мысль о том, что мы – граждане России – находимся в заложниках у служителей сатанинского культа, в заложниках у черной мессы. И эта, кстати говоря, черная месса по своей демонстративности невинных сатанистов-литераторов вроде Алистера Кроули, который, мне кажется, во все это играл.

Изуверская секта правит Россией, ритуалы этой секты можно проследить, о них можно много рассказать, о них можно написать интересную книгу. У меня была большая лекция об этой чекистской секте, на которую, кстати, впервые мое внимание обратил Эльдар Рязанов. Он был человеком чрезвычайно богатого и проницательного ума. Он мне сказал: «Обратите внимание, что в истории России есть одна константа – это абсолютное бессмертие тайной полиции». Начиная с опричнины, продолжая тайной канцелярией Петра, Третьим отделением Бенкендорфа и ЧК. Ведь ВЧК – это первое, что появилось. 20 декабря, в мой день рождения (такое не забывается) 1917 года. Я родился, собственно, в день их 50-летия, чтобы хоть как-то рассеять эту тьму, которая 20 декабря и так слишком густа, все-таки самая длинная ночь.

Эта секта доносов, слежки, пыточных приспособлений оказалась в России бессмертной. Ни одна власть не может ее сковырнуть. Ни одна реформа, ни одна революция ничего не может сделать с их всевластием. Все может кануть – культура трескается, образование гибнет, медицина в отвратительном состоянии, а эта секта чувствует себя великолепно при любых властях. Это все не так просто, это не случайно.

Я уж не говорю о том, что ее приемы и ее методы остаются одними и теми же. Ритуалы ее одни и те же. Она же мучает самоцельно. Например, почему она требует, чтобы все признавали свои грехи. Можно ведь написать что угодно и сказать что угодно, совершенно не важно, чтобы человек признавался. То есть юридически это ничтожно. Но им нужно пытать, им нужна легитимная, разрешенная, дозволенная пытка, которой они предаются с дозволения властей. Власти, кстати, сами их боятся.

И вот тут возникает любопытный вопрос: а чего же они добиваются, чего же они хотят, эти ребята? Не может же быть, чтобы это была только секта садистов, которые испытывают наслаждение от пролонгированной пытки? Наверное, это не только их душевная патология? Наверное, здесь есть какая-то цель? Наверное, это попытка строительства государства нового типа с новым типом людей, которые любили бы своих мучителей. Они пытаются вывести новый тип государства, в котором все население пребывало бы в состоянии «стокгольмского синдрома». Чем больше их мучают, тем значительнее они себе представляются. А если их не мучают, они уже такую власть не уважают. Очень может быть. По крайней мере, как идея для фильма или для книжки, очень привлекательно.

Я много раз говорил, что единственная картина, которая хоть немного приближается к этому замыслу, – это картина Паскаля Ложье «Martyrs», «Мученицы». Там изображена именно садомазохистская секта, в которой мучают молодых женщин с единственной целью добиться от них какого-то признания, какого-то нового знания, которое открывается на грани жизни и смерти.

Может быть, они пытают Россию (и рано или поздно проведут через эти пытки всю Россию) с единственной целью – получить от них, от россиян, какие-то уникальные сведения о каком-то уникальном опыте. Именно на этой идее был построен мой роман «Оправдание», которой потому и вызвал такую дружную ненависть. Потому что идея эта рассматривала Россию вне идеологически, в таком сексопатологическом смысле. И это вызвало, конечно, довольно большой хайп.

Я до сих пор думаю, что единственная цель российского государства – это целенаправленное, подробное, изобретательное мучительство своих подданных с целью либо воспитать небывалое население, которое, как рак, любит, чтобы его варили. Либо с целью получить некую сакральную информацию, то есть государство как подпольная сатанинская церковь. Объяснить это ничем иным я, извините, не могу.

«Вы вчера говорили о Буче, о журналистах многих стран, зафиксировавших трагедию. Но тут же вспомнили о многочисленных фильмах про денацификацию, которым немцы не верили. Говорили, что это сделали в Голливуде. Мои попытки обсудить это с женой полтора года назад разбивались об одно: «У тебя свои пропагандоны, у меня свои». И Ольга Романова на днях обронила: «Никто не изменился, просто народилось новое поколение». Неужели нам придется доживать в расколе? Или в России, в отличие от Германии, все меняется очень быстро?»

В чем фундаментальное отличие России от Германии, я много раз говорил. Я остаюсь при этом мнении: дело в том, что в Германии 90 процентов были убежденными сторонниками нацизма. В России это невозможно. И не потому, что Россия такая антинацистская страна. Наоборот, многие идеи нацизма – и об этом я тоже много раз говорил – населением воспринимались на ура, и особенно в антисемитской его части.

Но в России в принципе нет людей, в чем-либо убежденных. Как я пытаюсь для себя сформулировать, есть 5 процентов слева, 5 процентов справа, а 90 процентов – это такая прокладка с крылышками, которая имеет левое маленькое крылышко, имеет правое небольшое. Условно говоря, за Путина и против Путина. 90 процентов ждут, куда подует ветер, и переходят на сторону победившей идеологии. Они делают это раз в 25-30 лет. Так было после смерти Сталина, когда памятники валили и не встречали при этом ни малейшего народного сопротивления. Так было при царизме и после него, когда рушили церкви и тоже не встречали сопротивления. Так было… Пушкин, собственно, на этом построил «Бориса Годунова»: «Отравили ядом, увидели их мертвые трупы. Что же вы молчите? Кричите: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!». Народ: «Да здравствует царь Дмитрий Иванович!»», – так было в беловой рукописи, а в печати заменили на «народ безмолвствует». Но что-то он не безмолвствует. Наоборот, он вместо испытанного потрясения радуется, что все вернулось в прежнюю колею. Трагедия начинается детоубийством и кончается детоубийством. А почему? Да потому что народ вот так вот трет глаза луком, изображая слезы. «Нет, я слюней помажу».

Народные сцены – ключевые в «Борисе Годунове». Отношение Пушкина к стихии народной ничем не отличалось от описанной им стихии наводнения. Я все это к тому, что денацификация России пойдет по тому же принципу: «Нет, я слюней помажу». Как они сейчас кричат про Украину, которой не существует и которую надо уничтожать (я думаю, это кричат в основном боты), точно так же они будут кричать: «Мы братья, простите нас».

Покаяние имитируется с чрезвычайной легкостью, тем более что, знаете… грех, наверное, цитировать себя, но я процитирую один стишок, который не устарел ничуть. Кажется даже, он сегодня звучит гораздо более актуальным:

Мы будем унижаться до конца,

Настаивать, что стая мы и свора,

Клеймя народ прозваньем подлеца,

А власть — гибридом киллера и вора.

Пора понять, что данников Москвы

Опасно ставить в позу Магдалины

И загонять в истерику: увы,

На этом поле мы неодолимы.

У нас от этой позы — шаг один

До упоенья мщеньем самым подлым.

Сперва мы вам натешиться дадим,

Но после все припомним.

Наслушавшись, как страстно мы визжим,

Одежды разрывая осторожно,

Вы несколько ослабите зажим

И скажете: да ладно, сколько можно.

Что по лицу размазывать золу?

Уж Бог бы с вами, с вашим государем…

Утрите слезы, просим вас к столу…

Вот тут-то мы и вдарим.

Да, вот это… Не могу не полюбоваться, не похвалиться книжкой «Новый браунинг», которую издал «Freedom Letters». И почти уже продал. Да, «вот тут-то мы и вдарим».

Понимаете, в России покаяние имеет одну природу: унизиться как можно больше, чтобы потом сказать: «А вот мы наконец встали с колен». К сожалению, политика в России имеет не идейную, не содержательную, а эмоциональную природу. Это желание людей испытывать эмоции определенного порядка. Как правило, это эмоции довольно омерзительные. Поэтому ожидать, что в России будут трудности с денацификацией… Вот так вот, по щелчку. А потом по щелчку обратно. Все те же самые люди.

Я, кстати, заметил, что в 1991 и 1993 годах у Белого дома стояли одни и те же люди – социально активные. И их раскололи, а они друг друга уничтожили. Что в фильме Велединского и показано.

«По словам Бутусова, в тексте «Скованные одной цепью» у Кормильцева сначала было «за красным восходом коричневый закат»». Да, это даже не нужно ссылаться на Бутусова, я это знаю от Кормильцева. «Предвидение ли это, интуиция, понимание движения истории?»

Видите ли, то, что Кормильцев предвидел фашизацию России, совершенно очевидно. Но у Кормильцева были сложные, довольно интересные убеждения на эту тему. Кормильцев искренне полагал – он мне это говорил, – что сейчас идет поиск новой серьезности. И он пойдет через архаику. То есть, условно говоря, у этой болезненной фашизации были здоровые и понятные предпосылки. И главная предпосылка этой фашизации была именно в поиске истины, в поиске почвы, на которой можно стоять. Но любые попытки размышлять, искать – они же в 90-е пресекались.

Вот меня недавно фон Эггерт спросил: «Где была точка перелома в 90-е?». И я ответил: «Превращение мальгинской «Столицы» в инфотейнмент». Он говорит: «Да неужели, из-за такой второстепенной вещи, как замена одного журнала другим, все могло произойти?» Я говорю: «Да нет, это просто выход болезни на поверхность. Условно говоря, головка гнойника. Потому что вместо сложного, умного, серьезного поиска истины, вместо реальной журналистской работы нам был предложен сначала инфотейнмент, потом откровенная лесть обывателю. Потом под это дело и образование в России погубили, да и просто единственным вариантом серьезности, единственным вариантом ценности оставили ценности фашистские, ценности самые примитивные. Понимаете, чтобы вырастить сорняк, не надо усилий. Достаточно вытоптать культурные растения. Это делается в одно касание.

«Ваше отношение к Альберу Камю?» Альбер Камю видится мне действительно заслуживающим Нобеля крупнейшим мыслителем своего времени. Другое дело, что он как раз получил Нобеля не за литературу. То есть это формальное вручение за литературу, но самые известные тексты Камю принадлежат к жанру философской эссеистики. Или даже это просто вполне серьезные философские работы, ничем не уступающие трудам Хайдеггера, например. Он серьезный мыслитель.

Я боюсь, что как писателю Камю недоставало того, что называют пластической выразительностью. Он даже о чуме умудрился написать довольно скучный роман. Правда, эта скука отчасти сознательная установка. Он хочет показать скуку войн, скуку чумы, скуку зла, изоляции, зацикленности на болезни. Она очень интересно начинается, а потом превращается в такую скуку, которую мы все чувствовали во времена ковидного изоляционизма.

Слава богу, что Рошаль – дай бог ему здоровья – разрешил мне (хотя мне было за 50) участвовать в волонтерской деятельности, и я на «Жигулях» с волонтерами разрешенными какое-то время ездил развозить продукцию пенсионерам. Это было, по крайней мере, не так скучно, как сидеть дома или гулять по скверу. Что такое скука ковида, я помню очень хорошо.

Тут, кстати, некоторые проводят аналогию: мол, как без террора мы не выдержали бы блокаду (писала Берггольц), так без ковида мы не выдержали бы войну. Да мы ее и не выдержали. Не надо думать, что мы ее выдержали. Россия не сумела продемонстрировать внятного сопротивления войне. Да оно и невозможно было. Тут асфальтовым катком (бетонного не бывает) давили любой голос. И наверное, надеяться, уповать как-то на народное сопротивление в рамках тоталитаризма, в рамках нормального тоталитарного государства очень трудно.

Опять меня предупреждают о масштабных провокациях, которые против меня готовятся. Ребята, трудно. Если эти провокации пройдут на каком-то из моих творческих вечеров (а у меня их сейчас много – в Европе и скоро будут в Штатах), понимаете, там же много других людей, которые пришли послушать. Они могут не простить, что им мешают слушать. Они не за меня – за себя обидятся. Все-таки они какие-то деньги потратили. Так что не очень получится.

«Ваше отношение к Аллену Карру. Я бы ему Нобелевку дал, если бы он был жив». Ну слушайте, какая там Нобелевка? Если вы имеете в виду «Легкий способ бросить курить» – да, это написано весело. Но даже учитывая традицию Нобелевской премии постоянно расширять жанровую палитру, вряд ли такое пособие по здоровому образу жизни, может рассчитывать когда-либо на Нобелевскую премию. Аллен Карр был безусловный гуманист, он был добрым человеком. И безусловно, его книги, направленные на избавление от аддикций, имеют какой-то прагматический эффект. Неслучайно, одним из десяти триггеров, которые заставляют книгу быть интересной, я называю прагматику. Последним бестселлером на Земле будет кулинарная книга. Это безусловно так.

Но если вас интересует разрушение аддикций, разрушение ложных связей в мозгу, то я бы вам посоветовал обратиться к книге Зощенко «Перед восходом солнца». Это идеальная книга. Она маскируется под психоаналитический или просто такой даже психологический труд, пытающийся как-то воздействовать на вас в плане здорового образа жизни… А на самом деле, там содержатся лучшие рассказы Зощенко, наиболее дальновидные, глубокие его выводы о человеческой природе. И эта книга реально разрушает какие-то ложные связи в мозгу, избавляет вас от ложных воспоминаний и от ложных зависимостей в том числе. И в этом плане Зощенко был глубоко прав, называя свою книгу антифашистской. И она, безусловно, является великой.

«Как бы вы объяснили феномен Цоя? Почему уже не одно поколение считает его, в отличие от Башлачева, лучшим. Хотя Башлачев гораздо сильнее как поэт».

У Башлачева свой культ, и нечего их смешивать. Я могу сказать, почему. У Цоя очень многое зависит от имиджа, а имидж Цоя лег на прекрасную почву, подготовленную китайскими боевыми искусствами и мифологией востока. Цой – поэт пэтэушников в высшем смысле, ничего оскорбительного здесь нет. У пэтэушников своя трагедия в жизни, и может быть, трагедия большая, чем у студентов элитного вуза, просто они не всегда могут о ней рассказать. Цой – минималист, а минималистское искусство, искусство короткой фразы, броского и недоговоренного текста, искусство лозунга («В наших глазах крики вперед»), это всегда интереснее и убедительнее, чем башлачевские лирические стилизации, чем его огромные былины.

Цой прост как крик. И правильно Дидуров, о котором мы сегодня будем говорить, много раз подчеркивал, что слова лирического героя Цоя – это «Я – асфальт». Несколько сложнее был Мамонов, который о себе говорил: «Я – серый голубь».

Это именно изгой города, это грязный, заплеванный, серый асфальт, который, однако, абсолютно бессмертен, а когда надо, то и спасителен, на котором можно стоять. Серый голубь – да, он гость помоек, да он презираем всеми, но «я умею летать». Вот эта лирика городских окраин, лирика маргиналов. Дело в том, что Цой очень остро почувствовал: правда – за маргиналами, за изгоями. Ну и у Цоя бывает временами совершенно пронзительная нежность. Его лаконичность бывает точнее, чем любое размазывание манной каши, чем любая лирика. Это, мне кажется, очень  важная особенность поэтики Цоя, которая обеспечила ему посмертную славу.

«На днях обнаружила на YouTube-канале Арестовича авторские аудиозаписи книг. Ведь он занятой человек, зачем ему это?» Могу сказать. Я себя с Арестовичем не равняю, но у меня тоже довольно много записей книг. Хотя я тоже человек занятой. С чем это связано? По своему примеру я знаю, что это лекарство, это аутотерапия, это желание обрести источник новых сил в текстах гениев. И когда он начитывает Стругацких, Стругацкие ему что-то подсказывают. Вот я начитал в свое время «Далекую Радугу», «Пикник на обочине», он начитывает «Трудно быть богом». Это для него мощный довольно стимул.

Вообще, страшное количество вопросов об Арестовиче. Потому что Арестович – хочет он того или нет, стал самой обсуждаемой украинской личностью, самым обсуждаемым украинцем не только в русском, но и в мировом интернете. Более обсуждаемой, чем Зеленский, потому что Зеленский сейчас находится в менее выигрышной позиции: он – власть, а Арестович – оппозиция, причем вытесненная из страны.

Меня спрашивают, почему я оправдываю Арестовича, хотя он говорит о Зеленском достаточно жесткие вещи. Я могу высказать свое предположение, которое, если хотите, я у Арестовича проверю. Но думаю, что он не такой простой человек, чтобы это так признать и заявить. Мне кажется, что, поскольку Зеленский такой король-нарратор, он выстраивает для власти нарратив. Его главная задача – не лезть в работу профессионалов, а выстраивать сюжет, в котором народ и живет. Сюжет, в котором так или иначе живет вся сегодняшняя Украину. Сериал, драма, мистерия – как хотите, так и назовите. В этой трагикомической и местами трагифарсовой ситуации украинской верхушки, в этой трагической (без преувеличения) ситуации войны, в этой мистериальной ситуации судьбы русско-украинской драмы есть четкий сюжет. И в этом сюжете есть роль того трикстера, который должен говорить все то, что хотел бы сказать Зеленский, но по статусу не может.

Иными словами, я уверен, что Арестович играет роль, которая написана. Потому что ситуация уж очень наглядна. А почему, зачем он играет роль, добровольна ли его епитимья, на себя наложенная (говорить самые опасные вещи, быть врагом, подставляться, занимать нишу врага, которая Украине необходима), или это для него написана такая драма… Вот я, когда рассматривал роль Ермака в современной украинской политике, видел, что Ермак – это такой классический «серый кардинал», даже если он им не является. Но ведет он себя именно так, чтобы все приписывали ему функции двойного агента, тайные переговоры с Россией, такой визирь, интриган при дворе. Я уверен, что у Зеленского нет серого кардинала. Но народному сознанию такой типаж необходим. Украинская политика развивается в жанре драмы. Поэтому я уверен, что все, что говорит Арестович, идеально вписывается в сюжет. А кем он написан – Зеленским, какими-то сценаристами «Слуги народа», написан ли он Арестовичем самим, я не знаю. Я просто вижу, что это сюжет. И в нем необходим, нужен для развития тот, которого все будут называть предателем. Враг, который говорит самые здравые и самые опасные вещи.

Я горжусь вообще тем, что я присутствую при этом репутационном самоубийстве. Я смотрю на то, как Арестович, недавний кумир миллионов, вот так разрушает свой символический капитал. А может быть, строит. Неизвестно ведь, есть у него шансы попасть в президенты или нет. Я думаю, что эти шансы невелики. Что называется, не с нашим счастьем. Но если бы они были, то это было бы хорошо.

«Что вы можете сказать о расследовании про фабрику ботов-«эльфов» Навального?» Ну это не очень интересно. Во-первых, Венедиктов уже опубликовал комментарий эксперта, который говорит, что существование фабрики доказано, а вот связь ее с Навальным – нет. Но если бы у Навального была бы фабрика ботов, я бы не удивился. И более того, считал бы это нормой. Понимаете, если у наших врагов есть возможность и желание имитировать массовую поддержку, то почему бы им не оплатить той же монетой? Абсолютно любые средства в этой борьбе хороши.

Давайте откровенно: мы знаем, мы просто понимаем, что Владимир Путин и его пропагандисты не остановятся ни перед чем. Если им надо будет уничтожить мир, чтобы сохранить власть или свести войну в ничью, они будут уничтожать мир. Вопрос в том, как у них получится. Если надо будет жечь наших детей у нас на глазах, чтобы мы сказали то, что им надо… Может возникнуть такая ситуация? Да, может. Это я цитирую Владимира Соловьева, который спрашивал, что надо сделать с захватчиком, который на глазах у женщины сжег живьем ее ребенка.

Соловьеву это кажется чем-то предельным и невозможным. Будут ли они это делать? Будут, уверяю вас. Для достижения своей цели, для более изобретательного, более жесткого мучительства они пойдут на все. Нет морального предела, нет ресурсного, материального предела, который бы их от чего-то остановил. Если один из них до…делся, простите, до того, что правильно выпустили убийцу Политковской, потому что в данном случае убитая хуже убийцы… Это сделал человек, который ходит по тем же улицам, что мы ходили. Легальный, вменяемый человек, еще пытается творчеством заниматься. Ну о чем после этого говорить? Это те пределы падения, которых они тоже достигают сознательно. Они же не просто так пробивают дно – это и физически больно. Но они надеются, вероятно, что дьявол за такое падение даст им какое-то откровение. А откровений дьявол никогда не дает. Правильно совершенно писал Гоголь Шевыреву: «Дьявол прежде всего дурак». Но они стараются, они хотят. И Мережковский об этом писал подробно. Но в этой дьявольской мессе у них нет тормозов.

Я понимаю, что тормоза у Навального будут всегда, он из другой породы все-таки. Но почему в противостоянии им не прибегать иногда к сходным приемам. Вот они и делают ферму троллей. А почему не сделать в порядке противопоставления им ферму эльфов, которые тоже, в свою очередь, являются такими же вымышленными существами, аккаунтами сети, как и тролли. Это виртуальная битва. Как у Шекли в рассказе «Армагеддон-21» против сил зла выпустили роботов, и роботы вознеслись.

Почему против фермы таких путинских ботов-троллей нельзя вырастить других троллей? Сила солому ломит, но ведь, понимаете, на всякого мудреца довольно простоты. Мы должны отвечать им тем же самым. Если надо, запускать пранкеров. Если надо, провоцировать их на глупости. И в общем, прав Навальный: надо создавать для этого режима точки напряжения. Одной из таких точек может быть «восстание эльфов».

Я вообще не очень верю в интернет-войны, в войны кликов и комментов, это все обычно не является решающим фактором. Но я верю в то, что любые расследования против Навального (как сейчас), будут только укреплять его авторитет. Потому что те, кто Навальному верит, будут верить ему независимо от расследований. И это очень плохо, на самом деле: это признак того, что в русском общественном движении возможны только два сценария – мафия или секта. А свобода возможна только там, где есть открытая политическая борьба. Это совершенно никак не снижает моей любви к Навальному, чисто дружеской, восхищения его мужеством и наилучших пожеланий выйти поскорее.

«Хочется лекцию о Вагинове». Давайте, Вагинов очень трудная тема, потому что Вагинов – и поэт, и прозаик, и мыслитель. Он очень рано созрел, написал пять романов. Я думаю, что разговор о Вагинове (фундаментальный) сейчас попросту невозможен, потому что мало кто читал, например, «Бамбочаду» или «Гарпагониану». Но думаю, что стоит внимательно и вдумчиво перечесть и попробовать. Хотя бы «Труды и дни Свистонова» перечесть перед этим.

«Составьте, пожалуйста, список книг для современного российского подростка?» Видите, в чем проблема? Подростковая литература – это тот сегмент, который сегодня практически не тронут, который оставляет нам огромное пространство для творчества и самовыражения. Современный подросток гораздо быстроумнее, талантливее нас, больше эрудирован, соображает просто быстрее. И есть три вида подростковой литературы, которые всем надоели. Первый – новенькая (или новенький) приходит в класс, возникает любовь и ненависть (и травля), вторая история – это история буллинга и при этом, как правило, история любви между брутальным байкером и девочкой-чистюлей. Грубо говоря, девочка-пай (как это пел Круг, как Сергей Крылов пел: «Так соединились детские сердца, так узнала мама моего отца», он чистил краденый наган, а она ходила в музыкальную школу…). Все это использовать в блатном шансоне, в том числе и в фильме «Бригада», который сделан в жанре очень качественного блатного шансона.

Ну и третья разновидность – это мальчик-путешественник, типа Томека у Альфреда Шклярского. Томек Вильмовский – герой нашего детства. Грубо говоря, подросток открывает мир, подросток открывает мир, странствует по опасным местам, такой Индиана Джонс, если угодно.

Все эти вещи тысячу раз опробованы. Мы страдаем очень от отсутствия нового подросткового романа, новой подростковой фабульной схемы. Я это и пытаюсь сделать. У меня есть группа израильских подростков, с которыми я как раз и пытаюсь сочинить такой роман. Это совершенно гениальные дети, они придумали один сюжет. Сюжет немножко похожий на маканинское «Где сходилось небо с холмами», где человек реализацией таланта уничтожает весь свой бэкгранунд, где его родной город платит существованием за его профессиональную состоятельность. Я пересказываю очень грубо и пошло, но в оригинале это то же самое.

Да, еще там один ребенок придумал сюжет, я не свечу этот сюжет никак, я просто спешу его застолбить, чтобы не придумали другие. В городе живут два племени – оседлые и кочевые. Есть попытки кочевых осесть, но ничего не получается. И вот завязываются отношения между оседлым мальчиком и кочевой девочкой. Это очень перспективный сюжет, хотя это, конечно, «Кармен» – роман Хосе и цыганки. Но на современном материале, особенно если хорошо описать эти две культуры – бродячую и оседлую, это может получится гениально.

Я очень жду, я пытаюсь добыть из современных людей новый сюжет для подросткового романа. На творческих семинарах мы это пытаемся сделать. Понимаете, очень мощный и очень перспективный был бы сюжет о двух умных детях 13-14 лет, которые как-то физиологический вызов пытались бы преодолеть. Это то, о чем Нагибин в «Тех юных годах», описывая Оську, писал: «Она помогла ему сделать нелегкий для всякого значительного юноши шаг». То есть, грубо говоря, отдаться значительному юноше – умному и рефлексирующему, чтобы он не комплексовал, – это довольно трудная проблема.

И вот взять историю двух умных детей, которые с трудом преодолевают физиологические барьеры. А им, допустим, по 14 лет, такие Ромео и Джульетта. Это то, что у Грина гениально решено в повести «Виноваты звезды» (тем более, что там они еще и инвалиды оба). Гомерически смешной и бесконечно трогательный эпизод, когда она пытается приладить капельницу, а он – какой-то дыхательный аппарат, и все-таки трахнуться. Это потрясающе написано и с большим тактом. Вот этот такт – это очень важная штука.

Так что подростковый роман о физиологической стороне любви был бы мне очень важен и дорог. Но это должен написать человек, который сам недалеко ушел от этого опыта, который это помнит. А как подростку в голову вложить такой опыт? Я не очень представляю, кто это может быть.

Ну и конечно, вечная тема – участие подростков в войне. Должен же подросток задумываться о том, на что он тратит жизнь, ему война не должна нравиться. Но в какой-то момент герой, скажем, «Оружейника Тарасюка» у Веллера понимает, что он ничего другого делать не умеет. Более того, он получает удовольствие от стрельбы по людям.

Это могла быть очень сильная тема. Не знаю, какой должна быть книга для современных подростков. Я, кстати, думаю, когда закончу  «Интим» (вот этот роман новый), это будет вполне подростковая книга. Там герою в момент начала действия 12 лет. Думаю, что может быть. Но это сопряжено с огромными трудностями, и прежде всего потому, что роман не про то. Роман про любовь к внутренней девушке, а это не всякому подростку будет интересно.

«Как по-вашему, почему одновременно написаны две книги – «Атлант расправил плечи» Айн Рэнд и «Не хлебом единым» Дудинцева?» Здесь, мне кажется, некоторый overinterpretation имеет место. Если вот одновременно написаны две трилогии о коротышках (у Носова и у Толкиена), это любопытно. А между «Не хлебом единым» и «Атлантом» больших сходств не наблюдается, кроме одного. Кстати, мне кажется, что «Атлант расправил плечи» – это сложившийся, но неточный перевод. Мне кажется, что «Атлант пожал плечами». И это гораздо скептичнее и точнее, потому что роман плохой. И она это понимала. Он скучно написан, он примерно такого же уровня, что и сочинения Рона Хаббарда, основателя дианетики. Роман «Страх», например. Читать это можно, может быть, это даже не полная графомания, это может быть даже увлекательно. Но это такая нормальная, развлекательная и идеологизированная проза. К идеям Айн Рэнд у меня нет ни уважения, ни интереса. И то, что она Алиса Рубинштейн, наша великая соотечественница (по-моему, Рубинштейн, если я ничего не путаю), это заставляет меня лишний раз гордиться петербургскими девочками начала века типа Веры Слоним, Веры Евсеевны, но это меня все равно не особенно трогает. Плохой роман, идеология этого романа скучна, как и финальная речь героя, занудная такая, на 40 страницах.

Пожалуй, в одном вы правы: определенное сходство между этими книгами лежит в неэффективности социалистического способа производства, о чем, кстати, написан и «Не хлебом единым». Сходство есть и в неэффективности левой идеи как таковой. Потому что по большому счету, если эти книги рассматривать по голой сюжетной схеме, то это история противостояния индивидуума и толпы, индивидуума и среды. Вот разве что в этом плане. Но ведь для 1956 года это вообще главная проблема: в Америке – маккартизм, в России разоблачаются последствия культа личности. Во всем мире масштабный поворот к демократии, связанный со смертью тирана. И, наверное, неэффективность толпы и эффективность одиночки – это главная тема литературы конца 50-х и начала 60-х годов. Кинематографа уж точно. Это единственный вариант объяснения. Хотя я думаю, что если бы Айн Рэнд и Владимир Дудинцев познакомились бы (а она хорошо помнила язык), у них не нашлось бы тем для разговора).

«Почему нет интереса к экранизациям Дениса Драгунского? Например, такой увлекательной вещи, как «Архитектор и монах»? Более слабые книги – дальше они перечисляются – охотно экранизируются. Благодарю вас за упоминание Драгунского. После вас я узнала его не только как Дениску».

Драгунский, по-моему, лучше всех пишет сейчас прозу на русском языке. Людмилу Петрушевскую я, конечно, тоже включаю в этот ряд. По крайней мере, Драгунский – из лучших писателей России. Да, я думаю, это такая инкарнация, прямое продолжение Трифонова или прямое продолжение Бунина. Драгунские все фантастически талантливы: Ксения была гениальным драматургом и прозаиком, Виктор Юзефович Драгунский был, на мой взгляд, гениальным прозаиком. Ира Драгунская, которая только что отметила день рождения, феноменально талантливый художник и писатель. Драгунские – это какое-то средоточие гения.

Но в Денисе он наиболее густо сконцентрирован.  Его рассказы всегда в меру эротичны, пронизаны эротическим напряжением, трезвые, циничные, безупречные по фактуре письма (а он умеет по-всякому, разными стилями владеет), – все это меня к нему очень располагает. Именно поэтому он  не располагает к экранизациям. Экранизировать (особенно сейчас, когда надо гнать 10, 15, 20 минут в сутки со смены, то есть фактически черновой материал выдавать в эфир) сейчас просто мудрено. Для Драгунского нужен сильный режиссер – Муратова или, например, Авербах. А просто так ляпать фильмы по его произведениям – это довольно бездарное занятие.

Понимаете, я в порядке аналогии мог бы сказать: а кто из современных сильных прозаиков экранизируется легко? Можно ли экранизировать Иличевского? Большая проблема экранизировать лучшие тексты Водолазкина. Совершенно невозможно – я уверен – экранизировать Юзефовича, хотя у меня, опять-таки, предпочтение на стороне Драгунского. Но все равно Юзефович сильный и сложившийся литератор. У Юзефовича экранизирована только самая простая из его повестей – «Казароза». Правда, экранизирована она большим украинским режиссером Аленой Демьяненко, которая конгениальна этому оригиналу.

Так вот, понимаете, для того, чтобы экранизировать сильную прозу со своими мыслями и героями, нужно, наверное, обладать собственным углом зрения. Великая проза не экранизируется. Все попытки экранизировать Бориса Виана (кроме пародийного «Я плюю на ваши могилы») заканчивались откровенными провалами. «Пену дней» нельзя снять. Да и вообще, честно говоря, хорошая проза трудно переводится на язык сериалов. Я уж не говорю о языке полнометражного двух- или трехчасового фильма, когда от прозы требуется как раз быть схематической, чтобы ее хорошо экранизировали.

И грех сказать, «Убить пересмешника», которая была великолепным романом и стала великолепным фильмом,  – это, скорее, исключение. И то фильм гораздо проще, чем роман. А уж «Завтрак у Тиффани», которая стала, безусловно, культовой картиной, ничего общего не имеет с повестью Капоте. Та Холли Голайтли, которую сыграла Одри Хепберн, совершенно не похожа на ту, которую он описал. И герой совсем другой. Но это другой жанр. Иными словами, если вы редко экранизируетесь, вы можете утешать себя мыслью о том, что вы талантливый писатель, непереводимый на язык другого искусства.

Вот Житинский надеялся, что из той или другой его книги получится фильм. Какой комедийный сериал мог бы получится из «Фигни»! Но, по-видимому, герои Житинского ведут себя по особенной логике. Когда вы попадаете в пространство его книг, вы верите в этих героев. Я опять перечитывал недавно «Потерянный дом». Вот персонаж там есть – генерал Николаи. В него хочется верить. Можно ли его сыграть? Нет, это сказочный герой, сказочный добряк. И половина героев Житинского сказочны. Боюсь, что это не экранизируемо.

«На Литресе в подарок выложили книги из шорт-листа «Большой книги». Что стоит почитать? Чем заинтересовались вы?» Мне не очень понравился этот список. Я не буду спорить, у кого какие там шансы. Сейчас нормальной литературной борьбы в России  нет. Мне скучно было читать Оксану Васякину, мне скучно было ее читать с первого текста, и «Розу» мне скучно читать. Грех сказать, мне и «Снарк снарк» Веркина скучно читать, хотя Веркин – это, безусловно, наиболее интересный, увлекательный писатель из всех представленных на этот раз. Но читать мне это было скучновато: показалось, что она перетянута несколько, растянута. Беда в том, что у большинства писателей, которые представлены в этом шорт-листе, нет своего языка.

Есть он у Юрия Буйды – довольно искусственный, но есть. Я не буду совершенно скрывать, что поздняя проза и позиция Юрия Буйды мне активно неприятны. Но он талантливый человек. И если бы одну из «Больших книг» получил он, это было бы справедливо. Если бы Веркин, тоже. Или, по крайней мере, интересно.

Что касается авторки текста «Салюты на том берегу» [«Салюты на той стороне» Александры Шалашовой], дебютного романа девушки из списка «Лицей», то это очень талантливое произведение. Опять-таки, его беда в слишком стертом языке и сходстве с «Домом, в котором…». Но идея там хорошая, и автор, в общем, одаренный. И я бы за этим человеком следил.

«Оккульттрегер» у меня никаких чувств не вызвал, хотя Сальников – это человек, безусловно, очень одаренный. Но еще раз говорю: кособокий список, в котором абсолютно отсутствует литература на текущие горячие темы; литература, которая рассказывала бы о современности. Представьте себе, что проходит такой конкурс в 2018 году, а упоминать события 2017 года запрещено. О чем говорить? Литература в России находится в таком несколько кривом состоянии. Но это вещь поправимая.

«Чем больше слежу за деятельностью профессора Соловья, чем больше сходств усматриваю с Остромовым. Как вам кажется?» Мне было бы очень приятно, потому что Остромов – один из моих любимых героев. Но героев сложных, во многих отношениях неприятных, и все-таки художественно одаренных и нужных. Потому что об этот коробок может чиркнуть спичка и образоваться замечательное пламя.

«Ваше главное впечатление от Европы?» Кельнский собор.

«Что нужно, чтобы поучаствовать в вашей новогодней передаче?» Вам-то, Андрей (это Андрей Краснов, мой друг), просто можно написать мне лично. Новогодняя передача будет, если мы все доживем, если нас всех за это время не захватит Россия. Я надеюсь, что на ядерную кнопку она еще не нажмет, а другие варианты пока не просматриваются. Иными словами, если мы все доживем, то Новый год, конечно, будет. Это будет новогодний эфир, и всем, кто мне написал (девушка из Астрахани – замечательное письмо, и человеку из Кемерова, и украинские друзья мои, которые тоже будут встречать Новый год), я говорю: ребята, присылайте заявки на dmibykov@yandex.ru, присылайте. Это хорошо защищенная почта в моем случае. Присылайте любые заявки – стихи, проза, песни, пожелания, просто высказаться, пожелать. Мы можем устроить бурную общественную дискуссию. Я не знаю, будет ли это два часа или три и в каком формате все это будет происходить, но это будет. Это будет обязательно. Зум-ссылка всем будет разослана, мы никуда не уйдем от этого. Мы все будем участвовать, этот клуб одиноких сердец сержанта Быкова бессмертен. По крайней мере, пока живы все его традиционные участники.

Кстати говоря, Ваню Золотова приглашаю – наиболее талантливого моего приятеля и участника. И, конечно, будет обязательно – многие об этом спрашивают – живьем Иван Макаров. Он такую потрясающую прислал мне поэму про Жорж Санд и Шопена, что я просто испытываю восторг. Она двуязычная, половина ее русская, половина – украинская. Вообще, Ваня Макаров как был моим главным литературным открытием последних лет, так им и остался. А поскольку у меня сейчас такая бродячая жизнь, я никак не успеваю некоторым людям написать подробное письмо.

Я получил, например, потрясающее письмо о Майи Беленькой. Отвечать наспех, Майя, я вам в Берлин не хочу, а ответить подробнее у меня нет времени, нет 40 минут, чтобы сесть за комп и подробно написать. Вот сейчас, например, когда я это договорю, я пойду читать лекцию в Бард-колледж, где как раз сегодня мы разбираем в рамках курса о тюремно-каторжной литературе статью Горького о Соловках.

Довольно много мне хотелось бы написать и Ване Макарову, потому что его поэма – это масштабное и серьезное высказывание. Но для того, чтобы это сделать, мне нужно  – Ванька, прости меня, дурака – 40 минут времени. Поэтому терпи, может быть, через неделю, когда я снова вернусь в оседлый образ, я напишу.

«Как уберечь детей, ходящих в рашистскую школу от промывания мозгов о том, что убивать украинцев – это благо. Дома дискуссии доходят до воплей: «Папа, ты ничего не понимаешь»».

Во-первых, дать ребенку прочитать фельетон Ильфа и Петрова. Я забыл, как он называется, но это фельетон о реформе школьной программы. Это там, где: «Ну-ка, дети, все в поля для охоты на коня». Это легко найти по Гуглу. Это о том, что родители «ничего не понимают». Что любая реформа школы ничего не стоит, если родительское мнение при этом игнорируется или высмеивается.

А если говорить серьезно, видите ли, ребенка надо готовить к такому противостоянию с детских лет, давая ему разные источники, давая ему слушать и выбирать самому. Мне кажется, с 6-7 лет можно говорить с ним о главных дискуссиях момента. Иными словами, не надо пропаганду школы подменять своей контрпропагандой. Давайте ребенку смотреть на ситуацию широко. Это единственное средство от такой мономании, от маньяческого следования одной идее. Ну и конечно, по возможности, надо ребенка как-то не пускать на эти все общественные мероприятия, на классные часы.

Потом, понимаете, нам тоже ведь очень много врали. И мать никогда не разоблачала эту ложь в прямых разговорах со мной. Но она подбрасывала мне правильную литературу. Поэтому я некоторые навыки имел. И потом, у меня в детстве со вкусом все обстояло довольно хорошо. Я легко отличал пранк от непранка, ложь от неправды. Развивать у ребенка художественный вкус можно только высокими литературными образцами.

«Что вы думаете о повести Флобера «Мемуары безумца»?» Все, что писал Флобер до 1855 года, то есть до более-менее прочного знакомства с Тургеневым, который на него капитально повлиял, не выдерживает никакой критики. То есть это и талантливо, и интересно, и интеллектуально, но это совершенно не оформлено. Культа формы не было. Вот этот культ формы появился у Флобера, когда он начал читать Тургенева, говорить с Тургеневым. Вот этот эстетизм, барственный эстетизм Тургенева сильно на него повлиял. До этого все было не литературой – это были такие записки.

При этом «Мемуары безумца» и вторая повесть (кажется, она называется «Убийцы», не помню точно) обнаруживают, как писал Белинский, «яркие и точные искры большого таланта, сверкающие в ночной темноте». Флобер ведь этого никогда не печатал. Вы знаете, наверное, что у Флобера была такая мечта – написать полное собрание сочинений и издать его в глубокой старости. Вот никто не знал писателя, а тут он вдруг напечатал десять шедевров и прославился. А до этого, что называется, гений свой воспитывал в тиши. А можно было вообще посмертно издать. Но так далеко его жертвенность не простиралась. Он готов был это напечатать в старости.

Это неопубликованные вещи, и авторское отношение к ним на 90 процентов этим и выражается. Ранний Флобер… Он же начал с шести лет. В шесть лет, научившись грамоте, он начал писать. В двенадцать преподнес матери лично переписанную новеллу – что-то о Людовике Тринадцатом. Он вообще был человек маниакально преданный слову и ничему другому. Но ранние сочинения обнаруживают героя «Воспитания чувств», первый вариант которого он тоже написал, по-моему, еще в 40-е годы. Восторженный, неумеренный, неумелый, очень страстный, мучительно переживающий любовь, которая была для него самым мучительным и самым неуклюжим переживанием. Это интересно читать, как пробу пера гения. Я обожаю Флобера, но все, что писал Флобер до «Мадам Бовари» (да и сама «Мадам Бовари»), – оно абсолютно незрелое. А вот его абсолютный шедевр – «Простая душа». Лучше этого ничего не может быть.

«Что для вас модерн? Всегда ли это явление, которого ранее никто не наблюдал? Является ли для вас модерн синонимом добра и света?» Добра – точно нет. Света – да, а вот добра – нет. Люди модерна – люди с довольно сниженной эмпатией. Тоже много раз мы говорили об этом. Это люди, достаточно тяжелые в общении. Они решают главную проблему – достигают совершенства. А их сочувствие и их любовь завоевать довольно трудно. Только другого такого же калеку они могут любить, как Шестипалый и Затворник любили крысу-трехглазку. Затворник, в основном.

Значит, видите, какая штука? Что я называю модерном? Это далеко не всегда все новое. Новое не всегда бывает новым. Часто это хорошо забытое старое. Я бы сказал, что модерн во всем  – в культуре, в метафизике, в понимании мира, в философии – это поиски максимальной эмансипации, максимального освобождения от данностей. Модерном является любая независимость от пола, возраста, места рождения, корней, родственников, традиции. Модерн – всегда опровержение традиции. И видите, всякий модернист – всегда предатель. Это тоже формула Арестовича, но она не на пустом месте возникла.

Всякий модернист всегда отрывается от предшественников. Мне всегда вспоминается любимая фраза из Роберто Боланьо – наверное, лучшего писателя конца века: «Лучшее, что вы можете сделать для родины, – это забыть о ней». Или там иначе: «Лучшее, что вы можете сделать с родиной, – это забыть о ней». То есть оторваться, отпрянуть, перерасти, иными словами, я не говорю, что модернизм – это прямо хорошо. Модернизм – это очень трудная, мучительная, нечеловеческая, огромная работа. Но модернизм при этом все-таки – это огромная степень внутренней свободы сказать то, что все остальные сказать бояться. Вот что такое модерн.

Интересна логика Умберто Эко, который сказал (на примере Джойса, у него это в книге «Поэтики Джойса» сказано): «Реализм – это «Дублинцы» или «Портрет художника в юности», модернизм – это «Улисс», а постмодернизм – это «Поминки по Финнегану»». Не знаю, в какой степени «Поминки по Финнегану» постмодернизм, там вообще вряд ли можно говорить о цельном и осмысленном художественном высказывании. Но то, что «Улисс» – это пример модернизма, это абсолютно так. Тотальный реализм; реализм, который рассматривает человека с самых неожиданных сторон – физиологической, экономической, финансовой, какой хотите. То есть это такая всеобъемлющая активность и тотальная независимость.

«Когда мы увидим все ваши книги в свободном доступе?» Ну они продаются, по большей части. А так, конечно, довольно скоро. Дело в том, изнутри всегда кажется, что это навсегда, что Россия вернулась к себе настоящей. Запах потных ног не есть правда о человеке. Сегодня Россия упивается запахом потных ног, запахом портянок. Но у человека есть другие амбре, и есть способы заставить себя пахнуть иначе.

«Недавно прочитал повесть Кинга «Счастливый брак». Как думаете, можно ли прожить рядом с человеком 20 лет и не догадываться, что он монстр?» Можно. Да и потом, понимаете, у Кинга там (чем она мне нравится особенно – «Хороший брак», «Счастливый брак», по-разному ее переводят, она в сборнике «Полная тьма и никаких звезд») ведь она тоже убийца. Это было сожительство двух убийц. Просто он был тайным, а она стала потом. Она затолкала пластиковый стаканчик, сбросила его с лестницы, он подох. Она тоже, понимаете, не очень простая девушка. И в финале то, с чем нас оставляет Кинг (в замысле), – это то, что все мы не красавцы (по Валерию Попову), что все мы тайные убийцы, все мы маньяки. Да, он маньяк, да потом она его убила, чтобы он этого не делал. Но значит и в ней тоже что-то такое было.

Там же очень точно сказано: она испытала оргазм с первой их ночи. Видимо, между ними была какая-то физиологическая глубокая тяга, какое-то сходство метафизическое. Это все было тоже очень глубоко. И об этом они подсознательно догадывались, мне кажется.

«Не провести ли вам лекцию о своем творчестве?» У меня она была уже в последней лекции проекта «Сто лет – сто лекций», нагло прочитанная о романе «Оправдание».

«Как вам «Кремулятор»? Не кажется ли вам, что чтец может испортить хорошую книгу или сделать хорошую из посредственной?» От чтеца многое зависит, но я большинство книг все-таки читаю глазами. Если бы я постоянно жил в Штатах, где много времени провожу за рулем, я бы привык к аудиокнигах. Но за рулем я привык думать. Это для меня как выгуливать собаку. Это время относительной тишины и сосредоточенности. Равным образом я не слушаю аудиокниг, когда куда-то иду или засыпаю. Это не мой жанр. Меня раздражает голос чтеца, потому что я своим или каким-то другим голосом, или голосом автора озвучиваю прочитанное. Вообще мне кажется, что начитывать книгу должен только ее автор.

Но Саша Филипенко – это вопрос, который не имеет прямого отношения к данной книге, потому что «Кремулятор» сам по себе – чрезвычайно талантливая книга вне зависимости оттого, кто ее начитывает.

«Был на вашем выступлении и очень рад вас увидеть и услышать. Посоветуйте, что почитать человеку, потерявшему самое дорогое и единственное ценное, что у него было в жизни. В июле умерла моя пятилетняя дочь – от опухоли мозга, через три дня после появления симптомов. Она была если не смыслом, то центром моей жизни. С тех пор у меня стойкое ощущение, что умер я сам. Может быть, какой-то текст поможет мне примириться с тотальной несправедливостью жизни. Спасибо заранее».

Саша, вы понимаете, что в некоторых ситуациях утешать нельзя. Что я вам скажу? Есть действительно тотальная несправедливость жизни. Может быть, есть высший смысл, чтобы из нынешнего происходящего ада забирать лучших, но это для родителя не утешение, да и кощунственно его так утешать. Тем более, что думать всем остальным? Что нас обрекли на ад? Нет. Видите, дьявол пытается в любую лазейку просунуть несправедливость – убийство, болезнь, инвалидность. Господь не всегда успевает, мы должны ему помогать.

Утешений нет и быть не может. Я могу только соболезновать вашему горю. Соболезновать, по всей видимости, молча. Но есть книги, которые могут как-то вытащить из этих состояний. Валерий Попов о смерти своей дочери написал «Плясать до смерти». Я Настю знал, она была очень  красивая. Вот он ее потерял после долгого, мучительного периода, когда он пытался ее спасти от зависимости. И почти преуспел, как ему казалось. И вообще, горькая и страшная это была история. Но он сумел об этом написать. Я думаю, что один из подвигов Попова – сказать о том, чего никто бы не смог.

И вот он – певец счастья, радости, легкости, такой поэт беззаботности – сумел написать такие страшные последние книги, дай бог не последние, конечно. «Грибники ходят с ножами», «Комар живет, пока поет», «Чернильный ангел». «Третье дыхание» – самая жуткая, наверное. И вот «Плясать до смерти». Думаю, что чтение этой книги, где он выскребает из памяти самое жестокое и самое ужасное, способно как-то вам помочь.

Айтматов говорил же, что литература должна помочь читателю пережить самое страшное не в личном опыте, а в чужом. Поэтому литература не должна бояться самого трагического, самого темного. Наверное, в этом плане те вещи, которые обычно попрекают в мрачности, драматизме, может быть, они вышибают из читателя какой-то клин.

Мы сегодня будем говорить о Сорокине. Видите, я помню, как отреагировал на «Сердца четырех» просто озлобленно. Мне очень не понравилось, как это написано. То есть я понимал, что это прекрасно придумано. Может быть, мне было обидно, что такая гениальная придумка скомпрометирована  таким большим числом чудовищных деталей. Но, может быть, у Сорокина была задача справиться с какими-то своими демонами.

Вообще, литература, как я понимаю все интенсивнее, не должна бежать от ужасного. Она должна прикасаться к самой черной, самой темной язве. Вероятно, тут вариантов нет. Мне не хочется, душа не хочет соприкасаться с ужасным. Помните, у Кушнера: «Углем чистить белых лошадей». Но может быть, другого нет способа, кроме как в литературе об этом рассказать.

Да, есть еще одна книга, Саша, которая может вам помочь. Это «Stabat Mater» Руслана Козлова. Это как раз роман о том, как… То есть это такой роман-сказка, а вообще роман на огромном фактическом материале – о том, как смертельная болезнь поражает детей. Это страшное произведение, довольно безысходное. Может быть, стоит его прочитать. Козлов вообще сильный писатель, один из моих любимых.

«Как вы относитесь к осовремениванию пьес классиков?» Маяковский говорил: «Мою пьесу надо переписывать под современность. «Мистерия-Буфф» написана для того, чтобы каждое время находило в ней свое и свое в нее вписывало». У меня, кстати, была идея – сделать новую «Мистерию-Буфф». И я помню, спросил Пелевина: «Вот я хочу сделать новую «Мистерию-Буфф», но не могу понять, куда они приходят. Потому что у Маяковского они приходят в коммунистическое будущее». И Пелевин говорит: «Они приходят в голову Маяковскому». Типичный ответ по Пелевину, очень остроумный.

«Только что переиздали «Мифогенную любовь каст» Пепперштейна. Это система дает сбой?»  Мне тоже было скучно это читать, но я понимаю, что это талантливо. Вообще,  Пепперштейн человек талантливый.

«Ваш обзор молодых тридцатилетних авторов, ворвавшихся в нашу литературу за последние два-три года? Почему у них такая тяга к магическому реализму?» Это довольно понятно. Их тяга к магическому реализму связана с тем, что средствами традиционного реализма российскую реальность как сейчас она есть, осветить невозможно. Прежде всего связано это с тем, что традиционные реалистические объяснения (материальные, просвещенческие) перестали работать. Как правильно пишет Веллер, человека ведет тяга к максимальному эмоциональному диапазону, а не к добру или злу. Иногда ко злу. К добру она реже, потому что добро считается дурным вкусом, дурным тоном.

Мне кажется, что магический реализм – это такой посильный ответ на кошмары ХХ века и на иррациональную глупость века ХХI. Тут интересная мысль: да, ХХ век был кошмарен. И эти кошмары были подготовлены всякого рода ужасными событиями и радикальными мыслительными экспериментами века ХХ и ХIХ. Кошмары ХХ века были подготовлены, например, Шпенглером, Томасом Манном или Штирнером. Многими малоприятными людьми. Все эти кошмары имели интеллектуальную природу. Грубо говоря, это была проверка каких-то умозрительных построений.

Кошмары ХХI века есть следствие совсем других вещей, они имеют другую природу. После кошмаров века ХХ была предпринята попытка (во всем мире) вообще отказаться от интеллектуализма, потому что, может быть, интеллект и есть первопричина наших бедствий. Да, пальма пробила теплицу, поэтому теперь давайте сосредоточимся на выращивании бледно-пухлой гаршинской травки, которая растет себе и ничего не требует. Поэтому были попытки такой тотальной дебилизации – и населения, и культуры, и жизни в целом, ее рационализации, ее упрощения, ее искусственной деинтеллектуализации, назовем это так.

 И вот мне кажется, что ужасы ХХI века – это следствие кризиса образования (во всем мире), кризиса космических программ, кризис наукоцентризма, который вообще был для просвещения весьма характерен. Это тотальный кризис ума. И дураки почувствовали всевластие. Что произошло в России? Мы пустили к власти посредственностей, в культуре – дураков, ничтожеств, завистников. Потому что им противостоять очень трудно: они все время говорят, что у них детство было трудное и недостаток витаминов. И комплекс вечной вины интеллигенции перед народом постоянно играет в России дурную шутку.

Все происходившее в это время в России Нонна Слепакова хорошо описала:

Памяти интеллигенции,

Что бездарным раздала

Даровую индульгенцию

На расправные дела.

Пораженному достоинству,

Отомкнувшему цветник,

[…]

Приоткрыв дорогу воинству,

Чтобы перло напрямик.

Мукам творческого гения,

Чтоб страдал за всю страну

И еще до обвинения признавал свою вину;

Тем, кто нелицеприятием

Пуще бога был томим,

Тот, по крайности, распятием

Не командовал своим.

Вот русская культура скомандовала своим распятием, как Овод своим расстрелом. И если кризис ХХ века был кризисом сложностей, переусложненностей, то кризис ХХI века – это кризис простоты, чрезмерной и ублюдочной простоты. Вот это дает нам надежду, что выход из этой простоты будет через новую сложность, через усложнение, наверное.

Условно говоря, ситуация, когда Кормильцев приводит в литературу Садулаева (самый сложный писатель приводит самого примитивного, вообще не обладающего никакими дарованиями), – это катастрофа. Надеюсь, больше такого не будет. Но у Кормильцева был комплекс вины даровитого человека перед бездарным. Вот он этим и занимался.

«Возможно ли краткосрочное, водяное перемирие с Кашиным? Сугубо ради тематического стрима по творчеству Леонида Леонова?» Я ничего не знаю о любви Кашина к Леониду Леонову. У меня не было с ним ссоры, и поэтому не может быть водяного перемирия. Нынешний Кашин мне глубоко неинтересен. Он был мне интересен, когда он был лучшим репортером «Коммерсанта». Я горячо ему сочувствовал, когда он подвергся избиению и почти убийству. У меня многие его идеи вызывают сострадание, интерес и сочувствие. Но мне не было бы интересно с ним разговаривать, вот и все. Он превратился в человека, который вышел из поля моего интереса. При этом симпатию к нему я сохраняю вполне. Понимаете, мне есть с кем поговорить про Леонида Леонова. С тем же Евгением Добренко. Я думаю, что и ему есть с кем об этом поговорить. А так никакого зла он мне не делал, и я никакого зла не собираюсь делать ему.

«Какие книги вы больше читаете – бумажные или электронные?» По-русски в основном электронные, по-английски в основном бумажные. Просто потому, что бумажные не сразу выходят в электронном виде.

«Расскажите про Юза Алешковского и Леонида Мациха?» Слушайте, ну как их свести в одно? Это два совершенно разных человека. Леонид Мацих – это великий богослов, который своим именем, своим присутствием в литературе внушал желание жить и желание верить. Юз Алешковский – это замечательный фольклорный стилизатор, превосходный поэт, автор нескольких гениальных блатных песен, автор очень интересной прозы (в особенности «Книга последних слов»), замечательный прозаик. Они совершенно разные люди, разве что оба в бога верили, но верили совершенно по-разному.

Для меня Леонид Мацих – один из важных духовных авторитетов, про Юза Алешковского я этого сказать не могу. Но для меня было счастьем его видеть и с ним говорить. Ужасно интересный был человек, и очень умный. Два раза я делал с ним интервью, и оба раза это было интересно. Он даже перешел со мной на «ты», что я оцениваю как великое с его стороны благо.

«Ваше мнение о Евгении Винокурове. Такое ощущение, что поэзии я учился у него». Видимо, вы были студентом его поэтического семинара. Он очень многих научил, он был прекрасный учитель. Что касается его самого, то он был большой поэт, интеллектуал, такой мастер философской лирики. Особенно, я думаю, в начале 70-х. Потом – временное заболачивание, застывающее время; я думаю, это его несколько пригасило. Он в последние годы писал меньше, и это было не так интересно. Он такой последователь, ученик Баратынского. Я не сопоставляю дарования, я говорю о направлении.

У него было одно действительно гениальное стихотворение, которое стало песней:

В полях за Вислой сонной

Лежат в земле сырой

Сережка с Малой Бронной

И Витька с Моховой.

Это то, что стало кобзоновским… прости господи, вот уж действительно… бернесовским таким любимым текстом. И именно Бернес заставил переписать последнюю строфу. Хотя у Винокурова было лучше:

Пылает свод бездонный,

И ночь шумит листвой

Над тихой Малой Бронной,

Над тихой Моховой.

А он сделал так:

Но помнит мир спасенный,

Мир вечный, мир живой

Сережку с Малой Бронной

И Витьку с Моховой.

Хотя там было страшнее, там было сильнее. Винокуров печатал в своем варианте, авторском. Я вообще очень любил ранние стихи Винокурова – и военные, и послевоенные. У него были замечательные произведения.

Понимаете, в чем дело? Для поэта очень гибельно, когда время засахаривается, останавливается. Вот тогда ему трудно преодолевать эту инерцию, и вряд ли ему самому можно это сделать, без помощи эпохи.

«Поделитесь своим мнением о творчестве Марии Петровых?» Мария Петровых была, безусловно, очень хорошим человеком, умным и ярким, боюсь, более ярким человечески, нежели поэтически, потому что как поэт она многое себе не разрешала. Ахматовского бесстыдства не было в ней.

Я, кстати, не думаю, что стихотворение «Назначь мне свидание на этом свете», которое Ахматова называла одним из шедевров любовной лирики ХХ века, что это стихотворение посвящено Фадееву. То есть Фадеев мог быть поводом, а на самом деле оно посвящено идеалу. Петровых любила Фадеева, но она не могла не понимать чисто по-человечески его мелкости по сравнению с собой. Хотя он был человек отважный, у него хватило сил на самоубийство.

Он из советских функционеров был наиболее человеком. Что касается Марии Петровых, то итоговая книжечка «Черта горизонта» и само заглавное стихотворение  – это, конечно, чистое золото. Но она написала, конечно, гораздо меньше, чем могла. Именно потому, что ее всегда сдерживало какое-то внутреннее смирение. Может быть, застенчивость. А может быть, она боялась в себе чего-то. По крайней мере, до ахматовской, до цветаевской раскованности, манифестации она не дотягивала. Но не зря же ее так любили все современники. И Мандельштам, и Пастернак (который называл ее лучшей среди живых, в известном стихотворении фамилия «Петровых» зарифмована на эти слова), и Давид Самойлов, который ее памяти посвятил замечательное стихотворение:

Спи, Мария, спи.

Воздух над тобой

До высот небесных

Полон тишиной.

Дерево в ночи? —

Изваянье дыма.

Спи, Мария, спи.

Пробужденья нет.

А когда потом

Мы с тобой очнёмся,

Разбегутся листья

По тугой воде.

Мистическое совершенно стихотворение, похожее на заговор. Но, видимо, что-то такое в ней было – особенное и таинственное, что его так притягивало.

Я, кстати, вспоминаю из стихотворений Самойлова тех же времен:

Это плоская равнина,

Лес, раздетый догола,

Только облачная мнимо

Возвышается гора.

Гладко море, берег гладок,

Гладки травы на лугах.

И какой-то беспорядок

Только в горних облаках.

Видимо, Самойлов прав, говоря о том, что в наше время душевные бури доступны только высшим и сложнейшим. Все остальное становится безнадежно плоским.

«Новые стихи огонь, спасибо. Всего вам доброго». Спасибо. «Кстати, в зоопарке Дуйсбурга есть вомбат, который все время прячется».

Мы ездили туда, мы его выманили, и он к нам вышел. Это тот самый Опари, который там родился. Но проблема в том, что главный вомбатолог, Марио, главный специалист по сумчатым, с которым мы виделись в 2019 году, перешел на повышение в Гамбургский зоопарк – один из самых больших в Германии. И в результате Опари никто не стимулировал: он вышел, понюхал, помахал и ушел. Не то чтобы он все время прячется. Днем он спит, а активность у вомбата наступает в сумерки. Но нам от откликнулся. Мы так в стекло постучали, и он выполз. Конечно, австралийские вомбаты гораздо лучше себя чувствуют. Это потому, наверное, что Австралия живет по другому времени. Они днем там были довольно активны, бегали, играли, и мы каждый день практически к ним бегали.

«Раньше у вас были email на Яндексе, куда можно написать сейчас?» Да туда же и пишите.

«Знакомы ли вы с «Океаном тайны» Филоненко? Каково ваше мнение об этой книге?» Естественно, знаком, если у меня книга называется «Океан», а Филоненко был одним из моих собеседников при написании «VZ». Если хотите, я подробно об этом поговорю. Филоненко – выдающийся мыслитель, один из главных православных мыслителей современной Украины.

«Знакомы ли вы с книгами Романа Михайлова? Поделитесь своим отношением». Роман Михайлов – очень талантливый кинематографист, вообще талантливый человек, разносторонне одаренный. Математик, говорят, просто гениальный. Но эту область его дарования я никак оценить не могу. Но все его фильмы и вся его проза мне кажутся недостаточно радикальными как раз. Вот мне кажется, что Мамлеев уже об этом состоянии между жизнью и смертью все рассказал. Все, кто пытаются подражать Мамлееву, ходят в круге Мамлеева. И не вырываются за его пределы. Мамлеева можно любить или не любить, можно испытывать к нему отвращение, но мне кажется, что безотносительно к его нравственному облаку (или к нравственному облику Эжена Головина), Мамлеев по художественному  радикализму в 70-е годы не имеет себе равных.

Он наш русский Кроули, он гораздо радикальнее, чем Сорокин, чем Лимонов. Мне это не нравится, мне это неприятно, мне это тошно читать, но я не могу не признать, что это очень далеко заходит за пределы нормы. В этом плане Роман Михайлов – это попытка быть Мамлеевым без достаточных на то оснований. Это же касается и большинства его эпигонов.

Лекцию по Яну Валетову? Давайте попробуем. Яна я очень люблю. Про «Ничью землю» есть много о чем поговорить.

«Зачем жить, если нет таланта?» Так не бывает, чтобы таланта не было. Талант надо изыскать, надо раскрыть его. Понять это очень просто – единственная вещь, от которой вы получаете наслаждение. Если только это не алкоголь и не убийство. Это патология, надо искать дальше.

О Войновиче, будет время, поговорим. Ну а теперь, собственно говоря… Вот только что: приговор Саше Скочиленко – 7 лет колонии. Это было предсказуемо. Несколько антивоенных надписей и 7 лет колонии. Просили восемь. Это бессмысленный садизм, это чистой воды фашизм. Конечно, Саша Скочиленко выйдет гораздо раньше. Но им нужна наглядность. Вот молодая, красивая, талантливая женщина – давайте ее топтать ногами. Если бы там был отвратительного вида старикан, тогда другое дело. Но там, к сожалению, вот такая история.

Нам придется сейчас говорить о Сорокине, и это очень интересно. Владимир Сорокин, как к нему ни относись, конечно, один из крупнейших русских писателей 70-90-х и далее нулевых годов. Я прочел «Наследие». Мне кажется, что весь гаринский цикл уже есть в повести «Метель», которая мне кажется самым сильным текстом Сорокина после «Дня опричника». «Наследие» – это здорово. Во всяком случае, изображенный  там мир убедителен и похож. Другое дело, как писал Андрей Архангельский, это не новый роман Сорокина, а это еще один роман Сорокина. Условно говоря, это продолжение Сорокина другими средствами.

Я с глубочайшим уважением отношусь к его попыткам заклясть эту реальность или изобразить ее. Он, разумеется, многое увидел. Я не думаю, правда, что был нужен пророческий дар, чтобы это увидеть. Куда все катится, было более-менее видно. Но Сорокин это видит благодаря своей чуткости к жестокости и садизму. В нем самом этого нет, просто он много с этим сталкивался. И в нем есть эта болезненная чуткость, может быть, обусловленная достаточно непростым детством, воспоминания о котором его мучают. Может быть, это просто такой врожденный дар. И может быть, его довольно жестокие и часто бессмысленно жестокие происшествия в текстах – это попытка справиться определенным образом с собственной травмой. В этом плане это все заслуживает только понимания и сострадания.

Кроме того, безусловно, Сорокин гениальный стилизатор. Я в свое время говорил, что это дар пародиста. Может быть, это потому, что слишком сложные писательские техники, слишком сложные стили ему не даются до конца. Скажем, Набокова он спародировать не может. Толстого – да, стиль более легкий и узнаваемый, это ему удается прекрасно. Соцреализм он копирует совершенно бесподобно. То, что производственный роман никуда не делся, а просто бетон перестали изготавливать, а просто заменили его на закатывание в бетон, в «Сердцах четырех» почувствовано очень замечательно.

Сама нарративная, повествовательная структура «Сердец четырех» просто гениальна. Вот это-то мне и было обидно, что такая тонкая идея испорчена такими грубыми физиологизмами. Но на самом деле там превосходный главный ход: постоянно фигуранты, персонажи романа заняты совершением иррациональных, бессмысленных, нелепых, чудовищно жестоких действий, которые помещены в предельно размытый контекст. Там упоминается огромное количество героев, бесчисленные обстоятельства, и читатель живет надеждой, что в конце все это сведется к чему-то логическому, чему-то понятному. Нет, никакой системы: мы не узнаем причины, почему они это делали, неизвестно происхождение вот этих странных артефактов, которыми они пользуются. Мы в конце концов получим бессмысленный набор из четырех цифр. Но это и есть, по сути своей, модель жизни. Более того, это модель жизни в 90-е, которая была угадана Сорокиным в самом их начале.

Раньше все эти страдания, муки и взаимные мучительства как-то списывались на идеологию, на строительство чего-то, на что-то социалистическое. Но сегодня это полностью утратило смысл. Люди продолжают свои бессмысленные жестокие действия без какой бы то ни было перспективы. И мир, как он выглядел в 90-е с этими разборками, воровством, советскими рудиментами, сумасшедшими ветеранами, героями советской фантастики типа Реброва (а он прямо позаимствован из трифоновского «Долгого прощания»), – это все абсолютно точная картина жизни, стилистически очень точная.

Вслед за тем у Сорокина была, на мой взгляд, замечательная интуиция о том, что Россия будет двигаться в сторону Китая. Он довольно рано это понял, и уже в «Голубом сале» появилось огромное количество китайской тематики, заимствований из китайского языка. Потом был написан «День опричника», низводящий все это на более примитивный уровень, но тоже замечательный по-своему. Но я бы все-таки не сводил Сорокина к его социальным практикам и к его социальному чутью.

У Сорокина есть произведения абсолютно гениальные, потому что он наделен иррациональным чувством страшного. Вот у него в «Наследии» появляется умное молоко. Это его замечательная способность подобрать определение из другого ряда, вообще столкнуть слова из разных рядов. Он действительно чувствует какую-то иррациональность мира, как в рассказе «Лошадиный суп».

Я думаю, если брать мастеров русского триллера, то здесь Сорокин, безусловно, будет на первом месте. Потому что словосочетания «умное молоко» или «лошадиный суп» – это действительно показатель какой-то главной, генеральной несостыковки в русской жизни. В русской жизни есть что-то, что препятствует нормальности, препятствует ей стать обыкновенной, какой-то надлом, выводящий ее в метафизическое измерение. Вроде дырки в черепе, которую пробивают гвоздем в романе «Теллурия».

Мне кажется самым сильным рассказом Сорокина «Белая лошадь с черным глазом». Вот эта лошадь, которую девочка встречает накануне войны и в черном слепом глазу которой она видит красный пожар, она видит это полыхание. Это очень страшно. Точно так же у Сорокина страшно сделана «Красная пирамида» – Ленин как человек, который разбудил пирамиду красного рева. «Красный рев» – это такое же абсурдное, абстрактное сочетание, как и «умное молоко», но это работает. Это страшно, это жутко.

И когда герой Сорокина едет в электричке на свидание, на день рождения к девушке, он встречает человека, которого совершенно невозможно описать. Человека подчеркнуто нормального, который сидит на пустой дачной платформе (кстати говоря, в этих дачных платформах действительно есть что-то страшное, он это замечательно почувствовал), и этого человека описать нельзя. Потому что он абсолютно, канонически нормален.

Вот если начать описывать это, то сразу хочется цитировать, это чистый Сорокин:

«Прошло 12 минут.

Потом еще 13.

Потом 20.

Поезда не было.

Юра встал, пошел по перрону.

— Бороул!!! Ну ког! да! же?!

— Через восемь минут,— послышался голос.

Юра обернулся. На скамейке, мимо которой он только что пропрыгал,

сидел человек. Это было так неожиданно, что Юра замер как вкопанный.

Толстый, одутловатый мужчина в светлой летней одежде сидел и смотрел

и смотрел на Юру.

— Что…— пробормотал Юра, не веря своим глазам.

— Через восемь минут будет поезд,— произнес мужчина.

Его большое, мучнисто-белое, грушеобразной формы лицо ничего не выражало. Ничего. Просто совсем ничего. Впервые в своей жизни Юра увидел такое лицо.

— Поезд?— переспросил он.

— Электричка.

Маленькие, выражающие ничего глазки смотрели на Юру. Ему показалось, что лицо заморожено. А сам человек… из морга. Мертвец. Труп. Юре вдруг стало плохо, как от солнечного удара, который случился с ним в Баку прошлым летом. Ноги его задрожали.

— Присаживайтесь,— произнесли замороженные губы.— Вы, очевидно, перегрелись. Жарковато для начала июня.

Юра плюхнулся на скамейку. Вдохнул, приходя в себя, провел рукой по вспотевшему лбу.

— В жару лучше не прыгать тройным,— произнес мужчина.

Юра посмотрел на толстяка. Он сидел все так же, замороженно глядя перед собой. На нем была старомодная летняя одежда: белая панама, бежевый летний костюм, под ним белая косоворотка с расшитым воротом. Из-под широких бежевых брюк виднелись белые коленкоровые полуботинки. Такие летом носил один забавный друг покойного дедушки, нумизмат, балагур и пьяница. Тоже уже покойный. Эти смешные полуботинки привели Юру в чувство. Он выдохнул. Вдохнул. И снова выдохнул. Уже спокойно. Морок вдруг прошел. И Юре стало легко и весело.

«Откуда он свалился? — подумал он.— Ком с горы… Почему я его не заметил? Вправду, что ли, перегрелся?»

Толстяк спокойно-равнодушно смотрел перед собой, не меняя позы.

— Восемь минут. Вы знаете расписание? — спросил Юра.

— И не только.

— У вас что, в голове часы?

— И не только.

Юре стало еще легче и веселей. Он облегченно рассмеялся, почесал затылок.

— То есть вы все на свете знаете?

— Почти.

— Хорошо. Что такое миттельшпиль?

— Середина шахматной партии.

— Так. А… Бетельгейзе?

— Звезда в созвездии Ориона.

— Отлично! Ну а кто такой Дэйв Брубек?

Замороженные губы сузились и довольно точно насвистели Take Five.

— Хорошо. Игра в секреты… Тогда скажите мне вот что… где находится… м-мм… Гнилое Бучило?

— Тверская область, Селижаровский район.

— Скажите, пожалуйста, а кто такой Владимир Ильич Ленин? — громко спросил Юра, победоносно скрещивая руки на груди.

— Человек, запустивший пирамиду красного рева,— спокойно ответил толстяк».

Думаю, что у вас уже появилось желание это читать. Сорокин действительно гениальный певец русской хтони, русской жути, этого надлома, этого ничего. Это та пустота, которая заворожила Гоголя. Помните, у Гоголя: «Что ты смотришь в меня?» И этими же пустыми глазами смотрит Россия. И это же «будет ничего» отвечает гадалка на вопрос Комяги в продолжении «Дня опричника», в «Сахарном Кремле». Что будет? Будет ничего.

Вот эта русская пустота вышла на поверхность. Она знает все, но при этом она чудовищно бессодержательна. Вот в плане чутья на ужасное, в плане чутья на родное Сорокину действительно нет равных. А, на мой взгляд, слабой стороной его таланта является некоторое избыточное увлечение физиологизмом. Потому что на более нейтральном материале это более нейтрально бы работало. Но нельзя не сказать ему спасибо за то, что наш самый кошмарный кошмар он выводит наружу и заговаривает или не заговаривает, но этим преодолевает.

По крайней мере, проза Сорокина – это то, что останется от текущего момента, потому что это единственное, что по своей ужасности выдерживает сравнение с ним. А написать что-то более высокое – или более ужасное, или более прекрасное – это задача, которую нам предстоит решать. Желаю вам удачи. Через неделю, надеюсь, встретимся в прямом эфире.