«Один» Дмитрия Быкова: Ги де Мопассан

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Вот пишут мне: «Политиком будет в России тот, кто сейчас в ней остался, кто ее не бросил и не предал». Значит, как раз не предал ее тот, кто уехал, сохранив верность той России, которая есть. Никакой добродетели в том, чтобы всю жизнь просидеть в колыбели, нет. Никакой добродетели в том, чтобы быть сегодня политиком в России, нет. Это значит быть коллаборационистом…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»

Купить книги Ги де Мопассана на сайте «Эхо Книги»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Счастлив вас видеть, слышать и осязать. Тема нашего сегодняшнего разговора (традиционного, по крайней мере) – это поздний Мопассан и его богоборчество. Возникла эта тема по запросу в связи с чайлдфри, и я с удовольствием ее освещу.

Что касается остальных вопросов, то их чрезвычайно много. Я на все, конечно, ответить не смогу, но потому что я не на все и хочу отвечать. Есть вопросы, которые касаются жизни и деятельности Шлосберга, Явлинского, Вишневского – то есть людей, которые принадлежат к «Яблоку» и находятся внутри России. Я ничего про них сказать не могу – ни осуждать каким-то образом, ни давать полезные советы. Заложник имеет право себя спасать так, как ему удобно. В армии некоторые предполагают, что солдат в плену может для своего спасения делать все что угодно, и его никто не осудит. В армии Израиля, например.

Много вопросов на тему моих израильских гастролей. Они будут, если не произойдет полномасштабная война. Они будут с 21 декабря до конца года. Там несколько (по-моему, пять) концертов. Я, собственно, уже давно хотел ответить на большинство вопросов, мне приходящих. Большинство вопросов, которые мне задаются, обычно формулируются так: «Вы все еще думаете, что…» И так далее.

Вот у меня в телеграме задавать такой вопрос – это верный способ быть забаненным. Я свои мнения вообще меняю очень редко. Да, я все еще думаю, что. Вот это можно считать таким универсальным ответом. Если бы я не взвесил много раз ту или иную мою мысль, я бы ее не высказывал вслух. Естественно, что очень многие встречают меня в Израиле вопросом: «Вы все еще думаете, что Израиль – это ошибка и проект, не имеющий права на существование?»  Отвечаю: слова о том, что Израиль – проект, не имеющий права на существование, произносил не я, а Маша Арбатова. Я сказал и не отрекаюсь от этих слов, что создание Израиля при враждебном окружении в том месте и в то время представляется мне ошибкой, которая очень дорого обошлась. Я не люблю, когда убивают евреев. Я не люблю состояние вечной войны, потому что война никогда не улучшает нравов. 

Но раз это решение было принято, и люди после Холокоста, люди тех времен сочли, что им необходима своя территория и своя армия,  теперь им ничего не остается, как в той экзистенциальной ситуации, защищать свое место, свою землю, свое право на существование. И в этой борьбе я, безусловно, с Израилем. Мне представляется, что для любого еврея абсолютно естественно его желание поддержать усилие сохранить себя, детей и стариков во враждебном окружении. А уж после 7 октября, когда Израиль подвергается атаке левого дискурса (абсолютно ни на чем не основанной), когда на грани прямого антисемитизма ему предписывают смириться с поражением и собственным несуществованием в перспективе, – разумеется, я с Израилем, я на его стороне. И я думаю, что людям, которые хотят из моих израильских гастролей сделать потенциальный скандал, – мне кажется, что этим людям не стоит мешать еврею поддержать свой народ. Чем могу, поддержу. Как вы понимаете, даже и сбор с этих концертов я не намерен присваивать целиком. Мне кажется, вообще после 7 октября выразить свою позицию солидарности с Израилем  – это абсолютно нормальный гуманизм. Не левачество, не правачество, а просто понимание ужаса произошедшего. И разумеется, выступить на стороне людей, у которых взяли заложников, у которых убили молодых и абсолютно ни в чем не виновных людей, – я думаю, поддержать их – это долго каждого приличного человека независимо от национальности. 

Это была агрессия абсолютно варварская. И тут совершенно не обязательно чувствовать себя евреем, когда ты сострадаешь жертвам антисемитизма. Антисемитизм бесчеловечен в любом случае. Я, кстати говоря, прочел однажды лекцию такую (не грех бы ее повторить где-то) – «Почему я еврей?» Дело в том, что моя русская половина позволяет мне наблюдать внутри себя постоянный довольно жесткий конфликт. Но еврейская идентичность особенно среди антисемитов мне дорога и симпатична. Потому что, мне кажется, что одним из средств осуществления прогресса в мире является наличие в нем этой гонимой нации, которая на себе опробовала многие технологии – и технологии уничтожения, и технологии самоспасения.

Мне кажется, что быть евреем в мире – это значит быть самой интересной нацией, привлекающей наибольшее внимание. Солженицын как-то говорил, что человек определяется количеством и мощью его врагов. Если даже он не говорил это буквально, он говорил о зависимости качества текста как от того адресата, которому от направлен. Если бы борешься с ГУЛАГом,  ты большой писатель, а если борешься со смертью, то можешь стать великим.

Мне кажется, что масштабы, количество и мощь врагов свидетельствуют о человеке полнее, чем любые его достижения. У Израиля сейчас очень много врагов, а у евреев в мире их еще больше. И мне приятно осознавать свою значимость, понимая, что очень многие ненавидят меня, еще не прочитав ни одной моей строчки. Вот я вошел, и они меня уже ненавидят. Это интересно, это приятный вызов. Приятно осознавать себя таким анфан терриблем в слишком причесанном, в слишком упорядоченном мире. А главное, в мире, где слишком многие опасаются навлечь на себя враждебность и поэтому многие свои фразы оставляют невысказанными.

Мне всегда казалось естественным говорить. По крайней мере, с тех пор, как я этому научился. И вызывать враждебность тоже мне кажется естественным, нормальным.

В Израиле я буду выступать со стихами, там гастроли с чтением в основном. У меня была идея почитать последние рассказы, но все-таки рассказы на большую аудиторию – это маловероятно. Буду читать стихи, написанные в последние два года. В этом году я написал их больше, наверное, чем когда-либо, потому что сама обстановка такова, что стихи становятся оптимальным форматом высказывания. И самым лаконичным, самым быстрым и самым эмоциональным. Стихов я написал за последнее время на две книжки. Одна вышла – «Новый браунинг» с двумя поэмами, которыми я дорожу больше всего из мной написанного. И книга новых стихов, которая так и называется «Новый свет», выйдет, я думаю, в конце этого года. Или, по крайней мере, будет собрана в конце этого года. Еще небольшое «Избранное» «писем счастья» и несколько новых стихотворений выйдет у Виталия Кабакова в его книге, я точно не знаю, как это издательство называется, формулируется… В издательстве Виталия Кабакова, назовем это так. Я всегда любил с ним сотрудничать, очень люблю его самого.

Значит, естественно, что в промежутках (там будет два блока – новые стихи и старые) я буду отвечать на записки, на любые вопросы. Но мне кажется, на вопросы, которые некоторые оглаживают за пазухой заранее, важно ответить сейчас. Именно потому, что я всегда, понимаете, даже в воюющем Израиле, где вообще солидарность и мораль вынужденно повыше, чем в других странах… Ну, война, как я уже сказал, не улучшает нравы. Там, разумеется, есть люди, которые на мне готовы выместить зло. Есть они и в Украине, и в Украину я тоже приеду. Не знаю, со стихами или без стихов, но приеду. Потому что мне хочется быть в сегодняшнем мире и с евреями, и с украинцами. Против них сегодня восстают силы всемирной архаики, очень опасные. Даже не только архаики, а силы античеловечности. Быть на стороне людей, просто защищающих свое право жить, свое право существовать мне кажется правильным. Всегда правильнее быть среди людей, которым некуда отступать.

Это же касается многих вопросов типа: «Не кажется ли вам, что пора Украине прекратить сопротивление, что оно только множит жертвы, что надо пойти на требования России и закончить, по крайней мере, сейчас войну?» 

Та нечеловеческая ответственность, которая сейчас на Зеленском, исключает с моей стороны какие-либо советы. Мне кажется, что самой Украине приходится сейчас вопросы нечеловеческой, невыносимой, невозможной важности. Действительно, победить Россию на поле боя в данный момент невозможно. У нее есть ядерное оружие (которое она обязательно применит, не сомневайтесь) и довольно крупный (пока еще крупный) резерв идеально покорного населения. В дальнейшем Россия сама себя благополучно дойдет до очередного коллапса.

Меня спрашивают в сети, с чего я это взял. С того, что при таком управлении кризис управления неизбежен. Если все время стрелять себе в ногу, рано или поздно ты не сможешь идти. Компетенция руководителей России падает, причем с каждым поколением. Способность реагировать на критику исчезает, никаких вариантов эволюционного развития Россия себе не оставила. Значит, она будет коллапсировать. Потому что, понимаете, жизнь – это все-таки процесс движения, невозможно застыть. Наверное, можно было как-то проманкировать этой возможностью развития еще до 2022 года, решив никуда не деваться,  решив не развиваться. Это можно было сделать.

Но так получилось, что Россия шагнула в эту бездну, она летит, рано или поздно она обязательно приземлится, потому что, к сожалению, вечных полетов не бывает. Как любит говорить Веллер: «Все, что плавает, рано или поздно утонет». Поэтому, по всей вероятности, перспектива здесь довольно очевидна. Быстра эта перспектива или растянется на 150 лет? Мне кажется, что быстра, потому что лавина, когда она катится с горы, набирает скорость. Это физический закон, очень грустный закон, но это неизбежно произойдет.

И дальше, естественно, формат российского государства будет совершенно иным. Он будет радикально меняться, предугадать его сегодня совершенно невозможно. Ясно только одно: никто из нынешних политиков не будет состоять в российском руководстве. И оппозиционных, потому что, скорее всего, надо будет действовать на месте и быстро. Разве что они успеют стремительно вернуться. Никто из политиков, остающихся там сейчас… Все они будут люстрированы – это, безусловно, черная метка. Потому что для того, чтобы купить, прямо скажем, свою недорогую жизнь, им пришлось там говорить вещи абсолютно неприемлемые. Поэтому, по всей видимости, полная профессиональная люстрация будет их уделом, и ничего дурного я в этом не вижу. Зачем заниматься политиком в абсолютно новом формате, о котором вы еще и понятия не имеете? Вы воспитаны, заточены под то, чтобы делать политику в больной, уродливой политической системе нынешней России, куда вы лезете?

Российская культура тоже радикально изменится, потому что изменится ее носитель. Я думаю, что Россия будущего во многих отношениях покажет миру свет, как она уже порывалась сделать в начале ХХ века, когда весь Запад тоже переживал глубокий системный кризис. Кстати говоря, в некоторых отношениях Россия этому кризису успешно противостояла: сумела, например, справиться с фашизмом. Когда она сама стала фашистской, ее остановить некому. Так что будем надеяться, что она сама каким-то образом разберется с этими проблемами или – как вариант – уничтожит себя и мир. Такой вариант тоже есть, с момента появления ядерного оружия его надо рассматривать. Как показал Фрейд, люди хотят не только размножаться, но и самоуничтожаться. Тяга к Эросу и Танатосу – вещи довольно тесно связанные, сопряженные. 

Поэтому как сейчас поступить Украине? Я об этом напишу в эпилоге к английскому «VZ». Мне надо написать главу «Год спустя». И естественно, что это очень трудно. Прежде всего потому, что год спустя никакой определенности не прибавилось. Стало ясно, что и в России, и Украине стало гораздо хуже. Ниши героя, которым можно было любоваться, там не осталось. Там осталась только ниша спасителя, который может эту ситуацию преодолеть, а может и не преодолеть. Но совершенно очевидно одно: ниша героя и ниша короля-нарратора закрывается. Зеленскому придется менять себя на кого-то – либо на военного, либо на дипломата, в зависимости от того, решат воевать дальше или договариваться.

Как дальше – возможна ли война до последнего человека? Я не знаю, пока Украина готова скорее воевать, чем мириться, потому что Россия выдвигает все новые и невыполнимые требования. Внеблоковый статус, репарации (со стороны Украины, разумеется, ведь «Украина виновата»; платит всегда проигравший, проигравший платит за все)… Было бы, кстати, интересно поспекулировать, интеллектуально погадать: ну вот достигла бы Россия своего, подчинила бы она всю Украину, – она смогла бы жить с этой горячей картофелиной за пазухой? Думаю, что нет, что как раз вернейший и скорейший путь к смене власти в России – это присоединение к ней какого-нибудь проблемного региона, который откажется мириться. Как, собственно, было с Чечней в 90-е.

Но,  разумеется, присоединить всю Украину, покорить ее, содержать ее Россия не готова и не сможет. Хотя она и декларирует готовность присоединить хоть всю Северную Америку, но это невозможно. Пока невозможно (это я иронизирую). Тут остаются два варианта – это либо сопротивление в надежде на то, что сама Россия сколлапсирует, и ситуация разрешится сама собой. Зеленский со своим композиционным чутьем продюсера, может быть, выбрал такой вариант. Либо договариваться сейчас, прекрасно понимая, что это не конец войны, что Россия использует первую возможность, чтобы напасть, что Россия не будет считать это миром, и то весьма плохим. Тем более что взаимные нападения, разумеется, продолжатся, на всем протяжении границы, на всем протяжении фронта. Не удастся никого замирить, как не удалось Минскими соглашениями замирить Донбасс. 

Поэтому здесь выбор между плохим и ужасным, и это решать Украине.  Я прекрасно понимаю, что в конце этого пути агрессор так или иначе накажет себя, но доживут ли нынешние украинцы до этого коллапса, я не знаю. Мне вот пишет один слушатель: «А с чего вы взяли, что этот коллапс произойдет скоро, а не через пятьдесят лет?» Про пятьдесят лет можно было, еще раз говорю, разговаривать в феврале 2022 года. Сейчас ни про какие пятьдесят лет речи быть не может, речь идет максимум о том, чтобы дожить до тридцатых в этом состоянии.  А дальше приходится признать, что система, вбив себя в такую безнадежную архаику, как сегодняшняя Россия, в этот абсурд… приговор педиатру Буяновой – лишь верхушка этого айсберга; то, что происходит там, абсолютно иррационально и бесчеловечно… Вбив себя в эту архаику, Россия оставила для себя один сценарий существования – вечная война. Потому что к мирной жизни такая идеологическая конструкция (ни идеологически, ни духовно) не приспособлена.

А захочет ли мир терпеть вечно воинственную нацию, захочет ли мир терпеть вечную угрозу войны – думаю, что нет. Думаю, что превращение России в постоянно готовый разгореться источник торфа для всего мира кладет предел болотному этапу ее существования, этим семи векам болотистой империи. Россия стала несовместимой с жизнью. Дело в том, что бывают ранения, как вы знаете, которые с жизнью совместимы. Даже их можно, в общем, игнорировать. Бывают болезни, с которыми живут годами. Скажем, Северная Корея является для мира такой болезнью. Это может быть гангрена, но гангрена на сравнительно небольшом участке организма. Гангрена на территории самой большой страны в мире, гангрена на территории России абсолютно невыносима, непредставима и просто нетерпима для остального организма. 

Поэтому у меня есть подозрение, что в ближайшее время Россия перейдет какие-то красные линии и спровоцирует мировую войну, в которой она победить не сможет. Именно потому, что ее многовато. Она великовата. И разумеется, мир всерьез воспринимает экзистенциальную угрозу своего существования. Война России против всего человечества может быть сведена вничью, в лучшем случае для России (то есть все погибнут), а может закончиться масштабным коллапсом на российской территории. Это более вероятный сценарий. А уж кто там после этого коллапса будут в политику идти… Я думаю, это будут люди, которые живут сейчас в России, которым по 20 лет. Никого из них мы не знаем сейчас в лицо, и слава богу. Все они сумеют построить радикально новую систему, которая для всего мира будет привлекательной.

Она не будет западной, потому что Запад и сам в глубоком кризисе. Если что и строить, то какую-то федерацию на максимально свободных началах, с развитием местного самоуправления, с бурным развитием науки, педагогики, медицины. Что-то такое. Такая идеальная утопия. Тот витамин, который я регулярно принимаю, да поможет мне успешно дожить до этого времени и даже внести в него посильный вклад.

Вот тут я поотвечаю. Вопросов очень много, они хорошие.

«Вопрос к текущему эфиру. Мы рассуждаем о будущем, проводя интерполяцию из прошлого. Но что если история выкинет такое, что все наши предположения окажутся пшиком?» Не исключено. Понимаете, Тони (это Тони Монгол, хороший слушатель и постоянный переписчик, корреспондент), я сейчас проводил очередной семинар в Бард-колледже. Как же, господи, я благодарен Бард-колледжу за то, что он дал мне проводить эти семинары по средам и пятницам. Какая там молодежь! Кстати, в основном живущая в России.

 Вот я проводил этот семинар по триллеру. И там был задан вопрос о природе тайны. Это та тема, на которую будет написан роман «Океан», когда я его закончу. Книга разрастается, короткой не будет. Проблема в том, что мир – это детская игрушка, которой мы не можем играть, потому что не понимаем руководства. Мы не понимаем, как он устроен. «А если бы понимали, – как мне подсказала одна девочка, – мы бы эту игрушку давно сломали». Веллер прав: главная задача человека – уничтожить мир и пересоздать его.

Но весь мир – это некий n+1. Это всегда тайна, это некий паззл с одним куском неучтенным (тоже веллеровский образ из «Маузера Папанина»). Это всегда конструкция, в которой одну паззлину непонятно куда сунуть. Либо она избыточна, как бывает в тайнах природы, как в перевале Дятлова, например. Либо она недостающая, как недостающее звено в эволюции человека. Многие говорят, что не было звена. Ну хорошо, недостающее звено в истории человека из Сомертона. Мы знаем, что с ним случилось, но не понимаем, зачем он приехал на пляж. 

Иными словами, мир – это всегда n+1, то есть это наличные данные плюс одно обстоятельство, которое мы не можем учесть. И отсюда главный парадокс будущего, сформированный Нассимом Талебом; парадокс, за счет которого существуют абсолютно все утопии и антиутопии, вся мировая футурология. Первое: задним числом будущее всегда логично. Второе: глядя из прошлого, будущее всегда непредсказуемо. Мы видим как бы из расширяющейся трубы. И того, что на стенах этой расширяющейся трубы, мы не видим, не знаем.

Будущее не интерпретируемо всегда. Понимаете, прошлое интерпретируемо как логично из любого будущего. Глядя из 25 февраля на 22-е (2022 года) абсолютно понятно, как Россия дошла до края этой пропасти и совершила прыжок. Но глядя из 21 февраля (многие и 23-го говорили, что ничего не будет), это предсказать абсолютно невозможно. То есть есть всегда вероятность, возможность. История может выкинуть фортель.

Но у нас есть, по крайней мере, одно довольно серьезное соображение и одна аналогия. Марья Васильевна Розанова права: аналогии перестали, конечно, работать. Но есть одна аналогия, которая работает. Смотрите: Россия в 1917 году (говорят, волка на собак в помощь не зови, но тем не менее) с помощью модерна разрушила свою главную скрепу, свое петровское государство. Это государство было бюрократическим, неэффективным, отвратительным, каким хотите. Но оно работало. Это была чудовищно жестокая бюрократия со смертными казнями, с не очень эффективной экономикой, с великолепным культурным уровнем, с великолепной низовой инициативой в том же Поволжье, которое на глазах превращалось в русское Чикаго. Понимаете, Новгород, Саратов, Самара… Особенно Самара, которую действительно называли «новым Чикаго».

Понимаете, при великолепной надстройке это был тухловатый базис. Русская революция уничтожила теплицу, но она вместо теплицы новой – большой, воздушной и современной – построила гораздо худшую, где труба пониже и дым пожиже. Я цитировал много раз эти слова:

Есть в Ленине керженский дух,

Игуменский окрик в декретах, 

Как будто истоки разрух

Он ищет в «Поморских ответы».

 «Поморские ответы» – ключевой текст русского старообрядчества. Скажем так: русская революция уничтожила никонианство и дала все силы старообрядчеству. Тема старообрядчества в революционном рассказе Бунина «Чистый понедельник» (там как раз революция – основная метафора) возникла не случайно. Но проблема в том, что старообрядчество хуже, оно архаичнее, оно императивнее, бездуховнее. Оно смертельнее, чем никонианство. Это то, о чем сказал богослов, на которого я не могу ссылаться (он в России): «Православие больно, но старообрядчество мертво». Это сомнительный выбор. Русская революция уничтожила европейскую Россию, сорвала европейский покров. С этим она справилась блестяще. А дальше поднявшаяся азиатская хтонь, страшная квашня кровавая уничтожила и модерн, который пал первой жертвой.

А вообще вы заметили, что в России всегда интеллигенция устраивает революции и падает первой жертвой. Об этой системе рассказал еще Пушкин в «Медном всаднике». Вот у нас есть бедный Евгений, это типичный представитель, простите за выражение, городской интеллигенции, городского среднего класса. Когда происходит наводнение, вода, бешеная, в первую очередь сметает «бедного Евгения». Он может сколько угодно грозить истукану, он может говорить: «Строитель чудотворный, ужо тебе!». Но стихия, которая вышла из берегов (так устроено, чтобы раз в сто лет бунтовать), его смела. И к сожалению, главная катастрофа России заключается в том, что главный фактор революции (то, ради чего страну стоило терпеть), первым уничтожается в результате этой революции. А дальше наступает месть азиатской хтони.

Понимаете, не просто так в 1938 году появились три текста, где Россию, то есть Москву, посещают дьявол, ангел и джинн. Дьявол улетел, ангел улетел, а джинн остался, и его приняли в пионеры. Это дохристианские практики, которые восторжествовали в послереволюционной России. Она еще какое-то время оставалась модернистской, хотя бы внешне. Остатки модернистского проекта – это то, о чем написан роман «Истребитель». Это космос, завоевание полюсов, последние остатки модернистского стремления. Но в  1941 году закончилось и это, потому что война не способствует модерну. Россия победила, выиграла в этой войне, потому что она была из будущего. А дальше наступил реванш, она заразилась фашизмом и в 1947 стала стремительно двигаться в эту сторону. Смерть Сталина спасла Россию (так и расшифровывается «СССР»), но борьба продолжалась.

Сегодня в России всплыла такая архаика… Да, Перестройка разрушила коммунистическую империю. Но вместе с тем она разрушила и все человеческое, все интересное, все прогрессивное, что там было. И в результате мы впали опять в хтонь, и уже из-под земли выкопали какие-то трупы типа славянофильских идей. Это восстание зомби. Эта система больше не может воспроизводить самое себя, она закончилась уже давно. Она ходит в плену трех сюжетов, о которых я много раз говорил.

Будет, значит, что-то совсем другое, потому что если велосипед не едет, он падает. Этот велосипед больше не едет, он развалился, заржавел. Значит, на его месте будет какая-то другая машина. И поскольку Запад переживает такой же системный кризис, не исключено, что Россия укажет дорогу и Западу тоже.

Видите, какой у меня получился чудовищно длинный, чудовищно бессмысленный, но для меня очень осмысленный ответ.

«Где и как купить «Демона поверженного»?» «Демон поверженный» будет продаваться и на сайте, и в Штатах. Я привезу много экземпляров в Израиль, если вообще состоится эта гастроль, если война ее не отменит. Ну и, конечно, я много экземпляров буду раздавать во время концертов в Филадельфии в декабре этого года. И в России будет она продаваться. Каким образом? То, что она когда-то будет продаваться, – несомненно. Но она и скоро будет продаваться, она будет продаваться там, как и многие книги Freedom Letters сейчас. А потому что Урушадзе  – волшебный человек, где Урушадзе, там победа.

«Если у Киплинга Маугли – романтический герой, изменяющий среду, получается, что лермонтовский Мцыри – герой готический?» Да, вы абсолютно правы, Саша. Это Саша Григорьев, который одновременно является и учеником в Барде, и слушателем «Одина». Конечно, Мцыри – готический герой. У меня есть большая статья «Мцыри и Маугли», об этом подробно рассказывающая. Я вам больше скажу: Лермонтов вообще готический писатель. Трудно найти в русской литературе более готический текст, чем «Штос». От души рекомендую вам этот незавершенный роман. У меня, кстати, есть идея все-таки его закончить. Я думаю, этой идеей одержима примерно вся Россия. Нельзя же, чтобы лучшая русская готическая проза оканчивалась на словах: «Он решился…». Надо понять, на что он решился.

Кстати говоря, самый готический текст Лермонтова – это, конечно, «Тамань». Есть очень хороший обзор Жолковского, где тот оценивает «Тамань» как такое ликующее qui pro quo, где все герои принимают друг друга не за тех, кем являются. Она его за шпиона, он ее – за романтическую красавицу, слепой верит, что Янка его не оставит. Такое qui pro quo. Но если продолжать эту формулу Жолковского, распространяя ее на «Тамань» и на готику в целом, то Делез ведь сказал: «Что такое главный механизм триллера? Когда привычный, хорошо известный предмет (это очень важно) появляется в незнакомой функции».

Я думаю, что принцип qui pro quo лежит в основе любой готики. Когда вы, допустим, женитесь на Миледи, а она оказывается вот этим. «И платье с плеч спадет само, на плече горит клеймо». Только очень интересно, как он спал с ней до этого, не видев клейма. Может, она в ночной рубашке была – такая особая форма целомудрия? 

Или вот такое же qui pro quo мы наблюдаем в японской сказке. Когда вы приходите в трактир, там только хозяйка, вы видите ее со спины. А потом она оборачивается, и вы видите, что у нее все лицо затянуто бычьим пузырем. Или как телевизор такой, пустой экран. Это интересно – такое qui pro quo. Я думаю, что «Мцыри» – самый готический лермонтовский текст. Потому что если Маугли идет в дикую природу, чтобы ее научить и подчинить, то Мцыри идет, чтобы у нее научиться и ей подчиниться. И Лермонтов, в отличие от Киплинга (это очень важно, два таких цивилизатора), едет на Восток не учить, не устанавливать порядки белого человека, а устанавливать внутри себя восточный закон. Он едет учиться у Востока. 

Поскольку меня очень волнуют эти темы, у меня есть «Бремя белых» – такое киплингианское стихотворение. А есть «Бремя черных» – стихотворение антикиплингианское. Меня, кстати, кто-то просил его прочесть. Если эта просьба остается актуальной, напишите, и я отреагирую, разумеется.

«Как купить в Москве «Эффект Кулешова»?» Вот уж «Эффект Кулешова» в Москве будет продаваться без всяких абсолютно препятствий, потому что эта книга… Это роман Грега Блейка Миллера, вышедший сейчас и уже доступный в бумаге… Это один из бестселлеров Freedom Letters, более русофильского романа не появлялось вообще в Америке никогда.

Меня, кстати, тут спрашивают, как следует понимать финал «Эффекта Кулешова». Ну, не финал, а там выясняется в конце концов, что это одни и те же герои, которые реинкарнировали на протяжении времени. Мне потому и близок Миллер, что это его (как и моя) идея буквального воспроизводства русского цикла. На протяжении 30-х годов Кира Голубева была воплощением этой героини, на протяжении 60-х годов – другая Кира, фамилию сейчас не вспомню. Это одна и та же ниша, которая заполняется разными людьми (простите, я окно открою, у нас нынче довольно жаркий день). Это другая женщина в той же самой нише, и эта ниша диктует ей определенные механизмы поведения, адаптации. И строго говоря, ее американский возлюбленный…

Это же вообще история о романе России с Америкой. О том, как американец приезжает сюда, и его засасывает. Роман Киры с Томой, которого еще зовут Фома (там еще много ассоциаций наброшено на Фому Аквинского, Фому неверного)… Он же приезжает в Россию как Фома неверный, он приезжает вложить перст в раны. Она ему там прямо говорит: «Ты приехал, чтобы вложить персты в раны». Этот Фома, приезжающий в Россию, влюбленный в нее американец, одним предстает в 30-е, другим – в 60-е, но суть его одна: он приехал в сказочное царство, в сказку, и в этой сказке нашел идеальную принцессу, которую он поцеловал и расколдовал. 

Очень много, кстати, вопросов по этому роману, как будто я его автор. Вы можете Миллеру написать самому, он по-русски хорошо разговаривает. Он будет отвечать на письма, если они будут. Потому что я себя не считаю полномочным представителем автора. Я муж переводчицы, не более чем. Ну и некоторые стихи в романе я перевел. Да, я взял на себя такую наглость. Миллер умеет по-английски писать в рифму, немногие люди это делают. Мы с ним сделали довольно приличный английский текст «Прощания славянки», как мне кажется. Надо будет как-нибудь его опубликовать.

В принципе, издательство Freedom Letters обладает возможностью свои книги в Россию передавать. Поэтому если вам хочется купить, например, роман Букши «Маленький рай» – по-моему, лучшая ее книга, по крайней мере, самая человеческая, человечная. Букша же действительно не совсем человек, она такой тоже человек n+1. Но «Маленький рай», наряду с «Заводом «Свобода»», – это роман, в котором я вижу наибольшее стремление быть человеком, понимать людей… И она там свою колоссальную внутреннюю сложность адаптирует до почти понятности. Да, это великий текст, и его тоже можно покупать.

У меня к Букше такое отношение, знаете… не помню, кому приписывается эта фраза. По-моему, Аристотелю: «Я понял немногое, но если так хорошо то, что я понял, то каково то, что я не понял». Я понимаю у Букши далеко не все ее книги. Как раз ранние ее мне были совсем не понятны. Да, я понимаю, когда Житинский говорил: «Вот пришел гений». Но я не все понимал. Я начал более или менее находить контакты с этим текстом (знаете, как присасывается к батискафу-исследователю огромный и иррациональный скат), с «Аленки-партизанки». Как ее в Польше перевели, мне стало интересно, и я прочел. Что они там находят… А оказалось, это очень серьезный роман.

Вообще, я у Букши понимаю каждую третью книгу, или через две на третью, через пять на шестую (она много пишет, слава богу). Но «Маленький рай» – это одна из тех книг, которые мне понятны; в которых я слышу, знаете, вот такую камилловскую, как в «Далекой Радуге», грусть нечеловека по простым человеческим радостям, по человеческим чувствам. Букша гораздо умнее, чем может быть человек, гораздо изобретательнее, чем может быть современный писатель. Она пишет для каких-то будущих плюс три поколений. И поэтому «Маленький рай» – одна из немногих возможностей поплакать над ее книгой. 

Вот в «Заводе «Свобода»» там тоже есть куски (или в ее биографии Малевича), места, где я физически слышу, где со мной говорит будущее. Это голос одновременно родной и совершенно неузнаваемый. 

«Каким образом можно было бы справиться с тоской по умершим родителям?» Никаким. А почему надо справляться? Тоска по умершим родителям… Знаете:

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва,

Как [без оазиса] пустыня

И как алтарь без божества.

Почему «без оазиса»? Пушкин не знал слова «оазис», но знал, что оно должно быть. Поэтому там прочерк, но мы уже знаем: «как без оазиса пустыня и как алтарь без божества». Да, любовь к матери – это такой оазис моей души, который во мне всегда остается живым. 

Вот это я уже начинаю пересказывать свой роман «Интим», который когда-то напечатаю все-таки. Там же, понимаете, какая вещь? Единственный психотерапевтический способ, единственная психотерапевтическая формула, которая здесь помогает, – это понимать, что ваша душа – это единственное место, где они могут жить, это их единственное прибежище. Наши мертвые могут жить только в нас. То есть они объективно где-то существуют, конечно. Но реализовать себя и говорить с живыми они могут только из нас и через нас. Поэтому единственное, что мы можем делать – это не просто помнить, а как бы продолжать ими быть. 

Когда умер Володя Вагнер, старший вожатый «Артека»… Страшно подумать, что было бы с Вагнером сейчас, увидь он все это. У меня было одно утешение. Кстати, вот у Машки Сторожицкой, великой моей украинской подруги и поэта, сегодня день рождения. Поздравляю тебя, Машка! Из всех друзей, которых я знал и любил, с которыми я познакомился, когда нам было по 18 лет, большая часть скурвилась, а некоторая – умерла. Ты одна у меня осталась с тех времен,  такая. 

И вот я помню, как после смерти Вагнера, мы с Машкой приехали на его поминки в «Артек». С Таней Ястребовой, помню, экстремальной вожатой, сидели на Адаларах – доплыли туда, куда обычно плавали с Вагнером. Думали о том, что теперь делать. Закат такой еще был… очень элегическое состояние, но при этом светлое. И вот тогда я для себя сформулировал: если Вагнера больше нет, мы должны быть Вагнером. Конечно, и из десяти кошек не сделаешь льва. Но, по крайней мере, по мере своих сил продолжать то, что он делал… у нас нет вариантов, мы должны продолжать быть Вагнером.  Я должен продолжать быть таким учителем, каким была моя мать, осуществлять ее методики, и по ее доставшихся мне конспектам уроков (слава богу, этого у меня полный шкаф) я могу проводить свои уроки. Я вот давеча в фольклорном курсе по «Слову о полку Игореве» вел урок по ее конспектам. Там мысли, ею высказанные.

Мы можем быть нашими родителями. Только что одни мой ближайший бостонский друг замечательный потерял мать. Я понимаю, что он сможет быть ею для своих домашних, быть носителем ее сентиментальности, ее милосердия, ее насмешливости. Вот это. И я не думаю, что надо как-то справляться с тоской по своим. Это такая психотерапия, которая… Если эта тоска вас убивает – тогда да, надо что-то делать. Но если эта тоска вас сподвигает на хорошие чувства, на хорошие текст,  зачем что-то с ней делать? Человеку, как говорил Толстой, для счастья нужно столько же и несчастья.

То есть, иными словами, в счастье как неизменная составляющая входит понимание трагизма мира. Мир все-таки – это прекрасная, ошеломляющая, не до конца понятная трагедия. Помните, у Пушкина: «И мы умрем, и Жуковский умрет. А мы будем старые хрычи, жены наши – старые хрычовки. Мальчишки будут повесничать, девчонки – сентиментальничать, а нам только то и любо». 

Я, кстати, никогда не думал о старости как о времени плохом. Но тут, понимаете, еще проблема (много раз говорил об этом), что я мечтал о спокойной старости, о старости идиллической, о старости у камина. Камин есть, за старостью дело не станет. А вот насчет спокойствия – не будет его, потому что это будет такая шестидесятническая суетливая старость. Я помню, как Берестов (мы сидели на поминках) говорит: «Я так надеялся, что у меня будет патриаршеская старость, а ее нет, на меня напала суетливая поздняя слава. Я все время куда-то езжу, где-то пою авторские песни, что-то говорю. Мне бы задуматься, а я вместо этого суетливо рассказываю о цветаевском Муре, которого я знал, или об Абаеве, с которым мы вместе были в Ташкенте; или об Ахматове, с которой мы вместе там были… И занимаюсь вот этой пропагандой поздних ценностей, которые, кроме меня, уже не помнит никто».

Это неизбежно, потому что наша старость (может быть, это тоже моя услышанная молитва: я очень хотел, чтобы Господь меня как-то уберег от расслабленности и деменции)… Мы будем, видимо, очень напряжены, очень заняты, взвинчены, потому что вместо идиллической старости и вместо, более того, скучной старости, у нас будет непрерывный балаган, постоянные попытки спасти то, что можно спасти. Не реставрировать, а именно спасти. Потому что масштаб российской катастрофы будет чудовищен. И все образование, все эти институты экстремальной педагогики, всю эту новую педагогическую систему придется отстраивать от такого дна. Но в любом случае, это созидательное, позитивное занятие.

Меня сейчас спрашивают, а куда денутся миллионы людей, которые думают, как Путин. Да не думают они, как Путин! Миллионы людей очень легко адаптируются в России к любым переменам. Вот и им придется адаптироваться к таким. Сочувствую ли я им? Да, наверное, сочувствую. В общем, не очень. 

«В чем отличие между прозой Белля и Грасса?» Я, скорее, спросил бы, что там общего. Общего там механизм вины, который, впрочем, для модерниста естественное дело… Это я смотрю, что там происходит: нет, там все нормально. Играет там бэбзок на воздухе, у нас-то рано. 

Значит, отличие всех модернистов в том, что им присуще чувство вины – перед родителями, перед семьей. Белль и Грасс испытывали немецкую вину, вину совершенно понятную. Обоим было в чем каяться. Белль был на Восточном фронте. Копелев говорил: «Да мы же с тобой друг в друга стреляли». Они на одном участке фронта были, потом Копелев особенно много делал для пропаганды Белля, а Белль – для Копелева в Германии. Грасс, насколько я помню, был в гитлерюгенде или, по крайней мере, где-то там в Германии. Он каялся по понятным причинам.

Это единственное сходство, которое у них прослеживается. В остальном это два совершенно разных артистических темперамента, два абсолютно разных человека. Тут разница, понимаете, в том, что Белля я считаю очень хорошим писателем, но для меня абсолютно чуждым. И я его, должен вам сказать, читаю без особенного интереса. И «Бильярд в половине десятого», и «Групповой портрет с дамой», и в особенности наиболее симпатичная книга «Глазами клоуна» – все-таки они кажутся мне архаичными и, как ни странно, они меня не очень зажигают. Он недостаточно экспрессионист, мне Фаллада нравится больше. Есть немецкие авторы (например, Деблин), которые по сравнению с Беллем Эверест. А Белль – очень хороший, очень человечный, но по изобразительной силе, по художественному уровню это писатель довольно заурядный, при всех своих безусловных достопочтенных заслугах. При том что они оба Нобелевские лауреаты, абсолютно заслуженно. Белль скорее мыслитель, чем изобразитель. «Где ты был, Адам?» – замечательный текст. 

А Грасс – другой случай, ровно противоположный. Мне неприятно его читать, мне неприятна его проза, мне неприятны его герои, иногда просто до физического отвращения. Но я понимаю, что это очень  высокий уровень, что это литература очень качественная. Прежде всего «Собачьи годы», кусками и местами «Tin Dram», конечно, «Жестяной барабан». Я просто его впервые по-английски читал, и он произвел на меня потрясающее впечатление. При этом это очень противная книга, физиологически противная. Ну и до известной степени «Мое столетие», роман-венец, где сто рассказов, по рассказу на год. Это великолепный и амбициозный замысел, это очень хорошая книга. Нет, я ее читал с наслаждением. Грасс – огромное художественное явление. И прав был Вознесенский, когда дружил с ним и называл  его крупнейшим современным прозаиком и, кстати говоря, выдающимся поэтом. Вознесенский перевел его вариацию на тему Эдгара По. Мне кажется, что вообще Грасс, с его сардоническим тяжелым нравом сатирика, больше соответствует ХХ веку, его духу, нежели чем вся немецкая литература того времени. Рекомендую ли я читать? Не знаю, я вообще ничего не рекомендую.

«Как вы оцениваете свое детство? Вот мы знаем, что БГ в детстве был любим, и это сделало его творчество выше всей депрессивности русского рока. Во всем его творчестве сияет свет ребенка, которого любили. Вас, кажется, тоже любили?» Да, меня любили, спасибо. Я даже считаю, что обо мне слишком заботились, поэтому во мне до сих пор сидит детское убеждение, что обо мне все должны заботиться. Да и потом, действительно в моей жизни случилась Катька, которая к моему эгоизму относится терпимо. Да все терпели, наверное, я чем-то это компенсирую.

Наверное, любовь в детстве об одном свидетельствует. Понимаете, либо ты в мире желанный гость, и тогда все-так твоя главная тенденция свет. Либо ты нежеланный, и  тогда тебе все время надо доказывать. Невзирая на всю мою анфан-террибльскую не то что невостребованность, а, наоборот, на ту атмосферу, что я вокруг себя создаю, несмотря на то, что мне все время приходится доказывать право на существование, мой изначальный посыл в том, что меня Господь зачем-то сделал и зачем-то терпит. То есть я нежеланный гость в некоторых сферах. А в целом, знаете, как: я зашел в дом, в этом доме меня ждали, но в этом доме есть некоторые комнаты, в которых меня терпеть не могут. Вот так бы я сказал, такая метафора. Но в целом то, что я делаю, зачем-то нужно.

Отчасти это объясняется тем, что, когда я пишу, я испытываю это чувство востребованности. Я чувствую себя в божьей руке, это важно. Уж кем я себя там чувствую, это не важно. Но в божьей руке всегда. И мать, слава богу, это очень хорошо понимала. Мне было лет шесть, я очень много сочинял стихов, все время диктовал, записывал уже. И она мне сказала: старайся писать каждый день. Не потому что это кому-то нужно, но ты себя будешь лучше чувствовать, когда ты пишешь. Это мы с ней даже сочинили такой стишок:

Надо каждый день писать

Хоть один стишок,

Как заметил огурцу

Старый артишок. 

Сочинили мы такое. Надо каждый день что-то совершать, за что вы могли бы себя уважать. Тогда у вас будет ощущение ребенка, которого любили.

И потом, понимаете, как «любовь»? Надо ли баловать ребенка? Мне кажется, что я всегда, наоборот, был окружен ситуацией крайней требовательности. Я помню, мне один иностранец (первый американец, с которым я сдружился)… Это был 1983 год, тогда Андропов с Самантой Смит начал политику обмена детскими делегациями. Я поехал в Швецию, первая моя заграница была в 15 лет. Конечно, было полезно, интересно, такой был шок добрый. И мне этот американец, пожилой кинооператор, который фиксировал работу нашего детского лагеря мира в Гетеборге, сказал: «Я вижу, что к тебе предъявляются жестокие требования. Я вижу, что тебя воспитывают жестко. Это правильно, это хорошо, это так надо». И я с тех пор тоже так думаю: чем жестче меня воспитывают (но это надо делать с любовью, а не из садизма)… Да, материны требования ко мне и к себе были неизменно высоки. Я думаю, когда уже… Она же очень обаятельный была человек, к ней страшно тянулись люди. 

Вот однажды я вызвал ей платного врача, потому что наши были не очень хороши. И эти врачи ее полюбили, стали приезжать к ней обедать, приезжать, просто мимо проезжая, захаживать; они мне сказали, что Наталья Иосифовна обладает когнициями, когнитивными способностями абсолютно молодого человека. Поэтому она в 84 года производит впечатление здоровой. Мать обладала настолько здоровым мозгом… Да, понимаете, Лилиана Комарова, которая в 92 года давала Навальному советы, как ему полемизировать со Стрелковым, потому что композиция беседы будет такой-то и такой-то. Комарова же обладала профессиональным нравом и вкусом, который не с чем сравнить. Я выводил ее в эфиры на «Эхе» и «СитиFM» до ее 90 лет. Она всегда была в эфире абсолютно органична, о чем бы она ни говорила. Пока у вас в порядке когниция, у вас все будет более-менее. Комарова для этой цели кроссворды решала, а мать моя преподавала до последнего. И это очень правильно.

«Каким вам видится место Волохонского и Хвостенко в русскоязычной поэзии второй половины ХХ века, можно ли считать их нашими битниками? Мне кажется, что «Подозритель» Хвостенко перекликается с «Воплем» Гинзберга».

Не знаю настолько Гинзберга, не читал «Подозрителя». Поэзия Хвостенко никогда мне не была интересна, хотя там есть замечательные тексты, типа там «Мертвая старуха совершеннее живой». Я не думаю, что он был битником по художественным принципам, скорее, по образу жизни. Хотя какие там у битников художественные принципы? Автоматическое письмо. Я думаю, что Хвостенко был вообще таким явлением природы, явлением культуры в целом. Как говорила Розанова: «Хвостенко добился своего огромного раскрытия подсознания, конечно, за счет веществ, из которых водка была не последней». Он сильно за это поплатился: он подточил здоровье и, конечно, никогда не мог быть успешным клерком. Он жил всегда довольно безалаберно. Но свобода и гармония его творчества невероятны. Я очень высоко оцениваю Хвостенко, но как музыканта. Как поэта… Опять-таки, я понимаю, что он гениальный человек, гениальное явление. Что рядом с ним находясь, вы ощущали дуновение божественной гармонии. Но тексты его для меня совершенно непонятны, и интерпретаторы этих текстов, по-моему, занимаются бессмысленным делом. Я знаю людей, которые «Сучку с сумочкой» разбирают подробно или «Тайну», или «Вальс-жалобу Солженицыну». Они пытаются из них сделать какие-то там смыслы, навести мосты, вычитать аллюзии. 

Мне кажется, что тексты Хвоста – великолепный триумф ассоциативности, свободы творчества. Но интерпретация их бессмысленна. И сравнивать их с битниками, у которых все-таки были какие-никакие воззрения, мне кажется тоже неверным. Хвост – протуберанец счастья. «Хочу бежать с любимой рядом, а с нелюбимой не хочу». Хотя, права Розанова, заплатил он очень тяжело. Нельзя вечно вести такой образ жизни и жить долго. Поэтому он разрушался на глазах. А вместе с тем (надеюсь, это не является пропагандой веществ), водка же была одним из главных веществ для него. 

«Можно ли каким-то образом ввести себя в состояние письма, захотеть писать?» Я бы хотел. Чисто физически я хорошо сочиняю, когда просыпаюсь среди ночи. Какая-то мысль приходит, и ее надо срочно записать. А там постепенно две придут сами, третью приведут. Но всегда просыпаться ночью и, главное, всегда просыпаться от приходящей мысли трудно. Я могу сказать – и это очень важно, – когда у меня появляется желание работать. Мандельштам был абсолютно прав в одном отношении: поэзия – это сознание своей правоты (это формула из статьи 1911 или 1913 года). Нужна какая-то легитимность сознания какой-то легитимности своей жизни, что ты на своем месте. С детства оно у меня было, но оно меня не очень часто посещает. Поэтому сейчас я, скорее, после удачного урока, после хороших классов я чувствую, что я на месте, что делаю правильный выбор. У меня две группы, очень разные. Одна изучает фольклор, другая – триллер. Бард-колледж я сейчас не беру, там совсем правильные люди, с ними мне легко. 

Одна группа, которая по фольклору, очень умна. Другая, по триллеру, очень талантлива. Они очень фриковатые ребята. Кстати, две девочки оттуда пишут ревью для «Новой газеты» (совершенно, по-моему, блистательные), и вы их могли видеть в нашем эфире с Плющевым. Они веселые, очень нестандартно мыслящие (два мальчика и двенадцать девочке, плюс некоторое количество гостей, люди просто приходят послушать). И вот после семинара с ними – особенно если они вякнут что-нибудь умное, сочинят стих хороший (они много пишут) или принесут триллер. У меня есть итальянка, которая пишет идеальные викторианские рассказы. У нас был семинар по кулинарному триллеру, и она написала рассказ про такого «Ойстер-монстер»: про мстительную устрицу, которая пришла отомстить за всех устриц, которых съела героиня. Там очень здорово сделано, как она ночью идет на кухню и слышит внутри холодильника эти толчки, понимая, что это. Здорово сделано. Или Итон Чен, замечательный китаец, который пишет кафкианско-акутагавские, короткие мрачные рассказы, полные глубочайшего подтекста. Вот так посидишь, послушаешь, с ним потреплешься (а им всем по 18-19 лет), и у тебя возникает чувство, что ты на месте, что ты все правильно делаешь. И тогда на обратном пути в машине (особенно если погода хорошая), едучи через эти разноцветные леса, придумываешь какие-то мысли. Не придумываешь, а они приходят. Но для этого нужно для начала ощутить, что ты на месте.

Вообще, это доступное только педагогу чувство, что ты разбудил в человеке правильное, что теперь дальше он понесет эту твою школу, твой навык. Это как успешное зачатие. После этого жить гораздо легче, но, как вы понимаете, это доступно только учителю, да и то не всякому.

Мать мне много раз говорила то же, о чем мне говорил и Ефремов: «Хороший актер приходит на спектакль больным, а уходит здоровым». Вот так же и хороший учитель. Но для этого нужны два условия: во-первых, учитель должен любить профессию, ну а во-вторых, это должен быть сильный курс. Как набрать сильный курс? Надо так сформулировать задачу, чтобы на нее, как на хорошую наживку, пошли хорошие студенты. Например, у меня сейчас будет семинар по теме «король-нарратор» (на примере Зеленского). Уже на него сейчас начинают записываться люди. Все приходят с одним заявлением: я с вами категорически не согласен. Я выложил там темы курса. Ну welcome,  ради бога. Приходи и доказывай свое несогласие. Состояние креативной полемики (особенно с курсом) всегда лучше, чем ты там вошел, что-то оттарабанил; все, открыв рот, повторили и пошли жить по-прежнему.  Полемика – это единственное, что имеет вообще какой-то смысл.

«Читали ли вы Питера Хеллера, как он вам?» Я только одного Хеллера читал, Джозефа. Надо сказать, что Джозеф Хеллер и сейчас остается самым любимым, самым важным для меня американским писателем наряду с Воннегутом. 

Я вот смотрю Питера Хеллера, тут перечисляются его романы – «Последний рейнджер», «Собачьи звезды», «Река»… Нет, ничего не читал. Но я знаю о существовании романа «Последний рейнджер», насколько я знаю, соответствующего фильму. «Собачьи звезды» – очень красивое название. Посмотрю теперь. Понимаете, у меня в американской литературе довольно узкий вкус.

«Читали ли вы «Ящик для письменных принадлежностей» Павича?» Читал. Я много Павича читал. Он все равном много написал. Я больше всего люблю «Пейзаж, нарисованный чаем». «Нравится ли вам его творчество?» Очень. Нравится его формотворчество. И, знаете, что больше всего нравится у него? То, что у него форма вроде бы является первичной. Ему приходит форма, а уж потом он ее интерпретирует. Иначе, когда вы придумываете метафору под уже готовую мысль, выходит очень плоско. 

Я как-то Житинского, как он придумал «Лестницу». Он говорит: «Я описывал лестницу, она получилась очень длинной, и я подумал, что она должна быть бесконечной». Но при этом, говорил он, «если бы я изначально имел в виду, что ситуация для героя безвыходна и нашел бы метафору безвыходности, получилось бы плоско». Вот это верно: нужно идти от формы, а уж потом интерпретировать ее.

«Все-таки прочтите «Бремя черных»». Хорошо. Why not?  Мне вообще приятно, когда человек что-то просит.

«Как привлечь подростка к чтению? Советовали Роулинг, советовали Кинга. Зачем читать Толстого или Достоевского, если сегодня всю сущность проблемы одним постом выражает Пастухов?»

Это вы очень хорошо думаете о Пастухове, которого я тоже очень люблю. Но ведь Пастухов не психолог, он историк. Я думаю, что Толстого и Достоевского надо читать все равно, а особенно надо читать Тургенева. Как приучить подростка к чтению? Проще всего через Тургенева. Дайте ему «Рассказ отца Алексея». Даже дайте ему сначала «Собаку» (это рассказ, который его встревожит, поселит в его душе чувство непонимания, неуверенности). Я «Собаку» считаю рассказом, сравнимым по масштабам с «Муму». Дайте «Собаку», а потом «Рассказ отца Алексея». «Рассказ отца Алексея» очень страшный; возможно, что ребенок на всю жизнь испугается ходить в лес. Но зато он, по крайней мере, начнет понимать, что с ним происходит, начнет понимать механизмы своего взросления. 

Тургенев мне кажется самым непонятым сегодня писателем, самым сложным. Потому что в нем глубина невероятная, при кажущейся простоте и даже наивности изложения. Вот даже еще тоже ребенку прочесть рассказ «Стук…стук…стук!», про Теглева. Абсолютно гениальный рассказ, из которого выросло «Дело корнета Елагина» Бунина, из которого выросло много Куприна («Поединок» уж точно), который имеет довольно странные параллели с бюхнеровским «Войцеком». Потому что солдат довольно часто бывает безумен от однообразия гарнизонной жизни, и ему часто приходят патологические такие идеи. Вообще, «Стук…стук…стук!» – это, наверное, один из самых страшных, малопонятных и великих рассказов, которые появлялись в XIX веке. У Тургенева есть такие рассказы – «Часы», «Ася». Очень непонятные на тогдашний вкус. Автор хотел сказать больше, чем мог выразить. Но к таким вещам он относился бережно. «Конец» – потрясающий рассказ, который он последним продиктовал. Он сказал: «Диктовать я буду по-французски, потому что по-русски буду слишком много думать об отделке». И этот его последний рассказ-завещание – наверное, самый глубокий рассказ о России. Тип, который там выведен, – наверное, самый русский тип, какой у него вообще встречается.

Вообще, я к Ивану Сергеевичу отношусь с глубочайшим пиететом. И вечно буду благодарить тех американских друзей, которые мне купили и прислали (на аукционе, на распродаже русской библиотеки в Сан-Диего) полного Тургенева. Мой-то, 12-томный зеленый Тургенев с мамиными пометками стоит дома. Я, конечно, еще буду по этой книге когда-то работать. А пока этот синий, полный 1963 года – это, конечно, мое огромное утешение. К 80-летию смерти изданный. Огромное, ребята, вам спасибо.

«Никого не слушайте, в Израиле вас любят и ждут». Спасибо вам большое, Ян. Дай вам бог здоровья. Да я, в общем, и не прислушиваюсь к недоброжелателям. Я еду туда увидеться со многими реальными друзьями. Кроме того, у меня будет фантастическая возможность, которую я давно и очень хочу сделать по принципу «можем повторить»: я выступлю с Гефтером. Вообще вы знаете, что Днепр – мой любимый город. Лучшие барды, лучшие писатели живут там. И, разумеется, Валетов, Добужанский, Гефтер, Ратнер – мои любимые люди, мои любимые собеседники. Вика Славинская. Со Славинской у меня была возможность выступить в Штатах, она приезжала на «Троллейбус». А теперь у меня будет возможность выступить с Гефтером. Почему она мне дорога? Потому что Гефтер, дай бог ему здоровья, написал несколько песен на мои стихи.

Я люблю и собственные его вещи. Мне кажется, что его поэзия – это какое-то чудо одновременно и замечательного ума, и большой человечности, большой доброты. Это редко сочетается. Я счастлив, что у нас с Гефтером будет возможность попеть на одной сцене. То есть он попоет, а я подхлопаю. Он будет петь мои какие-то вещи и что-то там из своих. Я вообще очень люблю Вадима. И сам Днепр – город моих любимых поэтов: Светлова, Кедрина. Даже Голодный из всей тогдашней пролетарской поэзии наиболее интересный человек. До сих пор для меня загадка – одновременная таинственная смерть Голодного и Кедрина в 1945-1946 годах при более чем загадочных обстоятельствах. Что они такого знали? Светлов, я думаю, спасся чудом. Речь идет о том одесском эпизоде, когда его кто-то ждал за дверью. Его спасла храбрость: он ринулся за ним, но поздно. Вот Светлов был человек исключительной храбрости. Это ему принадлежат слова: «Главный урок, который я получил в жизни, – это создание отрядов еврейской самообороны в 1919 году». Пятнадцать лет ему было. Я вообще считаю, что Светлов (хотя меня об этом никто и не спрашивает) – один из главных русских поэтов 20-х годов. Конечно, человек, написавший «В разведке», заслуживает памятника по-любому. И я знаю, что когда-нибудь в Екатеринославе, в Днепре будет стоять его памятник. Будет стоять памятник им  троим – Голодному, Светлову и Кедрину, трем друзьям.

«Почему вы во всех высказываниях объединяете «Solus Rex» и «Ultima Thule»? При всем желании, не вижу там ни единого замысла?»

Ну как же не видите? Это первая и вторая глава романа. Я вам расскажу, если это вам действительно интересно. Роман «Solus Rex» Набоков задумал, когда у него не получилась вторая часть «Дара». Там речь шла о гибели Зины Мерц и попытке Чердынцева жить после этого. Вместо Годунова-Чердынцева был придуман художник Синеусов, у которого жена умирает от горловой чахотки. Дальше он пытается снестись с ней через Фальтера. И дальше Фальтер ему открывает тайну. В чем заключается тайна? Ее можно понять, в принципе. Это бесконечный ряд откинутых шкатулок. Тайна заключается в том, что человек одновременно живет в двух параллельных реальностях. В от у него есть два полушария мозга: в одном идет одна жизнь, а в другом – другая. 

И в одной реальности существует художник Синеусов и его умершая жена, а в другой – герцогиня Белинда, которая живет на далеком северном острове в Ultima Thule. Параллельно развиваются два романа. Эта идея была подчерпнута Набоковым из литературы Серебряного века, которую он читал очень внимательно, конкретно из романа Сологуба «Творимая легенда». Вообще, если вы хотите понять, про что был «Solus Rex», прочтите целиком «Творимую легенду», она же «Навьи чары». Хотя бы первый роман «Капли крови», но лучше все три части. Если лень, прочтите мою статью о Сологубе в «Дилетанте». Там подробно рассказывается этот сюжет. Там есть Триродов, который живет в двух реальностях: одна – это имение в средней России, а вторая – это далекие северные острова. Ну, не северные, но таинственная далекая страна. У него жена умерла, но он с ней там может сноситься: через его оранжерею есть вход на эти острова. Можно спастись. 

Триродов – это человек, живущий в двух плоскостях, в двух, если угодно, континуумах. Это история о том, как одна реальность проступает через другую. «Творимая легенда» очень безвкусно написана, но замысел гениальный. Он для Набокова был чем-то вроде подтверждения его собственных давних догадок. Потому что Сологуб, как сколь-нибудь умный человек (а он, и Набоков были очень умные), понимает, что у человека есть одна реальность, в которой он живет, а есть другая реальность – духовная, невидимая, которая, может быть, еще и более наглядна. Для Сологуба символами этих двух реальностей были Альдонса и Дульсинея. Есть трактирщица Альдонса, а есть Дульсинея Тобосская. Есть баба «румяная и дебелая», как он называл жизнь, а есть звезда в мире его фантазий. После смерти Чеботаревской он на три дня заперся один, произвел вычисления (он был математик вообще-то, гимназический инспектор и учитель математики), и из этих вычислений стало понятно, что вторая реальность существует, и они в этой реальности с Анастасией Николаевной увидятся.

Конечно, Сологуб был человеком не совсем здоровым. Если почитать воспоминания о нем…. Сейчас я даже скажу, чьи это воспоминания. Мне любимый профессор подарил книгу, в которой есть совершенно гениальные мемуары о Федоре Кузьмиче.  Сологуба не за что было особенно любить. Человек он был, откровенно говоря, неважный. И вместе с тем, какие-то волшебные… А, вот Елена Данько. Данько – несчастная женщина, которая училась у Сологуба и с ним. Елена Яковлевна. Она поэтесса, которая Сологуба в последние годы пыталась утешить, с ним разговаривала, ходила к нему на правах ученицы. Наверное, чему-то он мог научить. Эротических отношений там не было никаких, он был глубокий старик, в общем, уже, хотя и продолжал интересоваться садомазохистскими практиками, осуществлявший их главным образом через такое давление, через буллинг не буллинг, но такие довольно жесткие психологические эксперименты с молодежью, но он умел поставить себя. Орал на них… Короче, Сологуб был неприятный человек, но многие его высказывания и последние тексты, которые Данько сохранила, выдают глубокий и сильный ум. И сама идея существования в двух мирах – это же не символистская метафора.

Иногда вы просыпаетесь в дурном настроении. Почему? Да потому что ваша внутренняя жизнь в это время претерпевала какие-то эволюции, о которых вы понятия не имеете. А сны – приветы из другого мира, а догадки странные, а обсессии и компульсии, конвульсии, когда вам кажется, что надо что-то сделать. Это все переговоры с другой реальностью. И Набоков имел к этому самое прямое отношение.

«Когда вы приедете в Мюнхен? На каких условиях?» Слушайте, я вообще-то собираюсь довольно скоро. Я выступлю сейчас в Израиле, и потом у меня январь почти до конца свободен. 20-го мы возобновляем занятия. Если вы меня позовете, если у вас есть возможность арендовать зал, почему бы мне в начале января не приехать в Европу? Это может быть Мюнхен, а может быть Рига или Вильнюс. Все-таки я точно совершенно знаю (и об этом его я уже предупредил), что в январе я приеду к Веллеру. Я его сто лет не видел, нам есть о чем поговорить, мне хочется ему показать роман. Ну и в конце концов, он же сравнительно недалеко. Как раз вся Северная Европа может войти в ареал, ореол этого путешествия. Если кто-то захочет  организовать выступление – давайте. Сейчас вот ко мне из Варшавы приезжает друг, и мы будем с ним, наверное, что-то придумывать. Гжегож Пшебинда приезжал из Кракова (привет тебе, Гжегож!): наверное, и там будем. Нет, в Европу мы, конечно, поедем. Проблема в том, что для меня на первом месте были и остаются, конечно, университетские дела. Потому что я очень серьезно отношусь к этим курсам. Особенно к тем двум семинарам, которые у меня намечаются на весенний семестр.

Галка Егорова пишет: «А я зову тебя в Киев». Галка, если ты можешь что-то для этого сделать, если меня впустят, я приеду как только ты скажешь. Вот у нас сейчас закончатся занятия в начале декабря, и я пешком к тебе приду. Галя Егорова – мой много раз вам уже знакомый постоянный слушатель и астральный близнец, 20 декабря 1967 года родилась, она в школе преподает. У меня к ней такое братско-сестринское отношение. Она умна фантастически, как и все мы, рожденные 20 декабря. И она очень хороший преподаватель, судя по ее отношениям с детьми. И я жутко хожу приехать.

Ну позови, но впустят ли меня? Я не знаю, можно ли сейчас въехать в Украину, будучи россиянином. Но думаю, что довольно скоро я смогу туда въезжать без дополнительных ограничений (с визой или как-то еще). Рано или поздно (скорее, рано) это произойдет. Я очень хочу приехать в Киев. Только я прекрасно понимаю (и вы не рвитесь меня, ребята, разубеждать меня), когда я летом 2022 года приезжал в Украину, это была другая Украина. И Россия была другая. Это очень жесткая сейчас страна. Но я надеюсь, что, может, после выхода американского «VZ» будет и украинское издание, и я смогу его приехать презентовать. 

Я тянул до последнего момента, откладывая его выход. Потому что я хочу понять наконец: политическая карьера Зеленского закончится в будущем году или нет? Или, по крайней мере, прервется. Я уверен, что у него будет второй электоральный сезон, как у Трампа, но не сразу, с определенным гэпом – пробелом, развилкой, как хотите.

«Что вы думаете о Леониде Федорове?» Много раз говорил, что Леонид Федоров представляется мне абсолютно гениальным музыкантом. Может быть, лучшим сегодняшним мелодистом.

«Вернетесь ли вы к преподаванию в России?» Как только я вернусь в Россию, я вернусь и к преподаванию. Я надеюсь, что новая Россия, сохранившая только территорию, язык и название (и то территория – не факт), что она будет больше внимания уделять новым педагогическим системам. Новой системе экстремальной педагогики, когда детям придется больше делать на практике, чем в теории. Когда на базисе истории все науки будут преподаваться в развитии: гуманитарные науки, математика, физика и химия, и так далее. Я думаю, что разделение на предметы условно. Я думаю, что преподавать и в школе, и в вузе должны одни и те же вузовские специалисты. Школьный учитель – профессия до шестого класса. Дальше туда должны приходить люди, которые одинаково легко чувствуют себя и в новейших достижениях науки, и в методическом опыте с молодежью. Честно вам скажу: я человека, начиная с тинейджерства, начиная с 13 лет, рассматриваю человека как взрослого. Мой опыт с моими детьми мне это подтвердил. После 13 лет это человек, который не подвергается педагогическому насилию, манипуляциям, нашим приказам. Это человек, у которого своя жизнь, своя мера ответственности, свое снисходительное отношение к нам. Я не уверен, что это юридически как-то оформлено, но психологически это оформлено явно.

«Существует ли способ справиться с несчастной любовью?» Женя, это вопрос… Это другую Женю надо было бы спросить, тезку вашу, дочку мою.  Всегда есть два способа – либо изменить реальность, либо изменить свое отношение к ней. Но в обоих случаях с несчастной любовью справиться нельзя, потому что если вас человек не любит, значит, это не ваш человек. Настоящая любовь всегда взаимна. Можно прителиться, можно научиться уживаться, можно разграничить секс и отношения, заниматься сексом, не имея отношений. Или наоборот. И то, и другое трудно. Есть женщины, которые для отношений совершенно не годятся, а для секса замечательны. Бывает, увы, и наоборот. 

Но абсолютно в любом случае, при любом развитии первое, что надо сделать, это понять, в  том ли направлении вы действуете. Тот ли это человек, с которым надо иметь какие-либо отношения. Как только вы это поняли и убедились, что есть какой-то misunderstanding, какое взаимное непонимание, но в основе вы близки, надо пытаться устранять эти отвратительные мелочи, которые вас раздражают. Часто они являются случайными. Ну раздражает вас, что человек курит или пьет, с этим можно справиться, слава богу, в конце концов. Медицинские зависимости устранимы.

Бывают другие случаи. Когда вы человека любите, но не можете быть вместе с ним. Тогда надо сделать все возможное, чтобы быть вместе с  ним. Допустим, вы женаты. Но одну семью вы не спасете, а другую можете погубить. Есть другой вариант – это когда вы не готовы уйти. Значит, не надо. Я боюсь, что насиловать себя не надо ни в каком случае. Понимаете, несчастная любовь – это misreading  и misspelling. Хороший был бы роман, где действовали бы героини Мисс Ридинг и Мисс Спеллинг. Это как в русском варианте, скажем, бес честный и бес платный. С приставками можно хорошо дурить. 

Дело в том, что взаимное непонимание возникает обычно там, где один не умеет говорить, а второй не умеет слушать. Но есть обычно те критерии, по которым всегда можно определить, ваш это человек или не ваш. Как мне Гор Вербински когда-то сказал: «Если вам нравятся одинаковая музыка (и лучше одинаковая медленная музыка), с этим человеком есть психологическая близость, как у меня с Джонни Деппом. Я с ним могу работать потому, что мы оба любим тяжелые медленные баллады». С любовью та же история. Как правило, вам нравятся… Как, помните, у Виана было сказано: «У них были одни и те же литературные и кулинарные вкусы». Если вам нравятся одни и те же тексты, одни и те же артисты, музыкальные вкусы… Тот же Арканов говорил: «Если женщина любит джаз, у меня с ней все получится». Надо исходить из каких-то таких паролей, обмениваться такими опознавательными знаками. Это самое полезное, что вы можете делать.  Вообще, с любовью трагической или несчастной справиться легче всего: нужно быть понятным. А если нет этого понимания – значит, это либо физиологическая тяга (она победима), либо вы просто неправильно представляете партнера. 

Я ни разу не видел случая, чтобы люди, созданные друг для друга, не оказались вместе. Они преодолевают для этого такие невообразимые препятствия, что государственные границы кажутся вообще…

«Считаете ли вы Яшина, Кара-Мурзу и Навального новыми лидерами?» Навальный – безусловно, но насчет Яшина и Кара-Мурзы все сложно. Я очень люблю этих людей, очень уважаю. Тут мне Яшин давеча позвонил. Был у нас там один замысел, который мы собираемся осуществить. Я не мог во время лекции не прерваться. Я говорю: ребята, вот мне Илья Яшин звонит. И они мне говорят: «Сделайте громкую связь». И они все ему закричали, в каком они от него восторге, как поддерживают, как видят в нем одного из лидеров будущей России. А ведь это студенты не русские, они американцы, но им нравится человек (они знают о нем в связи с обменом), который вот так себя сумел поставить. Борец, преодолитель, светский герой – вот это важная вещь.

Кстати, тут очень многие спрашивают, надо ли идти на марш в Берлине. Понимаете, я же не ваша компактная переносная совесть, я не ваш политический советчик. Если бы я был в это время в Берлине, я бы пошел. Почему? Повидаться. Конечно, у этой акции может быть только одно конкретное политическое последствие: эмиграция манифестирует себя в качестве продолжающей бороться активной, легитимной политической силы. Заявить о себе о том, что мы вместе, что мы готовы, что вы вернемся, что мы будем бороться за Россию – извне, изнутри, что нам все эти разговоры? Какая доблесть в том, чтобы сейчас оставаться в России? Да никакой ровно. Вот пишут мне: «Политиком будет в России тот, кто сейчас в ней остался, кто ее не бросил и не предал». Значит, как раз не предал ее тот, кто уехал, сохранив верность той России, которая есть. Никакой добродетели в том, чтобы всю жизнь просидеть в колыбели, нет. Никакой добродетели в том, чтобы быть сегодня политиком в России, нет. Это значит быть коллаборационистом. Это значит играть по условиям, которые установлены хозяевами казино, в данном случае. Поэтому ничего не поделаешь. Политиком я быть не собираюсь. Судьбу России в любом случае будут решать не то, кто остался, и не те, кто уехал. А те, кто вырастет. Не дай бог, чтобы это были соседи. Не думаю, что внешнее управление здесь возможно. Я абсолютно уверен, что Россия будет решать свою судьбу самостоятельно, но те люди, которые будут это делать, еще не выросли.

А пойти, мне кажется, надо. Это будет на Потсдам-Плац, там собираются эти ребята. И они пойдут, как мне кажется, вполне осмысленно. Мне даже не важно, под какими знаменами (хотя мне кажется, что ходить под сегодняшними российскими знаменами неуместно), но мне кажется, что три требования должны быть выдвинуты обязательно. Насколько я знаю, эти три требования будут. Во-первых, прекращение войны. Россия должна прекратить обстреливать Украину. В одностороннем порядке прекратить сопротивляться – это с украинской стороны не выгодно. Во-вторых, конечно, отставка Путина – узурпатора власти. И в-третьих, свободу всем политзаключенным. Я не вижу в России и вне ее ни одного здравомыслящего человека, который мог бы этим лозунгам сопротивляться. Нет войне, свободу политзаключенным, долой Путина. По-моему, здесь все понятно.

Но Господь же сам это все сделает. Вопрос не в том, как мы будем на это влиять. Конечно, политзаключенных надо обменивать, менять – это самое выполнимое требование. И для этого не надо никого, кроме гипотетической доброй воли некоторых людей в России. Политзаключенных надо или менять, или выпускать немедленно. Но в любом случае, политзаключенных в России быть не должно. В XXI веке это не та практика, с помощью которой можно защитить страну от внутреннего раздрая. Но совершенно очевидно одно: свободу политзэкам и свободу слова вообще – это то, с чего надо начинать. Естественно, что прекращение войны предполагается само собой, потому что война – это раковая опухоль, разъедающая ткань государства. Если кому-то это нравится, так, знаете, у больных тоже бывает эйфория. Особенно когда их накачивают такими медикаментами, как современная российская пропаганда. Для меня совершенно очевидно, что любой марш такой сегодня как минимум хорош для объединения. Многие просто хотят увидеться – почему им не увидеться.

Я могу сказать абсолютно точно: любое участие сегодня в российской политике смысла не имеет никакого, как не имеет смысла проводить демонстрации на «Титанике». «Титаник» может тонуть еще довольно долго. Но это смысл повидаться с друзьями и сохранить лицо, если в оппозиции. Смысл разворовать последнее, если вы во власти. Вот и все. Никакого другого смысла во всех этих вещах нет и быть не может.

«Собираетесь ли вы пригласить в Рочестер Яшина, Кара-Мурзу, и вообще превратить его в интеллектуальную и культурную столицу русской Америки?» Не знаю, получится ли у меня. Смотрите: Иващенко приезжает и будет петь для фольклорного курса (и вообще, фольклор русский, авторскую песню) в университете, а попутно будет петь еще на двух площадках в Рочестере 7-8 декабря этого года. Яшин гипотетически приедет в феврале. Макаревич во время американского тура, который планируется в феврале-марте (если я ничего не путаю; если путаю, поправьте меня, ребята), заедет к нам, мы его очень ждет. Тем более что фольклорный семинар действует круглогодично. Всегда кто-то на кафедре изучает фольклор. Не обязательно русский: есть английский, американский. Мы совершенно открыты, а Макар знает фольклора столько, начиная с идиша и кончая с французским, что он это может спеть всегда. Я никогда не забуду, когда у меня был семинар по блатной песне, и Макаревич по зуму, по прямой связи, пел «Окурочек» Алешковского. Дети были в экстазе. Они даже не знали Макара… Ну, некоторые знали. Но он спел еще, знаете, с такой сентиментально-жестокой, с такой жестоко-романсовой блатной интонацией. Такой сипловатый блатняк. Вот герой этой вещи в этот момент перевоплотился совершенно. Это было великое актерское достижение, не говоря уже о том, что моя капитализация в глазах студентов пошла вот так.

Кстати говоря, приезд Арестовича тоже способствовал нам всем много к украшению. Вот приезжает Арестович, и три с половиной часа, не отвлекаясь, не уезжая, никуда не торопясь, отвечает на вопросы русских, украинцев и американцев. Это было да. И я видел, с какими глазами смотрели на него те люди, которые пришли с сильнейшим априорным предубеждением. И я, в общем, считаю, что если у меня есть возможность кого-либо приглашать, я буду делать все возможное, чтобы это осуществилось.

Ну и слава тебе, Господи. У нас же есть идеальная аудитория, есть кое-какие финансовые возможности. И если надо, мы сделаем платное выступление, совершенно нормально.

«Можно ли сказать, что «Война и мир» – устаревший роман с имперской идеологией?» Нет, он, конечно, роман с очень русской идеологией. Идея о малой роли личности в истории приложима прежде всего к России. Но говорить о том, что «Война и мир» – устаревший роман, нельзя. Он, скорее, грандиозен технически. Джон Гивенс, который ведет семинары по «Войне и миру» (это праздник всегда, конечно), прежде всего подчеркивает потрясающую новизну конструкции. Конструкция, кстати говоря, не чисто толстовская, она идет от Гюго, от «Отверженных», там прямые параллели. Это не прямое копирование, это отсылка. Но аллюзий к Гюго у него в самом деле очень много, особенно в главе про Бородино, которая в известном смысле такая копия главы про Ватерлоо. И обе концепции – ни толстовская, ни гюговская – к реальности отношения не имеют. Но сказал – и стало так. Вот это очень интересно.

«Война и мир» абсолютно не устарела, не утратила своего значения, потому что это не идеологический роман. Это роман (собственно, в названии его это и отражено), который сплавляет большую историю с семейной сагой. Оба жанра чрезвычайно интересны. Тем более, что страна, общество развивается в известном смысле по той же схеме, по которой развивается семья. Если там нет общества в экстремальные минуты, если там нет глубокого внутреннего родства, такая страна обречена. Значит, надо искать те механизмы и те рельсы, по которым может быть проложено это будущее развитие, эта консенсусная глина. Наверное, так.

«Можно ли сказать, что Мопассан в какой-то степени похож на Чехова?» Нет. Во-первых, Мопассан Чехова вряд ли читал, он читал Толстого, Тургенева. Думаю, что он читал Генри Джеймса, который считал себя учеником Тургенева. Чехова он читал вряд ли, да и какого Чехова он мог читать? С 1890 года Мопассан уже ничего не воспринимал, а Чехова, кстати, не очень много и переводили. 

«Нельзя ли сделать так, чтобы ваша ученица, сочинившая сюжет о мстительной устрице, написала бы сказку про бобра, который устраивает суд над боброедкой?» Я не очень хочу своих ребят вовлекать в российскую повестку прямо так. О Трампе мы можем говорить – это то, что нас окружает. А говорить о российской повестке не обязательно. Я могу придумать историю про голову бобра, которая ей явится. Причем не я придумаю, а они. Они же все время провоцируют меня. Вот я даю задание, они его выполняют, а потом говорят: «Ну, а теперь вы». И мне приходится что-то импровизировать, что-то сочинять. Поэтому вот эту историю с мстительными бобрами я, может быть, сам придумаю. Они мне сейчас заказали кулинарный триллер… Они говорят: «Вот вы с нас требуете, а сами можете написать такой триллер, чтобы было одновременно страшно и вкусно?» Как у Стэнли Эллина, «Speciality of the House». Могу, у меня даже есть такой рассказ – «Битки Толстовец», рекомендую от души.

Значит, что касается Мопассана, раз уж о нем заговорили. Конечно, влияние Мопассана на Чехова тоже есть, но думаю, что это очень разные писатели. Думаю, что впору говорить о большом влиянии Мопассана на Куприна, прежде всего на «Морскую болезнь», конечно. 

Понимаете, главная проблема позднего Мопассана – это связь между физиологией и моралью. Или, если угодно, между физиологией и религией. Не зря в романе «Жизнь Клима Самгина» после очередной ночи с Климом, Лидия Варавка восклицает в ужасе: «Послушай, но ведь это ужасно – бог и половые органы!». На самом деле это как раз нормально. Но для Мопассана ключевой (хотя он-то как раз был очень долюбленным ребенком) была идея своей неуместности в мире, своей несовместимости с богом.

«Бесполезная красота» – лучший рассказ Мопассана, который сам он считал своим большим непонятым достижением. Он говорил, что вся эта новелла – символ. Символистский рассказ, но это ведь рассказ не только о чайлдфри, не только рассказ о женщине, которую превратили в беспрерывную детородящую самку, потому что муж ее болезненно ревнует и все время старается запереть дом, приковать к детям. «Бесполезная красота» написана ради финального монолога. Он говорит: бог интересуется нашим размножением и нашей гибелью. Он нас воспроизводит и убивает. «Я не думаю, что такому богу интересны тонко чувствующие, мечтательные, творящие люди, ибо его творчество очень примитивно». «И я,  – говорит герой в экстазе богоборчества, – не понимаю, почему бог наслаждается нашими страданиями». Дальше он говорит ключевую фразу для всего творчества Мопассана: «Этот мир создан не для тонких людей».

Я думаю, что ключевая проблема Мопассана, и эту проблему он решает (кстати, Блок задавал тот же вопрос в разговоре с Горьким, говоря, что мозг -это избыточный орган вроде зоба, для жизни он не нужен): он спрашивает, зачем даны человеку такие фантастические способности к творчеству, такие невероятные способности к фантазии, к мимикрии, такая избыточность во всем? Набоков, кстати, об этом говорил. Мимикрия и избыточность. Зачем даны человеку сентиментальность, нежность и умиление, если мир требует от него грубых и простых эмоций. 

Вот тут, кстати, пришел вопрос, кто автор этого высказывания: когда молодой композитор играет свое сочинение и спрашивает: «Ну как?» А классик говорит: «Хорошо, очень хорошо, гораздо лучше, чем водку пить». Это Шостакович. Это было сказано с его знаменитым жестом: он поскреб щеку и сказал: «Очень хорошо, голубчик, гораздо лучше, чем водку пить». Хотя в водке он был сам большой любитель. И считал, что она очень ему помогает сочинять, мыслить, примиряться с жизнью.

Так вот, мир действительно создан не для людей избыточно тонких, не для таких людей, как Мопассан. Вот у меня есть (стоит на почетной полке) любимая книжка Фрэнка Харриса (она у меня от стола недалеко, чтобы ее можно было брать). Замечательная книга – воспоминания Фрэнка Харриса, огромные, толстенные, пятикнижные. И там есть замечательная глава о Мопассане, в которой есть история, как Мопассан Фрэнку Харрису говорит: «А я могу у себя вызвать эрекцию усилием воли, силой воображения. Хотите, я сейчас вам это покажу?». Он глубоко задумывается, складывает руки на груди, стоит такой поэтически, чтобы видно было, что руки у него ни при чем. И видно, как набухает у него в штанах нечто. Да, действительно, все мы по полудетскому возрасту помним, что когда мы сильно бывали влюблены, одна мысль об объекте страсти могла вызвать такую эрекцию.

Мопассан был человек, который полностью управлял своей физической жизнью благодаря колоссальной силе мозга. Болезнь Мопассана, этого нормандского бычка, развилась даже не из-за сифилиса. Сифилис там не доказан. Она развивалась из-за его сумасшествия, которое сначала разрушило его мозг, а потом его тело. И тело еще сопротивлялось очень долго. Три года он прожил в состоянии полного безумия, когда ему казалось, что это не он, а это его двойник-подофил. Почему «подофил», откуда это страшное название? Ну такой «Орля», он механизм своего безумия описал в «Орля».

Когда рассматриваешь одиннадцать томов Мопассана – колоссальную пестроту его творчества, колоссальный объем им написанного… когда видишь…

Знаете, что сейчас произошло? Это бэбз дорвался до телефона. Все-таки нет большей радости, чем дорвавшийся до телефона бэбз. Он не знает, что мы в эфире, но если хотите, сейчас придет.

Так вот, для Мопассана главная проблема во всей невероятной пестроте написанного как раз довольно четко выделяется. Это проблема страшной избыточности, сложность внутренней жизни и самого творчества, творческого устройства человека и безумная примитивность физиологии, простоты, всего этого примитива физиологического. Для Мопассана нет примитива, нет компромисса между физической стороной любви (вообще, пожалуй, физической стороной жизни) и вот этим невероятным буйством воображения, фантазии, сентиментальности. Мопассан – автор ведь на самом деле нескольких текстов, полных совершенно детской сентиментальности. Ну например, как «Туан», или как «Старуха Соваж». Но все равно главное, что его привлекает в жизни – мучительный, адский труд по сосуществованию даже не с женщиной, а по сосуществованию в одном человеке духовного и физического существа. Об этом «Орля»  – о духовном и физическом раздвоении личности.

Я должен сказать, что «Орля», наверное,  – это залог и зародыш литературы будущего, потому что там описана нормальная ситуация диверсификации личности, которая воспринимается как безумие. И диверсификации человечества, и внутреннее раздвоение, размножение сознающей, живущей и пишущей личности – это норма. Я пишущий и я преподавающий, я занимающийся любовью  и я занимающийся путешествиями – это разные люди. И Мопассан первым написал о том, что станет впоследствии генеральным сюжетом всей литературы 70-80-х годов, вот этой и «Головоломки», и романов Киза. Это странные истории человека, у которого есть световой барабан, и его занимают разные личности. Вот у Мопассана обсессия главного героя проявляется в том, что одни его желания продиктованы одной личностью, себя не сознающей, а другие – другой. Он не понимает, почему едет на ярмарку. Но разделять, выделять в себе эти личности он не научился.

И об этом же «Сильна как смерть» – гениальный последний роман о том, что жизнь человека с одной женщиной при бесконечном усложнении жизни и мира становится невозможной. Нужно как минимум несколько партнеров. Эта мысль для современников была невыносима. Да, в общем, она и для любого человека невыносима. Но традиционная конфигурация семьи не может выдержать той ситуации, когда в одном человеке всего много. И именно Мопассан – первый описатель страшного внутреннего усложнения личности, которая не может примириться с собой и поэтому выбирает разные социальные роли. И «Bel-Ami» – роман именно об этом, а не о карьере. Это роман о том, что Жорж Дюруа не может примирить в себе любовника, журналиста, скандалиста, друга. Это роман о том, что в одном человеке то и дело разные его личности берут верх, а гармонии между ними нет. И вот бунт писателя Мопассана против Мопассана человека – вероятно, самый интересный вариант. Про «Анжелюс» поговорить уже не успеваем, потому что это последний неоконченный роман, роман о судьбе калеки с богоборческой темой. Он нам пригодится в следующий раз,  тогда же я отвечу на вопросы про «Пьера и Жана». Всем спасибо, всем пока.