Кто такой Борис Зимин? Интервью Татьяны Фельгенгауэр
Хотя я проводил много времени там и сям, но у меня любимое место была Россия. Я до безумия люблю свою деревню в Новгородской области. Я фанат бани, я фанат леса. Москва тоже так ничего, но после Лужкова для меня Москва осталась просто никакой, а после Собянина уже тем более нет этого города…
Подписаться на Alexandr Plushev
Поддержать канал Alexandr Plushev
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Всем привет! Вы смотрите Youtube-канал Александра Плющева. Меня зовут Татьяна Фельгенгауэр. Обязательно подписывайтесь на канал, готовьтесь ставить лайки. Я представляю новый выпуск из серии «Кто такой?». И сегодня я поговорила с Борисом Зиминым.
Борис, если посмотреть на список всяких дел, которыми вы занимались в течение жизни, получается очень большой разброс — от гонок до, не знаю, девелопмента, лизинга, поддержки научных исследований, медиа-исследований. Вы для себя любимым делом какое считаете?
Б. ЗИМИН: Сложно сказать. То, которое делается, то, которое я получается. Вообще у меня, может быть, такой детский бэкграунд — это скорее что-нибудь смастерить, какая-нибудь инженерная такая подоснова. Чисто семейная история. Мой батюшка инженер на самом деле, человек, который решает задачи какого-то технического плана. И в семье изначально был культ такой инженерный. А одна из таких любимейших важных книг — это «Таинственный остров», где самая фишка в том, что люди приезжают на голое место и делают все. У них получается все, кроме, по-моему, табака — ружья и все что угодно. И это, конечно, большая составляющая жизни — не знаю, как сказать по-другому. Как устроен мир, надо знать.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но при этом вы не пошли, например, в науку/инженерию.
Б. ЗИМИН: До конца Советского Союза мне было все понятно. Я знал, куда я пойду, все было кристально ясно. У меня не было никакого не то чтобы выбора, а какого-то…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Сомнения.
Б. ЗИМИН: Желания выбора. Я знал, что пойду в МАИ, Московский авиационные институт, потому что, опять же, мой батюшка его окончил. И так все и получалось. Собственно, и в школе у меня все время были какие-то, опять же, наследственные, я считаю, или семейные традиции увлечения — и радиолюбительство, и автомобильные способности. Потому что нормальный человек, правильный, в Союзе должен был быть в том числе и автомехаником. Ну как, ты должен был уметь фотографировать, чинить машину или что-то еще. Я уже не помню, были какие-то смешные формулы успеха — у женщин, по крайней мере. И слегка пьян — как-то вот так, что-то такое.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И как, вы преуспели во всех трех ипостасях?
Б. ЗИМИН: Ну, не пью сейчас уже много лет совсем, если об этом речь.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но в юности пробовали.
Б. ЗИМИН: Ну конечно. В юности конечно. С водкой была интересная история. Самый угар Советского Союза. Дефицит тотальный. Водка у таксистов по 15, по-моему, по 20 рублей уже тогда продавалась при официальной цене 10. А в торговой сети человек мог получить по талонам, по отпускам, уже не помню, по каким документам водку. Ящик водки на свадьбу, ящик водки на похороны. У меня случилась свадьба как раз в 1992 году. И у меня, значит, вот ящик водки. Бутылки остались по сю пору. Одну я откупорил лет, не знаю, 10 тому назад — жуткая отрава. Как мы ее пили, я не понимаю. Но еще есть. Правда, сейчас мне недоступны эти две-три бутылки, остались в Москве все еще.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну, дай Бог, сможете еще проверить, как там эти две-три бутылки. Но вот возвращаясь к вашему рассказу. Запомню вот это ваше сомнение, вернемся к нему тоже. Ну вот МАИ, все понятно. В какой момент у вас начинаются сомнения, выбор и понимание того, что все не так предначертано, что ли?
Б. ЗИМИН: Я поступил в МАИ в 1986 году. В 1986 окончил школу и поступил в МАИ. Я не готовился как-то специально. Вспоминать — иногда что-то вспыхивает неожиданно, но вообще время было ужасно интересное. Мне 18 лет. Перестройка, партийная какая-то, по-моему, 19-я конференция — я уже путаю года. И, значит, фарцовка-то ладно, а вот фильмы появились, можно было менять. Мы меняли кассеты, встречаюсь у метро, обменивались «Эммануэлью», «Калигулой» и черт знает чем еще. Начало видеосалонов, студенческий бизнес первый в общагах.
Это было совершенно потрясающее время такого весеннего настроения. Но оно меня сбило с толку. А может, даже не сбило, просто время такое пришло. Дело в том, что в 1987 году в Союзе я поступил в МАИ — это вуз с военной специальностью. То есть выпускники получали лейтенантские звания. Была военная кафедра и, соответственно, бронь от армии. 1987 год — это единственный год, когда загребли изо всех вузов в армию. Потом часть вернули, но это меня не коснулось. А я попал в армию, я пошел в армию. И 2 года я проторчал в этой армии.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я прошу прощения, извините, просто я только в 1985 году родилась и не очень понимаю: как это, если вы студент, студент успевающий, не двоечник, не прогульщик — как вас посреди обучения могут забрать в армию?
Б. ЗИМИН: Это был весенний призыв, уже после сессии. Вообще я не знаю, у меня тогда было очень мало мозгов и, в общем, какая-то была странная, конечно, история со мной. Меня время от времени посещал какой-то фаталистический, что ли, настрой готовности плыть по некоторому течению. Весенний призыв — это, по-моему, с 1 апреля по 15 июля. Ну, тогда был, сейчас не знаю как. 1986 год — это год прилета Руст на Красную Площадь. Как раз, по-моему, 26 или 28 мая, был День пограничника. Неважно. Вот после этого — ну как, прислали повестку.
Б. ЗИМИН: Да, в 1987 году прислали повестку, и я, значит, пошел. Почему я пошел? У меня накануне украли паспорт. Или я где-то оставил сумку, я уже не помню. И какой-то черт мне подсказал, что, может быть, это связано НРЗБ, может быть, что-то еще. И я поперся в военкомат на улице Алабяна — по-моему, так она тогда называлась, на Соколе — и явился в военкомат. На меня вышел посмотреть сам военком и спрашивал: «Ты не совершал никакого преступления, вообще с тобой все хорошо?». Дело в том, что это было 14 июля. 15-го последний день призыва. Зачем?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Как, почему? Борис, зачем? Почему вас никто не остановил? Вы что, никому не сказали?
Б. ЗИМИН: Ну, я сказал. Опять, 18 лет или сколько там было мне — это немного странный возраст. Я сейчас смотрю на своих детей, тоже удивляюсь. В общем, мой родитель как-то пожал плечами и не стал слишком протестовать. Потом он мне говорил, что, в принципе, считал, что все под контролем.
Надо сказать еще раз, что мой батюшка работал в РТИ, в институте, который разрабатывал важную часть противоракетной обороны — радиолокационную станцию «Дон», которая стоит в Софрино, вот этот усеченный периметр. То есть у них с военными все было очень хорошо, и это давало ему уверенность что он, собственно говоря, все будет знать.
Я выпил с приятелем бутылку водки и ушел в армию. Попал в Харьковскую радиотехническую бригаду — учебка. Это был, конечно, очень интересный опыт, много мне расставившей точек над тем, что такое Союз, армия, какой это, конечно, законченный идиотизм. И какой я идиот, конечно. И как это все устроено, помню по сю пору. И поэтому то, что происходит с советской армией сейчас, меня не удивляет ни капли. Это настолько убогая организация — лучшая только в том, чтобы растрачивать ресурсы. Людские прежде всего, я уж не говорю про все остальное.
Из этой учебки я очень быстро уехал в войска. Там учебка должна была быть полгода, а я там провел 3 месяца. Я попал в Казахстан, И там, значит, в этих песках интересной жизни 1,5 года, где мне, конечно, много помогало то мое увлечение автомобильно-техническое. Конечно, я там был для командиров в каком-то смысле спасением.
А меня самого, конечно, сильно потрясло то, что…Там был долгий путь, но неважно. Приезжаю я в этот полк, схожу на станции… Там нас было человек 7, небольшая группа. Я вижу название станции — Сары-Озек. Кто читал Айтматова, тот, наверное, поймет мое потрясение, когда я это прочитал. И там я провел, в этих песках, 1,5 года. Было очень познавательно.
А за это время уже 1989 год, перестройка, гласность, кооперативное движение. Я там в армии, стоя на посту, грезил какими-то свечными заводиками и автомобилями. И тут уже весна. Еще больше весна, чем 1987 год. Все эти кооперативы, повторяю, платные туалеты, невообразимый дефицит. Все это, конечно, сильно. Ну, краски жизни совершенно другие. И я, конечно, много смотрел по сторонам, брался за разные вещи.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: То есть вы в учебу уже так особо не погружались после армии?
Б. ЗИМИН: После армии был такой голод к жизни, что я там… Обычно после армии приходят люди, начинают отдыхать, гулять и так далее. Нет, я немедленно пошел на работу. Устроился. Моя первая работа была водителем на каком-то комбинате. А только потом я пошел и восстановился в институте. И года 1,5 я совмещал работу. Опять, это все еще Советский Союз. Это все еще можно договориться. Можно работать истопником — ну, в моем случае водителем, это мало отличалось. Это было непонятные теперь возможности устроить жизнь. Короче говоря, я работал водителем, получая, по-моему, 160 рублей, и учился в институте на дневном отделении. Прогуливая, понятное дело, но как-то пытался учиться. Невозможное дело, конечно, все это потом рассыпалось и я бросил учебу в пользу занятий всем-всем. Еще раз повторю, было потрясающее весеннее настроение жизни. Сложно даже что-то такое специально отметить.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но оно потом перешло в состояние лета или были весенние заморозки тоже? Просто я пытаюсь, знаете, смоделировать вот какую ситуацию. Вот вы живете в очень успешной, вообще-то крутой семье. Ну реально, суперкрутая семья. Можете позволить себе какие-то глупости юношеские. Потом вы попадаете в армию, возвращаетесь — другая страна, другое все. И вот не очень понятно: благополучие семьи остается или нет? Как жить, куда бежать, что делать? Или настолько вот это приключение, вот этот «Таинственный остров» вокруг вас, когда вам надо все самому себе сделать?
Б. ЗИМИН: Ну, это такой культ был. Все нужно было делать самому. Это именно культ умения, рукастости, головастости. Это советская такая, интеллигентская какая-то история. Семья действительно была успешной — в смысле, счастливой. Понимаете, тогда не было успешности… В смысле, она была, короче, ограниченная какая-то — успешность в материальном плане. Конечно, мой отец получал рублей 400 зарплаты. Это была хорошая зарплата, плюс там еще какие-то привилегии небольшие. Но это явно не супербогатая история. В моем классе были люди существенно выше статусом. Они связаны, понятное дело, с какой-то советской или партийной элитой.
Но у нас была семья интеллигентная. У нас были книги, у нас был самиздат. Я понимал, или мне казалось, что у нас принадлежность к правильным, знающим, интеллигентным людям. Я не знаю, как это правильно сформулировать, но это не было связано с материальным богатством. Был даже какой-то культ нестяжательства. Дача — это все было как-то немножко… У нас не было дачи, например, и я этим фактом очень гордился. У нас было членство в клубе «Рассвет», где мы делали катер. Это у черта на куличках, и я понимал, что никто в моем классе не может делать катер. Никто в моем классе (еще 8-й был класс) не может разобрать машину, отрегулировать клапана у «Жигулей». У меня было такое превосходство и способ задирать нос чуть-чуть.
И это, конечно, стало не слишком адекватным в 1992 году или в каком-нибудь 1990 году. И в эти года было, конечно, тяжеловато. Я зарабатывал сильно больше своего родителя. Я смог себе купить квартиру. Все стало меняться в 1994 году, когда заработал «Вымпелком», когда появилась сотовая связь в нашей семье. Это уже была другая история. Но вообще какое-то время было не очень понятно, что делать. Пытались как-то зарабатывать, воспользоваться новыми возможностями. Я помню, что я списывал устав своей первой компании с устава будущего «Вымпелкома» — одной из компаний. Это первые компьютеры, боже мой!
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А было ощущение, что в этот момент вы одновременно одному и тому же учитесь вместе с вашим отцом? То есть у вас как будто бы сравнялись позиции, потому что вы оба оказались в новом мире и в новых условиях.
Б. ЗИМИН: Нет, я всегда понимал, что у него фундаментальность какая-то есть. Все-таки я списывал устав с его фирмы, а не он у меня. Я немного НРЗБ в рабочую область — то есть что-то сделать руками, слесарство, вот это все. Я так и не закончил обучение в МАИ. Я потом заканчивал высшее образование уже позже, уже экстерном в 2000 году. Но тогда, к сожалению, в общем, институт я не закончил. К сожалению тоже, потому что студенчество — суперинтересная пора, которая во многом прошла мимо меня. У меня практически нет студенческих приятелей. И это плохо, это моя большая потеря в жизни. Ну, перестройка, что поделаешь?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Насколько появление «Вымпелкома» вообще перевернуло жизнь вашей семьи и лично вашу? Потому что есть выбор: встраиваться в бизнес отца, быть рядом с ним, быть частью семейного бизнеса или выбирать свой путь, идти по нему, набивать собственные шишки и делать собственный выбор.
Б. ЗИМИН: Во-первых, жизнь это перевернуло очень сильно. Мы все, мои дети вытащили счастливый билет. Потому что это неслыханная вещь. Это, не знаю, доступ к образованию, к качеству жизни. Ну миллионеры, что там говорить. Это то, что получилось благодаря «Вымпелкому», моему отцу, его удаче. Прежде всего воле, мозгам, ну и, конечно, удаче тоже. Сложилось все очень волшебно в этом смысле.
А что касается меня, то я никогда не считал себя в положении как-то влезать, прикасаться к бизнесу. Я понимал, что этого не надо делать. Это можно было сделать, наверное, тем более, что семейственность — это то, чего мой батюшка всегда желал, хотел. И надо сказать, что в «Вымпелкоме» это иногда проявлялось и приводило к более потешным историям. Конечно, очень быстро потом пришли к пониманию, что бизнес это бизнес, он должен строиться по правилам, он должен строиться не по семейственности, а по каким-то другим принципам.
В «Вымпелкоме» однажды или, может быть, пару раз рассматривался мой кейс. То есть какой-то бизнес со мной должен был обязательно быть одобрен советом директоров. Вот эта культура открытости, прозрачности и отсутствия кумовства — я думаю, это была очень новая для тех времен вещь. Это 1996 год, 1998 год, я уже не помню, какой. То есть мой отец не мог наделить меня какими-то важными связями, деньгами, связанными с фирмой. Я сам это понимал и особенно не лез.
Я работал в компании. Это тоже очень яркая страница. Вначале мы занимались всякими новыми продуктами, наполнением сотовой связи, попыткой сделать не только каналы связи, но и напомнить чем-то важным — всякие аварийные телефоны, службы сервиса. Все это было суперинтересно. И опять, это абсолютно новый мир открылся и для меня, наверное, и для многих. Было чертовски интересно. Вся эта весна, если уж возвращаться к ней, продолжалась в моем понимании где-то до 2003-2004 года.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ого! Это вообще-то долго.
Б. ЗИМИН: Да, были разные. Но опять, «Вымпелком» — это была история роста, не знаю, победы над всякими обстоятельствами и, для меня, розовых очков. Для меня это было время розовых очков. После того, как отец продал долю в «Вымпелкоме» (это случилось в 2000-2001 году), был очень интересный период. Вот появились деньги. Надо сказать, что по сравнению с тем, что могло быть или что получилось у новых акционеров, это, конечно, были сущие копейки. Но для нас это были прекрасные огромные деньги.
Да, был девелопмент, был интересный проект «Дукат» — это строительство офисного здания. Это было чертовски интересно тоже: Вложить деньги в экономику по-другому было очень здорово. Но все очень быстро закончилось. Мне кажется, что 2004 год… Нет, конечно, было НТВ, были всякие другие знаки, но они как-то затмевались возможностями, которые появлялись. Реально все как-то продолжалось хорошо.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вот когда вы говорите «время розовых очков», это проявлялось как раз в том, что вы не видели какие-то сигналы и сигнальчики, условно. из политической реальности? Потому что было очень много возможностей дальше развивать себя, компанию, бизнес?
Б. ЗИМИН: Мудрено было увидеть. Я только сейчас понимаю, что тогда происходило. Розовые очки у меня падают по сю пору на самом деле. Вот это весеннее время с конца Союза до всех катастроф… Помните — а может быть, не помните, — в общем, в 90-х и в начале нулевых были поиски «русской мечты». «Американская мечта» — ну вот «русской мечты». В чем смысл, где наша национальная идея, как это все, зачем это все? Эти поиски и рассуждения были, но многие на них смотрели — какая-то странная вещь. «Ребята, вам что, делать нечего? Работайте, занимайтесь, обогащайтесь!». Вот мне кажется, что замена какой-то советской идеологии простым словом «обогащайтесь» вместо всего сложного в конце концов сильно повлияла на ту скорость, с которой мы пришли к Буче и Ирпеню.
Я прошу прощения за такой переход, потому что подумал, что правильный ответ — он теперь такой: не строительство коммунизма, а вот надо дело делать, надо зарабатывать. А когда ставишь такой простой ориентир — ну ладно, деньги, значит, деньги. Значит, можно и компромиссы делать, можно сделать и неправильный компромисс. Мне кажется, вот с этим связана во многом та траектория, по которой пошла страна. Мало кто задумывался над тем, что правильно и что должно. И те, кто задумывался, конечно, смотрелись смешно. Стоит вспомнить хотя бы Новодворскую. Какое это казалось или представлялось тогда смешное чучело — господи, какая-то странная Лера, что-то такое.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но Валерию Новодворскую прямо старательно как-то выдавливали скорее в маргинальное поле. Хотя она была не маргинальная.
Б. ЗИМИН: Она великий человек. Но ее мысли, ее задачи — они, конечно, были маргинальные для большинства людей, для большинства активного населения. Потому что, еще раз, вместо того, чтобы ходить, бегать по митингам и заниматься всякой фигней, надо зарабатывать деньги. Нужно открыть ресторан, нужно строить бизнес, нужно подкупать чиновника, если это нужно. А все эти либеральные демшизовые глупости — они нужны только самой демшизе. Мало кто думал по-другому.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: С другой стороны, ваш отец никогда не выглядел смешно. При том, что он сделал фонд «Династия» и он-то как раз и, очевидно, семья были озабочены смыслами. Не обогащением, а наполнением смыслом. И поддержка науки, медиа, культуры — это же как раз то, о чем вы говорите, это поиск смысла.
Б. ЗИМИН: Но наши усилия, к сожалению, немного к чему привели. А потом, опять, нам повезло. Потому что кто сделал больше для российской науки, интернета и всего прочего, чем Сорос? А Сороса проклинают.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну, его демонизировали. Вот спросите у людей, что именно сделал Сорос — 90% скажут: «По телевизору сказали, что он плохой». Никто не знает, что он делал.
Б. ЗИМИН: Ну да. Этому способствует понимание, что благотворители — это ребята, которые или воруют деньги из налогов, или меценаты, которые от нечего делать покупают себе художников, или ученых, или что-то еще. Отношение к этой благотворительной деятельности никогда не было каким-то особенно уважительным, как и к богатству вообще в Росси, в стране. Какая-то жутко противоречивая история. С одной стороны, я сказал, что был же культ (и сейчас есть) зарабатывания денег и неотвлечения на всякую фигню. А в то же время богатый человек априори имеет какую-то не слишком хорошую репутацию в глазах среднего народа.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну, разную. Опять же, мне кажется, что это очень сильно зависит от человека. Потому что для многих человек богатый, олигарх — это, знаете, как «все современные состояния нажиты нечестным путем». Но всегда есть исключения, и никто не будет с этим спорить. Потому что одна история, когда ты удачно оседлал газовое месторождение, а потом договорился с государством, как вы попилите доходы. Совсем другая история, когда у тебя есть голова на плечах, инженерная мысль, ты думаешь и потом мысли свои воплощаешь во что-то конкретное, что делает жизнь людей вокруг лучше. Мне кажется, это довольно простая штука для объяснения.
Б. ЗИМИН: Наверное.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Не знаю, вам в семье наверняка же очень понятно объясняли, что хорошо, что плохо, в какую сторону мы идем, а в какую сторону, наверное, нам лучше не идти. Это же все закладывается с детства, не только книгами и не столько книгами.
Б. ЗИМИН: Согласен. У меня детство прошло… Ну, одно дело, что было, другое дело, что помню. Помню я в основном лето, экспедицию. У меня матушка археолог, и поэтому лето я проводил обычно пару месяцев в экспедиции в Новгородской области. Моя матушка специализировалась на Каменном веке. Неважно. Важно то, что были раскопки, были студенты — летом делать им нечего. А кроме них, еще были друзья и знакомые семьи, которые так проводили отпуск. Прекрасный отпуск. Вместо того, чтобы ехать в Крым (а Турции не было никакой), можно было поехать в хорошей компании, поработать и заработать там себе еще 30 рублей, к примеру. Плюс билеты. Был такой прекрасный сетап.
Это, конечно, была для меня потрясающая вещь. Потому что я сидел — с одной стороны студенты, гитары, КСП, вот это все, первая любовь. И «вражий голос», трубки, рассуждения про политику. Смеялись тогда над Прохановым уже, который писал жуткие вещи в «Литературке» по поводу Дня военно-морского флота. В общем, все это было, включая «вражьи голоса», обсуждение политики и все такое прочее. Последние самиздатовские вещи — все там было. И конечно, это сильно формировало мою скромную личность. Да, то есть это явно не партийная или советская элита в смысле сознания.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А насколько в итоге такая жизнь и авторитет отца при этом все-таки давили? То есть, не знаю, ответственность, чувство долга или еще что-то. И было какое-то внутреннее желание все-таки немножко это чуть-чуть подскинуть с себя? Или такого никогда не было?
Б. ЗИМИН: Ну, это постоянное такое решение конфликта между разными человеческими драйверами. Я сильно себя ограничивал в том, чтобы пойти и сделать свой собственный бизнес. Это не до конца работало. Я шел и что-то делал, и обычно это не получалось. Поэтому слава богу. Но интересно было заниматься…
Опять же, смысл жизни и зачем все. Ну вот появились деньги. Вот потратили огромные деньги для того, чтобы их правильно структурировать. Потому что тогда и с налогами все было очень сложно, и с надежностью капиталов, зарегистрированных в России. В общем, сделали структуру, которая как-то обезопасила и от бандитов, и от государства. Вот есть деньги, с ними надо что-то делать. О’кей, с зарабатыванием как-то разобрались: вот один пакет, другой пакет, что-то еще делали. А на самом деле это все зачем? Появился фонд «Династия», который поначалу, вообще говоря, был предназначен для развития — как это было сформулировано? — для развития, в общем, членов семьи, для детей. И далеко не сразу мы пришли к тому, что «Династия» — это тот самый фонд, который отделен от семьи, от которого не должны быть в бенефите дети. То есть какая-то часть…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: То есть это не семейный траст, а это для других.
Б. ЗИМИН: Да. Формальное разделение было попозже. Но мысль о том, что чтобы не сойти с ума вдруг, нужно от себя отделить (ну, тогда отделить 90% всего капитала) — эта мысль пришла не сразу. Но пришла, мы это сделали. И в конце концов получилось догадаться, что назначение денег, капиталов — это скорее ответственность, которой ты можешь, конечно, нагрузить и семью, но вообще говоря, нужно как-то так правильно сделать, чтобы это работало в правильных целях. И формулирование этих целей — это твоя очень важная задача.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А как вы своим детям объясняете…? Вот, получается, они не первое поколение в очень богатой семье. Вы, получается, первое поколение в очень богатой семье, а они уже не первое. Как объяснить своему ребенку, что деньги берутся не из тумбочки/банковского счета, а их зарабатывают, у них есть цена? Это не так, что опа! — пошла, купила себе…
Б. ЗИМИН: Чертовски сложно. С разными детьми по-разному. Может быть, самым младшим проще всего сейчас это объяснить. Старший достаточно быстро понял, надеюсь. Со средними очень сложно. Они не очень понимают, или мне не удается им правильно объяснить, что и как должно быть. Это непростая задача. То есть я сейчас, такой умный, рассказывал про то, как оно должно быть, но своим детям объяснить это не всегда получается. Или не всем получается.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда вы уехали из России, вы же сначала переехали в Лондон, если я ничего не путаю.
Б. ЗИМИН: Я жил какое-то время в Лондоне, да.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И потом еще переезжали, жили в разных странах. Насколько для вас это было, опять же, скорее такой «Таинственный остров», приключения, найти себя в новой стране? Или, не знаю, ощущение эмиграции, изгнания, поиск себя. Я просто сама очень сильно рефлексирую на тему жизни не в родной стране и ко всем пристаю с этим вопросом. С какими чувствами вы начинали жить в других странах?
Б. ЗИМИН: Я никогда особенно не чувствовал себя переехавшим. Хотя я проводил много времени там и сям, но у меня любимое место была Россия. Я до безумия люблю свою деревню в Новгородской области. Я фанат бани, я фанат леса. Москва тоже так ничего, но после Лужкова для меня Москва осталась просто никакой, а после Собянина уже тем более нет этого города. Но нет, есть прекрасные места. Есть Петербург, есть малые города России. Это просто музей под открытым небом. Музей развалин, к сожалению, но попутешествовать по русской средней полосе и русскому Северу — это прекрасно.
И я как-то никогда не чувствовал себя уехавшем. Во всяком случае, это вызывало у меня некоторый такой диссонанс, какую-то двойственность, проблему. Но ничего, пока я мог приезжать в любой момент в страну, где у меня любимый деревянный домик, все было хорошо и проблемы жизни на новом месте у меня особенно не было, потому что у меня всегда был дом.
Это все закончилось в 2020 году окончательно. Надо сказать, что я уже достаточно давно проводил все меньше и меньше времени, меньше полугода. А в 2020 году все закончилось. Но за счет такой длинной истории я как-то оказался готов к этой проблеме. И 24 февраля для меня прошло как-то менее болезненно, чем, может быть, для всех остальных. Просто такой долгий путь расставания — и вот катастрофа, взрыв и нет ничего. То есть я сейчас живу, понимая, что моя родина сгорела. Вот нет там ничего.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А другой нет.
Б. ЗИМИН: Мне опять повезло. У меня есть паспорт Израиля, я гражданин Израиля. И я знаю, что если что, у меня, конечно, есть дом. Я знаю, куда мне приехать. Но относительно несчастные случаи пока мне мешают жить там. Ну там, есть проблемы со здоровьем. В отличие, правда, от некоторых членов семьи, я хочу жить в Израиле и я понимаю, что я там дома. Опять же, мне повезло, потому что у меня есть такие корни еще.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Насколько для вас сложно привыкнуть и принять, если вы это принимаете, то, что известность, богатство делает вас человеком, к которому приковано общественное внимание? Журналисты, значит, следят, пишут, и личная жизнь тоже попадает на странице газет. Не знаю, следят за бракоразводным процессом, спрашивают про старшего брата и прочее. Насколько для вас это сложно, и вы понимаете, что это такое следствие вашего положения?
Б. ЗИМИН: Ну, слава богу, как-то это все уже прошло. Развод случился уже давно, это все уже перегорело. А сейчас — не знаю, сейчас у людей и у журналистов есть более насущные проблемы. Поэтому меня это не слишком беспокоит. Хотя я бы хотел, чтобы беспокоило еще меньше. Наверное, так. В общем, не слишком большая проблема. Может быть, уже за данностью лет.
А еще я не могу сказать, что я супербогатый человек. Так, на большую семью денег, конечно, хватает, но не сказать, что уж совсем много. Потому что, повторяю, большая часть подконтрольного капитала не принадлежит семье в смысле пользования. Мы не можем бенефитить. Мы отвечаем за сохранность, за использование, за доходы, но они должны идти на общественное дело. Фонд «Династия» уже закончился, есть Zimin Foundation. Это структура, которая тратит деньги на так называемый public benefit.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Как вообще посреди всего этого появилась история с автогонками? Штука вообще довольно рискованная и опасная, как мне кажется. Но, опять же, я никогда не занималась, поэтому просто со стороны выглядит страшно.
Б. ЗИМИН: Это я еще со школы просто очень грезил всеми этими гонками. В Союзе была разнарядка на спорт, в том числе и на автомобильный спорт. Всякий таксопарк или автомобильное предприятие просто по госплану должны были иметь столько-то единиц спортивной техники. Это, конечно, позволяло вырасти большой физкультурной культуре, ну и автомобильной тоже.
Вообще история советского спорта, автомобильного спорта достаточно красочная. Вот как раз в это перестроечное время после армии я в том числе этим занимался на тогдашнем смешном уровне. В новое время я позволил себе, спросил у отца потратить часть денег на собственное спортивное увлечение, которое делалось несколько лет, года 4. Закончилось оно тем, что я выиграл кубок России по ралли. Ну и хорош. Это достижение, все правильно, но это дорогих денег стоит. И надо сказать, что нехорошо тратить много на себя. То есть есть какие-то пределы этому всему. Потратил — хорош.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: То есть можно ли из этого сделать вывод, что вы не суперазартный человек? То есть это просто очень разумный подход.
Б. ЗИМИН: Автоспорт вообще дело очень хорошее. Если правильно организован автоспорт, если есть эта культура, она спасает, конечно, много детских жизней от этих безумных гонок на мотоциклах и на машинах. Пусть они будут на спортивных специально подготовленных или огороженных трассах. Это занятие, как и любое профессиональное, добавляет что-то человечеству. Если ты можешь достичь, добиться, улучшить свои способности, это прекрасно. И если это еще вытаскивает с улиц, убирает трагедии, это очень важно. Это просто благородное дело.
Я за то, чтобы был такой юношеский — да неважно какой — спорт, который, мы видим, есть во всем мире. Он не такой, может быть, громкий, но явно полезный и правильный. Хорошо бы этим делом позаниматься. И живи я в стране, я обязательно бы этим занимался. Не как собственная карьера, но вот дать детям посоревноваться, может быть, не на таких дорогих машинах — это очень правильная история, это очень хорошо. Это достижение, которое тебе пригодится, чем ты бы потом ни занимался.
Такое же отношение у меня, например, к авиации. В России было — я сейчас не знаю вообще ничего, но раньше на всю огромную страну было всего несколько авиационных школ, частных. В разы меньше, чем в какой-нибудь Чехии. А на самом деле это должно быть строго наоборот. Это должна быть просто культура. Чем больше людей понимают, как устроен мир, как летает самолет, как надо летать, что можно делать, а что нельзя, тем спокойнее этот мир, тем лучше он устроен.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А что для вас в течение жизни было таким двигателем достижения? Условно, в детстве, может быть, конкуренция со старшим братом. Потому что все время как-то обычно братья — братья и сестры тоже, кстати: у меня старший брат есть я по себе тоже сужу, — есть какая-то такая конкуренция и за внимание родителей, и вообще кто круче. А дальше может быть желание что-то доказать отцу. Для вас это было когда-нибудь таким драйвером?
Б. ЗИМИН: Нет, с братом у меня отношения не сложились вообще никак. Как-то так у нас были не лучшие. Он на 6 лет меня старше. В общем, конкуренции там точно не было. Я значительную часть жизни чувствовал себя единственным ребенком в семье. В общем, не было такого драйвера для достижений. Не знаю, наверное, все как-то в книжках. Вот откуда-то приходит понимание, как надо, что должно быть. Меня не учили никаким ни библиям, ничему, а идеологии коммунистической и подавно не было. Значит, что? Значит, обычная литература. Наверное, оттуда как-то приходило, что надо делать, а что не надо делать. Пример старших — это точно. Вряд ли конкуренция, а пример точно был.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но не было вот этого желания кому-то что-то доказать? Только самому себе?
Б. ЗИМИН: Я сейчас не вспомню, что со мной было в 14-18 лет в этом смысле. Наверняка там куча гормонов и всяких безумств точно хватало. Этот кипяток, конечно, много к чему приводил, думаю. Но сложно сказать, не знаю. Сейчас мне кажется важным читать книги в любом возрасте, ибо оттуда приходит способность понимать, что важно, а что неважно.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вас никогда не интересовала, не привлекала политика?
Б. ЗИМИН: Нет.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Просто как инструмент. Чисто как инструмент достижения, в общем, достаточно благородных и мудрых целей.
Б. ЗИМИН: Нет. И вообще что такое политика, я стал понимать очень недавно. Могу опять сейчас увлечься всякими философствованиями по поводу того, что большая часть проблем страны связана с тем, что профессия политика или журналиста в слишком широких кругах воспринимается как что-то не очень хорошее. Политик — значит, грязный. Журналист — значит, продажный. Вот что им всем надо? Ничего ведь, кроме того, чтобы выпендриться или содрать с кого-нибудь денег.
Вот это ужасно. Отношение к этим двум профессиям как к чему-то недостойному, мне кажется, давит страну драматически. В той же Англии политик — это человек суперуважаемый, с чистейшей репутацией. Не дай бог что-то случится, он сделает что-то не то. Репутация для него самое главное. А в России политик — это Хинштейн какой-нибудь, понимаете.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Что вы прямо решили по хардкору сразу?
Б. ЗИМИН: Но есть, кстати, и интересные подвижки. Я напоминаю, это сейчас болезненная тема: один политик сказал, что не делал чего-то. Леня Волков ушел в отставку. Я думаю, поставил жирный крест или, по крайней мере, очень серьезный крест на своей публичной политике. Вот это большое изменение в каком-то моем, что ли, кругу. Политик — это суперуважаемый человек. репутация для которого всё. Как и для журналиста. Это большое изменение. Я надеюсь, что оно приведет к чему-нибудь хорошему.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А тогда я вернусь к вашему выраженному сомнению относительно того, что вы вернетесь домой и проверите, как там оставшиеся бутылки водки из ящика, подаренного на свадьбу. Вы думаете, вы не вернетесь в Россию?
Б. ЗИМИН: Я не понимаю, как и когда. Должно пройти очень много… Опять, я воображаю, реконструирую свою деревню. Там и в былые-то времена люди отличались от того, что… Ну как, их мысли о хорошем отличались от моих. Хотя я помогал деревне, школе, там все было. Но сейчас, если я там появлюсь, меня порвут, уничтожат. И там будут долго жить люди, которые будут вспоминать войну: «Мы воевали против укропов, против всего этого дела. Мы герои, а ты кто такой?». Количество людей, прошедших эту войну, уже превышает все, что было в Союзе. Я уж не говорю про… Вы же помните эту историю с афганцами? Сколько было поврежденного (в головах прежде всего) народа, из которого, в частности, формировались преступные группировки.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но та война длилась все-таки сильно дольше. Хотя по потерям она уже сравнялась.
Б. ЗИМИН: Она не то что сравнялась — она, мне кажется, многократно превысила. И ужас в том, что это концентрированный удар. Война в Афганистане длилась 10 лет, а это длится год, и уже столько людей через нее прошло. Уже столько людей будет требовать справедливого к себе отношения. И это одно из главных препятствий на пути «прекрасной России будущего». Я не понимаю, когда может быть безопасно… Еще раз, в Германии денацификация стала получаться спустя 15 лет примерно после окончания войны. Это при всем при том, что страна была оккупирована и там ей сильно помогали в этом смысле. А в России? Культ победы куда-то денется?
Это, конечно, ужасный пессимизм в меня вселяет. Я не понимаю, когда это все перегорит, перегниет. Люди — их ведь невозможно насильно депутинизировать, как нельзя было денацифицировать немцев. Это сугубо внутренний процесс. А кто будет его проводить? Кто в России рискнет попереть против деревни, быть побитым, рисковать быть побитым камнями буквально? Совести в стране осталась очень немного.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но сколько-то еще есть.
Б. ЗИМИН: Да, и это святые люди.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: На них и будет вся надежда. Хочу немножко оптимизма в вас вселить. Не хочу расставаться на грустной ноте, потому что меня все-таки тревожит судьба тех бутылок водки, которые ждут вас.
Б. ЗИМИН: Ничего страшного, все будет. Оптимизм, конечно, есть. Ясное понимание, что процесс депутинизации займет многие десятилетия — свидетельство этого оптимизма. Так оно и будет. Конечно, это сложное место — эта Россия, эти русские. И на самом деле большинство нерусских. Это на самом деле, мне кажется, тоже отдельная лингвистическая история — разделить русского, российского, россиянского, вот это все. Путин как-то специально очень вовремя сказал про московитов и уральцев.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Уральцев. Не знаю, Борис, мы с вами в московиты запишемся все-таки в итоге.
Б. ЗИМИН: Да, я, конечно, московский человек, что говорить?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В Московии, значит, и увидимся.
Б. ЗИМИН: Мне больше нравится Новгородчина на самом деле.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Новгородчина, О’кей, хорошо. Я снаряжу посольство от московитов к новгородцам.
Б. ЗИМИН: Надо с Валдая вычистить одну историю. Я помню Валдай. Я помню монастырь, где сейчас резиденция Путина. Вот я помню, как приезжали его ремонтировать. Это был еще остров на самом деле, потом сделали туда дорогу. И в какое это все превратилось сверкающее безобразие при Путине, черт бы его побрал. Как он нам все изгадил, опошлил своими кгбшными сапогами. Негодяй, просто негодяй.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Тут не могу не согласиться. Вот с этим утверждением на 100% поддерживаю, подписываюсь, согласна. Спасибо вам огромное! Я надеюсь все-таки, что где-то там весна еще будет. Без розовых очков, но какая-то все-таки весна.
Спасибо, что досмотрели до конца! Поставьте лайк, проверьте, подписаны ли вы на канал. И буду благодарна, если подпишитесь и на мой канал тоже. Жду вас в комментариях. Обсудим, таким ли вы представляли себе Бориса Зимина.