Кто такой Аббас Галлямов? Интервью Татьяны Фельгенгауэр
Я остро почувствовал в этот момент такой контраст. Думаю: господи, какие мы мелкие все-таки люди. Вот я там: ах, контракты с «Единой Россией», ах, мне семью кормить надо… Тьфу, блин! Так прямо, знаете, разозлился и думаю: да черт с ними вообще — ну что я, хуже, что ли?..
Подписаться на Alexandr Plushev
Поддержать канал Alexandr Plushev
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Всем привет! Вы смотрите Youtube-канал Александра Плющева. Меня зовут Татьяна Фельгенгауэр, и на этом канале я представляю проект «Кто такой?». Сегодня я поговорила с Аббасом Галлямовым, политтехнологом и человеком в федеральном розыске. Так что готовьтесь слушать, ставить лайки и комментировать!
Аббас, у нас в формате «Кто такой?» как-то принято всех расспрашивать о жизни. Как-то мы так все вспоминаем, вспоминаем. В вашем случае мне почему-то ужасно хочется начать с довольно бестактного вопроса. Вы уж меня извините, пожалуйста, но…
А. ГАЛЛЯМОВ: В Израиле ли я?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В моем исполнении это не бестактный вопрос, знаете.
А. ГАЛЛЯМОВ: Я поэтому и говорю: почему я не в Израиле, а вы почему…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Давайте сейчас будем мериться еврейством. Это неожиданный поворот. Но потом, кстати, я запомнила эту тему, Аббас, смотрите. Нет, я хотела спросить на самом деле, как вы сейчас можете себе объяснить, в какой момент все свернуло не туда. Человек с довольно успешной карьерой политтехнологической, околополитической сейчас сидит передо мной, находясь в уголовном розыске. Наверное, это довольно сложно уложить в своей голове. Как бы вот эта биография: такой человек работал, работал, делал свое дело, потом бац! — в уголовном розыске.
А. ГАЛЛЯМОВ: На самом деле это не то, что, знаете, раньше все хорошо, а сейчас я вдруг в уголовном розыске. Я когда был чиновником в Башкирии, я с 2010 по 2014 год я работал заместителем руководителя администрации президента Башкирии. Тогда в Башкирии еще президент был. И я был, по сути, как сейчас это называется, вице-губернатором, курирующим внутреннюю политику.
Я тогда пережил… Там знаете как было? На место старого бабая Рахимова пришел Хамитов, человек неукорененный в регионе совершенно. Медведев тогда стариков убирал — Лужкова, Шаймиева. И вот Рахимова убрал и прислал человека такого, родом из Башкирии, но неукорененного, долгие годы работавшего в Москве и не имеющего никаких особых связей с местными кланами.
Медведев вот закинул туда Хамитова, и Хамитов быстренько меня тоже туда позвал. В течение года я возглавлял секретариат, то есть занимался чисто бюрократической работой, организовывал административные процессы. Тоже очень интересный опыт. А потом приближались думские выборы — те, 2011 года, и он, вспомнив о моем политтехнологическом бэкграунде, перекинул меня туда, на эту внутреннюю политику.
Нас тогда с двух сторон, что называется, прессовали. Во-первых, Рахимов со старой гвардией, со всеми этими старыми элитными кланами, которые, конечно же, невзлюбили нас, варягов. А я к тому времени тоже уже долгие годы жил в Москве. То есть я многих знал, но я не был там укоренен.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: То есть вы себя считали варягом, серьезно?
А. ГАЛЛЯМОВ: В значительной степени я таковым являлся. По отношению к этим местным укорененным в местной политике кланам я таковым, строго говоря, являлся. То есть, с одной стороны, там у меня друзья, родственники, я там регулярно бывал. Я всех знал, меня многие знали. Но с другой стороны, в систему самих связей, где твои люди расставлены, где ты кого-то когда-то подмазал, кто-то тебя подмазал — то, что, собственно говоря, и составляет главную суть российской политики, — мы были там все в этом смысле такими чужаками.
И нас прессовали с двух сторон одновременно: с одной стороны, снизу, что называется, Рахимов и старая гвардия, а сверху тогда таким страшным врагом Хамитова был нынешней глава региона Хабиров. Он тогда работал в Администрации президента у Суркова в управлении внутренней политики. Силовики были абсолютно нам нелояльны. Они работали против нас. То есть у тех, кто с нами воевал, были постоянно распечатки моих телефонных переговоров, например. У меня никогда вражеских телефонных разговоров распечатано не было. Я смеялся и говорил: «Слушайте, я не понимаю, я во власти или в оппозиции вообще». То есть российская политика — это, конечно, чуть более сложная штука, чем такие, знаете, обычные черно-белые деления.
В общем, я к чему? Извините, что я так долго об этом говорю. Просто тогда я пережил несколько историй. У меня чекисты проводили обыски в кабинете, были жалобы в Следственный комитет. Я ходил… ну, это не был допрос, это был опрос — это там у них юридически чуть-чуть разные вещи. То есть, в принципе, я под боем был. МВД — следователь тоже пытался, приходил ко мне, опрашивал, тоже пытались уголовное дело возбудить. То есть каждая структура по-разному — чекисты, Следственный комитет и МВД, — я там через них всех прошел. И поскольку вообще ничего не было, не за что было зацепиться, а совсем уже по беспределу они пойти против руководства региона все-таки побаивались, поэтому я тогда не загремел под фанфары.
Но когда я ушел из госслужбы в самом начале 2014 года, я для себя уже решил. Меня звали в один из соседних регионов — как раз там власть менялась, и на аналогичную должность позвали. Я даже в какой-то момент раздумывал. Потом в одно из полпредств приглашали тоже на достаточно неплохую должность. То есть варианты были, но я для себя уже решил, что как-то нет, все-таки госслужба как-то дурно пахнет слишком сильно. Стану я вольным политтехнологом, политконсультантом. Все-таки, слава богу, компетенции уже какие-то появились к тому моменту, и можно было попробовать. У меня это был поэтапный процесс. Потом на каком-то этапе я для себя решил, что я не хочу слишком тесно прижиматься к Кремлю. Хотя все политтехнологи в принципе, старались.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Конечно, вы меня извините, Аббас, я, может, чего-то не знаю, может быть, я как-то пропустила, но в какой момент люди, которые занимаются выборами и политтехнологиями от 2008 и дальше, как-то могут себя отодвинуть от Кремля и от вот этого всего, что устроено в выборах?
А. ГАЛЛЯМОВ: На самом деле это многоэтапная вещь. Это не в один раз делается. То есть сначала ты принимаешь одно решение, спустя какое-то время другое. Например, одна из историй связана… Вот я просто сейчас тогда расскажу. Я ее никогда не рассказывал, потому что она мне кажется такой чуть-чуть пафосной. Но с другой стороны, раз вы спрашиваете, я попробую рассказать.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Давайте. Поворотная.
А. ГАЛЛЯМОВ: Ну, одна из поворотных. их несколько было. Это было, знаете… Сейчас скажу. Это была осень, я поехал с другом… Только что закончились избирательные кампании. У нас же цикл к сентябрю привязан был — значит, это был конец сентября-начало октября. У меня предстояло скоро жене рожать двойняшек. Лето было такое тяжелое, а у меня друг летел по делам в Лион, во Францию. И что-то мы сидели, разговаривали. Я говорю: «Слушай, ни разу в Лионе не был. Давай-ка я тоже на несколько дней слетаю, посмотрю, как что». Потому что я знаю, что когда родятся двойняшки, покоя мне уже не будет. У меня до этого еще двое родились, и я знаю, что это тяжело.
И поэтому я, значит, улетел с ним туда, в Лион. И, в общем, помню, пошел с другом — он меня потащил в музей нацистской оккупации Лиона. И там мы с ним ходили. А знаете, накануне вечером пошли слухи, что Турчака сейчас назначат председателем «Единой России». Я помню, так расстроился, вообще разозлился. Потому что ну прямо на самом деле свинство какое-то. Чем он известен? Вот этим скандалом с Кашиным, с этой железной трубой. Никаких достоинств, кроме того, что он сын друга Путина, который с Путиным бизнес делал, нет. И вот на такую публичную должность его ставят. Ну какой сигнал посылается обществу?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы расстроились как политтехнолог?
А. ГАЛЛЯМОВ: Нет, как гражданин. Но при этом я для себя решил, что не буду я это критиковать. Потому что незадолго до этого у меня отношения с большой «Единой Россией» наконец наладили, первые контракты пошли. У меня сейчас четверо детей уже будет — уже двое есть и сейчас еще двое детей родятся. Мне семью надо кормить. Я, в общем, для себя так решил, что черт с ним. В конце концов, что мне, больше всех надо? Это примерно так, как вы говорите: раз ты занимаешься политтехнологиями, то вроде как чего ты дергаешься-то?
А с утра мы с ним пошли, по этому музею блуждаем, и там в подвале воспроизведена подпольная типография. Там, соответственно, все оборудование, на котором печатались подпольные листовки, карты висят со схемами распространения, все описано. Аудиогид в ушах, я все это слушаю. И мысль такая в голове в какой-то момент зарождается, что вот люди — они жизнями рисковали. Причем жизни не только своими, но и своих близких. То есть если тебя поймали и расстреляли, то близких вполне могут в концлагерь отправить. И тем не менее, они на это шли. То есть я смотрю и вижу, что большое количество людей этим занималось.
И знаете, я так остро почувствовал в этот момент такой контраст. Думаю: господи, какие мы мелкие все-таки люди. Вот я там: ах, контракты с «Единой Россией», ах, мне семью кормить надо… Тьфу, блин! Так прямо, знаете, разозлился и думаю: да черт с ними вообще — ну что я, хуже, что ли?
Я помню, мы вышли с ним, наверх поднялись, и он говорит: «Пошли, там временная экспозиция». То есть мы были на основной экспозиции, а там рядом временная — питание, еда во время оккупации, пищевая промышленность. Вроде интересно, но я говорю: «Слушай, нет, ты иди сам, а я пойду, у меня дело возникло». А утром уже новость пришла, что все, его назначили. И я сажусь, помню, во дворе этого музея под липами или чем-то там на скамеечку и начинаю писать пост по этому поводу. Весь свой негатив, какой у меня есть, я решил вывалить и не думать ни о чем больше.
А он же был псковским губернатором. И я перед тем, как писать — решил фактурно написать, — полез на сайт «Псковстата». Потратил минут 30, посидел там, посмотрел. Увидел, что с точки зрения экономики никаких вообще достижений. По основных социально-экономическим показателям, и социальным, и по экономике, нет вообще никаких достижений, за которые его можно награждать. То есть все плохо там. То есть до него было плохо, при нем еще ухудшилось.
И я вывалил, сделал такой пост большой. И тут же, знаете, как журналисты увидели, что я спикер по этой теме, и началось: «Коммерсантъ FM», «Бизнес FM» — радиостанции стали звонить, у меня комментарии брать. И я, знаете, как у Бродского: чем безнадежнее, тем как-то проще, — знаете, уже махнул на все рукой: семь раз не умирать, а один раз не миновать. В общем, все, что я думал, я там вывалил. И думаю: ну все, контрактов от «Единой России» мне уже не видать. И действительно, после этого на «Единой России» я ни копейки не заработал.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но из политтехнологий никуда не ушли, из выборных кампаний.
А. ГАЛЛЯМОВ: Нет, на самом деле смотрите. В 2018 году я окончательно поссорился с УВП. То есть я их послал, они меня послали. До этого мы еще пытались как-то взаимодействовать. То есть когда-то не то чтобы я много от них имел, но в то же время когда я уже раскрутился публично, они приняли во внимание, что вот я такой существую, стали меня приглашать. Я бывал неоднократно на встречах и с Володиным, когда он был замглавы, ну и потом в Думе тоже у него бывал, и с Кириенко, когда они с политтехнологами встречались. То есть я там, в принципе, с ними общался время от времени.
Но я вот заметил закономерность: чем хуже у них дела с общественным мнением, тем более агрессивными они становились. При Володине, после Крыма, у них рейтинги высокие, запредельные — они, в принципе, не сильно гайки закручивали. То есть они от тебя не требовали какой-то чрезвычайной лояльности. Они не требовали от тебя, чтобы ты прямо что-то озвучивал по их темнику.
То есть у них был пул своих технологов, которые озвучивали то, что им надо было — это точно, конечно. Там даже есть технологи, за которых выдают комментарии, когда срочно надо, даже не поставив их в известность. Потом уже задним числом скидывают: на, дескать, имей в виду, что вот это ты прокомментировал. Но я в их число не входил. Они как-то более-менее спокойно ко мне относились, то есть общались.
А по мере ухудшения ситуации к 2018 года уже невмоготу стало. То есть они от нас требовали: либо ты заткнись, либо… Вообще последние разговоры были такие: с голоду сдохнешь, семью кормить нечем будет. То есть ни одного контракта с их стороны ты больше не увидишь. То есть врать не буду: никто из них не угрожал мне арестами, пытками, но угрозы экономического плана, что семью будет нечем кормить — это было.
На самом деле я знаю, я это на себе проверил… Повторю, это случилось где-то осенью 2018 года, после того, как начались протесты по пенсионной реформе. Они тогда стали совсем истеричными, нервными, требовали лояльности уже такой, знаете, безудержной, в духе Соловьева. Ну, мы поссорились и перестали с ними общаться.
И я по себе проверил, что, в общем-то, до начала этой войны я на самом деле, занимаясь теми же самыми политтехнологиями, в принципе, нормально существовал. То есть далеко не все структуры, занимающиеся политикой, не все игроки настолько плотно опекаются Кремлем, чтобы Кремль еще и диктовал им: этого политтехнолога берите, а этого не берите. То есть понятно, что губернаторы, которые хотят переизбраться, уже не могут себе позволить взять политтехнолога, который включен в стоп-лист. Но мне хватало людей и помимо «Единой России». Даже те, о ком принято считать, что они такие абсолютно прокремлевские — понятно, что они понимают, что нельзя критиковать лично Путина, но в остальных вопросах они более независимы, в том числе и в вопросе, какого политтехнолога мы возьмем.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Просто хочу уточнить, как это происходило, то есть вашу аргументацию. То есть к вам обращаются люди, и вы соглашаетесь, как политтехнолог, их консультировать, с ними работать. И для вас это, в общем-то, на самом деле чисто коммерческий интерес. Или, например, как в случае с партией «Новые люди», для вас это еще и что-то про политическую платформу, какую-то близость интересов.
А. ГАЛЛЯМОВ: Ты стараешься совмещать, конечно. Ты стараешься совмещать вот эти две вещи: чтобы и заработать, но и чтобы не противно было. Собственно, почему я все-таки в 2018 году с ними рассорился? Там-то я мог зарабатывать, причем гораздо больше, чем без них. Но там слишком уж противно было, понимаете?
И вот один из этапов… Я сейчас назад отыграю, откручу назад: один из этапов — это 2010 год. У меня сын родился, первый мой ребенок, и я помню, я взял длинный отпуск на работе. Я тогда в Белом доме еще работал. Вот ему 3 месяца исполнилось. Помните, Москва горела, жуткое лето было 2010 года, дым такой. А он родился в мае. И вот первые 3 месяца он вообще из дома не выходил. Только кондиционер включили, все окна закупорили.
Короче, 3 месяца прошло, разрешили ему наконец летать, врачи сказали: «Ну ладно, можно», и мы тут же улетели в Финляндию. И я с собой взял книжку Жозе Сарамаго «Евангелие от Иисуса». Очень рекомендую, чрезвычайно мощная книга. И вот за 3 недели, что мы были в отпуске с женой и с ребенком, я эту книжку прочитал. Она меня, конечно, потрясла, собственно говоря, если я ее правильно понял. Потому что понятно, что когда я ее читал, я был впечатлен тем, что у меня родился сын, мой первенец, первый ребенок. Может быть, это исказило мое восприятие, но мне показалось, что, собственно говоря, это книга о том, что дети даются родителям для того, чтобы искупать грехи родителей. За твои грехи будут расплачиваться они. И родители должны это знать.
В частности, там отношения именно отца с маленьким Иисусом. Отец должен знать. Собственно говоря, все, что там, в этой книге, случилось потом с Иисусом — это расплата за те грехи, которые совершил его отец во имя его же самого. То есть делая хорошо своему ребенку, если ты при этом совершаешь какую-то подлость, ты заставишь когда-нибудь своего ребенка за это расплачиваться. Такая, в общем, история.
Может, я чуть-чуть тронулся в тот момент — позднее отцовство, что называется, знаете, что-то такое. Но я тогда для себя решил и я с тех пор с этим жил — что слишком уж откровенно грешить не хочется. То есть в какие-то моменты, когда слишком уж откровенная подлость маячила на горизонте, я вспоминал про эту книжку, про то, что лучше как-то этого избежать, чтобы ребенок…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В принципе, в самом начале, еще давно, когда вы только начинали свою карьеру в конце 90-х и в начале нулевых, у вас была какая-то развилка и вы для себя решали: политика или политтехнологии? Быть человеком, который говорит, делает, несет ответственность, или быть человеком, который вот это все формирует?
А. ГАЛЛЯМОВ: Не было. Я никогда не хотел быть политиком, поэтому этого выбора передо мной не стояло Мне часто потом говорили: «Вот, станешь президентом Башкирии». Я говорил: «Нет, не дай бог, не хочу». Опять чуть-чуть пафосная история, но она очень такая классная. Это было во время Беслана. По-моему, его Теймураз Мамсуров звали — могу подзабыть за давностью лет. Он был тогда спикером парламента Северной Осетии. Вот я знаю эту историю от одного из близких к нему людей. Какие-то нюансы могу подзабыть за давностью лет, тогда извиняюсь перед всеми фигурантами.
Но история была такая. Его ребенок оказался в числе заложников. А, двое детей — один маленький и чуть постарше дочка. Условно говоря, сыну 10, а дочке 12-13, что-то такое, плюс-минус. И тогда Руслан Аушев зашел на территорию, вел переговоры и договорился с террористами, что он выведет оттуда несколько человек, 10 или 20, я уж не помню, детей. Они в качестве жеста доброй воли разрешили Аушеву несколько человек вывести. И он позвонил оттуда, общался со штабом, а в штабе был Мамсуров. И в какой-то момент он попросил к трубке Мамсурова, их соединили, он сказал: «Теймураз, тут твои дети, я их выведу в числе тех, кого я выведу. То есть я их заберу». И Мамсуров говорит: «Нет, Руслан, пусть они остаются там. Пожалуйста, дай на полминуты трубку моему сыну». Тот передает трубку сыну и он говорит сыну: «Сынок, пожалуйста, ты мужчина, ты отвечаешь за сестру. Следи за ней». И Аушев вышел без них. И потом, когда все началось, они выжили. Насколько я помню, сын, по-моему, был очень сильно ранен.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да, они оба получили ранения, но выжили.
А. ГАЛЛЯМОВ: Ну вот. И для меня это образец поведения политика, первого лица. И я знаю, что я так никогда не смогу. Что окажись я в такой ситуации, я буду спасать своих детей. То есть я скажу Аушеву: «Давай, моих тащи!». То есть я не смогу, я отец. И поэтому мысль о том, что я окажусь перед таким выбором, меня пугает. Я не хочу оказаться перед таким выбором.
Поэтому я всем говорю: я готов быть первым заместителем, главным администратором, советником первого лица. Хотя администрировать я не очень люблю, я люблю, так сказать, философствовать. Но тем не менее. То есть я готов быть вторым-третьим, но я не хочу быть первым лицом. Именно потому, что на первое лицо ложится вот такая ответственность.
И конечно, наша проблема, что в нынешней российской извращенной политической действительности первые места, первые роли занимают люди, неспособные вести себя достойно, как тогда повел себя Мамсуров. Но в этом, собственно говоря, беда российского политикума. Я, во всяком случае, не хочу в этом участвовать. Меня моя жизнь абсолютно устраивает. Сейчас, после того, как в случае с войной я уже получил и уголовку, и иноагентство, я правда абсолютно доволен тем, что я точно знаю: все мои дети, когда вырастут, не будут стыдиться своего отца. Они с гордостью смогут про меня рассказывать.
Это на самом деле здорово. Потому что дети вот этих всех, кто сейчас там сидит — их дети, их внуки, — они будут фамилии менять. они будут стыдиться родства с этими людьми. Если вдуматься, это же ужасная штука. Ни за какие деньги ты не купишь искупление этого несчастья, когда твои дети тебя стыдятся. Так ведь? Я как-то через эту призму смотрю на вещи.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: При этом вы все же занимались политикой все это время. Что вас так увлекает, оставляет внутри этого процесса? Ведь в России политика практически с самого начала, как вы начали заниматься политтехнологиями — это история не про демократию, не про выборы, не про те идеалы, которые вы сейчас транслируете.
А. ГАЛЛЯМОВ: Во-первых, нельзя же просто так быстро сдаваться и поднимать руки. Надо бороться за то, во что ты веришь. Это во-первых. Во-вторых, на самом деле в основе всего лежит то, что мне это просто очень интересно. Я с детства любил историю. Я в детстве, когда все читали Жюля Верна — ну, Жюля Верна я тоже, конечно, всего прочитал, но я уже читал академическую литературу. Папа мне из института приносил не детские, а именно взрослые академические издания и по Древней Греции, и по Древнему Риму, и так далее. И я их читал. Политика и история — это ведь очень комплементарные вещи. Как говорится, политика — это завтрашняя история, а история — это вчерашняя политика. Поэтому в основе всего, конечно же, лежит то, что просто это очень интересно, это безумно интересно. Ну а сейчас еще добавилось то, что ну а куда мне еще, как говорится?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Нет, сейчас — это понятно. Но 2008 год, 2014 год… После 2014, мне кажется, можно было бы смело уходить.
А. ГАЛЛЯМОВ: Да нет, почему? То есть в целом курс был такой неправильный. Он мне нравился все меньше и меньше. Поэтому, я повторюсь, я сам уже дрейфовал от всего этого. Но тем не менее, оппозиция сопротивлялась, кампании какие-то она периодически выигрывала. Вспомните, в 2018 году 4 губернаторских кампании Кремль проиграл. Массовые протесты еще были, еще были независимые медиа, и в одном из них вы работали. То есть еще можно было.
Ну смотрите, даже когда я пришел к «Новым людям»… Вроде как кремлевский проект. Они на меня выходят и говорят: «Нашему руководству ты нравишься, твоя позиция нравится вашему руководству. Мы хотим, чтобы вы с нами в экспертном совете взаимодействовали. Вы готовы?». Я говорю: «В принципе, готов, но имейте в виду: меня кремлевцы не любят. Поэтому как только вы мою фамилию озвучите, они вам это запретят». И вот я помню, они мне говорят: «Слушайте, конечно, мы не восстаем против Кремля, но мы не настолько под ним лежим, чтобы они нам диктовали, кто у нас должен быть в экспертном совете. Нет, если вы согласны, мы без проблем включим вас и публично это озвучим». Я говорю: «Ну давайте». И вот год я с ними взаимодействовал без всяких проблем.
Правда, потом, по мере приближения думских выборов, кстати, они действительно прекратили со мной общение. Может быть, по мере приближения к думским выборам они уже все больше впадали в зависимость от Кремля. Но тем не менее, поначалу год можно было совершенно спокойно ругать Кремль и при этом взаимодействовать с нечаевцами. И все нормально было, они не боялись.
Поэтому политика — на самом деле, Таня, никогда не бывает так, чтобы там вообще нечего было делать. Какая бы она ни была отвратительная, сегодня она такова, но если ты будешь стараться, то завтра она будет другая. Даже если не удастся свергнуть диктатора, все равно в какой-то момент он умрет. И если ты потом правильно сыграешь, то, условно говоря, на место Сталина придет Хрущев, который все-таки сделает десталинизацию, а не Берия, например. Поэтому, в общем, я принципиальный противник того, чтобы, знаете, ставить крест, поднимать руки. Нет, нельзя облегчать жизнь этим негодяям.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда вы выбирали для себя политтехнологии, вас всегда больше все-таки интересовала федеральная история? Потому что в Башкортостане вы проработали, но не сказать, чтобы прямо очень долго.
А. ГАЛЛЯМОВ: Нет, я проработал долго. Просто я, живя в Москве, долгое время был заместителем уполномоченного представителя Башкирии при президенте России. То есть это была региональная работа, строго говоря. Это был уровень регионального министра. Но базировался в Москве, да.
Нет, конечно, федеральная политика мне всегда была интереснее. Собственно говоря, у меня такой путь обратный получился, какой-то извращенный. Первое место, где я по-настоящему столкнулся с большой политикой — это я сразу попал в референтуру президента, то есть в группу спичрайтеров Путина. Мой предыдущий опыт региональной работы был достаточно такой «подай-принеси» — я был совсем молодой пацан. Потом я отучился в академии, там случайно с людьми сошелся, познакомился, подружился и как-то случайно, чисто на личных связях, оказался в референтуре. На меня посмотрели, видимо, решили, что я подхожу, и пригласили на работу. Я пришел туда и начал там работать. А потом уже началось снижение. То есть я приехал на региональный уровень, уже поработав на федеральном. То есть все обычно снизу вверх растут, а у меня получилось сверху вниз.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И до федерального розыска.
А. ГАЛЛЯМОВ: Да. Но это, знаете, как написал мне один из моих друзей, вспомнив классику ахматовскую, «какую биографию делают нашему рыжему».
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да, «какую биографию делают нашему рыжему». А кстати, по поводу биографии. Вот эта строчка — «спичрайтер Путина» — она вам мешает сейчас или нет?
А. ГАЛЛЯМОВ: В некоторых ситуациях я вижу, что люди, конечно, меня так и воспринимают. Но я по-философски отношусь к этому. Из песни слов не выкинешь. Поэтому я не стесняюсь. У меня несколько раз спрашивали, особенно украинцы перед эфирами, украинские ведущие: «Спасибо, что вы согласились. Вот мы знаем, что вы там спичрайтером работали. Но если вы не хотите, мы про это не скажем». Я говорю: «Да нет, я не настаиваю, можете не говорить, но в принципе, если считаете нужным, скажите. Из песни слов не выкинешь, как говорится».
Поэтому было такое, да. Это же, с одной стороны, конечно, делает меня отчасти ответственным за происходящее, но с другой стороны, это показывает моей аудитории, что я какое-то представление о том, что там у них происходит, имею. Все-таки я какое-то время изнутри это наблюдал.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А у вас же первое образование не сказать, что профильное.
А. ГАЛЛЯМОВ: Нет, вообще нет. Поэтому первым делом, переехав в Москву, я, как только смог пойти на получение профильного, пошел и получил уже политологическое образование и даже диссертацию защитил.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А первое образование вы как выбирали и получали?
А. ГАЛЛЯМОВ: Да вообще случайно. Знаете, я собирался поступать в сельхозинститут на экономфак. Это был 1989 год. Надо понимать, что еще старая советская система. То есть я предполагал, что я не смогу поступить в главный университет, в наш башкирский. Он слишком блатной был, слишком там взятки требовались крупные, у нашей семьи такого не было. Поэтому я решил, что я пойду на экономику в сельхозинститут. Там без взяток можно было поступить.
И в том году вдруг объявили целевой набор. То есть по направлениям там набирают, а просто с улицы в этом году набирать не будут. Как-то вот так что-то было, я сейчас уже не помню. Это уже май, условно говоря, то есть уже документы надо сдавать, готовится. Я целый год готовился, по математике себя поднатаскал. То есть я гуманитарий и, в принципе, математику так не тянул. Но я целый год занимался. Папа со мной занимался, карточки приносил такие . В общем, я поднатаскался и по математике я закончил школу уверенно с пятерками. И вдруг выясняется, что я не могу туда пройти.
Я в растерянности. И совершенно случайно моя мама — школьный родительский комитет готовит выпускной бал и, короче, она там с нашей англичанкой разговаривает, и та говорит: «А вот Аббас, куда он будет поступать?». И мама говорит: «Да он не знает. Мы так растерялись». И та говорит: «А пусть он на иняз поступает. У него же такие таланты — английский, немецкий выучит». Мама пришла, мне про это сказала, я так обрадовался, что у меня какой-то талант обнаружили. То есть я до этого вообще не считал, что у меня какой-то талант.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В смысле, у вас что, не было талантов в детстве?
А. ГАЛЛЯМОВ: Ну, я не считался каким-то… Я знал, что я хорошо учусь. Но понимаете, я учился в такой школе, где даже «хорошо учусь» на самом деле ничего не значило. То есть это была школа, знаете — у меня половина моих одноклассников либо отсидела, либо от передоза умерла уже. То есть это такая была антиэлитная история. Так получилось.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: О’кей, сурово.
А. ГАЛЛЯМОВ: И поэтому то, что я в этой школе учусь… Ну, кто из Уфы, знают: Черниковка, возле колхозного рынка. И то, что я в этой школе хорошо учусь, меня не сильно воодушевляло. В общем, я был в такой растерянности. И поскольку тут выяснилось, что талант и, типа, давай, дескать, они готовы меня там взять, я обрадовался и пошел туда, на иняз попал.
На самом деле я очень рад. К сожалению, немецкий я так и не доучил, а сейчас за давностью лет совсем его подзабыл. Но свободный английский мне, конечно, позволяет… Вот он мне в политике очень сильно помогает. Потому что, конечно, наша политика сильно вторична по отношению, допустим, к американской. В части политтехнологий точно. То есть все, что мы сейчас изобретаем, на самом деле там изобретено давным-давно. Потому что там опыт свободных выборов уже 200 — да какой 200, уже 250-300 лет, наверное. То есть выборы там появились гораздо раньше, чем сама Америка, сама страна появилась. Еще когда английские колонии были, там уже все избиралось. Причем там же избираются все — не только парламент и президент, например, плюс губернаторы. Да нет, там начиная от школьного совета и всяких местных типа шерифов, ну и до самого верха. Поэтому у них избирательных кампаний изо дня в день, из года в год огромное количество. Весь опыт там накоплен, осмыслен. И знание языка мне помогает к этим источникам периодически припадать, читать, сравнивать. Так что я рад, в общем, что так получилось. К тому же, видите, профильное политическое образование получил, потом политологическое получил уже потом, в Москве.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда происходили события 1991 года, вы, будучи студентом, как-то этим всем интересовались, погружались? Вас это все интересовало?
А. ГАЛЛЯМОВ: Да, 1991 — это, помню, у меня было такое разочарование. Знаете, 1989 год я хорошо помню, мы участвовали. Я был одним из тех, кто заводил. Ну, весь факультет я не заводил, потому что я был первокурсник, так сказать, еще салага, поэтому старшие меня не слушали. Но вот когда мы оказались в колхозе, в 1991 как раз или в 1990, то есть я был то ли на 2-м, то ли на 3-м курсе, и там были только мои однокурсники — вот там я уже зажигал, их там звал поехать на какие-то протесты, митинги. Помню, кричал: «Да вы что же, негодяи?». А им никому ничего не надо. Я, помню, глотку драл, типа: «Посмотрите, в Китае ваши сверстники под танки бросаются, а вы сидите только в носу ковыряете».
Так что я зажигал тогда. И помню, в 1989 году, будучи еще первокурсником, я активно участвовал во всех протестных акциях. У нас в Башкирии все начиналось с экологического протеста. Вот националистический протест я не поддержал, который пришел на смену экологическоve — такой башкирский националистический. А экологический — насколько мой низкий статус первокурсника мне позволял, я старался быть драйвером и участником. Десятки километров прошагал во время этих маршей.
А 1991 год — знаете, такой разительный контраст был, такое разочарование. Вообще невозможно было людей вытащить. Я помню, когда я узнал, что в Уфе будет какой-то митинг. То есть Москва митингует, а Уфа, вообще провинция — там, конечно, ничего не происходит. Тогда же интернета не было. Каким-то образом где-то какие-то слухи просочились, что у нас на горсовете тоже будет акция протеста. Я, помню, побежал по одноклассникам бывшим их собирать. Никто не хочет, никому ничего не надо. И я пока бегал, в общем, опоздал. Приехал на полчаса позже на этот митинг, смотрю — уже разошелся митинг, никого нет. Было такое вообще разочарование в этой пассивности людской. Поэтому когда я уже профессионально политикой занялся, вопросы мобилизации аполитичных групп населения всегда находятся в поле моего внимания, потому что у меня был собственный такой печальный опыт.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Политический протест у Аббаса Галлямова не задался.
А. ГАЛЛЯМОВ: Знаете, судя по тому, что все-таки я в конце концов добился того, что против меня уголовное дело возбудили, нельзя совсем сказать, что я зря жизнь прожил.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да, действительно. Вот, казалось бы, чем измерять состоятельность и успех?
А. ГАЛЛЯМОВ: В нашем случае да. Вот меня сейчас спрашивают: «Какие ты первые эмоции испытал, когда это случилось?». И я говорю, что в принципе, с одной стороны, неприятно, конечно, а с другой стороны, было чуть-чуть внутреннее удовлетворение. Потому что вот ты говоришь, говоришь, интервью даешь, пишешь, а они себя ведут, как будто плевать им на тебя. И в глубине души у тебя такое предательское чувство сидит: а может, вообще зря все это, никакого смысла это не имеет? А тут такое подтверждение: э нет, имеет, заметили они тебя.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А в чем это подтверждение?
А. ГАЛЛЯМОВ: Сначала в иноагентстве, потом в уголовном деле.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Так это подтверждение только того, что они пытаются заткнуть людей, которые что-то говорят. Но это не добавляет смысла, по-моему. Нет?
А. ГАЛЛЯМОВ: В смысле-то я не сомневаюсь. То есть мне моего профессионального бэкграунда хватает, чтобы не сомневаться в правильности того, что я говорю. Нужно как раз подтверждение того, что тот лагерь меня слышит, что я ему делаю больно. Понимаете?
То есть подтверждений не было долгие годы. С 2018 года, когда я с ними рассорился, я стал вести себя независимо. В принципе, я видел, в интернете они какие-то кампании устраивали против меня, были такие драчки, но пустяки, мелочи. А тут вот прямо свалилось такое большое подтверждение. То есть завести уголовное дело на политолога — я понимаю, сколько согласований это должно пройти. И я понимаю, что уже, что называется, из песни слов не выкинешь, это уже есть в моей биографии.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Про 1991 год я поняла, что политический протест не задался, и вас, в общем, мало кто поддержал в вашем энтузиазме. А события 1993 года вы с какими эмоциями…?
А. ГАЛЛЯМОВ: Нет, 1993 был уже такой… Я уже не пытался никуда рваться, потому что я реально не понимал, на чьей стороне правда. То есть в 1989 и 1991 я понимал, а в 1993 я еще не настолько был искушен, чтобы понимать, но при этом в достаточной степени искушен, чтобы не воображать, что я все знаю. Потому что часто то, что образованщиной называют: люди чуть-чуть где-то там понахватались и уверены, что они уже все понимают. А я как раз оказался в таком состоянии, когда я знаю, что я не знаю. И я был как-то растерян. Я очень внимательно читал все, что мне попадалось под руку. Я слушал по ночам радио. Я спал тогда в одной комнате с родителями, поэтому я так приглушал радио, чтобы им не мешать, еле слышно, ухом к динамику слушал, впитывал все это, пытался разобраться. Но сам не участвовал. К тому же, повторюсь, у нас в Башкирии, по-моему, ничего особенного и не происходило.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А как вас воспитывали? Потому что вы же все-таки советский ребенок. Насколько вас пытались в идеологию втянуть, или, наоборот, пытались от нее защитить, или скорее всем было абсолютно все равно?
А. ГАЛЛЯМОВ: У меня родители были такие скептики фрондирующие. Они слушали «голоса». Я об этом знал, в детстве даже как-то проболтался по неосторожности, за что получил нагоняй от своих родителей. То есть я не понимал, насколько это опасно. Хотя это был что, это было уже начало 80-х, тогда за такие вещи не сильно наказывали. То есть в тюрьму не сажали, хотя отца, наверное, могли с работы уволить.
Я в школе был… Вот это меня отец заставлял, помню. Он говорил: «Ты если и сможешь карьеру сделать, то самый простой для тебя путь в силу отсутствия блата какого-то — это через какую-то общественную деятельность. Поэтому давай не сторонись всего этого, будь политинформатором». У нас никто не хотел заниматься этой ерундой. То есть надо самому прочитать газету…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы что, газеты читали одноклассникам?
А. ГАЛЛЯМОВ: Я должен был в течение недели читать, а потом в течение 15 минут в понедельник им пересказывать. Уже тогда я понимал, что политтехнолог должен в первую очередь быть интересным. Не просто нести правильную мысль, но быть интересным. Поэтому я буквально 1-2 раза попытался пересказывать «Пионерскую правду», увидел их скучающие лица и достаточно быстро переориентировался на какие-то рассказы, тоже вычитанные в газетах, но из серии «Понемногу обо всем». Такие неполитические новости: «в зоопарке родился слон», что-нибудь с юмором такое.
Но уже настолько разложилась тогда система вот этой политинформации, что даже классная руководительница, которая была тоже коммунист старой закалки и вроде бы должна была за всем этим следить, с удовольствием со мной хохотала над всем этим и, в общем, не заставляла меня заниматься этой ерундой. Потом, когда постарше стали, уже в последнем выпускном классе я доклады делал какие-то. Помню, про «Звездный мир, а не звездные войны», про Рейгана, про СОИ обстоятельный доклад делал. Потом про Бухарина очень большой доклад делал.
Да, я это делал, но, повторюсь, в принципе, мне никто особо не мешал говорить то, что я хочу. То есть сама система этой идеологической работы в школе уже к тому моменту настолько разложилась, что какой-то особой идейной преданности там никто не требовал. Особенно потом — уже перестройка началась, надо понимать (я в 1989 году школу закончил), и там вообще уже свобода была.
Но плюс еще в семье, повторюсь, все были такие фрондирующие. Причем даже не только папа и мама, но и, например, дедушка. Мне мама рассказывала. Ей было лет 8 или 9, когда Сталин умер. Принято считать, что весь народ плакал. А мой дед — он в колхозе работал, школьным учителем был. Он пришел домой, и мама говорит: «Помню, что он заходит, закрывает за собой дверь и к бабушке, маме моей мамы обращается: «Тот-то умер». Все всё поняли, даже я, говорит, поняла, что что-то важное происходит. И тут же началось. Мама занавешивает окна, помимо обычных занавесок, еще какой-то тюль сверху вешает, чтобы совсем уже. Папа пошел по родственникам, и, говорит, через несколько часов вечером к нам уже приходят, потихоньку начинают собираться родственники. Мама варит пельмени» (это праздничная еда, то есть это там редкость была). Она говорит: «Я не помню, чтобы там пили или тосты произносили взрослые, но, говорит, атмосфера в принципе такой тихой радости была. То есть кто-то там плакал, а мои дед с бабушкой…». Ну, они настрадались, конечно. В общем-то, было почему ненавидеть все это. Но вот они фрондировали уже тогда. Поэтому мое фрондерство — оно уже такое, в третьем поколении, получается.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А когда вы первый раз за границу попали?
А. ГАЛЛЯМОВ: Знаете, так получилось, что папа у меня металлург, его отправили строить металлургический завод в Египте. И поэтому 1,5 года я прожил в Египте. Я учился в 1-2-м классе. То есть это для ребенка… Тогда мы жили в Челябинске, еще не в Башкирии, и для ребенка из советской провинции это, конечно, была безумная экзотика. Зато после этого я потом долго-долго вообще не ездил. И потом уже стал попадать за границу, когда сам стал зарабатывать. То есть уже мне было после 30-ти. Но зато потом начал ездить, полюбил это.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Подождите, давайте-ка мы вернемся к тому, что вы 1-й класс провели в Египте. Это очень любопытно. Помимо того, что это совершенно другая цивилизация и должно было быть, по идее, просто ошеломительно, вы учились в школе при посольстве, я полагаю?
А. ГАЛЛЯМОВ: Нет, поскольку завод строило огромное количество советских специалистов — большой завод в Хелуане, — там была советская школа, но не при посольстве, а прямо в рабочем поселке, что называется. То есть там отдельно был рабочий поселок неподалеку от завода, где только советские жили, и там была наша школа. Я там учился.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Самое яркое воспоминание из Египта? Что вас потрясло?
А. ГАЛЛЯМОВ: Изобилие, наверное, все-таки. То есть я ребенок, мне 7 лет, и вот эти игрушки, которые… В нашем унылом советском прошлом даже близко ничего подобного не было. Пистолеты, которые как настоящие. На этом фоне, я помню, на фоне пистолетов, которые там продавали, мой, купленный в Москве — мы же через Москву летели из Челябинска, — купленный в Москве красный наган… То есть в Москве, по сравнению с Челябинском, он мне казался пределом мечтаний. Но когда я с ним прилетел в Египет и увидел, чем там играет местная ребятня, мне стало стыдно. Мама меня заставляла: «А чего ты его купил? Вот иди с ним играй». А мне стыдно с ним выходить играть, потому что он такой вообще…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но это какое-то грустное воспоминание, что красный московский пластмассовый наган оказался недостаточно крутым для Египта.
А. ГАЛЛЯМОВ: А зато тамошние, купленные там уже наганы, когда я вернулся с ними в свой Челябинск… Солдатики, наганы, машинки — это был предмет такой зависти! Я вдруг элитой оказался среди одноклассников. Но, наверное, еще помимо вот этого, конечно, то, что это пальмы, что это пустыня Сахара, что это жара. То есть ощущение такой экзотики бесконечной. То, о чем ты раньше только читал в детских книжках, а тут вдруг вот оно. Это, конечно, было здорово. Пирамиды те же, Сфинкс, поездки в Каир, вот это все. Арабские рынки, знаете, лепешки там, фрукты. В общем, ярко, конечно, было.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А не было у вас такого, что вернувшись в Советский Союз, вы себе пообещали: так, при первой же возможности уеду жить за границу.
А. ГАЛЛЯМОВ: Жить — нет, но я, в принципе, очень хотел. Знаете, когда мы вернулись, я учился во 2-м классе, а класса где-то с 5-6-го уже начинаешь задумываться о будущем, кем ты будешь. И вот я помню, мы с мамой разговаривали, и предел мечтаний был поступить в Ташкентский государственный университет на факультет иностранных языков. До сих пор помню: на арабиста, выучить арабский язык с тем, чтобы работать переводчиком где-нибудь там в какой-нибудь арабской стране.
То есть то, что мы увидели в Египте — оно, конечно, на нашу семью произвело очень серьезное впечатление. Там речи не шло о том, что уеду вообще жить — мы были обычные советские люди, нам это и в голову не приходило, что можно родину покинуть. Это же предательство. То есть мои родители фрондировали, но не настолько, знаете, чтобы родину покинуть. Тогда это так воспринималось. Поэтому покинуть навсегда — нет, а вот работать переводчиком в посольстве — это прямо святое дело.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но это какая-то спецслужбистская работа.
А. ГАЛЛЯМОВ: Господи, ну кто тогда…? Это, не знаю, 1985, 1986 год, наверное. Я тогда так это не воспринимал.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я не знаю, просто мало ли, может быть, в Египте ходили за всеми кгбшниками и подсматривали, кто что делает и вот это все.
А. ГАЛЛЯМОВ: Да, конечно, это все было. И папа мне рассказывал про эти истории, когда я подрос. Но вы же меня спрашиваете про те детские ощущения. В тот момент я об этом не думал. Просто ни я, ни мама. Мы думали о том, что переводчик — это предел мечтаний. А то, что переводчик может еще и КГБ прислуживать, почему-то мы в тот момент не думали.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Когда стало понятно, что придется уехать из России? Насколько это решение вам далось сложно или нет? И считаете ли вы, что вы вернетесь?
А. ГАЛЛЯМОВ: Я считаю, что я вернусь, конечно. Я не уезжал навсегда. Просто в 2018, когда у меня родились уже две маленькие девчонки, детей стало совсем много, а ситуация в стране уже ухудшалась. Я повторюсь, я уже с Кремлем рассорился. То есть я видел тренд уже. И я тогда решил, что все-таки я не хочу, чтобы мои дети здесь росли. То есть я понимал, что в ближайшие годы ничего хорошего там не будет происходить.
То есть я, будучи оптимистом в долгосрочном плане (я и сейчас таковым являюсь, и тогда я таким был), при этом достаточно реалистичен в оценке ситуации на ближайшие несколько лет. И поэтому я решил: давай-ка я семью вывезу, а сам буду работать здесь. Я, собственно говоря, до начала ковида постоянно летал. То есть моя семья жила в Израиле, а я сам большую часть времени проводил в России — половину времени, как минимум. Я жил буквально в самолете. Поэтому у меня не было ощущения, что я покинул родину навсегда. Да и семья тоже. Когда лето приходило, летние каникулы, мы приезжали в Россию на месяц-полтора, жили.
То есть наш отъезд в корне отличался от тех отъездов предыдущих поколений. Он принципиально отличался тем, что не было ощущения, что это навсегда. Вот это ощущение «навсегда» стало усиливаться после того, как война началась. То есть тогда стало понятно, что я уже не вернусь, пока режим не рухнет. Ну а после того, как все официально было оформлено в виде уголовного дела, тогда тем более.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да, вот только не очень понятно, на чем базируется надежда. Потому что при таком описании дел…
А. ГАЛЛЯМОВ: Нет, Таня, я понимаю, что это не предмет нашего обсуждения сейчас, но попробую быстро, в нескольких предложениях сформулировать. То есть я слишком долго работал с российским общественным мнением, чтобы понимать, что нынешние вот эти рейтинги, которые нам демонстрируют — это, конечно, фейк. И в этом смысле абсолютно показателен разговор Ахмедова с Пригожиным.
Режим — на самом деле раньше у него была мощная социальная база. В последние годы, начиная с 2018, она уменьшалась. И этот процесс идет сейчас. Война его на какое-то время заморозила, но сейчас это все размораживается. А режим без социальной базы, особенно персоналистский режим при стареющем правителе, к тому же неспособном выиграть войну… А для вот этого типажа военного крутого мачо, «сильной руки», что называется, это вообще смертельный удар. Оказалось, что он слабак. Акелла промахнулся. Все это в совокупности делает режим на самом деле очень неустойчивым. И тот факт, что он сейчас кажется страшным — да господи, возьмите историю практически любой революции, любого военного переворота, и вы увидите, что буквально за день до того, как быть свергнутым, диктатор казался страшным и вечным. И потом это все рушилось прямо в одночасье.
Я просто это знаю. И плюс, я хорошо чувствовал, как это происходит, во время избирательной кампании. То есть мне же необязательно нужно смотреть на рейтинги, которые ВЦИОМ и ФОМ рисуют. Я просто сам во время избирательных кампаний регулярно проводил разные соцопросы, и количественные, и качественные. Таких историй у меня за плечами десятки, даже сотни. Просто, с одной стороны, знание истории, с другой стороны, мой практический опыт в российской политике позволяют мне видеть, как мне кажется, реальное положение дел, которое в корне отличается от того, что пропаганда рисует. Но просто надо понимать, что в пропаганду вкладываются огромные деньги. Плюс к пропаганде весь административный ресурс, вся силовая машина.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В таком случае скажите: а вы расстраиваетесь, если ваши краткосрочные прогнозы не сбываются?
А. ГАЛЛЯМОВ: Может быть, да. Но я, знаете, всегда нахожу объяснение, почему они не сбылись. Любой из нас это делает. Вы какой имеете в виду?
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Просто любой аналитик, любой эксперт, который делает краткосрочный прогноз, рискует оказаться в ситуации, что прогноз не сбылся.
А. ГАЛЛЯМОВ: Ну смотрите, например… Я как раз думал: пост, что ли, про это написать? Вот зимой я сделал прогноз, что весной, возможно, после того, как российское наступление очевидно захлебнется, Путин может уволить правительство и премьера и на его место назначить Медведева. Но я же не просто это сказал — я объяснял, почему я так считаю. Потому что я увидел, как Путин, назначив Медведева первым замом в ВПК, Военно-промышленную комиссию, резко расширил круг вопросов, которые тот курирует. Тот вторгся на правительственную половину, реально потеснил Мишустина.
То есть когда ты на это смотришь, ты пытаешься понять, в чем смысл. И умножив происходящее на твое видение, что Путину надо что-то делать, и, в общем, преемник — это один из вариантов решения этой проблемы (я, собственно, об этом писал даже за полгода до повышения Медведева в своем докладе о преемнике), — две эти вещи умножив, я прихожу к выводу, что это реалистичный сценарий. И когда я делал этот прогноз, я, собственно говоря, описывал, почему я считаю, что это будет так. Вот я отталкиваюсь от этого назначения. Не бывает просто так, чтобы просто вдруг создать параллельное правительство. По сути, ведь без малого произошло вот это.
Но теперь я, например, этот прогноз не педалирую, потому что я вижу, что начиная с марта, я больше не вижу на сайте Совбеза и в паблике информации о том, что Медведев проводит заседания своей рабочей группы, которые он активно проводил в январе-феврале. И даже больше: наоборот, на него свалили заведомо проигрышную историю: он уже провел совещание в Питере по набору на контракт.
То есть похоже, что все-таки Мишустин с одной стороны плюс единый фронт Сечина и Патрушева с другой стороны — люди, сделавшие ставку на эскалацию и враги Медведева, — они просто Медведева, похожи, переиграли. Медведев, похоже, все-таки не сумел убедить Путина в том, что вариант с ним в качестве преемника его спасет. То есть Медведев не дотянул. Я готов это сейчас признать. Но в тот момент в январе, когда я делал этот прогноз, у меня были основания быть уверенным, что у него получится. Теперь я понимаю, что не получилось. Ну слушайте, Таня, еще Черчилль говорил, что российская политика — это схватка бульдогов под ковром. То есть ты ничего не видишь. Это уравнение с большим количеством неизвестных.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Мне просто интересно ваше отношение. То есть мне в принципе интересно, как у вас устроено все в голове. Поэтому я спрашиваю, как вы реагируете. Если вы выстроили какую-то концепцию, которая окажется вам аргументированной и логичной, а оно не случается, как вы перестраиваете что-то, смотрите, где пошло не совсем так?
А. ГАЛЛЯМОВ: Ну да. То есть пытаюсь понять, что случилось, почему не срослось, где я ошибся, где принял что-то за сигнал, а это сигналом не было, так сказать. Знаете, как говорят: за одного битого двух небитых дают. Или, знаете, как у одного американского политтехнолога вычитал, причем очень авторитетного: «Все политтехнологи делятся на две группы. Есть те, кто не проиграл ни одной избирательной кампании, и есть те, кто не врут». Понимаете, все проигрывают, все ошибаются. По-другому не бывает. Делать вид, что ты такой… И у меня были проигранные кампании за плечами, есть ошибки в моих прогнозах. Если кто-то ищет кого-то безошибочного, это точно не ко мне.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Тут прямо, знаете, хочется поднять тост: «За тех, кто не врет!». Спасибо большое, что досмотрели до конца! Обязательно поставьте лайк, подпишитесь на канал, и буду благодарна, если подпишитесь еще и на мой канал. И напишите, как вам этот разговор. Меня больше всего поразила история про первый класс в Египте. Давайте обсудим. Всем пока!