«Честно говоря» с Александром Феклистовым
У меня остались родные, которые совершенно с другими позициями, и коллеги мои. С кем-то я до сих пор не прекращаю переписку, пытаюсь каким-то образом влиять или информировать… Ну не знаю, руки опускаются, но я пытаюсь это делать еще до сих пор…
Подписаться на канал The Insider
Поддержать канал The Insider
К. ЛАРИНА: Добрый вечер, дорогие друзья, дорогие зрители, дорогие подписчики нашего канала. Это канал The Insider Live. Меня зовут Ксения Ларина. И как обычно, каждую неделю мы встречаемся в таком большом разговоре с людьми, чье мнение нам важно. И надеемся, что эти люди также важны и для вас. Сегодня у меня замечательный человек в гостях. Я очень рада, что согласился он на эту встречу. Могу сказать, есть люди из будущего, а есть люди из прошлого. Вот для меня Александр Феклистов в самом высоком смысле человек из прошлого, потому что это было прекрасное прошлое. Саша, здравствуйте, приветствую вас.
А. ФЕКЛИСТОВ: Приветствую, здравствуйте.
К. ЛАРИНА: Привет, привет. Александр Феклистов. Почему я так сказала странно? Ну, потому что я вот послушала интервью последнее, которое Александр давал вот в Риге сейчас перед премьерой читки, об этом мы поговорим, и подумала, боже мой, как хорошо мы плохо жили. Эта строчка из стихотворения Бориса Рыжего. Это абсолютно так. Потому что действительно мы, будем считать, одного поколения и похожей судьбы.
И Александр Феклистов, напомню, выпускник Школы-студии МХАТ, закончил в 1982 году этот институт, учился у Олега Ефремова. И вообще ефремовский артист и работал в Московском художественном театре с Олегом Николаевичем. И вообще это был потрясающий курс. Вот я с этого начну. Потому что я по списку ходила на спектакль «эмигранты», запрещенный в 1983 году. Это был запрещенный спектакль. И для нас для всех, для студентов театральных, это было какое-то невероятное событие. Сегодня судьбу этого героя, хотя она, мне кажется, все-таки другого героя, которого играл скорее Козак, переживает сегодня Александр Феклистов. Похоже?
А. ФЕКЛИСТОВ: Похоже, да. Мхатоиды он нас называл. Покровский нас называл мхатоиды. А еще я вспомнил, что если из прошлого человек, я вспомнил фразу, которая у нас была, помните, в школе на уроках литературы: «У героев пьесы “На дне” все в прошлом».
К. ЛАРИНА: Да. Точно-точно. Но есть такое ощущение, Саша, что все в прошлом?
А. ФЕКЛИСТОВ: Да нет. Какой-то просто новый этап начался. И по-другому работает время и внутри тебя, и снаружи. Снаружи, наверное, оно быстрее течет, внутри – медленнее. И я стал успевать и догонять то, чего не мог успеть и догнать в прежней какой-то своей жизни. Поэтому появилось пространство просто для чтения, для каких-то долгов, для мыслей, для жизни.
Замечательную историю расскажу. Это, может быть, не имеет отношения буквально. Мой коллега Михаил Жигалов рассказывал мне, как на больших гастролях, которые всегда были большие раньше, и в каком-то провинциальном городе они пошли в свободный день, ну, собственно, они все свободные, вечером только мы играем на гастролях, и пошли на какой-то французский фильм, где познакомились мужчина и женщина, и потом они сидят в кафе, и она его спрашивает: «А чем вы занимаетесь?» Он говорит: «Я летчик. А вы чем занимаетесь?» Она ответила: «А я просто живу».
Он говорит: «Меня так поразила эта фраза, что я пошел и купил билет на этот же фильм на следующий сеанс». Потому что это связано было всегда со статьей о тунеядстве. Тут сразу можно много всего вспомнить, Бродского и так далее и так далее. Так что еще и вот этот момент, что просто жить тоже, оказывается, неплохо.
К. ЛАРИНА: Тогда сразу вопрос. А почему? Просто жить вы могли бы и в Москве.
А. ФЕКЛИСТОВ: Ну, в общем, да. Тут много очень причин и много чего было пережито за последние годы. Ну, в общем, мой ответ довольно простой. Меня там лишили темпа работы, и как-то надо было что-то решать. Поскольку дети у меня здесь, за границей, практически все разбежались тоже от всех режимов и мобилизаций, ну вот я решил, что к семье поближе быть лучше, чем просто сидеть и непонятно чего ждать. Так очень просто. Ну и много других причин, о которых мы тоже, надеюсь, поговорим.
К. ЛАРИНА: Да, я тут хочу сказать, что среди всех зрителей, которые будут смотреть нашу передачу, есть один очень важный зритель, который точно нас не пропустит. Это наш, могу сказать, общий товарищ и ваш замечательный друг и однокурсник Сережа Халкиди, который всегда так говорит тепло про вас и так гордится, как он говорит: «Горжусь другом своим и однокурсником». Мне кажется, что можно сейчас прямо Сергею передать привет от нас.
А. ФЕКЛИСТОВ: Да, конечно, Сереже привет. Но тут надо сказать, что он не просто мой сокурсник, он еще замечательный… Он вырвался в замечательные писатели, он такие делает посты… И коллекционер, и писатель, и киевлянин.
К. ЛАРИНА: Он живет в Киеве, да.
А. ФЕКЛИСТОВ: Он позволяет мне быть в курсе событий последних минут, дней, часов. Ну и чудесный, остроумный человек.
К. ЛАРИНА: Хочу сказать или спросить, для вас все-таки вот этот выбор, позиция, выбор, скажем так, это не политический выбор, это выбор нравственный, я не устаю про это говорить, все что касается отношения к войне, которую ведет Россия против Украины, но для вас важно было еще то, что Сергей находится там под этими бомбежками в первые дни.
А. ФЕКЛИСТОВ: Несомненно. И не только Сергей. Там много моих коллег и друзей. И можно было видеть в первые дни интервью и российских актеров, которые застряли в Киеве и репортажно вели оттуда какие-то эфиры. Да, несомненно. Просто я настолько связан с Украиной и родственными связями, хотя сейчас они утеряны в части. А у меня и бабушка, и отец из Донецка. Теперь уже никого нету живых. Ну а коллег и киногрупп тоже бессчетное количество.
Я, в общем-то, должен был ехать сниматься в Киев буквально 20-го числа 2022 года. Но вот мне кажется, что последнюю неделю, там числа с 15-го уже было понятно, чем это закончится. Для меня было понятно. Стали выезжать посольства из Киева, перестали летать рейсы западных авиакомпаний. И я просто понял, что если я поеду туда, то… А я любил очень ездить в Киев и работать там просто по атмосфере, по людям, которые меня окружали. Немножко другое все-таки. Ментальность такая мягче, если уж уходить в эту сторону.
И я понял, что если я застряну там, то я могу вернуться так… Мы тогда не представляли себе, насколько это долго и как это тяжело и так далее. Ну просто бытовая линия была такая – значит, я через год только смогу вернуться через Латинскую Америку в рваной тельняшке с гигантской бородой.
Ну вот я позвонил и сказал: «Я, наверное, не поеду. Простите меня. Я все-таки не смогу». «А почему?» – спросили меня. – «Ну как? Мне кажется, война же начнется скоро». «Да нет, ну что вы. У нас здесь 2-3 группы, все работают, полно русских актеров». Ну, в результате у этой как раз ассистентки, которая со мной разговаривал, разбомбили дом, и буквально через 2 недели все было уже ясно и понятно. Какое через 2 недели? Меньше даже.
Так что я обращался к своим друзьям и коллегам в основном, конечно. Но это заметили не только друзья и коллеги.
К. ЛАРИНА: Да. Знаете, я дружу с Асей, вашей замечательной дочерью. Дружу в Фейсбуке. И она мне прислала афишу какого-то спектакля, какой-то комедии, где на вашем лице такое стоит клеймо «Замена актера». Какая-то такая красная плашка страшная. Как гражданская казнь это было. Это была одна из первых, наверное, примет времени наступившего совсем другого.
А. ФЕКЛИСТОВ: Ну да. Это вот когда начали закрываться мои спектакли. Это было сделано не только, я не знаю, кем там, управлением культуры или еще кем-то, неважно, какими-то вышестоящими московскими театральными органами, но и просто властями каких-то городов, которые посчитали, что это опасно – выпускать вот такого рода актеров на сцену: а вдруг они что-нибудь крикнут или скажу? Хотя, в общем, никто этим не занимался, естественно.
К. ЛАРИНА: Я думаю, что здесь не то что кто-то крикнет или скажет, а просто сам факт, сам образ человека, ты понимаешь, кто он. Не могу не вспомнить сейчас то, что на меня произвело какое-то жуткое впечатление. В Доме актера на Арбате, там большое фойе с фотографиями с выступлений, разные актеры. И кто-то налепил там такие стикеры на лоб Александру Филиппенко, Ивану Урганту, Вениамину Смехову «враг народа». Я уж не знаю, была ли там ваша фотография, но вполне допускаю, что может быть и так.
А. ФЕКЛИСТОВ: Нет. Во всяком случае, сейчас это сняли. Я не знаю, чья это инициатива, откуда это пошло. Но буквально вчера мне прислали мою фотографию, которая висит там.
К. ЛАРИНА: Чисто.
А. ФЕКЛИСТОВ: Да. Я спросил, наклейки нет? Нет.
К. ЛАРИНА: Давайте попробуем объяснить нашим юным зрителям, молодым, в чем все-таки разница между совком, с которого мы начали наш разговор и с запрещенного спектакля «Эмигранты», и сегодняшним днем. Согласны ли вы с тем, со мной во всяком случае, что сегодняшние времена гораздо страшнее, чем в советское время?
А. ФЕКЛИСТОВ: Да, конечно. Мы же имели свое мнение, прочитав массу всякой литературы и лагерной прозы. Я, кстати, до сих пор еще начитываю иногда замечательного писателя Георгия Демидова. Такое открытие и для меня было, и для многих читателей. С удивительной судьбой человек. Мы можем поговорить об этом еще. И это было взято на вооружение внутри нас самих, и мы понимали, что мы так хотели бы, наверное, знать, понимать и прожить эти жизни, как вот эти писатели, которые оставили нам эту всю нетленную литературу. Но это не могло пройти даром, действительно.
А КПСС и идеология, она была как-то сама по себе. Мы это, с одной стороны, не чувствовали, с другой стороны, мы так же, как она сама по себе, мы понимали, что сама по себе цензура. И вот упомянутый вами спектакль «Эмигранты» мы играли вот так вот действительно бесплатно, по спискам, в каких-то подвалах, которые мы могли тогда все-таки арендовать. И при этом нас как-то терпели. Ну, то есть понятно, что нас вызывали в ГБ и не пускали за границу, но это такая параллельная жизнь обычная. Но, вообще-то, нам позволяли это играть. Никто особенно доносов не писал в этот момент.
И чуть позже, перед, как сказал наш понятно кто, геополитической катастрофой, мы уже играли и пьесы абсурда – и Хармса, и обэриутов. То есть это все как-то… А теперь это все похерено. Мы не имеем права не только играть какие-то произведения, мы не имеем права говорить и думать, как мы хотим. Поэтому, конечно, времена… Но я уж не говорю о том, что в перерасчете на количество политзаключенных мы уже обогнали, конечно, Советский Союз. Но позднего времени я имею в виду, нашего. Так что да, конечно, я согласен с вами, тут времена пожестче.
К. ЛАРИНА: А что касается общественной атмосферы? Почему-то, я тоже это люблю повторять, извините, если я повторяюсь, говорю нашим зрителям, что в наше время, в то самое советское, было ощущение, что нормальных людей больше вокруг тебя, больше людей, которым ты доверяешь, и люди все нормальные. А сегодня, я не знаю, ощущение совсем другое.
А. ФЕКЛИСТОВ: Я вот помню, что мы были на похоронах Владимира Семеновича Высоцкого. Это невероятное, конечно, зрелище. Я ничего подобного, в общем-то, наверное, не встречал больше. То ли это еще связано с такой геопозицией. Вот эта вся площадь Таганская, если представят москвичи, она была заполнена буквально каждый сантиметр, каждый метр. И люди были на деревьях, на крышах. И все мы стояли вот так друг к другу. Если кто-то хотел закурить, то протягивали ему 20 пачек. Это было ощущение единения. И были те лица, которые хотелось бы видеть все время рядом с собой.
Потом это ощущение появлялось и на митингах, и на шествиях в 1990 году, в 1991 и далее. Тоже такое было. И, конечно же, на Болотной, и, конечно же, на Сахарова. Я видел, что вот она Москва, вот они люди, с которыми мне хотелось бы жить рядом. Ну вот мы сейчас увидели эти лица на прощании с Алексеем Навальным. Так что, мне кажется, это как раз никуда не девается.
Другое дело, что выползают какие-то непонятно совершенно люди, которые пишут доносы, которые опять повторяют, что Сталин – эффективный менеджер, опять про то, что мы все, кто уехал, живем на госдеповские деньги, о том, что мы предатели Родины. Но, вообще-то, по сути, это говорит о том, что мы не должны иметь какого-то мнения или противоположного мнения, что, в общем, странно.
Ну да, это все атмосфера такая неприятная. Но тем не менее мы же все жили и живем в своих пузырях. Я же играл в период начала войны еще год практически. И, в общем, я не чувствовал этого в своих коллективах, в своих товарищах. Ну, конечно, не всегда и не везде, не буду лукавить, но тем не менее большинство моих близких мне по духу людей, ничего, в общем, не изменилось. Теперь мы пытаемся не выдавливать из себя раба по Чехову, а вдавливать по капле раба. И вот это чувство, конечно, нехорошее.
К. ЛАРИНА: А что касается атмосферы в городе? Все-таки вы прожили больше года, наверное, после начала войны. Или сколько? Когда вы уехали-то из Москвы?
А. ФЕКЛИСТОВ: Я уехал в день рождения Ленина – 22 апреля.
К. ЛАРИНА: Вот эти все чипы, которые в голове. Но атмосфера… Вообще как-то чувствовалось, что идет война в городе Москва? Потому что я все время слышу рассказы, что ничего не изменилось, полные рестораны, кафе, полные залы, спектакли, концерты, выставки. И вообще люди стараются этого не замечать, не чувствовать, что где-то там есть война.
А. ФЕКЛИСТОВ: Я вам расскажу коротенькую историю. Ну, конечно, 24-го и 25-го еще можно было смотреть что-то по телевизору. И какие-то были программы. И мы, конечно, до покраснения в глазах не отрывались от телевизора, который мы не смотрели много лет. Но 25-го числа у меня были заказаны места, билеты на «Войну и мир» Туминаса. В этот день он написал пост о том, что он покидает пост художественного руководителя и уезжает. И когда начался спектакль, через буквально несколько минут одна из первых фраз Пьера Безухова: «А зачем вообще нам эта война?» И зал начал аплодировать. И не то что аплодировать, а аплодисменты не прекращались.
К. ЛАРИНА: То есть почти акция получилась, да?
А. ФЕКЛИСТОВ: Да. И я видел лица актеров, которые застыли. Они буквально вышли из образов, и они не знали, что делать, как продолжать, и долго ли это будет длиться. Они просто стояли застывши. Я ничего подобного не видел. И потом это продолжалось несколько раз, много раз, как только касалось этой страшной темы. А потом на поклон вышел Римас – зал встал, половина труппы заплакала, половина зала заплакала. И вот это был такой катарсис не меньший, чем этот прекрасный сам по себе спектакль. Но я не думаю, что это какая-то специальная, элитная публика. Это обычная публика. Спектакль шел уже на тот момент больше года. Это не премьерная, не специальная публика.
К. ЛАРИНА: Тут стоит заметить в скобках, что спектакль Театра Вахтангова до сих пор идет, и сейчас, но давайте учитывать, что Театр Вахтангова является одним из открытых певцов войны, скажем так. Не войны и мира, а именно войны. Поскольку поддержка, как они ее называют, специальной военной операции – это входит в меню их повседневной жизни. Я говорю и про директора театра Крока, который, по сути, является главой театра. Я говорю про многих артистов, которые открыто поддерживают войну. Про ректора Щукинского училища и исполнителя одной из главных ролей в «Войне и мире» Евгения Князева. Вот как это совмещается? Вот скажите. Ведь понятно, что спектакль Туминаса – абсолютный такой крик против войны. Как это совмещается?
А. ФЕКЛИСТОВ: Трудно ответить на этот вопрос. Я знаю, что в этом же Театре Вахтангова, когда началась война, то в общих чатах были выступления, были слова сочувствия и так далее. Но потом ситуация переломилась, она стала более страшная. Поэтому, с одной стороны, страх. Да, это немаловажная вещь. Мы все боимся этой ситуации. Мы все боимся за свои семьи, своих детей, своих родителей. Мы попали в ситуацию, когда, к сожалению, надо молчать. Не знаю, выступать – это на совести каждого, но помолчать нам стоит, конечно.
К. ЛАРИНА: Промолчать и не участвовать хотя бы. Можно же так? Вот скажите, ведь можно же не участвовать, можно не быть, что называется, первым учеником или первым холуем. Ну можно же.
А. ФЕКЛИСТОВ: Ну да. Но тем не менее. Люди же кроме этой профессии ничего не имеют. Очень трудно представить себя в какой-то другой ипостаси. Это правда такой момент. Я понимаю еще в этом смысле людей. Но буквально вчера мне писали о том, что людей вызывают на беседы. Если ты не хочешь идти на беседы, ты лишаешься роли, тебя переснимают или тебе не дают играть во многих театрах. Если у тебя была плашка в начале войны, то сейчас тебе могут не дать главную роль. Не то что не дать, не дают даже очередь играть, как это у нас называется. Да, это так.
К. ЛАРИНА: Не знаю. Не хочу впадать в грех осуждения, конечно, но повторю, это, собственно говоря, повторяют и ваши коллеги, которые все-таки этот выбор сделали, ну да, потеряешь ты там роль, потеряешь ты кабинет и кресло, тебя же не убьют, не повесят. Правда же?
А. ФЕКЛИСТОВ: Ну, конечно. Мы это все переговорили сто раз, естественно. Понятно, понятно. Это выбор каждого. Конечно.
К. ЛАРИНА: Расскажите о своем чувстве. Вот расскажите о своем чувстве освобождения. Как принимается решение? «Я понимаю, что надо принимать решение», – говорит Феклистов, который не мальчик, скажем так. И это тяжелейшее решение. Я смотрю там на Александра Филиппенко, который еще старше нас намного. И это человек, который принял решение. Я вижу сегодня счастливого человека. Да, он не играет в спектакле в Театре Моссовета. Слава тебе господи, думаю я, глядя на этот страшный Театр Моссовета, который сегодня тоже превратился в пристанище ветеранов специальной военной операции.
Но это же выбор, который человек делает. Это какой-то порыв эмоциональный или вы сидите и думаете долго, размышляете и говорите «всё»?
А. ФЕКЛИСТОВ: Нет, с одной стороны, я технически дебил. Я там подписывал какие-то письма. Не знаю, доходили ли они.
К. ЛАРИНА: Подпись точно доходила. Подпись доходила.
А. ФЕКЛИСТОВ: Ну да, подписи, конечно, доходят. А с другой стороны, действительно, я не мог не ответить тем своим коллегам, своим друзьям именно в Украине о том, что происходит. Но, мне кажется, это так было ясно. Нормальные умы понимали. Как говорил один мой знакомый: «Я с 24 февраля каждый день мысленно пишу письма Владимиру Владимировичу Путину. Основной вопрос: зачем?» Дальше этого вопроса я не могу пойти даже. Никто не может этого понять.
Мы же уже забыли основные постулаты этой специальной военной операции. Мы же не понимаем вообще действительно. Мы просто видим кадры разбомбленных городов и погибших людей и детей. Это мы видим. И это никакая не подмена. Хотя многие ведь, как мой один коллега… Я говорю: «Посмотри, что творится». Я показываю Харьков разбомбленный. На что мне мой коллега говорит: «А может быть, это Бейрут». То есть это же понимаете, насколько проела наша пропаганда? Даже дело не в душах, бог с ними с душами, а в сознании и просто информационный фон. Что это такое? Как это могло произойти?
Я уже повторяюсь, я был в выгодном положении. Я не прикреплен ни к одному театру, я никого не подвожу в этом смысле. И я свободный художник уже в течение последних 20 лет был. Поэтому все санкции, которые на меня могли наложиться, они почти никого не касались. Ну да, конечно, мне было неловко перед моими партнерами, когда отменяли спектакли, потому что они не получали деньги в этот день и последующие. Но потом как-то ввели кого-то вместо меня и так далее.
Мне кажется, это было естественно, абсолютно естественно. Может быть, если бы у меня не было никого в Украине, может быть, я и не выступал, честно вам скажу. Не из-за санкций, а из-за того, что так понятно, это так очевидно, что мы ввязали свой народ и убиваем чужой. Это так очевидно, что об этом даже говорить нечего. Ну, так для меня было. Хотя говорить об этом, естественно, нужно. И это как-то, наверное, проникает в кого-то как-то. Я не знаю, каким образом. Это сложный следующий социологический и психологический вопрос. Потому что у меня у самого остались родные, которые совершенно с другими позициями, и коллеги мои. С кем-то я до сих пор не прекращаю переписку, пытаюсь каким-то образом влиять или информировать. Но все-таки мне кажется, что это еще… Ну, не знаю, руки опускаются, но я пытаюсь это делать еще до сих пор.
К. ЛАРИНА: Вы обрели голос и заговорили. Не только в интервью, но и на сцене. И сейчас, буквально некоторое время назад, прошла премьера спектакля-читки «Тоталитарный роман» по пьесе Марюса Ивашкявичюса в Риге, где как раз интервью Вадима Радионова как раз я смотрела в студии. Вообще такое счастье, когда люди сидят в студии, а не вот в этих квадратиках.
А. ФЕКЛИСТОВ: Это правда.
К. ЛАРИНА: Но тем не менее. Расскажите, пожалуйста, немножечко об этом проекте. Он тоже такой, кстати, как любит делать Женя Шерменева, продюсер этого проекта, он такой немножко почти интернациональный, потому что там артисты из разных городов. А сейчас уж тем более. Даже российские артисты из разных городов в том числе.
А. ФЕКЛИСТОВ: Ну да. Вообще странно видеть свою фамилию с буквами «С». И еще там написано «Барселона». Забавно, конечно. Да, действительно. Спасибо Жене, во-первых. Во-вторых, с радостью и без всяких сомнений я на это согласился и пошел, потому что изумительная, совершенно сложнейшая, многоплановая, объемная, современнейшая, вечная пьеса Марюса. И, во-вторых, команда, конечно. Очень профессиональная, замечательная команда, начиная с Чулпан Хаматовой и Александра Филиппенко и заканчивая мной, и посередине замечательные, блестящие, я бы сказал, актеры – из Латвии Домбровскис Эгонс и Дарюс Мешкаускас из Литвы. Елена Фанайлова, которая читала титры, из Риги тоже.
И, в общем, все прошло неплохо. Ну так, если по общему сюжету. И остались даже люди за пределами и не смогли попасть, что было очень приятно и что сейчас, в общем, такая редкость. 400 мест зал. В общем, достаточно большой для Риги.
Но суть не в этом, а суть в том, что это пьеса о тоталитаризме, об имперскости, которая разлита и во времени, и в пространстве и которая посещает и никак не может вытравиться из нас самих. Кстати говоря, изначально вообще Марюс поехал в Среднюю Азию с такой странной и, как оказалось, изумительной идеей – он искал какие-то очаги свободы, свободомыслия.
К. ЛАРИНА: Это когда было? Сейчас?
А. ФЕКЛИСТОВ: Нет, это было осенью 2022 года. Уже шла война. И он пытался находить какие-то проекты или подвалы, где что-то еще теплится. И вот он нашел такого замечательного режиссера, который пытался ставить и которому не давали ставить в Таджикистане. И он рассказывает о том отношении, об имперскости российского государства по отношению ко всем этим бывшим нашим республикам и говорит о том, что ничего не закончилось, о том, что мы живем в России, как и жили, ничего не изменилось, потому что тоталитарный режим не заканчивается со временем и не заканчивается с установлением пограничных столбов.
И более того, для меня было много открытий просто в самой информации, сколько людей погибло на этих таджикских майданах в начале 90-х годов. И более того, еще большим удивлением для меня было, например, то, что и даже после того, как уже Марюс посетил вот эти места и страны, после этого с новой силой возникла агрессия по отношению к людям, которые хотят что-то сказать иное. И друзья, и коллеги вот этого режиссера, о котором идет речь, они сели именно за последние два года. То есть вот эти режимы, они вслед за нами развязали себе руки. Мы даже не представляли себе, что это могло явиться таким триггером и детонатором для того, чтобы там вести себя вот так.
Ну и кроме того, параллельно с вот этим сюжетом в пьесе есть история последних лет Михаила Афанасьевича Булгакова и Елены Сергеевны Булгаковой, которые у него превращаются и в Маргариту, и в Мастера.
К. ЛАРИНА: А как это пересекается? Как это? Как интересно.
А. ФЕКЛИСТОВ: Это замечательно пересекается. Я уже говорил об этом. Но пьеса, она настолько клиповая. Обычно говорят «клиповое сознание» про кинематограф, про ленточку. Но здесь вот этот монтаж самой пьесы, он абсолютно адекватен тому, как мы читаем ленту новостей. Мы читаем полчаса ленту новостей, и у нас вырывается и мат, и вырываются слезы, и вырывается улыбка, и ирония. И все это происходит за полчаса.
Я читаю достаточно много пьес в последнее время, но я не вижу… Такое ощущение, что драматурги не ходят в театр. Они как будто не чувствуют театральный воздух. А он же все-таки соединяется, как мне кажется, очень с сегодняшним днем. Это, казалось бы, просто и банально, но, с другой стороны, тогда можно же переносить это и на бумагу, и в тексты, и в губы актеров.
Так вот, и там это как раз такой монтаж информационный и персонажей, которые совершенно друг с другом не соединяются, но настолько остры темы. А все это соткано одной ниточкой. Почему же боится Михаил Афанасьевич и чего он боится в свои последние годы, и почему он решил написать пьесу «Батум»? Чтобы просто выжить. Это вот к вопросу о начале нашего разговора, почему так себя ведут некоторые люди. Ну боже мой, кто сейчас кинет в кого камень? И в результате человек погиб. Михаил Афанасьевич погиб. Он ослеп, и он умер. И сколько он всего не написал, да?
Так вот, поэтому вот эта острота этой темы, эта империя, которая живет в людях и которая накрывает нас головой, и это тоталитарное бытие наше, пронизана вся пьеса этим. Я слышал зал, я видел зал. Я сидел в 3-5 метрах от него. И у меня часто были такие паузы, когда другие персонажи. И здесь есть такая возможность смотреть в зал. При читке это чудесный совершенно бонус такой. Я видел, как люди слушают. Это особое слушание.
Но это вообще особый жанр – читка. Это, казалось бы, скучно: ну что, там сидят люди с бумажками читают. Но вот эта сила и мощь этой пьесы, она побеждает вот эту форму, к которой мы привыкли – линейный сюжет, костюмы, разные персонажи, мизансцены. Вот этого всего нет, мы лишены в читке этого. Но сама тема и сам интерес, оно не поддается описанию. Это замечательно.
К. ЛАРИНА: Будет еще?
А. ФЕКЛИСТОВ: Я не знаю. Надеюсь. Но вот Марюс сказал, что не во всех городах это может пройти. Это странно для меня было слышать. Но просто русскоязычный очень сильно город Рига и как-то воспитан, так сказать. Очень же по-разному театры заражены столиц мира. Очень по-разному. Там, скажем, в Лондоне каждый год ставятся все пьесы Чехова заново. А если вы помните, мы говорили: «Пойдем смотреть Чехова? Ой, не могу я больше этого Чехова смотреть». Ну да, вот так.
А здесь еще и связано с какой-то темой российской, русской вины, русского тоталитаризма, русской империи, Российской империи, которая до сих пор жива. И кто-то говорит себе внутренне: «Я не хочу больше об этом ничего знать и слышать». А кто-то ищет ответы. И мне тоже было важно услышать в своих партнерах и в самом себе, когда ты читаешь текст вслух, это немножко другая степень попадания в самого себя информации, чувств. У меня даже слеза там пошла во время читки, потому что вот так это действует. Я совершенно это не планировал – вот в этом месте я заплачу. Нет, такого не было. Это само так вышло. Просто такая близкая и больная тема. Поэтому не знаю, будет ли или нет.
К. ЛАРИНА: А в Барселоне, по-моему, была читка Артура Соломонова «Как мы хоронили Иосифа Сталина».
А. ФЕКЛИСТОВ: Виссарионовича.
К. ЛАРИНА: Виссарионовича. Там есть публика, которая готова к восприятию такого жанра, к восприятию текста прежде всего?
А. ФЕКЛИСТОВ: Гораздо менее, чем в Риге, к сожалению.
К. ЛАРИНА: Ну, понятно.
А. ФЕКЛИСТОВ: Да. Здесь все-таки про IT-технологии, про бары, про пляжи. Жизнь немножко по-другому. И 30% понаехавших – это иностранцы в Барселоне. Жители Барселоны – это как раз те, кто эмигрировал сюда, или те, кто здесь живет временно. И им не до того. Они устраиваются в этой жизни, они пытаются как-то сделать свои карьеры, поддержать свою профессию и так далее. Поэтому русскоязычная публика… Ну, тут еще, может быть, я не совсем правильно это толкую, объясняю. Это еще было начало сезона, начало сентября. И там у нас были проблемы сначала с продажей билетов. Люди не вернулись из отпусков, люди вернулись и повели детей в школу как раз в эти буквально дни. Поэтому там было сложно.
Но в результате зал был. И он тоже отозвался на эти темы. Хотя пьеса гораздо сложнее, она более иносказательная. Это все-таки такой трагифарс, который не всякая публика воспринимает, если уж просто говоря. Я не сравниваю ни в коем случае. Это совершенно разные и жанры, и темы. Но у Марюса Ивашкявичюса это прямо вот так попадает в сердце и в мозг тебе информация и боль. А у Артура Соломонова это надо что-то подумать и как-то полегче к этому отнестись, и попробовать затоптать то, что в нас сидит, эту боль, именно через смех, через фарс. Это довольно сложный действительно жанр. И просто его не все воспринимают, видимо.
К. ЛАРИНА: Саш, вы не первый эмигрант из Школы-студии МХАТ из своего поколения, и много у вас и близких людей, которые уехали гораздо раньше. Я имею в виду Гришу Манукова и Вику Кузнецову покойную, к сожалению. Замечательная совершенно пара и замечательные актеры. Я имею в виду Яну Лисовскую, блистательная артистка, которая давно живет в Германии. Поскольку я знаю, что это ваши близкие люди, вам когда-нибудь говорили они: «Что ты там делаешь? Уезжай». То есть вообще эта тема отъезда, она только в связи с событиями после 24 февраля в вашей голове возникла или были раньше размышления на эту тему?
А. ФЕКЛИСТОВ: У меня размышления были раньше, потому что вот так не хотелось повторять этот путь и ощущения собственные и переживания, которые были в какой-то степени еще в Советском Союзе. И вообще такая мысль об отъезде, она такая была легкая и модная в свое время, ну вот правда, в Советском Союзе. Но поскольку вокруг были соратники, коллеги и мы стали все больше и больше получать бесцензурного текста, то как-то эти годы были прожиты относительно счастливо при всех сложностях 90-х.
А вот после 2014 года, конечно, уже мы понимали, что что-то не то сделала наша Родина. И вот тут был первый звоночек о том, что или надо помалкивать, а с другой стороны, тебя никто об этом не спрашивал, никто не мог задать этот вопрос, я имею в виду публично, как ты относишься к тому или другому событию? Но вот тут как раз в 2014 году разделение пошло, когда кто-то кричал про «Крым наш». Это было ощутимо в нашей среде. Я это отношу просто к инфантильности просто юридической. Ну, тут даже без всяких душевных порывов можно было как-то определиться, давайте все-таки попробуем жить по закону.
Но как-то вот это совершенно не живет в нашем сознании российском. Люди плевать хотели на это. Мы привыкли к тому, что мы плюем на закон. Мы привыкли на то, что у нас коррупция. Мы сами за коррупцию. И кто из нас не давал взятки гаишникам? Это очень такой сложный ком, конечно.
Но мои сокурсники прекрасные, и Володя Пинчевский, еще Галя Булгакова, давно живущие за рубежом, нет, об этом не было речи никогда, до наступления буквально этих последних двух лет. Нет, а потом, да, конечно. Они боялись со мной разговаривать. Не я с ними, а они, чтобы не навредить, когда я еще оставался в России.
К. ЛАРИНА: Вот бы спектакль поставить вам всем, раскиданным по разным городам мира. Встретиться и сделать какой-то совместный проект.
А. ФЕКЛИСТОВ: Мы только в Зуме. У нас в Зуме был такой общий спектакль. Опять же, Женя Шерменева нас соединила, мы читали Людмилу Улицкую. В Зуме было такое. Конечно, было бы хорошо. Но, может быть, еще и случится.
К. ЛАРИНА: Случится. Вы знаете, если есть какой-то свет в конце этого туннеля, то он, конечно, не знаю, как у вас, у меня, к сожалению, он совсем не связан с Россией, но с русскими – да, безусловно. Потому что, опять же, если мы говорим про эмигрантов советского времени, это действительно тот самый ужас. По известной поговорке, уезжать – это немножко умирать. Потому что в ту пору, дорогие дети, эмиграция – это, считай, смерть для Родины. Все, тебя никто не помнит, не знает, тебя вычеркивают отовсюду. Сегодня это невозможно сделать. Невозможно. И потом, второе – сегодня границ нет. Вот как этот Путин любит повторять, что у России нет границ. Нет, в мире нет границ.
А. ФЕКЛИСТОВ: Это правда.
К. ЛАРИНА: И сегодня абсолютно все равно, на каком языке ты говоришь. Кстати, вот про Чулпан вы вспоминали. Я посмотрела тоже ее интервью недавнее, где она говорит, что это неправда, что артист привязан к языку, что артист не может жить без языка. Артист чувствами оперирует. Вот его инструменты. Он может говорить на любом языке, хоть на тарабарском, как учил нас великий Константин Сергеевич Станиславский. Вот эти вот ба-ба-ба-та-та-та, когда произносишь текст.
А. ФЕКЛИСТОВ: Чулпан уже играет по-латышски. И по телефону говорит по-латышски. Так что я очень порадовался за нее. И встретил, кстати говоря, в одном из городов, в Шауляе, я пошел там на спектакль, и в гардеробе ко мне обратилась женщина очень милая на украинском языке. И как-то она меня узнала. И оказалось, что она со своим мужем, главным режиссером, уехала тоже. Был разбомблен дом и так далее. В общем, я не вдаюсь в эти ситуации, понятно все. Но тем не менее она работает, уже играет по-литовски. А если у нее нет спектакля, то она принимает пальто. Она работает в гардеробе.
И вот это для меня было тоже замечательным таким примером. Многие люди готовы быть таксистами или швейцарами и чувствовать себя лучше, чем оставаясь в своей профессии иногда. Ну, тут вот понимаете, да, о чем я говорю? Тут есть такое. Это очень болезненный момент, конечно, эмиграция. С одной стороны, никакой оторванности. Я по-прежнему со своими друзьями и коллегами. Все равно внутренняя, так сказать, Атлантида, она уходит, но с кем-то ты – очень важно и нужно – общаешься и продолжаешь быть на связи.
К. ЛАРИНА: Я сегодня наткнулась у себя в своей ленте в Фейсбуке, какие-то там архивные записи мои, наткнулась на фотографию, на которой Козак, Лена Майорова, Брусникин и Феклистов.
А. ФЕКЛИСТОВ: Да. Никого нет в живых.
К. ЛАРИНА: Это вообще, конечно, что-то чудовищное. Вы говорили про Булгакова.
А. ФЕКЛИСТОВ: И это было в журнале Сережи Николаевича, который тоже…
К. ЛАРИНА: Да, уехал. Как раз вспоминая, что вы говорили про Булгакова, про то, что он умер, а мог бы еще жить, мог бы еще писать, вот я хотела вспомнить в этой связи про Дмитрия Брусникина. Меня все время не покидает чувство, что это была какая-то, если можно так сказать, смерть, которая его настигла как некая форма выдавливания из той реальности, в которой ему приходилось существовать. Ведь получается, что он так хотел театра, Дмитрий Брусникин, у него была замечательная мастерская, для тех я говорю, кто не знает, и выдающиеся его спектакли, ученики, которые, кстати, тоже многие сегодня разъехались по миру, и он получил театр и умер сразу практически, ничего не успел.
А. ФЕКЛИСТОВ: Да, через два месяца.
К. ЛАРИНА: Да, да, да.
А. ФЕКЛИСТОВ: Ксюш, я не знаю, что здесь сказать. Да, это трагедия. Это драма для меня тоже была большая, потому что мы были очень близки и с Романом Козаком, и с Дмитрием Брусникиным. Митька, конечно, подвел нас всех. Подвел своих студентов, нас подвел и лишил нас этой дружбы. То есть даже какой-то был момент внутренней злости на него: что же ты нас бросил? Вот это ужасное чувство.
И мне тоже казалось, что так все хорошо шло. И несмотря на те успехи и на те ошибки, которых никто не лишен, так сказать, этих спотыканий, и так все шло здорово, потому что молодые, желающие быть друг с другом ребята, тщеславные, злые, они один за другим делали спектакли. И Дима был толерантен абсолютно и нетщеславен в этом смысле, он пускал в свой театр других замечательных режиссеров. То есть это очень важно же актеру, чтобы его помяли с разных сторон разные люди, а желательно талантливые. И он все это делал и позволял. И так это могло быть, могло вот так стрельнуть в десятку. И вот так вот судьба распорядилось.
К. ЛАРИНА: Он, кстати, действительно невероятный. Как мне кажется, у него дарование педагогическое. Потому что не только ремеслу ты учишь людей, а ты воспитываешь людей, личностей. И мне кажется, это тоже очень важно. Вот так же, как я смотрю на учеников Кирилла Серебренникова, которые не просто талантливые артисты, это люди со своим мировоззрением. Вот их не собьешь, что называется, никакой пропагандой, да?
А. ФЕКЛИСТОВ: Вот удивительный пример, кстати, с Димой Брусникиным. Ведь он проповедовал то, что мы все, с одной стороны, знаем. Там кто-то из мхатовцев сказал, что ты можешь, конечно, неправильно сыграть, но плохо ты не можешь сыграть. И это очень важный такой постулат или…, как угодно, задача.
И это, кстати, Димка доказал своей жизнью. Все стихи и роли, которые я видел уже в зрелом моем близком друге, у меня к нему не было ни секунды замечаний таких внутренних, правда. Потому что он хотел это сказать, и он это говорил. А уж как там воспримете вы или понравится вам, это совершенно не волновало ни его, ни… И мы были полностью в его плену, в его вот в этой силе пробивания этой правдой и бесконечным разговором напрямую отсюда [от сердца]. Это очень важно. И он этого требовал, собственно… Ну как требовал? Говорил об этом со своими студентами, учениками.
К. ЛАРИНА: Именно поэтому я вижу, что многие уехали не от мобилизации, а уехали оттого, что невозможно. Я смотрю сейчас, вот Вася Буткевич, талантливейший парень. Я вижу, он там делает в Израиле сейчас такие моноспектакли. И дай бог ему. Ну и еще некоторые ученики Дмитрия, их можно будет увидеть. Я надеюсь, что мы их увидим.
Вот скажите, у меня ложное ощущение или это так, что ни вы, ни Брусникин не попали, что называется, в эту эпоху МХАТа Табакова, что это была для вас чуждая среда?
А. ФЕКЛИСТОВ: Это было так естественно, с одной стороны. Просто Олег Павлович никогда не любил не своих учеников. Мне кажется, это нормально и простительно и так далее. Поэтому я-то просто ни одного дня не работал при Табакове. Было понятно, что там придет сейчас большое количество его учеников. И на каком мы окажемся месте, тоже было понятно. Ну, как-то я уже не держался так особенно за театр.
К. ЛАРИНА: То есть дело не в несовпадении каких-то эстетик. Извините за такой корявый вопрос, но тем не менее.
А. ФЕКЛИСТОВ: Дмитрий Владимирович Брусникин еще при жизни Олега Николаевича сказал, что если придет Олег Павлович, то тогда мы будем иметь бульварный театр. Ну, как угодно можно к этому относиться, бульварный театр, но тем не менее Олег Павлович тоже пускал такое количество прекрасных совершенно режиссеров. Не было, может быть, такой художественной программы. У Олега Николаевича художественная программа была, а залы были полупустые. Это очень сложный вопрос, имеет ли право и возможность хороший актер быть таким театральным менеджером и художественным руководителем. Наверное, не всякий. Но у Олега Павловича в этом смысле, во всяком случае, получалось. Никаких к нему нет претензий.
Но а уж эстетика… Но какая эстетика, когда он сам-то не ставил, а приглашал? Это был такой прекрасный театральный завод, где играл театр Табакова, где играли студенты, и было много приглашенных и так далее и так далее. Это все такая заводская проходная.
К. ЛАРИНА: Вот. Все в прошлом. Мы вот близимся к финалу и все равно повторяем эту фразу.
А. ФЕКЛИСТОВ: Нет, ну, кстати, возвращаясь к нашему разговору о Диме Брусникине, Ксюш, я хотел сказать, что я вот смотрю на людей в Испании, я смотрю на учительницу свою испанского языка, и я вижу, как проникла в нас… Как говорил Юрий Олеша «измена проникла в еду» в «Трех толстяках». Так и у нас проникла, конечно. В кого-то – советскость, в кого-то – имперскость, в кого-то… Ну и так далее. И шовинизм. Чего у нас только ни намешано, да.
Но, кроме всего, у нас и театр такой. Он хочет и может говорить о боли. И должен говорить. И нам этого не хватает. Мы должны это видеть в каком-то отражении. А здесь ничего подобного нет, конечно. Вот эти спокойные улыбающиеся люди, не знаю, знают ли вообще они о том, что происходит в мире. Такое ощущение, что нет. И толерантность. Вот у них как раз разлита толерантность. Она не наносная, она очень человеческая.
И им вот про эту боль говорить-то как раз… Наверняка у них свои боли, естественно, есть. Я, может быть, пока этого еще не чувствую. Но все равно здесь какая-то другая… Есть такое понятие «выставиться на роль». Так вот, здесь надо каким-то образом выставиться не только на роль, а на материал, на выбор материала, чтобы быть интересным здесь, в этой ситуации. Я имею в виду если не брать русскоязычную публику.
К. ЛАРИНА: Ну стойте, это абсолютно театральная страна и театральная история у нее, великая драматургия и в том числе великая трагическая драматургия. Одного Лорку взять. И мне кажется, что здесь можно найти соприкосновение, точки пересечения этой боли и именно человеческой боли, человеческого страдания. Нет?
А. ФЕКЛИСТОВ: Надеюсь. Я просто еще не настолько внутри. Но просто такие какие-то примеры, которые я здесь видел, они так оставляют желать лучшего все-таки. Скорее про легкость, про комедию, про то, как прекрасна жизнь, вот светит солнце, и мы тоже тут иногда вспоминаем, что у нас были боли. Ну да, немножко другой ракурс. Все-таки другой ракурс немножко.
К. ЛАРИНА: Ну не знаю. «Фламенко», столько в этом страсти и высокого трагизма. Это я вам скажу отсюда, из соседней страны. Наверняка вы слышали, что такое фаду, португальская музыка. Она вся наполнена этим страданием. Она именно о страдании. Другой вопрос, что есть ради чего жить. Есть действительно ощущение, что ты живешь ради того, чтобы быть счастливым, а не ради того, чтобы страдать. Это все-таки другие устремления.
А. ФЕКЛИСТОВ: Чудесный пример такой застывшей музейной традиции. Ты же ее не встретишь в жизни. Так они себя ведут, так они хотят выглядеть, так они поют высоко. Конечно, конечно. Но в обычных театрах нет.
К. ЛАРИНА: Мы выходим на красивый финал. У нас само получилось. Вдруг какие-то краски ворвались в наш печальный разговор. Мне очень нравится вот эта установка Бориса Акунина, по-моему, он сказал вот не так давно, что надо думать не о том, чего мы лишились, уехав оттуда, покинув страну, а чего мы избежали, от чего мы освободились, что мы приобрели. Вот для вас что самое главное, что вы приобрели за это время, пока вы находитесь, уже после России? После России, давайте так назову.
А. ФЕКЛИСТОВ: Ну вот то, что мы сейчас с вами разговариваем, я считаю, что это уже достижение. Я свободно продолжаю разговаривать на темы, которые меня волнуют. Я не цензурирую себя внутри ничем. Другое дело, что надо ли об этом говорить со сцены. Бог его знает. Вот киевляне мне говорят: «Не надо. Делайте что-то легкое и веселое. Ну не надо. Нам уже хватает информации». А нам кажется, что мы хотим еще что-то сказать такое.
С другой стороны, вы знаете, тут как-то так все естественно получилось. Это не я покинул, это меня покинули. Мне просто закрыли все спектакли, и это мне как-то дало силы и легкости уехать. Тут просто мне повезло, я считаю, в этом смысле. И потом так открылся мир. Это тоже замечательное чувство и качество. Я так стрелец по натуре. То есть мы должны достигать горизонтов. Для меня всегда было радостью поехать даже пятый раз в Кемерово или восьмой раз во Владивосток и уж тем более в какие-то заграничные страны, города. И тут я тоже продолжаю быть в Риге. Тут я посмотрел недавно Туминаса «Анну Каренину» в Париже. И мир для меня еще больше открылся.
И как-то вот у меня слезают, как старая кожа, все эти ощущения, что мы должны быть со своей страной. Ну ребят, ну ей богу, давайте просто останемся людьми, вот и все, этого достаточно. Ну вот здесь как-то мне оставаться людьми стало легче, как кажется.
Ну, кроме того, что я сказал, что мне просто приятно быть со своей семьей, со своими детьми и внуками. Это немаловажная вещь. Такой сумбур вместо музыки.
К. ЛАРИНА: Нет, все правильно. Я не устаю это повторять – нет ничего прекраснее свободного человека, освободившегося даже. Освободившегося. Спасибо вам большое, дорогой Александр Феклистов.
А. ФЕКЛИСТОВ: Спасибо.
К. ЛАРИНА: Я желаю удачи, желаю, чтобы вы заговорили на прекрасном испанском языке свободно.
А. ФЕКЛИСТОВ: Попробую.
К. ЛАРИНА: Спасибо большое, Саш. Надеюсь увидеться в реальной жизни, тем более мы действительно друг от друга недалеко. Спасибо.
А. ФЕКЛИСТОВ: Спасибо. Спасибо, Ксюша. Всего доброго.
К. ЛАРИНА: Счастливо.