«Рефорум»: «Задача оппозиции — возвращение внутриполитической повестки»
Кажется, что любые выборы в России — не вполне выборы. Что поле выжжено, а голоса ни на что не влияют. Но чем ниже уровень выборов, тем живее там конкуренция и тем ярче видно, что оппозиция в стране жива и сопротивляется партии власти. Через три недели страну ждут крупнейшие за пятилетие региональные выборы. Власть боится дня голосования: это подтверждают преследования, которым подвергаются наблюдатели. Государство, захватив внешнеполитическую повестку, многое упускает во внутренний, и это то поле, на котором с ним нужно бороться, считает Станислав Андрейчук, сопредседатель движения «Голос».
— Станислав, кого мы выбираем этой осенью?
— Будут крупнейшие региональные выборы в пятилетнем цикле, голосовать смогут около 50 млн. человек – половина избирателей страны. Это те же выборы, что были в 2018 г. – если помните, они закончились большими сюрпризами.
Сейчас идёт 4-5 тысяч избирательных компаний, подавляющее число – это мелкие сельсоветы, но есть и несколько десятков крупных. В четырёх округах выбираются депутаты Госдумы, один из них в Крыму, в 21 регионе выбираются губернаторы, в 20 регионах – региональные законодательные собрания, выбирается мэр Хабаровска, выбирается 12 городских дум.
— Есть ли конкуренция, и какова повестка?
— И то, и другие отличается от региона к региону. Есть Чечня и Кузбасс, где никакой конкуренции нет. А есть соседняя Хакассия, где сейчас идёт очень бурная избирательная кампания главы региона – не припомню такого бурления с конца 90-х. Там переизбирается действующий глава, коммунист Валентин Коновалов (который в 2018-м стал главой вопреки воле Кремля), его оппонент – депутат Госдумы Сергей Сокол, который съездил на фронт и получил орден Мужества, заслуженный с точки зрения Кремля человек. Но Коновалова поддержал спикер верховного совета республики, который его возглавляет с советских времен, и судя по утечкам, Коновалов опережает.
Правда, для губернаторских выборов это редкое исключение, в остальных регионах нет конкуренции из-за муниципального фильтра. Но это не означает, что там нет политической жизни, а у властей всё хорошо.
Повестка в основном местная – социально-экономические проблемы. Вопросы большой политики почти не затрагиваются, кандидаты ведут себя осторожно. В прошлом году кандидаты от ЛДПР признавались не под запись, что стараются тему СВО на встречах с избирателями не поднимать – неизвестно, что в ответ прилетит, могут и булыжником. В этом году то же самое: даже Сокол трансформировал образ в гораздо более мирный, а омский врио губернатора, который был премьером ДНР, говорит в основном про школы.
Цензура влияет и на т.н. системную оппозицию, парламентскую, страдают все, кто напрямую не относится к власти. У них стало меньше каналов коммуникации: нет СМИ, нет возможности проводить пикеты (до сих пор действуют ковидные ограничения), во «ВКонтакте» и «Одноклассниках» сложно вести агитацию из-за правил этих соцсетей. Остаются собственные ресурсы, активистские сети. И это в сентябре обязательно скажется на результатах голосования.
— В регионах есть оппозиция? И как она выглядит?
— Мне не очень нравится разделение на либеральную и нелиберальную оппозицию, мнение, что нельзя называть оппозицией тех, кто в Госдуме поддержал независимость ДНР/ЛНР. Оппозиция есть, и ей очень тяжело. Давление идёт на всех, кто может составить хоть какую-то конкуренцию.
В Приморье два лидера КПРФ сидят в тюрьме, несколько человек эмигрировали. В Коми у коммунистов устраивали обыски. В Тюменской области за несколько месяцев до старта выборов депутатов Госдумы в 2021-м депутату облдумы Юрию Юхневичу дали административку за то, что он 10 лет назад репостил ролик Навального, он лишился и возможности участвовать в выборах, и областного мандата. И таких историй по регионам довольно много.
Кроме того, в списках той же КПРФ могут оказаться совершенно разные люди. Классический пример – Коми, где одним из лидеров КПРФ является либертарианец, но я знаю много примеров и в других регионах. От кого есть возможность выдвигаться без сбора подписей – т.е. чтобы гарантированно участвовать в выборах, – к тем и пристраиваются. С кем смогли установить человеческий контакт, от тех и идут. Люди могут спокойно менять партийную принадлежность – и это не показатель их беспринципности, а показатель того, что партии – не совсем партии.
В моём родном Алтайском крае выдвигаются те же люди, что 6 лет назад, но от других партий. Кто был от ЛДПР, выдвигается от эсеров, кто был от эсеров, выдвигается от «Новых людей». И так по кругу, а фамилии те же. Такое в регионах происходит регулярно.
— Насколько люди хотят во власть, и зачем?
— Желание участвовать в выборах снизилось – особенно это было заметно в прошлом году, когда мы выпускали доклады с названием «В поисках кандидатов». На губернаторских выборах и сейчас число желающих выдвинуться одно из самых низких на моей памяти. Но чем ниже уровень выборов, тем активность выше.
На выборах горсоветов в административных центрах возникают свои бизнес-интересы, как и на выборах в законодательные собрания. Например, Красноярск поделён между тремя большими группами («Русал», «Норникель» и En+), и каждая хочет получить немного влияния в регионе. Когда есть разные конкурирующие группы, даже если они конкурируют по бизнес-интересам, это может приводить к интересным политическим демаршам. Экономическое и политическое сильно переплетаются, и это нормально: люди отстаивают свои интересы через публичную политику. Это лучше, чем когда народ и партия едины.
— А система обратной связи с избирателями работает?
— Те, кто системно работает в своих регионах, укоренены там, эту обратную связь имеют. У них есть сеть сторонников, они её поддерживают и стараются не обманывать. Это не значит, что они выполняет все обещания – но как минимум обещания этой сети выполняют. Например, эсеры довольно неплохо занимались темой ЖКХ, и у них была серьёзная сеть сторонников, которых волнует эта тема. Они её отрабатывают. У КПРФ своя тематика, тоже социально-экономическая.
Тем, кто читает «Голос» и «Рефорум» и ждёт ответа на вопросы, связанные с военными действиями, с характером политического режима вообще, социально-экономические вопросы могут казаться второстепенными. Но это не значит, что они всем остальным кажутся таковыми.
— Как себя чувствуют муниципальные депутаты?
— В Москве в этом году их не выбираем, но выбираем в Екатеринбурге и Новгороде.
Сопротивление муниципалов сейчас довольно сильное. Мы видим Ярославскую область, где муниципалитеты вовсю бунтуют против попыток подстроить их под вертикаль власти, то же в Карелии, в Сортавале. В Приморье в Надеждинский район, прилегающий к Владивостоку, губернатор не смог назначить своего мэра – не пустила районная дума, потому что он не понравился авторитетному предпринимателю.
По стране много лет идёт муниципальная реформа, которая напрямую затрагивает местные элиты, в том числе сельские. Сельские поседения упраздняются, исчезает глава села, сельские депутаты; число мандатов сокращается в сотни раз. Это вызывает недовольство. Госдуме весной даже пришлось заморозить законопроект о принципах муниципального устройства – скорее всего, из-за грядущих президентских выборов: муниципальный уровень сопротивлялся, а это основа режима. Кто выборы проводит? Они и проводят. Главы села, районов, городов отвечают за результаты. Так что перед весенними выборами решили не ссориться, а после, скорее всего, разразится один из главных политических конфликтов в стране. В сёлах живёт 30 млн. человек, почти треть российских избирателей. Избиратели тоже чувствуют, что уровень власти от них отдаляется: одно дело, когда ты можешь всё решить в селе, другое – когда нужно ехать в район по понятно каким дорогам. Думаю, это будет серьёзный вызов для федеральных властей.
На селе и в небольших городах, где жить крайне непросто, протестный потенциал колоссальный, просто другой
— Какие у вас прогнозы по явке?
— Она на региональных выборах всегда низкая, не выше 30% (на местных не выше 20%). Где-то за счёт онлайн-голосования она может подрасти, хотя не сильно. Властям на низкой явке удобно: они приводят подконтрольный электорат. Больше всего от неё страдают коммунисты, возможно, теряют и «Новые люди» – у них нет наработанных сетей сторонников, они выигрывали за счёт того, что люди приходили и хотели проголосовать за что-то свежее. В одном регионе они даже повесили плакат «Меняйте коня – переправы не будет». У партийных брендов действительно большой кризис, привычные партии реально надоели.
— Давайте про избирателей. Григорий Юдин говорил, что люди в последние годы начали более активно участвовать в политике. 24 февраля этот процесс перечеркнуло?
— Юдин прав: мы фиксировали рост политизации, рост запроса на то, чтоб мнение граждан слышали. Власть чувствовала этот запрос и в ответ пыталась устроить псевдопроцедуры вроде московского «Активного гражданина», который так или иначе начал реализовываться во всех регионах: проголосуйте, где вам построить клумбу.
После 24 февраля часть избирателей – наиболее политизированная, городская, прозападно модернизированная, – этот запрос утратила. У многих избирателей фрустрация, депрессия, их лидеры в тюрьме или за границей, не очень понятно, как всё организовывать, за кого голосовать.
Мы из этой части черпали наш активистский ресурс для наблюдения – и он тоже начинает проседать. Но такое было и в 2014 г. С 2014 по 2016-й активность падала, потом начала расти, а в 2017-м в Москве случилась муниципальная революция. Этот цикл обычно занимает 2-3 года, надеюсь, что сейчас он пройдёт быстрее.
На селе и в небольших городах, где жить крайне непросто, протестный потенциал колоссальный, просто другой, направленный скорее в сторону социальной справедливости.
Когда я смотрю на очередные законодательные поправки и акции силовиков, то думаю: неужели вы так боитесь за результаты выборов, что вам не хватает тех инструментов контроля, что вы вводили 20 лет? Что у вас в обществе-то тогда происходит? Значит, всё не очень хорошо, судя по вашим закрытым опросам?
— Вы ожидаете, что цикл пассивности сейчас будет короче. Почему?
— То, что раньше вело к подъёму, становится сильнее: социально-экономические проблемы усугубляются, разрыв между обществом и властью углубился.
Люди в некотором шоке и нет политических акторов, которые готовы взять на себя риски – они очень велики, а выгода плохо просчитываема. Это главный сдерживающий фактор. Но в 2018 г., когда шли знаменитые губернаторские выборы, субъектов и не было, люди сами начали толкать политиков в нужную им сторону. Во Владимирской области Владимир Сипягин, который победил на выборах, агитировал за себя не голосовать во втором туре. В Приморье в офис Андрея Ищенко, кандидата от КПРФ, звонили люди и говорили: мы вас поддерживаем, идите, пожалуйста. Понятно, что сильным триггером была пенсионная реформа, которая тогда шла – но мы не знаем, какой триггер будет сейчас. Время ускорилось, проблемы обострились. Я не вижу причин, почему это не должно привести к росту запроса на участие.
Поэтому задача оппозиции – возвращение внутриполитической повестки. Нужно бить в больное для власти место. Внешнеполитическая тема всегда была козырем властей, люди всегда отдавали её им на откуп, а вот историю с пенсиями, ценами, зарплатами, больницами, школами люди испытывали на себе, и это всегда взывало много вопросов и недовольства. Оппозиции надо фокусироваться на этом, а власть пусть и дальше говорит про державность и кольцо врагов. Так можно получить голоса избирателей.
— Чем занимается «Голос»?
— Нам 23 года, мы ровесники Путина в Кремле с разницей в месяц. Мы переживали разные периоды. Сейчас мы под большим давлением: за два года прошло два десятка обысков, много наших сотрудников записаны в физлица-иноагенты. Часть была вынуждена уехать, но большая часть координаторов осталась.
У нас есть два режима работы: долгосрочное наблюдение, которое мы ведём в течение всей кампании, и краткосрочное наблюдене на избирательных участках. По нему нас больше знают, хотя мы считаем, что иногда долгосрочные наблюдения более важны.
10 сентября мы будем делать то же, что делали в предыдущие годы, будут работать наши сервисы – горячая линия, карта нарушений, методические рекомендации, мобильное приложение. Вопрос, где наблюдатели выйдут на участки, где нет. Всегда много людей выходило в Москве, но там в этом году много дистанционного голосования, значение офлайн-участков теряется. Зато в регионах вроде Красноярского края наблюдателей может быть много. Это не зависит от демократичности или авторитарности региона: например, у нас очень активное отделение в Кузбассе. А есть регионы, где никто не наблюдает, зато все нормально считают.
Волна гражданской активности пока на спаде, но это не страшно. В гражданском обществе России выгорание происходит очень быстро: рисков очень много, давления много, результат зачастую нулевой. Есть те, кто с нами с 2011-го и даже раньше, мы их очень ценим, но в среднем волонтёры меняются раз в 2-3 года. Сейчас я жду, что через несколько месяцев придет новая поросль – те, для кого 2011-й далёк, как Куликовская битва.
Ситуация замирания связана не только с тем, что активистов меньше, а и с тем, что политики притаились, а когда нет политиков – нет никакого движения. Я считаю, что у нас нет упадка в обществе – есть упадок в политических субъектах. Как только кто-то начнёт действовать, ситуация сразу раскрутится.
— Как вы боретесь с ощущением, что всё тщетно и усилия ни к чему не ведут?
— Орлуша писал:
Нужно в дно забивать неустанно сваи.
Лиственничные. Чтоб отступили воды.
Чтобы дому, который хочу построить,
Было ясно, на что ему опереться,
Чтобы строить не для разрушенья Трою,
А вторую и лучшую из Венеций.
Мы понимаем, что у нас очень долгая дорога. Демократия, сообщество не строится по щелчку. Лично мне оптимизма придает то, что я видел, как менялось у нас гражданское общество. 12 лет назад было невозможно представить, что десятки тысяч волонтёров бесплатно выйдут на участки. Невозможно представить, что можно собрать много миллионов без грантов за счёт краудфандинга, донатами по 100 рублей. Таких «невозможно представить» мы преодолели очень много. Скорость распространения гражданских инноваций огромная.
Я считаю, что у нас нет упадка в обществе – есть упадок в политических субъектах
Когда всё начнет меняться, пены будет много – мы все видим, что течёт по улицам, когда тает снег. Но таять начнёт.
— В чём сейчас смысл вашей работы, как вы его формулируете?
— Мы для себя формулировали несколько функций. Есть у нас функция летописцев (я историк, и она мне близка), есть и проактивная, направленная на изменения. Какая из них выходит на первый план, зависит от обстоятельств.
У нас осталась сеть наблюдателей и возможность публично рассказывать, что творится в регионах. В ситуации, когда фактически нет больших федеральных СМИ и нет достоверных соцопросов, выборы остаются единственной возможностью понимать, что происходит – по тому, кого регистрируют, кто хочет и не хочет баллотироваться, по тому, кто как ведёт агитацию. Эти косвенные вещи помогает лучше понять страну и при внимательном изучении – планировать собственные шаги. Прямо сейчас у нас функция такая.
— Какие первоочередные изменения нужны в избирательном законодательстве?
— Главный вопрос – свобода слова, выражения мнений. Выборы – это вообще не про день голосования. Это про публичное обсуждение проблем, которые есть в стране, и по итогам – принятие каких-то решений. Но обсуждения первичны.
Уже потом идёт свободный допуск кандидатов, сокращение админресурса, повышение прозрачности процедур – чтобы общество могло убедиться, что никто не фальсифицирует.
Главным противовесом админресурсу должно быть наличие партий, сильные политические субъекты. Всё остальное – технические вопросы. Разрешите хотя бы на 10 лет все возможные способы регистрации, избирательный залог, сбор подписей целиком через «Госуслуги» (чтобы не было претензий к подлинности), сократите их число. Уменьшите возможность для произвола при регистрации. Упростите законодательство, связанное с агитацией. Допустите людей на участки, введите новей принцип формирования комиссий.
Есть более глобальные вопросы, связанные с самой избирательной системой. Нужно сокращать влияние одномандатных округов, на федеральном уровне нужно ввести связанную смешанную систему, как в Германии. Там избиратели голосуют за кандидата в одномандатном круге (первый голос) и за земельный партийный список (второй голос), и представительство не искажается из-за того, что одна и та же партия при 30% поддержки выиграет себе одномандатный округ. То есть когда ваша партия получила 30% голосов и вам по спискам партий полагается 30 мест, то сначала вы получите 28 округов, а потом по списку партий вам дадут ещё 2 места. Сохраняется и воля избирателей, и пропорциональность.
Есть огромный международный опыт в похожих и не похожих на Россию странах, понятно, к каким последствиям эти решения ведут. Рецепты известны, их надо в разных пропорциях комбинировать исходя из того, что вам важно в конкретный момент. Нам сейчас важнее всего либерализовать систему – допустить до выборов всех, позволить говорить что угодно, сделать так, чтобы нельзя было манипулировать количеством мандатов, ввести общественный контроль.
— Как будут связаны осенние выборы с весенними, президентскими?
— Сейчас будут отрабатывать механизмы мобилизации людей для участия в онлайн-голосовании. В Хакасии, думаю, позволили конкурентную кампанию, чтоб посмотреть, что получится, если вдруг будут конкурентные выборы. Важна и московская мэрская кампания. Понятно, кто там победит, но кто-то из сильных кандидатов с большой долей вероятности заявится на президентские выборы – конечно, не нынешние, но, возможно, следующие.
Партии думают не про 2024 г. Президент очень пожилой человек, как и большинство руководителей партий и членов Совбеза. Все думают про будущее. 2022-й был попыткой это будущее затормозить, вырыть окопы вокруг замка, чтобы не пустить внутрь людей помоложе и посильнее. Но во власти всё равно об этом думают и пытаются выстроить стратегию. И сентябрьские, и весенние выборы – часть этой большой долгосрочной стратегии для очень многих людей.