«Закладка»: Роман без злодея. Летний спецвыпуск
Это мне ужасно напоминает не менее блестящую идею, которая возникла у нашего императора Николая Павловича по прочтении драмы «Борис Годунов»: он предложил автору переделать ее в роман в духе Вальтера Скотта. Почему коронованные читатели всегда должны быть такие придурки, я, честно говоря, не знаю…
Подписаться на YouTube-канал «Эхо Подкасты»
💫 Если подкаст вам понравился и вы ждете следующего выпуска, поддержите нас донатом — сделать это можно на платформах Бусти или Патреон и другими способами.
Книги, упомянутые в выпуске:
«Patronage», «Белинда», Мария Эджуорт
«Илиада», Гомер
«Доводы рассудка», «Чувство и чувствительность», «Мэнсфилд Парк», «Гордость и предубеждение», Джейн Остин
«Эвелина», «Сесилия, или Воспоминания наследницы», «Камилла», Фрэнсис Берни
«Кларисса», Сэмюэль Ричардсон
«Убийство в восточном экспрессе», Агата Кристи
Рецензия Анны Гайденко о переводах «Эммы» на русский.
Jane Austen’s Bookshelf», Ребекка Ромни
«Повести Белкина», «Дубровский», Александр Пушкин
Рубрика «Колофон»:
«Суд света» и «Идеал» Елены Ган
В следующем выпуске:
«Записки охотника», Иван Тургенев
Е. ШУЛЬМАН: Здравствуйте, дорогие слушатели (на этот раз не зрители) нашей литературно-просветительской программы «Закладка», известной также как «Клуб знаменитых радионянь». Сегодня вы прослушаете традиционный летний выпуск, традиционно же записываемый без изображения, потому что люди в отпуске не хотят и не должны показываться широкой публике и пугать ее своим видом. Поэтому мы записываем исключительно аудио.
Традиционным же образом мы будем говорить о том, что можно читать летом. Если вы помните, год назад мы рассуждали о феномене «летнего чтения» — о том, когда он исторически появился, что вообще люди читают в стрессе, что они читают в покое, что они читают на солнце и что они читают, наоборот, в подвале.
В этот раз мы с вами займемся следующим. Несколько выпусков назад, как помнят наши внимательные слушатели и зрители, мы обсуждали роман Джейн Остин «Нортенгерское аббатство». Разговор получился настолько увлекательным, что несколько даже и бессвязным. Многие комментаторы отмечали, что эта беседа как-то не очень была посвящена роману «Нортенгерское аббатство», может быть, даже обсуждение этого романа не так много времени заняло в нашем разговоре. Нельзя, как говорят в интернетах, просто так взять и перестать обсуждать Джейн Остин. Поэтому по многочисленным просьбам наших слушателей и зрителей мы решили сделать следующее: в рамках этого летнего аудиовыпуска мы вернемся к обсуждению творчества Джейн Остин — великой британской писательницы и части всемирного культурного наследия, 250-летие которой отмечается в англоязычном мире с небывалой широтой. Вы не представляете себе, что вообще происходит! Галина Леонидовна представляет себе, что происходит — я слышу, как она вздыхает тяжело. Почему вы тяжело вздыхаете, Галина Леонидовна?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Потому что суровый рок лишил нас возможности принять полноправное участие в этих празднованиях и, более того, возглавить их или, по крайней мере, стать их убедительной частью на территории нашей многострадальный отчизны. А заодно здравствуйте, дорогие слушатели!
Е. ШУЛЬМАН: Здравствуйте еще раз. Действительно, в воображении нашем буквально проносятся те мероприятия, издания, проекты, которые должны были бы осуществиться.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Массовые чаепития на Тверской.
Е. ШУЛЬМАН: Прием в британском посольстве. Выпуск собрания сочинений Джейн Остин на русском языке с золотым тиснением. Презентация в Государственной Думе… Почему, собственно, в Государственной Думе? Не очень понятно. Хорошо, в Кремле.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В Совете Федерации.
Е. ШУЛЬМАН: В Совете Федерации по крайней мере, да. Вот что-нибудь такое. Публичное обсуждение нового перевода «Гордости и предубеждения», вышедшего в «Литературных памятниках». Экранизации… Опять же, чтения вслух, чтения по ролям, спектакли, бал-маскарад, что-нибудь еще. Все это могло бы и должно было произойти, но не происходит по причинам от нас, к сожалению, не зависящим. Если бы эти причины зависели от нас, то их бы не было.
Поэтому в сложившихся обстоятельствах мы делаем то, что в наших силах: обсуждаем Джейн Остин, отмечаем ее 250-летие и стараемся в некотором роде исправить не то чтобы недостатки… Как это в «Войне и мире»: недостатки, по мнению окружающих, или качества, по мнению Пьера, как там говорится про Наташу замужем. Так вот недостатки, по мнению некоторых комментаторов, и качества, по нашему мнению, мы стараемся не то чтобы исправить, но дополнить новыми качествами, а именно поговорить о другом романе Джейн Остин, по возможности в более структурированной и связной манере. Полной структурированности не обещаем, но будем к ней стремиться. Мы выбрали роман «Эмма». Почему мы его выбрали? Давайте вспомним.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Потому что он наш самый любимый роман у Джейн Остин, будемте честны с собой. Также к нашему мнению о том, что этот роман Джейн Остин является вершиной ее творчества, заочно присоединяется писательница Джоан Роулинг, которая говорит, что вообще самый разумный способ читать «Гарри Поттера» — это читать его, положив рядом роман «Эмма», а также незримо с нами присутствующая во всех этих разговорах переводчица Анастасия Завозова…
Е. ШУЛЬМАН: Привет ей!
Г. ЮЗЕФОВИЧ: …которая должна была бы вместе с нами участвовать в торжествах по случаю юбилея Джейн Остин. Но на самом деле у «Эммы», кроме нашей к ней безрассудной любви, есть еще некоторый набор важнейших свойств. Этот роман… Видите, какие мы структурированные — это я сейчас вам буду рассказывать о литературном, культурном, историческом и политическом контексте, существовавшем вокруг «Эммы» Джейн Остин. Так вот, роман этот отразил в себе множество важнейших черт эпохи, в которую он был написан, и в том числе благодаря этому обладает исключительной живучестью. Как все тексты Джейн Остин, он, будучи очень надежным и достоверным зеркалом тогдашней реальности, в то же время совершенно не несет в себе такого, я бы сказала, задувного полемизма, который очень часто бывает присущ романам остроактуальным.
«Эмма» была написана и издана в 1815 году. Собственно говоря, на титульном листе обозначен 1816 год, что моему сердцу литературного критика невероятно мило, потому что, как вы, наверное, знаете, сейчас издатели, выпуская книги, где-то примерно с октября-месяца ставят на них датой следующий год, чтобы таким образом книга дольше оставалась в категории новинок. Вот, собственно говоря, аналогичный трюк был проделан издателем Джейн Остин. Собственно, она сама выступила в качестве издателя, потому что ей был предложен какой-то довольно ничтожный гонорар, а она, будучи женщиной практичной, рассчитала, что ей будет выгоднее выпустить книгу за свой счет, что и осуществила.
Так вот, книга вышла в декабре 1815-го и писалась на протяжении всего 1815-го года, а может быть, и раньше. И надо понимать, чем был 1815 год для Англии. В 1815 году, наконец, закончилась 25-ти, между прочим, летняя череда континентальных войн, континентальной блокады и прочих бедствий, которые были связаны для Англии с французской революцией. Французская революция напугала всю тогдашнюю Европу до такого состояния, что вообще как-то жить с этим было сложновато. И 1815 год становится не только годом, когда победа, и, как говорил Гораций, «Nunc est bibendum» («Выпить пора»), но еще и временем, когда Англия начала лихорадочно для себя придумывать, почему она не такая, почему с Англией не случится такой беды, которая случилась с Францией.
Мы сегодня живем с представлением о том, что вот эта «Merry Old England», «Добрая старая Англия» — это какой-то от веку существующий концепт, что Англия всегда была старой и доброй, и что видение Англии как особой, прости господи, страны-цивилизации было присуще англичанам вечно. Это неверное утверждение. У этой идеи, как и у многих других вздорных идей, наличествует автор.
Автора этого звали Эдмунд Бёрк, который прославился много чем. В частности, он известен как один из основателей вообще идеи такого просвещенного консерватизма. Также он обогатил нас пониманием того, что страшное может быть прекрасным, и тем самым спровоцировал рождение готического романа, а опосредованно и литературного хоррора.
Словом, всем этим мы обязаны Эдмунду Берку, а также обязаны мы ему тем, что он придумал некоторое обоснование того, почему Англия не то что Франция. А Англия не то что Франция, потому что элита в этой Англии совершенно не такова, какова она во Франции. Французская элита — она кровожадная, склонная к бездумной эксплуатации, развратная, распущенная, и вообще бесконечно далека она от народа. То ли дело английская элита — добродетельная, бесконечно пекущаяся о малых сих, наставляющая их с отеческой любовью и пониманием. Конечно, не может быть даже речи о том, чтобы элита смешивалась с неэлитой. Классы, социальные страты в Англии абсолютно не должны подвергаться никакому размыванию. Но это все очень хорошо, благотворно, идет Англии только на пользу и защищает ее от всякой глупости вроде революции.
Вот это всё, вот эта идея того, что наша Англия особенная, и особенная она вот таким способом, в этот момент появляется и становится буквально такой доминирующей государственной идеей. Но параллельно с этим есть некоторая реальность, которая вступает в конфликт с этой прекрасной идеей. А именно в Англии вовсю развивается средний класс, который — сюрприз! — тоже хочет быть элитой. Он не хочет быть непонятно кем, которых буквально в сенях принимают и кормят на заднем дворе. И таким образом возникает вот этот внутренний социальный конфликт: с одной стороны вот эта идея патронажа, покровительства, а с другой стороны идея движения снизу вверх и размывания и перемешивания социальных слоев.
Помимо этого, есть еще одна проблема, с которой английское общество сталкивается буквально впервые в своей жизни. А именно есть проблема женщины, женский вопрос. Начинают звучать некоторые голоса, особенно буквально обнаглевших женщин, которые говорят, что если бы мягкая женская рука больше могла себя реализовать в государственных делах, и вообще не только в семейных, но и в общественных, то, глядишь, всех этих безобразий с гильотинами удалось бы избежать, и прекрасная, добрая королева Мария-Антуанетта бы не пострадала, обладай она большей политической субъектностью.
Если вы читали роман «Эмма», о котором Екатерина Михайловна сейчас вам расскажет чуть подробнее — коротенечко, минут на 20−30, потому что невозможно перестать разговаривать о романе «Эмма», — то вы знаете, что все эти тенденции в том или ином виде в романе «Эмма» присутствуют.
«Эмму» принято считать вообще такой апологией традиционной английскости. Действительно, это место, где даже, в общем, такая вздорная несколько героиня ходит и навещает бедняков. При этом, когда она их навещает, в крайне ироничном тоне Остин прорывается подлинное сочувствие. То есть Эмма навещает бедняков прямо по-честному, хорошо навещает. Старшие пекутся о младших, старшие более богатые оделяют своими милостями более бедных. Все живут в гармонии и согласии, и вообще поместье и деревушка, к которой оно принадлежит — это один сплоченный, славный, добрый мир.
С другой стороны, у Эммы есть миллион идиотических предрассудков, которые вступают в конфликт с наблюдаемой реальностью. Она, конечно, как мы бы сказали сегодня — нет, мы бы так не сказали, но многие другие бы сказали, — она такой социальный фашист. Она абсолютно не допускает идеи о том, что кто-либо inferior, более низкий по званию, может быть ей ровней хоть в каком-нибудь отношении. То есть ее отношения исключительно такие патерналистские, сверху вниз, и никакой иной мысли она не допускает.
При этом ей не чужды феминистские идеи. Когда ее подруга Гарриетт отказывает своему первому кавалеру и будущему мужу, мистеру Мартину, и мистер Найтли, будущий супруг Эммы, а на первых порах ее старший благоразумный друг, Эмму страшно ругает за расстройство этой помолвки, Эмма говорит: «Вы, мужики, считаете, что каждая женщина только и мечтает, что выйти замуж. А вообще у нас бывают и другие интересы».
Есть тенденция обратная: мистер Найтли вполне почти на равных дружит с фермером, мистером Мартином, и не видит в том для себя ничего зазорного. А вообще социальные страты уже трещат и рушатся, и все это с восхитительной достоверностью фиксирует в своем романе Джейн Остин. То есть «Эмма» — это не просто история о богатых бездельниках, которые бесконечно ходят друг к другу в гости и перемывают друг к другу косточки. Это еще и удивительно точный портрет, такая вот буквально моментальная фотография соответствующей эпохи: вот 1815 год такой, какой он есть.
И, конечно, «Эмма» не единственный роман такого рода. Например, я в процессе подготовки позволила себе погрузиться в чтение романа Мэри Эджуорт, который называется «Патронаж» или «Покровительство» — на русском его, по-моему, нету, поэтому не знаю, как его название перевели бы переводчики. А это история про две семьи, одна из которых опирается на собственную смекалку, решительность и предприимчивость, а другая как раз на вот эти законы покровительства, и там совершенно понятно, что Эджуорт — она сторонница идеи личной инициативы, личной предприимчивости и вообще «не жди милостей от природы». А вторая семья терпит закономерное фиаско, потому что опирается на старые отжившие институты.
И вот если читать параллельно Эджуорт и Остин, становится понятно и сходство между ними, и различие. Эджуорт ужасно устарела! Читать ее сегодня можно только из исследовательских соображений, как мне кажется, потому что она как раз острополемичная; у нее прямо такое есть мощное послание, которого абсолютно нет у Остин. И в то же время они говорят примерно об одном и том же. Но глядя на эти две книги, появившиеся с какой-то совершенно незначительной разницей во времени, мы видим, как по-разному можно работать с актуальным историческим материалом: как у Эджуорт он остается сиюминутным памфлетом, а у Джейн Остин в романе «Эмма» он становится великой литературой, которую, собственно говоря, мы не можем прекратить обсуждать. Если через годик мы вернемся к вам с еще каким-нибудь романом Джейн Остин, вы должны отнестись к этому с пониманием.
Е. ШУЛЬМАН: В вашем изложении получается, «Эмма» прямо-таки политический роман, роман о меняющемся социальном пейзаже в Англии тех лет. Я, признаться, не рассматривала его с этой стороны. Тут мы с вами каким-то образом меняемся местами, поскольку этот социально-политический анализ с упоминанием Берка вообще должен был быть… Как это: на его месте должен был быть я. Но, может быть, это даже, наоборот, более плодотворный подход: вы рассматриваете этот текст с точки зрения его исторического контекста, а я давайте попробую рассмотреть его с точки зрения его собственно художественных свойств и качеств.
Но в качестве перехода у меня тоже есть политическая деталь. Действительно, такой невинный роман, в котором действие вообще не выходит за пределы одной деревни — он самый self-contained, что называется, из всех романов Джейн Остин. Потому что в других у нее все-таки люди куда-то ездят. В Бат они ездят, или они ездят вот на озера — хотят поехать, но не получается, вместо этого едут в Дербишир и заходят в чужое поместье, пока хозяина нет дома. Или они едут в Лондон и потом возвращаются из Лондона. В общем, какие-то перемещения происходят. В «Эмме» все исключительно сидят дома. Это такой очень замкнутый роман. И это, кстати — оставим эту деталь чуть на попозже, — это придает ему сходство с другим жанром, который у нас с Джейн Остин не ассоциируется.
Так вот, а теперь все-таки к политике. Значит, действительно, роман этот был издан в конце 1815 года, и это последний роман Джейн Остин, который был опубликован при ее жизни. И если вы посмотрите на первую страницу этой первой публикации, то вы увидите там посвящение принцу-регенту. Роман «Эмма», это вот, опять же, невинное повествование о том, как в одной деревне все выходят замуж и женятся, посвящено принцу-регенту. Принц-регент — это будущий Георг IV, английский король, который тогда уже был де-факто правителем, потому что отец его долгие годы провел в состоянии безумия. Вот эта вот вся, так сказать, с одной стороны, уютная Англия, с другой стороны, вот этот бурный период европейской Нулевой мировой войны, как говорят некоторые историки, объединяя весь этот комплекс войн от американской Войны за независимость до битвы при Лейпциге, «битвы народов», вот в этот комплекс предварительной, так сказать, Нулевой мировой войны — такой, как это, промо-версии (но, кстати, получилось не хуже последующих, скажем так), — вот практически все это время в Англии был безумный монарх, который не мог руководить. Вместо него руководил его сын, человек своеобразных качеств. «Первый денди Европы», было у него такое прозвище. Друг знаменитого Бруммелля, который в литературе пушкинской поры русской тоже время от времени упоминается как человек, который лучше всех одевался — одновременно, так сказать, элегантно и вызывающе. Это вот такая заря дендизма, которая потом дала нам Евгения Онегина и много кого другого.
Этот самый принц-регент был человек довольно скандальный, потому что у него была жена, которая его бросила, уехала, связалась с итальянцем, ездила по континенту с итальянским любовником — там чего только не было. Джейн Остин довольно внимательно следила за всеми этими событиями, как явствует из ее переписки, и принца-регента не одобряла. Ее сочувствия были на стороне королевы Каролины — будущей королевы Каролины. Но ей намекнули… У нее знакомец появился, библиотекарь этого самого принца-регента, который даже провел ей экскурсию по библиотеке в Карлтон-Хаус (Картлон-Хаус — это лондонская резиденция этого самого регента) и намекнул ей, что тот читает ее книги и очень восхищается (что он там, чем он там восхищался… Он действительно был человек нравов, мягко говоря, вольных. Он еще и пил… В общем, много там было всего хорошего), и как было бы славно, если бы она посвятила ему свою следующую книгу. Что она и сделала — посвятила ему эту самую свою «Эмму».
Можно себе представить, что в этом есть какое-то скрытое, так сказать, жало, какой-то намек: вот, мол, посмотрите, как живут порядочные люди, а не вот это вот всё, что вы вытворяете; вот каковы должны быть действительно англичане и в своем хозяйственном быту, и в своей жизни персональной.
Тут, кстати, по поводу британских элитных добродетелей, которые отличают Англию от, соответственно, французских аристократических пороков, надо заметить вот что. Французская аристократия после Людовика XIV и вплоть до, собственно, того момента, когда им всем поотрезали головы — она побросала свои поместья и жила либо в Версале, либо в Париже (на самом деле и там, и там). Это была сознательная политика Людовика XIV, который боялся своих, так сказать, феодальных конкурентов возможных: ежели бы они жили у себя на дому, то они были бы там могучими феодалами и могли бы сравниться, в общем, с королем. Поэтому он подсадил их на эту придворную жизнь, которая их привязывала и разоряла одновременно.
В Англии же феодальный порядок сохранился по сей день, скажем мы дорогим слушателям. Там ездят в Лондон (town, который просто называется town в английской прозе того и позднейшего времени), на сезон, London season. Это специфически очерченное время, буквально почти как в «Горе от ума»: от Рождества и до Поста, а летом праздники на даче. Вот от Рождества и до Поста — ну, там не совсем так, не именно эти даты, но это вот, соответственно, там осенний, зимний и ранневесенний сезон, когда люди приезжают в Лондон на ярмарку невест и вообще людей посмотреть и себя показать. А потом они уезжают, и они живут у себя в поместье. И таким образом они заботятся о своих арендаторах, tennants — о вот тех людях, вот этих фермерах, которые, собственно, обрабатывают принадлежащую им землю.
Вот мистер Найтли, герой «Эммы» и, соответственно, так сказать, романтический интерес главной героини — он вот такой. Он идеальный помещик, он добродетельный землевладелец. Вот такими надо быть, и тогда у вас не будет революции, и вам действительно не отрежут голову. Это мораль Эдмунда Берка. Я не решусь сказать, что это мораль романа «Эмма», но вот эта вот укорененность в земле — она действительно для этого романа характерна.
Завершая линию отношений Джейн Остин с царствующим семейством, я не могу не указать еще одну деталь. Этот самый библиотекарь, увлекшись своей ролью, вступил с ней в переписку и предложил ей — тоже как бы от себя, но, с другой стороны, как бы и от высочайшего читателя, — предложил ей такую творческую идею: а не хочет ли она написать исторический роман из истории Саксен-Кобургской династии? Как было бы славно!
Это мне ужасно напоминает не менее блестящую идею, которая возникла у нашего императора Николая Павловича по прочтении драмы «Борис Годунов»: он предложил автору переделать ее в роман в духе Вальтера Скотта. Почему коронованные читатели всегда должны быть такие придурки, я, честно говоря, не знаю. Единственное, на что я надеюсь — что этот шаловливый библиотекарь придумал эту мысль самостоятельно. Я думаю, что принц-регент прочитал и забыл, и дальше уже не лез. Британские монархи не руководили своей литературой вот так вот прямо руками, как это делали почти все Романовы, прости господи, и их советские и постсоветские преемники. Все очень волнуются в России по поводу того, кто что пишет и публикует.
Но ладно, как говорится, мы отвлеклись. Джейн Остин ответила на это предложение уморительным совершенно письмом, в котором говорила, что, типа, если я попробую, то я повешусь. И далее она утверждает довольно самоуверенно, что нет, я должна работать в моем стиле — если я не преуспею в нем, то я совершенно точно потерплю поражение в любом другом. Она к тому моменту уже довольно такой уверенный в себе автор, и ее всякими (даже королевскими) милостями особенно с пути не собьешь.
Итак, что же она пишет в результате в этом романе последнем, который будет опубликован при ее жизни? Вернемся к тому, что действие романа происходит действительно исключительно в одном месте. Люди перемещаются только пешком или, если на лошадках в карете, то просто от одного дома до другого. Там вообще довольно много внимания уделено проблеме, докуда можно дойти, докуда дойти нельзя. Когда героиня остается без своей постоянной, так сказать, подруги и спутницы — своей бывшей гувернантки, которая живет с ней в доме (замужество этой гувернантки и ее отъезд, опять же, через три дома), — это начало романа, это, так сказать, толчок сюжета; то, что у Проппа называется «недостаток» или «недостача». В общем, когда чего-то не хватает, чего-то недостает. Вот ей начинает недоставать в том числе не просто собеседницы, а в том числе и спутницы, с которой она может гулять.
В романе есть эпизод, когда с другой своей спутницей, которую она нашла в качестве замены — и (спойлер) получилось плохо, — они гуляют вдвоем, и на них нападают цыгане. То есть не то чтобы они прямо нападают, но они как бы начинают к ним приставать, и тут появляется герой, который их обеих спасает. Это тоже дает начало всяким иным сюжетным развилкам.
Так вот, роман, действие которого происходит в одном месте, среди ограниченного количества героев, которые все известны, по форме напоминает детектив. «Эмму» описывали как детектив без трупа. Это действительно история о тайне, которую подозревают, относительно которой строят ложные догадки или верные догадки, применительно к этим догадкам люди действуют. Потом наступает открытие тайны — в длинном письме нам рассказывается, как оно все было. Это аналог сцены, присутствующей в любом произведении Агаты Кристи, когда там Пуаро или мисс Марпл, собравши всех, так сказать, потенциальных убийц за одним чайным столом, рассказывает им, что там было на самом деле и какие признаки указывали на это.
То есть это роман, построенный по схеме детектива скорее, чем по схеме того, что называется «роман воспитания»: молодая героиня отправляется в широкий мир и там переживает всякие приключения. Более-менее это схема «Нортенгерского аббатства», более-менее это схема и «Гордости и предубеждения», и «Чувства и чувствительности», и также тех вещей, на которые Джейн Остин во многом ориентировалась — романов ее женских предшественниц и современниц: собственно, Марии Эджуорт, которую вы упомянули и раскритиковали, и Фрэнсис Берни, которую она тоже упоминает наряду с Марией Эджуорт в «Нортенгерском аббатстве».
По этой причине роман «Эмма», когда его прочитаешь до конца, требует немедленного перечитывания сразу. То есть ты его дочитал и думаешь: «Батюшки! Я, оказывается, ничего и не понимал, что я тут читаю. Надо начать сначала и вылавливать все эти указания на совершающееся преступление».
Опять же, совершенно по образцу детективного жанра та героиня, которую мы пролистываем, потому что она болтливо и бесконечно несет ерунду, при повторных перечитываниях оказывается кладезем вот этих намеков. Если бы мы ее слушали, вот эту вот неумолкающую старую деву, которая все время разговаривает о какой-то глупости бытовой… Но в этой ее болтовне, в этом стоге сена встречаются вот эти вот иголки. Если бы мы были к ней внимательнее, то… Тут происходит развилка: если бы Эмма была к ней внимательнее, то она бы не совершила того, что в этом очень мирном романе является в некотором роде его драматической кульминацией, а именно неудавшийся пикник (это, пожалуй, самое трагическое, что там происходит) и, так сказать, бестактная реплика героини.
Вот если бы она была внимательнее, она бы не повела себя как избалованное дитя. Если бы мы, читатели, были внимательнее, то мы бы не дали себя дурачить, опять же, тому персонажу, который кажется тоже легкомысленным каким-то снобом и мажором, приехавшим из столицы. Ну, он не совсем из столицы приехал, но он туда ездит и возвращается. Казалось бы, что у этого, как его называет другой герой, щенка (puppy) — что у него там может быть, какие темные тайны? У него есть темная тайна. И это настолько неожиданно раскрывается в финале, что… Любой роман Джейн Остин порождает фанфики, и у «Эммы» тоже есть несколько таких. Так вот есть довольно убедительная альтернативная версия, в которой говорится, что он тетушку-то свою того — уж больно всё там кстати. Опять же, когда прочитаете, посмотрите: она умерла так вовремя, так вовремя, и ее смерть так развязывает все эти сюжетные узелочки… И чего-то он как-то внезапно туда отъехал, а потом опа! — а тетушки-то и нету. А дальше все сразу становится хорошо. Опять же, назовем уже имя этого зловещего персонажа: Фрэнк Черчилл действительно имеет в себе что-то нехорошее.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, не знаю… Подождите, он искренне любит героиню. А мы как вообще, мы спойлерим или мы бережем чувства читателей, позволяя им оставаться в неведении относительно того, кто же в этом романе кого любит?
Е. ШУЛЬМАН: Я не знаю. С другой стороны, это как, опять же, был какой-то форум по обсуждению сериала «Рим», когда он только вышел — помните, был прекрасный кровавый сериал «Рим»? Так вот, там пишут: «Вот, когда убьют Цезаря…», а им говорят: «Пожалуйста, без спойлеров». Ну, как-то немножко… Все знают, что Цезаря зарезали, да? Да, да, да, ведь правда?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я, как человек, который однажды ухитрился заспойлерить «Илиаду», сообщив, что ни у Ахилла, ни у Патрокла не будет счастливой жизни — долгой счастливой жизни, во всяком случае, — я должна предположить всё, что угодно. То есть, в принципе, мы можем предполагать, что не все наши читатели уже прочли «Эмму». Но тогда, я считаю, мы должны попросить: дорогие слушатели, уменьшите звук ваших радиоприемников, чтобы не узнать финальный счет этого матча, а мы будем спойлерить, как считаем нужным. Так что я считаю своим долгом вступиться за Фрэнка Черчилла, потому что, на мой взгляд, он как раз таки…
Е. ШУЛЬМАН: Единственное, что он из них из всех самый романтический.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он как будто бы немножко пришел из следующей эпохи. Не из вот этого уютного патриархального английского мира, а над ним уже веет какой-то смутный ветерок «Грозового перевала», я бы сказала. Но еще, конечно, очень лайтовый ветерок.
Е. ШУЛЬМАН: Почему? Потому что он спас героиню от утопления на яхте?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это во-первых. Во-вторых, потому что он одержим сильным чувством, которое он вынужден таить до поры, потому что не может рассчитывать на благословение своих родственников и опекунов. И он ведь очень верен этому чувству, причем так несколько, я бы сказала, надрывно верен. Словом, мне кажется, что демонизировать его можно только в том смысле, что в нем уже начинают проступать такие робкие признаки грядущего байронизма. А в остальном он, по-моему, вполне милый, галантный, очень благовоспитанный молодой человек.
Е. ШУЛЬМАН: Ну, как вам сказать? Он использует окружающих, прикрываясь тем, что он такой вот кудрявый, хорошенький, всеми любимый мальчик, и никто не подозревает в нем ничего дурного. Вот прикрываясь этим…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А что в нем дурное? Что дурное в нем можно подозревать?
Е. ШУЛЬМАН: Слушайте, он приехал навестить родного папу только тогда, когда туда приехала его тайная возлюбленная. До этого он ездил, и когда он приехал, он начинает устраивать, как ему кажется, операцию прикрытия замечательную, которая ставит под угрозу главную героиню, потому что он мог бы ей понравиться чуть серьезнее. А чем он ей понравился? Он предполагает, что нет, этого точно не будет, потому что, как он потом в своем письме пишет, не такая она девушка, чтобы легко увлечься. Это ему так кажется, потому что ему это надо.
И, что еще важнее, мне кажется, что, прикрываясь необходимостью эту самую тайну всячески беречь, он над своей возлюбленной издевается. Он на ее глазах ухаживает за другой женщиной, а она не смеет возражать, потому что это все для конспирации. Он знает, что она ему ничего не сделает, и никто ему ничего не сделает, и он разыгрывает всю эту драму. Эмма ему потом это говорит: «Мне кажется, вы удовольствие получали. Потому что мне кажется, что я бы тоже наслаждалась этим, если бы я была в вашем положении. А мы с вами чем-то похожи».
Чем они похожи? Они два эгоиста. Они похожи. Только у Эммы есть папа, который ей как младший брат, о котором надо бесконечно заботиться — такой милый, добрый и немножко слабоумный папа-ипохондрик. Я, кстати, думаю часто (и это тоже не только моя идея), что в наше время этот мистер Вудхаус — вот он был бы звезда. У него был бы подкаст о ЗОЖе, о здоровом образе жизни, о диете, о том, как дожить до 140 лет, и как именно варить яйцо, чтобы оно легко переваривалось, и его бы обожали и зумеры, и дамы за 50. Он просто вот был бы кумир публики. А там он такой смешной, значит, fussy, этот самый папа, который все время подозревает, что все простудятся. Я думаю, что у него есть резон. У него была какая-то талантливая и блистательная жена, которую он все время вспоминает и говорит: «Ну, Эмма — понятно, в кого она такая. Я-то, типа, медленно соображаю, а вот она…». И эта замечательная жена, полная жизни, похоже, чье здоровье унаследовала Эмма, при этом умерла от чего-то, неизвестно от чего.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Родами она скорее. А, нет, не родами.
Е. ШУЛЬМАН: Нет-нет, нам этого не говорят. И он ушиблен этим на всю жизнь, и он боится до смерти, что его дочки тоже чем-то заболеют и что-нибудь с ними случится.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, боится-то он в основном за себя, а не за дочек, и переживания его носят преимущественно умозрительный характер. У меня мое любимое место — это когда на портрете, который рисует Эмма, он больше всего переживает, что героиню нарисовали в саду, а у нее всего только легкая шаль на плечах — она же простудится, ей нельзя подавать такой дурной пример. Но я хочу вступиться за Фрэнка Черчилла.
Е. ШУЛЬМАН: Хорошо.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Во-первых, я/мы Изабелла Найтли. Это чадолюбивая и тревожная сестра главной героини Эммы, счастлива замужем за не очень приятным человеком и мать пятерых прелестных…
Е. ШУЛЬМАН: Но она его обожает и считает, что у него ангельский совершенно характер. Она чуть-чуть напоминает Шарлотту Палмер в «Гордости и предубеждении». У Джейн Остин есть такие жены-клуши, которым очень нравятся их мужья, действительно малоприятные персонажи. Видимо, она наблюдала какие-то такие союзы в реальной жизни. Это действительно бывает, бывают и мужья такие. Кстати, такой муж — это, соответственно, Джон Дэшвуд из «Чувства и чувствительности», у которого жена ведьма — абсолютная ведьма: скупая, злобная, — а ему кажется, что она ангел.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но вернемся к несчастной Изабелле, которая, когда она узнает…
Е. ШУЛЬМАН: Она не несчастная.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ее папа называет…
Е. ШУЛЬМАН: «Бедная Изабелла»? Это потому что она замуж вышла и уехала. Ему хочется, чтобы все жили при нем и никогда не выходили замуж. Конечно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В принципе, мы можем себя соотнести с подобными чувствами — по крайней мере, я: дети, которые буквально выросли и на глазах куда-то расползаются. Так вот, Изабелла говорит о Фрэнке, которого отец после смерти жены отдал на воспитание богатым дяде и тете. Изабелла говорит: «Я бы никогда не смогла думать хорошо о людях, которые требуют от другого такого». То есть она даже не столько обвиняет мистера Уэстона, сколько она обвиняет дядю и тетю, которые отбирают у него фактически ребенка.
Е. ШУЛЬМАН: Фамилию ему меняют. Почему он Черчилл-то, а не Уэстон?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, но при этом просто понятно, что мистера Уэстона они там все обожают и слова про него дурного сказать не могут, поэтому они возлагают вину на дядю и тетю. Но мистер Уэстон живет свою чудесную, комфортную жизнь. Женится в тот момент, когда он готов к этому. Не находит возможности навестить своего сына чаще, чем раз в год в Лондоне, потому что дела…
Е. ШУЛЬМАН: Потому что у него плохие отношения с этой теткой…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это правда.
Е. ШУЛЬМАН: …которая тиранила его жену за то, что она вышла за него замуж. Там есть предшествующая история. Вот эта вот мисс Черчилл, которая миссис Уэстон, мать этого Фрэнка — вся семья считает, что она жутко неправильно вышла замуж. Опять же, практически как миссис Прайс в «Мэнсфилд-парке» — married to disoblige her family. Не до такой степени — там не такой муж ужасный, он даже хороший, так сказать, вполне муж благополучный, — но тем не менее. В результате они, так сказать, ее простили после ее смерти, а ребеночка отобрали. Да, там есть эта, так сказать, темная линия.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Иными словами, ожидать от Фрэнка горячей привязанности к отцу, который отдал его на воспитание, довольно странно. У них, очевидно, такие комфортные для всех отношения: папа приезжает раз в год навестить сына, сын пишет папе учтивые письма, поздравляет его со всеми праздниками. Поэтому обвинять Фрэнка в том, что он приезжает навестить папу только в тот момент, когда ему это становится нужно, несправедливо.
Второе — то, что он играет чувствами Эммы и при этом рискует причинить ей настоящую неиллюзорную боль. Большая часть людей — вот я, например, отношусь к их числу, — верят тому, что им говорят. То есть если человек что-то говорит — говорит: «Любовь — это не для меня, замуж я вообще не хочу…».
Е. ШУЛЬМАН: «Мне дома хорошо, меня папа любит. Так меня никто больше не будет любить, как папа».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Человек этому склонен верить. Вот если бы я была на месте Фрэнка, я бы поверила всей вот этой пурге, которую несет Эмма.
Е. ШУЛЬМАН: Это ровно то, что говорит о нем мистер Найтли: он всегда верит тому, что ему выгодно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, но, тем не менее, это не означает, что он этому не верит искренне.
Е. ШУЛЬМАН: Согласна.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И, наконец, третье — по поводу издевательств над Изабеллой… Ой, над Джейн. Да, по поводу издевательств над Джейн Фэрфакс. Конечно, он пытается причинить ей боль. Но не будемте забывать, что это Джейн расторгла с ним помолвку.
Е. ШУЛЬМАН: Потому что он уж же вел себя, как сволочь последняя, извините, пожалуйста, во время этого пикника и прочее. Ну что это такое? Она в ужасном положении. Он должен был ее беречь, к ней относиться с большей деликатностью, а он вместо этого устраивает спектакль этот у нее на глазах. Джейн Фэрфакс тоже со своей зловещестью, но у нее судьба несчастная — опять же, читатель прочитает. Она совершеннейшая загадка. Кстати, вот в детективе убийца была бы она, конечно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я бы вообще почитала еще спин-офф про Джейн Фэрфакс — про то, как она жила вот в этом семействе, которое ее приютило. Мне кажется, что это действительно интересная женщина. Словом, во-первых, это немножко жабогадюкинг, а во-вторых, мне…
Е. ШУЛЬМАН: Подождите, кого с кем тут?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А что, издевательства Фрэнка над Джейн — это отношения, описываемые известной формулой о причудливых отношениях между рептилиями и земноводными.
Е. ШУЛЬМАН: Понимаю, понимаю. Она, конечно, бесит его своей холодностью и вот этой вот сдержанностью чрезвычайной, и ему хочется из нее извлечь хоть какой-то…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно, он ее ковыряет.
Е. ШУЛЬМАН: …опять же, как говорит герой романа «Рудин», какой-то искренний звук. Вот только поленом если ударишь, то можно какой-то естественный звук из женщины извлечь. Он и пытается поленом из нее это извлечь. Но это не оправдание.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вам просто жалко Джейн.
Е. ШУЛЬМАН: Женись сначала, а потом уже… А потом издевайся.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как только у него возникает малейшая возможность, как только они — допустим, кто-то из них двоих или оба вместе, — угробили тетушку, которая препятствовала их счастливому браку, Фрэнк, буквально теряя… Не знаю, что там теряли — тапки вряд ли, но…
Е. ШУЛЬМАН: Шпоры.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Теряя элегантные шпоры, он бежит на ней жениться, к полному всеобщему удовлетворению. Так что нет, я не готова счесть Фрэнка отрицательным персонажем.
Е. ШУЛЬМАН: Нет, там нет отрицательных персонажей. Кстати, вот это вообще роман без злодеев, и при этом роман детективный по форме. Там даже нет никакого мистера Уикхэма, никакого мистера Уиллоуби, никакого зловещего Эллиота, наследника, как в романе «Persuasion». Как по-русски называется «Persuasion» — «Довода рассудка»?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: По-моему, да. Самый последний ее роман.
Е. ШУЛЬМАН: У меня была идея гениальная, которой я не могу не поделиться по причине ее гениальности, как на самом деле надо переводить на русский заглавие этого романа «Persuasion». Это, конечно же, «Власть советов». Этого нельзя сделать по-русски, но это ровно то, что имеется в виду. Как раз смысл этого заголовия… заглавия, заголовка… именно в этом. Хорошо…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Подождите, мы не обсудили, мы не разобрали моральный облик главной героини, который мне кажется все-таки ключевым для понимания этого романа. Мне ужасно нравится фраза, которую использовала сама Джейн Остин, когда она писала про Эмму. Она говорила: «Я хочу создать героиню, которая не понравится никому, кроме меня».
Е. ШУЛЬМАН: Да, that no one but myself will much like — не сильно понравится кому-то, кроме меня.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мне кажется, это абсолютно идеальное описание Эммы, потому что я читала этот роман очень много раз, но последний раз я его читала лет, например, 15 назад, будучи еще относительно молода и, скажем так, менее склонна к радикальным суждениям. А сейчас, когда я его перечитывала, готовясь к нашей передаче, я обнаружила, что я от Эммы чешусь. Вот просто…
Е. ШУЛЬМАН: Раздражает она вас?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, я просто чувствую, как у меня под кожей бегают мурашки, и все время хочется расчесывать себя буквально до кровищи. Потому что совершенно невозможно понять, как можно быть одновременно такой глупой, такой самоуверенной, такой высокомерной и такой — даже не знаю, как это описать, — такой ригидной.
Е. ШУЛЬМАН: Она не глупая!
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Она ошибается в ста случаях из ста. Она социальный идиот, что называется.
Е. ШУЛЬМАН: Вот-вот. Это в некотором роде такой женский вариант мистера Дарси, только без благородной сдержанности и вот этой мрачной романтической, так сказать, тишины, которая от него исходит и которая тоже делает его предшественником иронических героев в некотором роде. Она более болтлива, но в целом — опять же, не хочется размахивать диагнозами, но это тоже такой веселый, хорошо откормленный Аспергер, конечно же. Она прекрасно говорит, она много читает, она знает разных слов. Она считает, что она знает лучше, чем все остальные люди, что им на самом деле надо. Она всех видит насквозь, потому что она гораздо всех умнее — это же понятно. Поэтому надо людьми поруководить. Поскольку ей, к сожалению, не открыта профессиональная карьера, то она начинает применять свои силушки недюжинные вот на том материале, который ей доступен, поэтому давайте всех сейчас переженим. Она действительно может довольно сильно раздражать. Она не в ста случаях из ста ошибается.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В 99-ти. А можно я быстро вклинюсь по поводу того, что она много читает? Она же вообще не много читает! Там же мистер Найтли, который единственный, во-первых, тот самый человек, который в ста случаях из ста прав и какой-то социальный гений… Собственно, почему мистер Найтли мой любимый мужчина из всех мужчин Джейн Остин? Потому что он социальный гений. Он считывает каждую ситуацию, во-первых, корректно, а во-вторых, максимально гуманно. Но он очень смешно описывает то, как Эмма читает. А именно он говорит, что Эмма — сколько я ее помню, говорит, она составляет потрясающие списки для чтения. И такой, и сякой, и по алфавиту, и по авторам — просто красота-загляденье! — но никогда по ним ничего не читает.
Е. ШУЛЬМАН: Но, типа, никогда не доводит до конца. Да, когда она задруживается с этой дурочкой Гарриет Смит и тоже начинает ей всячески покровительствовать, то она тоже сначала говорит, что мы тут читать будем, типа, вдвоем, а потом вместо этого они трепятся про парней. Это тоже понятно.
Кстати, должна сказать, что при всей моей нелюбви к адаптациям вообще, а уж к адаптациям с переодеванием тем более, я должна сказать, что фильм «Clueless» (не помню, как он называется по-русски), где действие перенесено в старшие классы американской школы, передает дух романа довольно верно. Это действительно богатая и популярная девочка, которая, значит, начинает тут устраивать счастье всех остальных и которую все обожают, и при этом она многих бесит. Это как-то вот… Что-то тут, так сказать, затронуто правильное.
Отметим крайнюю художественную смелость нашего автора, каковую смелость она проявляет буквально на каждом шагу. Само заглавие романа у современного ей читателя вызывает определенные ожидания. Роман, названный по имени героини и таком красивом, необычном имени — это действительно «Эвелина», «Камилла», «Сесилия», три романа Фрэнсис Берни. Это «Белинда» Марии Эджуорт, которую вы упоминали, и которая упоминается… Опять же, это все упомянуто в «Нортенгерском аббатстве» — не от имени героини Кэтрин Морланд, которая читает готические романы, а от имени автора, который вот прямо вот отодвигая, так сказать, четвертую стену, как мы рассказывали, обращается к читателю. Это вот ее, так сказать, идеалы и образцы: пишущая женщина, и она тоже такая, а вы все должны бросить все то, что вы читаете, и читать нас на самом деле.
Так вот, еще более ранние образцы того же жанра — это, конечно же, «Кларисса» Ричардсона, монументальный роман, задавший образец надолго, если не навсегда. И эта форма вызывает определенные ожидания. Уже обложка вызывает ожидания у читателя. Это будет героиня, так сказать, образец всех добродетелей, которая будет переживать несчастье от злых людей, от навязчивых поклонников, от каких-нибудь ловласов, и потом в конце выйдет замуж за героя. Ну или Кларисса не выходит ни за кого замуж, а, так сказать, трагически гибнет на протяжении последних 6-ти томов из 12-ти, но в остальных случаях все-таки все заканчивается замужеством.
Похож, пожалуй, максимально из всего этого набора роман «Эмма» на роман «Сесилия, или Воспоминания наследницы». Это второй из вот этих трех романов Фрэнсис Берни. Я его читала. «Эвелину» я тоже читала. Вот вы обругали Марию Эджуорт, которую я не читала…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я не обругала. Я просто сказала, что она…
Е. ШУЛЬМАН: Вы сказали, что она устарела.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Она читается как памятник литературы. То есть она читается с такой большой дистанции. Я, честно сказать, не дочитала, потому что это два уверенных тома. Я прочитала один. Поскольку мораль ясна примерно сразу, то дальше немножко теряешь интерес. Но это вот такая уважаемая серия «Литературные памятники» — ее надо читать с комментарием, с большой статьей вступительной. А такого непосредственного читательского наслаждения из этой книги вынести, на мой взгляд, затруднительно.
Е. ШУЛЬМАН: А вот Фрэнсис Берни, на мой взгляд, вполне можно читать. Я не знаю, переведено ли хоть что-то из нее на русский язык — опять же, в нормальном мире мы бы с вами организовали выпуск в «Литературных памятниках» чего-нибудь из этого.
Так вот, «Сесилия, или Воспоминания наследницы» — это история про богатую наследницу, у которой в завещании (не в ее завещании, а в том, что завещано ей) написано, что когда она выйдет замуж, то ее муж должен взять ее фамилию. И дальше весь роман она ищет такого, кто на это согласен.
Обратите внимание, что финал Эммы очень на это дело похож. Мистер Найтли, естественно, не берет ее фамилию, но он переезжает к ней жить. И там довольно много говорится о том, какой это подвиг самоотверждения, поскольку папа ее таков, что его никуда не перевезешь. Он как старый шкаф: его начнешь вывозить, и он развалится на части. Поэтому сначала они предполагают, что они будут только обручены, пока, так сказать, папа не помрет. Но, знаете, битая посуда два века живет. Он еще там лет 10, 20, и 25, и 30 проживет, как в «Скупом рыцаре». Поэтому героический мистер Найтли, оставляя свой собственный дом, свое это Donwell Abbey — этот, опять же, идеал британского поместья… Вот единственное какое-то хоть более-менее путешествие, которое происходит: они вот к нему в гости едут клубнику собирать. Такое пати под открытым небом.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Моя любимая сцена — когда миссис Элтон, вот эта нуворишская трофейная жена, желает ехать на ослике для ощущения пейзанской простоты жизни. Это тоже невероятно смешно.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно, и кушать под деревом непосредственно. На что мистер Найтли ей мрачно говорит, что простота и естественность дам и джентльменов состоит в том, что они едят за столом в столовой, а все остальное совершенно неестественно и отнюдь не просто.
Слушайте, да, он действительно мудрый человек, я должна признать. Его вот эти менторские, так скажем, качества меня при прочтении несколько раздражают, потому что я-то, опять же, больше Эмма, чем кто-нибудь другой — чем Изабелла Найтли или какая-то еще героиня или герой этого замечательного произведения. Он тоже попадает вот в этот разряд наставников главной героини, который потом на ней женится. Это не очень мне нравится с точки зрения, так сказать, динамики партнерских отношений — как-то это не сильно хорошо. Он ее старше… Ну хорошо, ладно, старше — не так сильно старше. Но он как бы ее, так сказать, не то чтобы воспитывал, но он наблюдал за ее ростом и развитием, и, как он сам в конце говорит, похоже, что я влюбился в тебя, когда тебе было 13 лет. Это должно быть умилительно, но современного читателя это несколько коробит, чуток. Но в их отношениях есть вот это вот заложенное там неравенство, которое, опять же, не столько связано с возрастом, сколько вот с этим их взаимным положением: она как будто выходит замуж за дядюшку своего, вот за какого-то родственника такого.
Хотя очень тонко показано — опять же, роман можно перечитывать любое количество раз, потому что сначала вы будете искать эти детективные ключи, потом вы будете искать признаков того, что с самого начала он ей нравится, а не кто другой. Она действительно в какой-то момент практически воображает себя влюбленной в другого человека, но потом становится понятно, что это не так, что она все время на него смотрит, на этого мистера Найтли. Она любуется им, как он даже не танцует, а просто там, типа, делает несколько шагов по бальной зале, и думает, как вот он насколько лучше смотрится, чем вот эти все какие-то другие пузатые, значит, гости.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Когда они с Гарриет обсуждают мужиков, то Гарриет говорит, что…
Е. ШУЛЬМАН: Что они все время делают.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, конечно. Вместо того, чтобы читать. Они еще какие-то бесконечные шарады записывают. Господи, позорище — умные девушки, казалось бы… Ну, по крайней мере, Эмма. И даже не такая уж юная по тем временам — 21 год. То есть уже буквально взрослая женщина.
Так вот, когда Гарриет говорит, что вот, такие прекрасные молодые люди, привлекательные, как мистер Элтон, викарий, как мистер Найтли… На что Эмма говорит: «Ну, мистер Найтли-то понятно, но и мистер Элтон тоже неплох». То есть она, соответственно, очевидно видит радикальное превосходство мистера Найтли над всеми остальными.
Е. ШУЛЬМАН: «Эмма», как и, пожалуй, все романы Джейн Остин — это роман о постижении собственного сердца. О том, как человек сам себя не знает — других не знает, не понимает и ошибается, но не знает и себя. И в какой-то момент почти во всех ее романах… Пожалуй, за исключением «Мэнсфилд-парка», за что мы и не любим тамошнюю героиню: она не делает никогда никаких открытий относительно самой себя, не ошибается, не раскаивается и не растет. Так вот, во всех остальных романах героиня в какой-то момент садится и думает: «Боже, какая я была дура!».
И это прямо вот замечательно. В романе «Эмма» это выражается одной из лучших фраз во всем наследии Джейн Остин и, пожалуй, во всей английской литературе. Я не знаю, как это переведено на русский: «It darted through her with the speed of an arrow that Mr. Knightley must marry no one but herself», — «Стрелой пронеслась в ней мысль, что мистер Найтли не должен жениться ни на ком, кроме нее». Вот этот вот момент, так сказать, разряда молнии — у Элизабет Беннетт он наступает, когда она читает письмо мистера Дарси, в котором ей открывается, что все, что она полагала, было на самом деле не так, в «Гордости и предубеждении». В «Чувстве и чувствительности» тоже есть такой момент для обеих сестер — для Элинор, так сказать, более концентрированно, для Марианны размазано по времени; у нее несколько таких ступеней.
В общем, везде-везде это все есть. В «Нортенгерском аббатстве», когда Кэтрин Морланд плачет от стыда, что она навоображала какой-то ахинеи про людей, у которых она в гостях. В «Persuasion» это есть, когда героиня воображает себя равнодушной, но она понимает, что она на самом деле продолжает быть влюблена в своего бывшего жениха — ничего никуда не делось; 8 лет прошло, а где были, так сказать, там и остались.
В общем, этот момент — это кульминация. В этих романах, где, казалось бы, ничего не происходит, нет сюжета… Кстати, уже современники Джейн Остин укоряли ее за это. Уже начиналась, действительно, романтическая литература, и была уже готическая литература, в которой должны были быть путешествия, кораблекрушения, пленения разбойниками, привидения — в общем, какой-то экшен. А у нее нету экшена — все пьют чай и беседуют, а потом женятся на основании этих бесед. Но там есть вот это бесконечное напряжение внутренней жизни. Именно поэтому это можно перечитывать много раз подряд и каждый раз понимать, что ни одно слово не случайно.
«Эмма», пожалуй, технически самый совершенный ее роман. Вот он действительно как «Городок в табакерке». Вот этот Хайбери — это городок в табакерке: его можно разглядывать бесконечно. Она вообще себя ограничивала. Вот обратите внимание: ее проза — это проза самоограничения. Это как японская поэзия: не больше трех строчек, не больше такого-то количества слогов. Это картина, написанная одной кистью чернилами, больше ничего там нет. У нее нет описаний. Она не описывает внешность, она не описывает пейзажи. Мы узнаем о том, какого цвета глаза у Эммы, из диалога. Мы узнаем какие-то детали о героях по случайно брошенным репликам.
Это было очень необычно для ее эпохи. Это была многословная эпоха, и она сменилась викторианской, еще более многословной — трехтомной, длинной, бесконечно длинной. Там все всё описывали — и мебель, и пейзажик, и уж тем более портретик. Долгие вот эти вот описания наружности персонажей — это прямо… Господи, Бальзак это делал, Тургенев это делал… Вплоть до наших дней авторы это делают. Она никогда этого не делает.
Вот в «Эмме» она ограничивает себя прямо вот совсем действительно до вот этого замкнутого, несколько клаустрофобического пространства — как в «Убийство в «Ориент Экспресс»», как в, опять же, любом произведении Агаты Кристи, где герои собираются в поместье. Как в «Десяти негритятах», в конце концов: «Кто убийца среди нас? Вот он где-то здесь». Она ставит себе эти преграды, и внутри этих преград ее гений, конечно, дает какие-то поразительные плоды. Каждое слово, каждая фраза имеет значение. Очень тонко события следуют одно за другим безо всякой нарочитости. Герои являются собой и при этом незаметно меняются в ходе действия.
Между прочим, идеальный мистер Найтли тоже меняется, и он говорит ей об этом. Не так, как Дарси, который вообще считает, что его, так сказать, перевоспитали наконец-то — до этого он был плохо воспитан родителями, но потом, так сказать, любимая женщина сделала его совершенно новым человеком. «Мне кажется, я весь переродился», — как, опять же, в «Каменном госте». Но мистер Найтли начинает, например, понимать достоинства этой самой Гарриетт Смит, которую он до этого считал дурочкой, потом понимает, что она вовсе не дурочка, а тоже в своем роде, так сказать… Ну, то есть она дурочка, но как это — in a good way, по-хорошему. Это сделает ее хорошей женой для его любимого арендатора, давайте так сформулируем.
В общем, все как-то замечательнейшим образом эволюционируют. Единственное, пожалуй, так сказать, несколько нарочитое происшествие — это в самом конце покража курей из курятника, которая тоже приводит к свадьбе. Не как вы подумали, не между птичницей и похитителем (хотя этого мы не знаем), но происшествие в курятнике ускоряет счастливую развязку тоже. Все остальное ужасно незаметно и натурально, буквально как сама жизнь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Прежде чем мы перейдем к давно, я подозреваю, чаемой нашими слушателями рубрике «Колофон», я хотела бы добавить одно свое ощущение, связанное с этим романом в особенности и в целом с прозой Джейн Остин как таковой. Для меня ее романы, и «Эмма» в первую очередь — это романы о времени, когда много времени. Это волшебное чувство того, что у людей времени достаточно. Когда Изабелла с семьей приезжает погостить на неделю, все воспринимают это как трагедию — это очень-очень мало. Когда кто-то не видел кого-то целых три дня, это переживается как огромная протяженность разлуки.
И вот это ощущение долгого, медленного времени — оно, конечно, удивительно ностальгично и восхитительно читается из нашего сегодняшнего дня, когда уж чего-чего, а времени лишнего у нас нет. Вот эта история о лишнем времени, которое наполняется какими-то невероятной глубины и тонкости оттенками чувств, потому что люди просто могут себе это позволить — у них есть достаточно времени для того, чтобы так чувствовать, так разговаривать, так думать, так переживать, — это тоже абсолютно восхитительно.
Словом, я надеюсь, что по результатам прослушивания нашей частично структурированной передачи вы если не полюбили Джейн Остин заочно, то, по крайней мере, обрели достаточные стимулы для того, чтобы провести остаток летнего отдыха в ее надежных согревающих объятиях.
Е. ШУЛЬМАН: Мы надеемся, что все то, о чем мы рассказываем, хорошо и адекватно переведено на русский язык. Потому что в моих личных разговорах о Джейн Остин есть эта страшная лакуна, потому что я не читала никаких русских переводов. Я надеюсь, что они хороши.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Есть один относительно хороший перевод. Это перевод Марии Кан, еще относящийся к категории теплого лампового советского перевода — перевод 80 какого-то года. Но я хотела бы отослать вас к замечательной статье переводчицы Анны Гайденко, который опубликован на портале «Горький Медиа», в котором подробно разбираются все переводы «Эммы», выносятся очень ясные, убедительные суждения, и, соответственно, прочитав эту статью, вы сможете выбрать наилучший перевод, в наибольшей степени соответствующий вашим ожиданиям от литературного перевода.
Е. ШУЛЬМАН: Ссылку мы дадим в описании. А вообще на портале «Горький» это целая серия сравнительного анализа переводов различных классических текстов. Я там прочитала много чего, с неизменным удовольствием, опять же — хоть я и не читаю переводов, но о переводах читать очень интересно. Поэтому вот тоже читайте и действительно радуйтесь.
Переходя к нашей постоянной рубрике «Колофон», напомним тем, кто вдруг в этот момент только подключился к слушанию, что это такое. Колофон — это, скажем так, финальная виньетка в средневековой книге, за которой следуют некоторые добавления. Это нечто вроде постскриптума предыдущей эпохи. То есть вот всё вы написали в своей летописи, а потом вам приходит какая-то замечательная мысль, и вы вот в этом колофоне ее добавляете.
В нашем случае колофон — это книжная рекомендация: если вам понравилось то, о чем мы рассказывали, то, возможно, вам понравится и что-нибудь другое. Иногда это рекомендация по сходству, иногда, наоборот, по контрасту. Это все наша, так сказать, шаловливая мысль — она может в одну сторону убежать, а может совершенно и в другую. Поскольку «Эмма» была предложена Галиной Леонидовной, то колофон предлагаю я. У меня были некоторые размышления на этот счет. Я поделюсь ими с вами, дорогие слушатели.
В процессе подготовки к этому выпуску я читала (и еще продолжу читать) книжку, рекомендованную добрым другом из России. Эта книжка вышла вот как раз буквально только что, сейчас, к 250-летию Джейн Остин, которое, повторюсь, празднуется просто как Олимпиада, и даже шире. Даже Netflix новый сериал по «Гордости и предубеждению» снимает, показывает время от времени, кто будет играть какие роли, и возбуждает, естественно, страшные скандалы.
Так вот, книжка, о которой идет речь, автора Ребекки Ромни. Она занимается торговлей редкими книжками и она написала книгу под названием «Jane Austen’s Bookshelf», «Книжная полка Джейн Остин» — как раз о женских писательницах той эпохи, предшествующей и современной Джейн Остин, которых она читала, которые упомянуты либо в ее произведениях, о чем мы с вами тоже говорили, либо в ее переписке. И вот кто это такие, что они писали, что из этого Джейн Остин могла читать. Кстати говоря, там есть главка о Фрэнсис Берни, там есть главка о Марии Эджуорт, и Марии Эджуорт наша Джейн Остин послала «Эмму» в подарок. Книжку, представляете себе, она ей отправила, эту самую. Та была звезда к тому моменту, гораздо более знаменитая писательница, чем Джейн Остин.
Так вот, я думала рекомендовать эту книгу, но она, естественно, не переведена ни на какой русский язык, и в нынешних аномальных обстоятельствах поди договорись о том, чтобы что-нибудь выходящее на недружественном Западе издали бы в еще менее дружественной России. Поэтому, так сказать, расстроившись этим соображением, я решила пойти по дороге патриотизма. Всегда в любой тяжелой ситуации выбирай вот этот вот сомнительный путь. Я подумала: какие есть русские авторы, похожие на Джейн Остин? Задавши этот вопрос, именно на него ты немедленно получаешь ответ. Единственный, кто писал по-русски прозу и кто похож на Джейн Остин — это Александр Сергеевич Пушкин. Значит, «Повести Белкина» — это вот Джейн Остин, и наоборот, Джейн Остин — это «Повести Белкина», только увеличенные до размера романа. Ну и, соответственно, «Дубровский», соответственно, в меньшей несколько степени «Капитанская дочка», хотя и «Капитанская дочка» тоже.
В общем, вот хотите понять, что такое стиль Джейн Остин — читайте пушкинскую прозу. Именно поэтому ее так мучительно трудно переводить. В переводе она получается либо громоздкой, либо банальной. Точно так же Пушкина очень трудно переводить на любой иностранный язык, потому что теряется то, за что мы его, собственно, любим. Остаются вот эти косточки его европейских прототипов, он кажется вторичным.
Но погрустив над этим соображением, я на нем не остановилась. И в связи с этим хочу вам рекомендовать русскую писательницу, несколько позже писавшую и жившую, чем Джейн Остин, но схожей эпохи. Это Елена Ган. Она родилась в 1814 году и умерла в 1842 году, то есть прожила жизнь совсем-совсем короткую — 28 лет. Слушайте, 28 лет! Умерла вообще в младенчестве. Она была женой военного, много поездила по России, в замужестве, видимо, была не сильно счастлива и писала. За этот совершенно свой мотыльковый век она успела написать некоторое количество вещей.
Я бы вам рекомендовала ее повесть под названием «Суд света». Это хорошая русская проза, написанная женщиной о женщинах. Там нет никаких хэппи-эндов. У Елены Ган основной сюжет, понятно чем навеянный — это образованная и талантливая женщина, запертая в браке, откуда ей нет выхода, и она, когда пытается свои эти таланты как-то хоть проявить, то окружающие думают, что она изменяет мужу, и вот к этому, в общем, сводится вся ее общественная жизнь.
Она писала под псевдонимом «Зенеида Р-ва» — ну то есть там, типа, какая-нибудь, не знаю, Рогова. На нее написал на редкость доброжелательную рецензию Белинский, который пишущих дам не жаловал, а ее он отметил и обратил внимание на ее талант.
Вот попробуйте прочитать «Суд света». Это все в сети лежит в любых совершенно количествах. Она сейчас, кстати, издается, по-моему, даже и на бумаге. Если вам понравится «Суд света», то у нее еще вторая повесть под названием «Идеал». Вот она вот точно про несчастье пишущей женщины — так сказать, авторки, — в недоброжелательном окружении. Есть и некоторые другие. Это недлинно, это довольно увлекательно, это хороший слог той эпохи. В общем, посмотрите. Женские авторы заслуживают бОльшего внимания, чем они обычно получают, потому что их, так сказать, не пускают в канон, а это неправильно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кстати, говоря о каноне, я хотела бы отметить, что, по-моему, примерно единственной женской писательницей, которую включил в свою книгу «Западный канон» строгий американский критик Гарольд Блум, была как раз-таки Джейн Остин, о которой мы сегодня говорили. Так что иногда все-таки женщин пускают не только в людскую, но и в гостиную.
Е. ШУЛЬМАН: Спасибо Джейн Остин, которая нынче стоит в, по крайней мере, англоязычном мире на одном уровне с Шекспиром и Диккенсом. Вот ее место никем совершенно не оспаривается. Кстати говоря, Владимир Владимирович Набоков в своем курсе лекций университетском «Европейские шедевры» («Шедевры европейской литературы») «Мэнсфилд-парк» включил. Он тоже был несколько мизогинен, давайте это признаем, относительно авторок, и она единственная, чей гений он отметил. Кстати, на мгновение возвращаясь к Елизавете Ган, по поводу ее собственных талантов, которым не дано было расцвести: ее дочь — это Елена Блаватская. Так что что-то там было, действительно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот что случается с детьми рано умерших нереализовавшихся матерей буквально.
Е. ШУЛЬМАН: Да, она успела родить четверых детей. Опять же, это страшное было время, когда жить было тяжело и недолго. И вот как раз ее старшая дочь — это будущая Елена Блаватская.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Подписывайтесь на «Эхо Подкасты» в YouTube и всех подкаст-платформах, чтобы не пропустить наши новые выпуски, которые, я надеюсь, скоро воспоследуют.
Е. ШУЛЬМАН: Если вы хотите слушать наши выпуски раньше всех, то это нужно делать на канале «Эхо Подкасты», прямо-таки в YouTube. Тогда там по подписке можно иметь ранний доступ. Ссылка в комментариях будет. Через некоторое время наши выпуски появляются на моем канале, и там их можно слушать и смотреть тоже.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На этой оптимистичной ноте наш невидимый летний выпуск, только слышимый, завершается, и уже с сентября мы вернемся в наш привычный зримый режим, и от классики великой английской перейдем к классике не менее великой, но на этот раз русской. И поговорим о книге, которая, возможно, нанесла вам травму в школе, но которая, безусловно, заслуживает реабилитации — а именно о «Записках охотника» Ивана Тургенева.
Е. ШУЛЬМАН: Если в школе вам была нанесена травма тяжелым томом «Записок охотника», то наш сентябрьский выпуск, без сомнений, ее излечит. Послушайте, закройте гештальт — жизнь ваша намного улучшится после этого.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Всего доброго, до встречи осенью!