«Закладка»: Не только «Алые паруса». Творчество Александра Грина
Если в принципе вам кажется обаятельной литература для английских мальчиков до Первой мировой войны — все то, что они читали, чтобы потом отправиться на Первую мировую войну (это тоже уже нельзя не понимать), — то это вам понравится тоже. Если вам нравится цветистая и конкретная при этом южнорусская метафорическая школа (мне она нравится), то это вам должно понравиться. Если, так сказать, дыхание смерти в тексте вас не приводит в ужас, то тоже это почитайте…
Подписаться на YouTube-канал «Эхо Подкасты»
💫 Если подкаст вам понравился и вы ждете следующего выпуска, поддержите нас донатом — сделать это можно на платформах Бусти или Патреон и другими способами.
Е. ШУЛЬМАН: Здравствуйте, дорогие слушатели и зрители! Вас приветствует литературно-просветительская программа «Закладка», известная также как «Клуб знаменитых радионянь». Мы начинаем наш очередной, новый выпуск. Будем говорить о том авторе, которого мы, собственно, анонсировали в конце выпуска прошлого — автора, с одной стороны, несколько неожиданного, может быть, для нашего обсуждения, с другой стороны, хорошо известного русскоязычной публике, и известного, как мне кажется (Галина Леонидовна может не согласиться со мной) скорее по худшему, чем по лучшему своему произведению.
Это автор, которого, как и многих других, советская власть сначала уморила, а потом использовала. Вы о нем, без сомнения, слышали, может быть, даже и читали. Мы поговорим сегодня об Александре Степановиче Гриневском — об Александре Грине. Специфически мы сконцентрируемся на двух его произведениях, на двух рассказах, которые теперь, когда я их перечла, кажутся мне составляющими почти диптих. Это «Фанданго» и «Крысолов». Но остальные его произведения мы тоже затронем.
Как будет структурирована наша беседа? Сначала Галина Леонидовна расскажет об авторе как о человеке — о его замысловатой, прямо скажем, биографии. Прожил он недолго, но интересно. А я поговорю о том, каково было его, собственно, литературное творчество: к какой традиции и школе он кажется мне принадлежащим, что я вижу в его текстах. Ну и, собственно, вот так и обсудим.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Несмотря на то, что мы сразу заявили настолько строгую структуру, я не хотела бы формировать у уважаемых читателей, зрителей и слушателей завышенных ожиданий, потому что в какой-то момент мы все равно неизбежно начнем перебивать друг друга, махать руками…
Е. ШУЛЬМАН: Мы стараемся, как можем, отстроиться от этого нашего свойства, зная, что совсем его не преодолеть.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так что заранее просим прощения за то, что едва ли мы сможем быть настолько структурны. Но, тем не менее, о биографии Александра Грина (Александра Гриневского) действительно стоит поговорить. Я должна сказать, что очень вам, Екатерина Михайловна, благодарна, потому что до идеи обсудить Александра Грина все мои отношения с этим писателем исчерпывались романтической историей, как меня добрые служители его музея в Старом Крыму пустили переночевать во дворе, потому что я приехала туда из археологической экспедиции вместе с друзьями, и нам совершенно негде было остановиться. Я буквально практически гостила у Александра Грина.
Е. ШУЛЬМАН: Явился ли он вам во сне? Это было бы в его духе.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В принципе, я не могу сейчас уже этого исключить, но археологические экспедиции сопряжены с употреблением портвейна. Поэтому не могу в точности сказать, что происходило со мной в этот увлекательный момент.
Е. ШУЛЬМАН: И это тоже гармонирует с биографией автора.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это очень гармонирует с биографией автора, который… Как уже мы сказали, звали его вовсе не Грин, а Гриневский. Был он сыном польского ссыльного, который успел поучаствовать в крайне юном возрасте в восстании 1863 года, за что отправился на вечное поселение в Вятку. Где, в общем, неплохо относительно обжился, счастливо женился на хорошей русской девушке, со временем явно со скрипом принял православие и родил некоторое количество детей, в том числе Александра.
Александр с детства отличался совершенно несносным характером в том смысле, что яд романтизма проник в его сердце задолго до того, как это случается в среднем с нормальными людьми. То есть он начал бредить разного рода приключениями и путешествиями в тот момент, когда добрые люди еще ходят в гимназию, читают про аз, буки, веди и пугают как медведи. И довольно быстро стало понятно, что каши с этим человеком не сваришь. Поэтому, когда ему исполнилось 17 лет, отец снабдил его 25-ю рублями и отправил его в Одессу, где юный Гриневский мечтал стать моряком.
Е. ШУЛЬМАН: Звучит как начало сказки, да?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Абсолютно, да.
Е. ШУЛЬМАН: Мельницу, осла и кота. Или как Чиполлино с узелком на палке отправляется в путь-дорогу. Дома кушать нечего — иди-ка ты, сынок, в люди.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Дома кушать, как впоследствии выяснилось, все-таки было чего. Потому что, судя по тому, что и 25 рублей была не такая маленькая сумма в тот момент…
Е. ШУЛЬМАН: Для Вятки.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Для Вятки, да и для любого места, это была нормальная чиновническая месячная зарплата примерно, на которую в целом человек мог худо-бедно проживать. То есть родитель где-то изыскал целую месячную зарплату, чтобы отдать ее сыну. И потом отец его несколько раз выручал, при том, что отношения у них были очень непростые.
Забегая вперед, хочу сказать, что Александр Грин имел странное обыкновение на протяжении всей жизни таскать за собой и превращать в святыню портреты людей, с которыми он обращался не очень хорошо. И, в частности, портрет отца он прижимал к сердцу, говорят, умирая уже в Крыму.
Словом, покинув семью, он отправился с намерением стать моряком. И многие годы бытовало поверье — я, например, была абсолютно уверена, — что он стал моряком. Всамделишным, надолго, везде плавал, повидал мир.
Е. ШУЛЬМАН: Что, собственно, отразилось в его прозе выразительнейшим образом.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно. Есть популярная легенда о том, что вся его проза — это не его проза, а проза, которую он нашел в чемоданчике некоего английского путешественника.
Е. ШУЛЬМАН: Сундук английского моряка. Он обнаружил, перевел, опубликовал и выдал за свое.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И прославился.
Е. ШУЛЬМАН: Какой это популярный троп в русской литературе! Шолохов и «Тихий Дон», Шекспир и королева Елизавета — не только, оказывается, в русской литературе. Вот что-то чарующее есть в этой идее самозванства, да?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, конечно. И в его случае она даже не выглядела совсем уж безумной. Но проблема состояла в том, что, как он сам пишет в своей абсолютно душераздирающей автобиографической повести… Она так и называется — если у вас возникнет желание прикоснуться к этому, в общем, трагическому персонажу, то обратите на нее внимание. Словом, он честно сообщает, что он не знает никакого иностранного языка совсем. То есть он даже если бы нашел чемоданчик английского моряка, он не смог бы из него ничего перевести.
Е. ШУЛЬМАН: Но, кстати, вот эти диковатые имена, которые он дает своим персонажам, все эти Руны и Тави…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как бы намекают.
Е. ШУЛЬМАН: Да, говорят о том, что он действительно не… Ну, это может быть в двух случаях: либо ты так хорошо знаешь, скажем так, англоязычную среду, что ты можешь ее творчески перерабатывать так, чтобы она была на себя не похожа, либо ты вообще от балды выбираешь красивые сочетания звуков.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот это был второй вариант. Моряком он проплавал ровно один раз. Успел, правда, доплыть до Александрии. Сам невероятно смешно описывает, как он мифологизировал свою вот эту моряцкую жизнь буквально сразу. Приплыв в Александрию, он почему-то был абсолютно уверен, что если пройти Александрию насквозь, то дальше начинается Сахара, бедуины, вольная жизнь, слоны, леопарды и так далее.
Е. ШУЛЬМАН: Лоуренс Аравийский.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Лоуренс Аравийский пополам с Николаем Степановичем Гумилевым.
Е. ШУЛЬМАН: Запомните это имя!
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Неслучайно оно у нас тут прозвучало, это правда. Но пройдя Александрию примерно насквозь, он дошел до какого-то пыльного арыка, за которым начиналась пыльная степь, населенная пыльными неинтересными людьми. Погрустив, он посидел возле этого арыка, вернулся и рассказал прекрасную историю своим товарищам по плаванию о том, как он встретил прекрасную арабскую красавицу, которой он подарил прекрасную розу, которую сорвал, перескочив через забор, там, в общем, встретившись с какими-то приключениями. В общем, такой это был человек. Мне кажется, что уже эта история хорошо его характеризует.
Поплавал он недолго, потому что в силу несносного характера его быстро выгнали. Помыкавшись некоторое время, он определился в армию. Кажется, его туда затолкал папа, который больше уже не мог наблюдать…
Е. ШУЛЬМАН: Выдавать каждый раз по 25 рублей.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, и в целом наблюдать за этим семейным позорищем. В армии — вот там Грину не понравилось по-настоящему. Не понравилось ему там настолько, что он оттуда дезертировал и немедленно стал уголовным преступником таким образом. Единственные, кто…
Е. ШУЛЬМАН: Это еще до Первой мировой все происходит?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это задолго до Первой мировой войны.
Е. ШУЛЬМАН: Опять же, давайте обозначим хронологические рамки. Грин прожил недолгую жизнь. Он умер в 51 год. Умер он в начале 30-х.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В 1932 году.
Е. ШУЛЬМАН: Соответственно…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Родился в 1880-м. То есть все эти драмы происходили еще даже до Русско-японской войны. То есть он не то что косил от мобилизации — просто ему очень не понравилась армейская жизнь. А он был не такой. Не такой он был человек, чтобы терпеть такого рода дискомфорт. И когда он сбежал из армии, единственные, кто его пригрел, оказались эсеры, революционеры. Поскольку они тоже были на нелегальном положении, то они неплохо нашли друг друга, и Грин на некоторое время стал революционером. Революционер он был примерно такой же, как матрос. В том смысле, что…
Е. ШУЛЬМАН: И примерно такой же, как солдат.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, чуть лучше, чем солдат — он дольше продержался и даже успел за это пострадать немножко. Но, естественно, там его удерживали точно такие же романтические соображения, которые он точно так же по ходу дела мифологизировал и романтизировал. Там же с ним произошла совершенно невероятная история, а именно история любви. Несмотря на свою крайнюю нелепость, Александр Грин регулярно оказывался участником каких-то очень драматических любовных событий.
Е. ШУЛЬМАН: Наружность его тоже не то чтобы наводит на эти мысли, судя по фотографиям.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он был очень высокий, очень узкий.
Е. ШУЛЬМАН: Похож на богомола.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, в общем, красотой его бог не наделил. Но, видимо, вот эта романтичность натуры — она как-то притягивает.
Е. ШУЛЬМАН: Ну, собственно, Николай Степанович Гумилев, о котором мы уже упомянули, и неслучайно, сделал из этого бага фичу и вообще бравировал своей крайней некрасивостью. Что, опять же, нисколько не препятствовало, а скорее способствовало его насыщенной романтической жизни.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это мы еще не упомянули Лоуренса Аравийского, в котором было росту 155 сантиметров.
Е. ШУЛЬМАН: Серьезно? То есть вот этот голубоглазый красавец, который его играет…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это Питер О’Тул, двухметровый.
Е. ШУЛЬМАН: Ладно, полезно знать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, сегодня мы узнали немного больше о романтических путешественниках в далекие пустыни. Словом… Я рассказываю про это так ужасно подробно просто потому, что, что называется, я все это недавно узнала и должна это с кем-то разделить. И эти кто-то — это будет вы, дорогие коллеги. Словом, романтическая любовь возникла между ним и девушкой с не совсем цензурным по нынешним временам именем… кличкой Киска, которая была гораздо более серьезной революционеркой, чем Александр Грин. И поскольку…
Е. ШУЛЬМАН: Звали ее Екатерина Бибергаль. Фамилия тоже как будто из будущих произведений Грина, которые еще не написаны. Опять же, если вы будете про нее читать, вы прочитаете, что она прототип Ассоли, а если вы посмотрите на ее фотографии, то вы тоже несколько удивитесь. Но она действительно была серьезным, так сказать, администратором в подпольной сети эсеровской партии, партии социалистов-революционеров. Она имела отношение к реальным террористическим актам, так сказать, сидела, выходила, бежала и так далее. И несколько забегая вперед, скажем, что прожила довольно долгую жизнь. Советская власть ее, так сказать, пожевала, но выплюнула. Посидела она в 30-х, но, опять же, осталась жива и умерла своей смертью, что для людей с таким провенансом не вполне типично.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Их отношения были исполнены невероятной страсти, которая выразилась, например, в том, что, когда она попыталась разорвать отношения с Александром Грином (уже не в первый раз), он выхватил револьвер и выстрелил в сердце своей возлюбленной. К счастью, пуля прошла на расстоянии двух сантиметров от этого сердца.
Е. ШУЛЬМАН: Стрелок он был такой же, как и все остальное. Но, в общем, бок он ей прострелил. Дальше следует — опять же, если вы будете читать, то прочитаете, — эпизод извлечения из нее пули хирургом в Боткинской больнице. Хирург тоже известен. Он тоже симпатизирует всем этим революционным страстям, поэтому он молчит, не доносит. Ну, собственно, до сих пор…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Екатерина, Екатерина не доносит! Это самое поразительное.
Е. ШУЛЬМАН: До сих пор пулевое ранение — это как бы необходимость для обращения в полицию. Но никто из них этого не делает, и она тоже, так сказать, не сдает своего потенциального убийцу. Ну, мы можем сказать, что, может быть, она это делает не только из жалости к нему, а из нежелания самой хоть как-то привлекать внимание правоохранительных органов. В общем…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но сам Александр Гарин утверждал всю жизнь, что ее благородное нежелание его сдать полиции было связано с тем, что она продолжала питать к нему чувства и не могла просто их реализовывать. Потому что в тот момент уже Александр Грин изрядно выпивает, и надетая поверх романтического склада характера склонность к алкоголю делает, я думаю, его окончательно невыносимым.
Е. ШУЛЬМАН: К запоям и кутежам. Пьет он зрелищно. То есть он не то что запирается в комнате и там наклюкивается — нет, он ходит, так сказать, по кабакам. Он тратит на это в том числе…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Партийную кассу.
Е. ШУЛЬМАН: Партийную кассу, совершенно верно. В общем, к нему есть претензии со стороны товарищей. Ну и понятно, что действительно это делает его еще менее подходящим как товарищем, так и любовником.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Словом, несмотря на то, что эта девушка так пострадала от Александра Грина… Сам Александр Грин, кстати, опять же, с некоторым сожалением говорит, что после этого он очень хотел с ней объясниться, а она — вероятно, ее настроили против него товарищи, — не хотела встречаться с ним один на один. Она даже была готова с ним встречаться…
Е. ШУЛЬМАН: Но не наедине.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но почему-то вот наедине что-то как-то ей не хотелось.
Е. ШУЛЬМАН: Интересно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И то, что Александр Грин искренне считал, что это его оболгали в ее глазах, после того, как он ее чуть не убил — это, конечно, тоже рисует его соответствующим образом.
Революцию он встретил без всякого энтузиазма, при том, что он столько лет провел буквально на нелегальном положении. Он в какой-то момент был арестован, посидел и в тюрьме удивительным образом обрел свою вторую жену, портрет которой он так же, как портрет отца, носил с собой всю жизнь.
Е. ШУЛЬМАН: Женат Александр Степанович был трижды.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, не считая Екатерины. Екатерина не была его законной женой.
Е. ШУЛЬМАН: Между прочим, в тюрьме он обрел первую жену. Вторая была уже после революции, крайне ненадолго, а вот третья, так сказать, вдова писателя…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Хлебнула горя по полной программе.
Е. ШУЛЬМАН: Это такая функция специальная.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно. В тюрьме он написал рассказ «Апельсины», в котором, собственно, описывает историю их знакомства. При том, что вот эта первая жена была культовая жена… Повторюсь, ее портрет стоял, когда они уже давно жили с третьей женой, и с него полагалось вытирать пыль ежедневно, при том, что жили они очень нище, очень грязно. Третья жена буквально должна была отбивать поклоны перед портретом первой жены. Но описание их знакомства совершенно чудовищное.
Рассказ «Апельсины» таков: сидит такой довольно задрипанной наружности эсер в тюрьме, и никто его не любит, никто ему не пишет. И тут вдруг кто-то ему передает посылку с апельсинами. В апельсин вложена записочка от некой юной девушки, которая узнала о его тяжелой судьбе и пришла ему на помощь. И юная девушка начинает его… В тюрьме у них завязывается переписка, а потом она приходит его навестить. Естественно, сердце его ожидает встречи с красавицей. И, очевидно, она ожидает встречи с романтическим красавцем.
Е. ШУЛЬМАН: С таким шильонским узником.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А он такой молью траченный изрядно. И вот они встречаются — и она оказывается толстенькой, некрасивой, косноязычной, очень тихой, застенчивой девушкой. Но и он тоже не красавец. Но ровно так состоялось знакомство с культовой первой женой, с которой они прожили довольно долго. И жена от него ушла тоже, похоже, не потому, что перестала любить, а потому, что перестала выносить. Словом, дожили они благополучно до революции, которая Грину вообще не зашла, как сказала бы современная молодежь, потому что он был очень органическим противником любого насилия.
Е. ШУЛЬМАН: При этом он принадлежал к партии террористов.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, он ни разу не смог даже близко подойти ни к какому террористическому акту.
Е. ШУЛЬМАН: Значит, а как в девушку стрелять, это норм?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну конечно, это же чувство.
Е. ШУЛЬМАН: Ах, ну да.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вы не понимаете, это другое.
Е. ШУЛЬМАН: Ладно, ладно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Надо сказать, что у него был короткий период популярности перед Первой мировой войной, когда он начал впервые публиковаться и сдружился со всей питерской богемой. Он дружил с Кузминым, особенно он был близок с Куприным. Словом, у него возникли некоторые литературные…
Е. ШУЛЬМАН: Вот эта вот вся ресторанная, так сказать, кабацкая жизнь, вся эта романтика богемного существования, «Бродячей собаки» и прочего — да, она вот тогда. В известном разделении всех русских литераторов на питерских и московских он питерский, конечно. А когда мы дойдем с вами до его текстов, мы увидим, что в обоих этих рассказах действие происходит не просто в Петербурге, а в очень конкретном Петербурге определенного времени и определенных топонимов.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, Достоевский и бесноватый, как говорила известная поэтесса. Словом, гражданская война застала его в Питере, где он жил очень тяжело: голодал, страшно мерз, продолжал пить и выживал исключительно благодаря заботе его первой легендарной жены Веры — Веры Павловны, кстати, чтобы было особенно смешно. И надо сказать, что именно в это время он пишет неполюбившиеся вам «Алые паруса». А можно мы сделаем здесь маленькую паузу, и вы расскажете, что же не так с «Алыми парусами».
Е. ШУЛЬМАН: Смотрите, я прочитала в свое время собрание сочинений Александра Грина подряд. Вот это вот зелененькое, такие тоненькие зелененькие томики. По-моему, их шесть.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: У меня было шеститомное серенькое 1965 года.
Е. ШУЛЬМАН: Я подозреваю, что это оно и есть, с обложками разного цвета. Да, там было действительно шесть томов. Творчество Грина проходит очевидные этапы эволюции. Если вы такой же ненормальный и возьметесь читать собрание сочинений подряд, то вы это тоже увидите.
Он начинает с таких довольно бытовых рассказов о свинцовых мерзостях русской жизни в духе частично Горького, частично Куприна. Действительно, у него есть цикл рассказов об эсерах, где он не романтизирует… Скажем так, пытается романтизировать, но без особенного успеха, эту подпольную жизнь. В общем, там он такой русский писатель-середняк, знаете ли, дитя своей эпохи. Потом начинают пробиваться вот эти вот Руны и Тави и эти какие-то иные экзотические локации.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вся эта Гринландия, как это называется.
Е. ШУЛЬМАН: Да, это не его термин, и он как-то мне представляется довольно вульгарным, но это действительно термин, введенный литературоведом, одним из исследователей Александра Грина. Так вот да, начинает проступать вот этот, давайте скажем, Зурбаган. Зурбаган, Лисс и иные изобретенные им замечательные места.
На мой взгляд, лучшие тексты Грина те, в которых эти два плана еще сосуществуют. Поэтому, собственно, мы с вами сегодня обращаем внимание на эти два рассказа. Опять же, расскажем когда о них, вам станет понятно, что имеется в виду. Когда Зурбаган, так сказать, полностью вытесняет вот эту вот российскую подложку, то он тоже пишет, в общем, хорошие вещи, но для этого ему нужно еще пройти…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Разогнаться.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно, разогнаться, разогреться в своей эволюции. Вот «Алые паруса» — вещь ранняя. На мой взгляд, художественно, скажем так, не то чтобы совсем беспомощная. Нет, все, что запоминается, запоминается не впустую, не просто так. Опять же, когда советская власть, уморив автора, стала его эксплуатировать, в том числе эксплуатировать коммерчески, и в каждом русском городе появились эти стеклянные кафе под названием «Алые паруса», или «Бригантина», или «Романтика», то «Алые паруса» стали его, прости господи, визитной карточкой. Покойникам не нужны визитные карточки, но брендом стало именно это. Это всегда довольно обидно, потому что Тургенев не писал преимущественно о тургеневских девушках, Шекспир не живописует шекспировские страсти — не всегда, скажем так, он это делает, и, может быть, лучшее в нем не оно. И Грин больше и, на мой взгляд, талантливее, чем «Алые паруса». «Алые паруса» — это иллюстрация к конфетной коробке. Это нарочитая вещь, в ней есть пересахаренность. Ну и, кроме того, конечно, меня раздражает троп для девушек «надо только дождаться»: надо иметь мечту, ждать, верить всему миру вопреки.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Своего единственного.
Е. ШУЛЬМАН: Своего единственного. Когда-нибудь он приплывет, и ты посмотришь на него и скажешь: «Совершенно такой». Вот это дорога никуда, это совсем дорога…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Дорога никуда» — это другой роман Александра Грина, очень мрачный.
Е. ШУЛЬМАН: Вот, это все… Опять же, в этом есть психологическая ложь, которая не выкупается романтическим и еще таким сахариновым пейзажем, в который он все это втискивает. Мне кажется, что это немножко вот как то, что у нас на столе стоит — букетик из лего.
Но, опять же, я подозреваю, что мною владеет стремление оттолкнуться от общепринятого, а это стремление часто тоже заводит в ад тех, кто сильно умничает. Иногда надо иметь смелость и смирение согласиться с общим мнением. Иногда бывает, что хрестоматийное — это лучшее. Иногда бывает, что картинки из учебника «Родная речь» попадают в учебник «Родная речь» не просто так. Но мне кажется, что с Грином это не тот случай — у него есть вещи получше.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мне очень понравилось, что вы употребили слово «сахарин», ныне малоизвестное среднечеловеческому потребителю, слава богу. Сахарин — это такой был старинный сахарозаменитель, которым как раз-таки Грин и перебивался ровно в то время, когда он писал «Алые паруса». Как это очень часто бывает, самая светлая, такая несколько даже конфетно-светлая повесть написана ровно в тот момент, когда главный герой переживал тот опыт, который он описал в рассказе «Фанданго», о котором сейчас Екатерина Михайловна вам расскажет, поскольку это ее выбор.
Словом, дальше период сразу после революции был для Грина абсолютно катастрофическим, и закончился он, в частности, тем, что от него ушла Вера Павловна, не в силах все это выдерживать. Грин был человеком по-своему очень принципиальным. То есть он ни в какой момент не вступил ни в какие отношения с советской властью. Он не выпрашивал себе никаких мест…
Е. ШУЛЬМАН: Но при Доме литераторов он состоял и пайки там получал.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Его буквально подобрал Горький и вполне насильственно туда утолкал, потому что Грин желал падать все глубже и…
Е. ШУЛЬМАН: Гибнуть всерьез.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Гибнуть абсолютно всерьез.
Е. ШУЛЬМАН: С Горьким у них были отношения. Горький помогал ему еще когда он был в ссылке — посылал ему туда чай, сахар, чего-то там еще.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Апельсины.
Е. ШУЛЬМАН: Апельсины, да. Вот эта, кстати, тема экзотической посылки, передачи из иного мира, которая попадает в какую-то обстановку холода, голода, нищеты, замкнутости, безвыходности — это очень… Вот этот вот привет из иной жизни — это очень гриновский мотив.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, почему апельсины надо было передавать в тюрьму человеку, у которого курить нечего?
Е. ШУЛЬМАН: Потому что апельсины полезнее, чем папиросы.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот Вера Павловна это поняла рано, сразу поняла буквально. А потом начинается НЭП, и в этот момент у Грина все опять становится хорошо. У него самые счастливые, самые продуктивные, самые даже, я бы сказала, коммерчески успешные годы — с 1923 по 1928. В это время он живет хорошо. Он сначала покупает квартиру в Питере. Потом они с уже обретенной третьей женой — такая жена писателя, жена-мученица, которая буквально…
Е. ШУЛЬМАН: Нина.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нина, да, которая была его существенно моложе — на 15 лет она была его младше. Она была изначально медсестрой, что тоже сослужило хорошую службу их семейному счастью. И надо сказать, что каждый раз Грин переадресовывал Ассоль следующей любимой женщине. Поэтому изначально считалось, что прототипом Ассоль была Екатерина, которую он чуть не застрелил…
Е. ШУЛЬМАН: Киска.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. Потом он переехал с тем, что нет, это все-таки Вера Павловна была прототипом. Вот, по-моему, краткосрочная жена, на которой он, как меланхолично замечает автор одного из советских предисловий, женился на радостях от того, что в 1919 году разрешили разводы…
Е. ШУЛЬМАН: Поэтому он развелся с Верой Павловной и женился на какой-то мимолетной достаточно женщине…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Профурсетке буквально.
Е. ШУЛЬМАН: Мы на самом деле…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, мы не знаем.
Е. ШУЛЬМАН: Я, по крайней мере, ничего про нее не знаю, но это длилось там с 1918 по 1919 год. А потом вот появилась, собственно, Нина, с которой он прожил до самой смерти, и которой мы обязаны довольно многим из того, что сохранилось вообще о Грине.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В том числе и моей ночевкой во дворе его музея, который, собственно, она своими руками и создала — отбила, пробила и так далее. Словом, 5 лет Грин очень счастлив. Они с женой покупают квартиру в своей любимой Феодосии, туда фактически переезжают и счастливо проводят там время.
Е. ШУЛЬМАН: Ходят в гости к Волошину пешком.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, через горку. Это очень популярный маршрут, до сих пор в Крыму люди им активно ходят — через горку из Феодосии в Коктебель. Это популярная тема. Потом они переезжают в Старый Крым. Но это уже грустная часть истории, потому что тут начинается уже следующий этап. Наступает год «великого перелома», и советская литературная критика, до этого к Грину расположенная, начинает его страшно гнобить. Оказывается, что все его романтические порывы — они совершенно не нужны стране, которая встает с колен, как обычно.
Е. ШУЛЬМАН: Это всегда страшный период.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И это всегда очень идет во вред литературе, к сожалению.
Е. ШУЛЬМАН: И вообще любой мысли человеческой.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Словом, встающая с колен Россия немедленно начинает попирать несчастного Грина. Его перестают печатать, перестают переиздавать, новые книги не берут совсем. Грин продолжает пить. На это уходит довольно значительная часть его довольствия скромного, которое у него есть. Ему отказываются выплачивать пенсию по инвалидности, потому что он тяжело заболевает — у него, собственно, начинается рак желудка, от которого он вскоре умрет. Короче, последние 5 лет жизни Грина — это чистый героизм его жены, которая буквально это все тянула, как-то выбивала какие-то копейки…
Е. ШУЛЬМАН: Его не преследовали политически. Я думаю, что если бы он прожил подольше…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Если бы он прожил на 5 лет дольше, все было бы.
Е. ШУЛЬМАН: Да, конечно, его замели бы. Потому что он эсер, эсеров подчищали — шансов у него не было. Но он умер в 1932 году. Его уморили.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он умер от голода фактически.
Е. ШУЛЬМАН: Да, у него просто не было денег. Не было денег на еду, невозможно было лечиться, они жили вот в этом…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Они переехали в Старый Крым, а это совсем не такое веселое место, как Феодосия, и не такое цивилизованное. Словом, он действительно, в общем, умер в довольно ужасных условиях. И что особенно удивительно, все 20-е годы и даже вплоть до самой смерти он писал вот эти свои… Он убегал в свой фантазийный мир — в мир недоступных снов, как писал о нем Паустовский, который очень его любил и хорошо знал.
Е. ШУЛЬМАН: Чувствуя некоторое художественное с ним родство.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, очевидно. Ну, стилистическое в первую очередь.
Е. ШУЛЬМАН: Паустовский тоже был романтик.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В первую очередь да. Словом, он писал вот эти вот романтизма цветы запоздалые, за которые мы его в основном и знаем — если не любим, то, во всяком случае, знаем. Словом, вот такую удивительную жизнь прожил этот человек. А потом начинается его посмертная жизнь, которая как раз таки Екатериной Михайловной уже коротко очерчена словосочетанием «кафе ‘’Алые паруса’’».
Е. ШУЛЬМАН: Возрождение Грина как советского писателя и его необычайная посмертная слава — это интересная история сама по себе. Это начинает происходить совершенно не сразу. Долгие десятилетия он абсолютно забыт. Кто его откопал, в общем, я не знаю, это требует отдельного исследования, но в 60-е годы начинается культ Грина. Начинаются его переиздания, начинаются экранизации. Начинаются вот эти самые «Бригантины» кафе и детские клубы под названием, опять же, «Алые паруса». Снимается фильм с юной Вертинской — дивной красоты, действительно, необычайной.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но также не следует забывать и дивной красоты Стриженова, который приплывает к ней.
Е. ШУЛЬМАН: Да, и это тоже. Ну, как мне, видимо, больше запомнилось.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Надо сказать, что Вертинскую трудно не запомнить, это правда.
Е. ШУЛЬМАН: Она там совсем молоденькая, и это зрелище, достойное богов. Так вот, Нина, вдова, пережила свою историю, о которой в разных источниках написано по-разному. Вы можете прочесть, что, например, после того, как Грин умер, она осталась в этом их доме в Старом Крыму — больше ей некуда было деваться, — и пыталась как-то бороться за увековечивание его памяти, вообще хотя бы за сохранение его имени. У нее была какая-то жуткая война там с местными властями, которые хотели ее оттуда выселить, в этом доме какой-то курятник сделали. В общем, там, опять же, советская власть проявила себя так хорошо, как она умеет.
Когда началась война, когда Крым был оккупирован, опять же, в одних источниках вы прочтете, что она со своей матерью ушли к немцам. В другом вы, наверное, прочтете, что их угнали на работу. Она некоторое время работала корректором и редактором в газете, которую оккупационная администрация там выпускала. Значит, против версии о том, что они ушли с немцами добровольно, как некоторые представители интеллигенции российской, зная, что им от советской власти хорошего ждать не приходится — таки сделали, это правда. Эта, так сказать, волна — она существовала. Она не была многолюдной, но она существовала. Но она вернулась в 1947 году, и ее посадили, и она вышла, и, в общем, вернулась в этот самый Старый Крым. А там курятник.
В общем, много было там всего хорошего, но она успела дожить до того периода, когда ее муж стал такой советской звездой. Опять же, советская власть, будучи собой, никаких не позволила ей снять материальных выгод с этих бесчисленных переизданий. Авторского права в Советском Союзе не существовало. Живой писатель, если он Михалков, мог бы получать гонорары и иметь дачу в Переделкино, но вот эти вот все, так сказать, выплаты в ее случае носили иллюзорный характер.
Есть финальный аккорд всей этой драмы. Она хотела быть похороненной рядом с Грином там же, в Старом Крыму. Похоронили ее в совершенно другом месте, и через год после ее смерти четверо друзей ночью выкопали ее и перезахоронили.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Тоже абсолютно гриновская история.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно гриновская сцена, да. Понятно, почему разрешенный советский романтизм 60-х так этого Грина, так сказать, скушал. Тут еще есть какая последовательность, какая преемственность. Грин с точки зрения литературной, с точки зрения стилистической — это не запоздалые цветы романтизма, я с вами тут не соглашусь. Это очень свежие, так сказать, ядовитые цветы неоромантизма. Это целое течение в русской литературе, которое стоит на Ницше, на культе сильного человека, человека, которому не писаны правила, несколько демонического героя.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Айн Рэнд на минималках.
Е. ШУЛЬМАН: Айн Рэнд тоже из этого выросла. Значит, на этом стоит Горький, на этом стоит Куприн. И потом пришел Гумилев и дал этому такое оформление, такую рамку задал, из которой потом долго не могла русская литература выйти.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Из этой шинели мы не могли выбраться.
Е. ШУЛЬМАН: Из гумилевской шинели она не могла и не хотела никак выползать. Значит, что туда входит? Туда входят, например, «Серапионовы братья» и культ сюжетной литературы, культ фабулы. Давайте уйдем от бесконечной чеховщины — в смысле, рассказов о том, как идет дождь и муха бьется об стекло. Давайте рассказывать о людях, с которыми что-то происходит. Давайте ориентироваться на западные образцы — на Киплинга, на Хаггарда, на Стивенсона. Вот были их кумиры: английская литература для мальчиков. И это, как вы понимаете, очень хорошо встраивается в культ революционной романтики: Багрицкий, Тихонов…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ранний Тихонов. Давайте сразу оговоримся, что…
Е. ШУЛЬМАН: Хорошо, «Баллада о гвоздях».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Баллада о гвоздях», «Синий пакет»… Великие стихи Тихонова, которые не следует смешивать с его поэмой «Киров с нами». Потому что первое, что приходит нынче в голову читателю при слове «Николай Тихонов», это поэма «Киров с нами».
Е. ШУЛЬМАН: Слушайте, нет, «Гвозди» все-таки приходят. Гвозди, да, делать бы… Продолжают делаться гвозди, поэтому это, мне кажется, осталось в памяти народной. Мы об авторах судим по лучшим, а не по худшим их проявлениям. Мы стараемся отмечать вершины их творчества.
Так вот, Гумилев, так сказать, породил Багрицкого и Тихонова. Туда же совершенно точно относится Бабель. Обратите внимание, что все эти авторы — ярко выраженные западники. Вот откуда у хлопца испанская грусть, британская грусть… Французская грусть в случае с Бабелем, который был большой франкофил и франкофон, и поклонник Мопассана. Они ориентируются на западные литературные образцы. Так вот этот самый ницшеанский сильный загадочный человек — это гумилевский капитан, либо исследователь, воин, колонизатор.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Мне, воину, и мне, поэту», как писал о себе Гумилев.
Е. ШУЛЬМАН: Вот-вот, «конквистадор в панцире железном» пресловутый. Но он же и… Он может быть разбойник, преступник, подпольщик, он же и революционер, он же и комиссар. Опять же, Багрицкий, еще один очень болезненный мальчик, который увлекся этого рода стилистикой, написал об этом много всего замечательного. Попробуйте.
Когда в 60-е годы советская культура, скажем так, пыталась как-то себя переосмыслять в менее унылом духе, чем вот этот вот позднесталинский и постсталинский ампир, то она нашла вот этот закопанный клад: одновременно возвращение к ленинским нормам, революционная романтика, обращение к «той единственной гражданской», которая мифологизировалась ими до полной неузнаваемости вообще… Опять же, условное кино «Свой среди чужих, чужой среди своих». И парадоксальным образом через это можно было протащить контрабандой кое-какую западную литературу, и вообще какую-то иностранщину, какой-то флер этой экзотики.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: То, что впоследствии сложилось в мой любимый образ воображаемого Запада, к которому мы сейчас так энергично возвращаемся.
Е. ШУЛЬМАН: Да, это правда. Это вот такая, так сказать, эволюционная последовательность, преемственность, генезис. Но мы сейчас не об этом. Так вот, Грин — дитя своей эпохи. Стилистически же, если говорить не о сюжетности, а о ткани текста, он принадлежит к вот этой метафорической школе 10-20-х годов, которая поклоняется образу, сравнению, яркой выразительной метафоре.
Если хотите посмотреть, как это выглядело, что называется, in the making, в процессе, то почитайте Катаева «Алмазный мой венец». Вот там все эти голубые глаза огородов… Кстати, Олеша, еще один автор, которого мы не упомянули, Каверин, Катаев… Очень трудно мне не перепутать одного с другим, но я стараюсь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Катаевская повесть «Уже написан Вертер» вообще абсолютно гриновская. С вот этой романтизацией революционеров и революции… Все это: каждое слово, каждому существительному по прилагательному, каждому глаголу по наречию. Пусть никто не уйдет…
Е. ШУЛЬМАН: «Она прошумела мимо меня как ветка, полная цветов и листьев» — вот это вот все, как говорит молодежь. Иногда это называется одесской школой или южнорусской школой. Есть еще два имени, которые мы должны в связи с этим упомянуть. Первое, потому что это имеет непосредственное отношение, по крайней мере, к одному из двух рассказов, о которых мы обещали поговорить…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Когда-нибудь поговорим.
Е. ШУЛЬМАН: А второе, потому что если я его не назову, то вы решите, что это не я, а симуляция, изготовленная искусственным интеллектом. Булгаков, великий русский писатель и часть этой самой южнорусской школы. Хотя не из Одессы, а из Киева, поэтому назвать его частью южнорусской школы несколько для сегодняшнего дня опасно. Но вы понимаете, что мы имеем в виду. Это тоже метафорическая школа, это тоже романтизация недоступного Запада, это тоже истории о приключениях. Мы не видим Булгакова в таком качестве, но и «Роковые яйца», и «Собачье сердце», и «Морфий», и «Записки на манжетах», и…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Театральный роман».
Е. ШУЛЬМАН: И «Театральный роман», и «Записки покойника», и «Белая гвардия», и «Мастер и Маргарита» — это истории о необычных, фантастических, увлекательных происшествиях. И второе — это Набоков, который настолько далек от юга России, насколько можно. Он даже в Москве никогда в жизни не был. Вот он уж питерский, так питерский. Но он тоже дитя этого времени. Поэтому яркие и необычные метафоры. Вот этот вот смурной герой, у которого что-то есть внутри. То ли это покинутая в России любовь, то ли это педофилия, но что-то там… Или план убить человека, который кажется ему похожим на него, и забрать страховую сумму, но что-то он там себе размышляет. Он скиталец, он странник, он путешественник. «Как любил я стихи Гумилева! Перечитывать их не могу», как писал уже очень-очень взрослый Набоков.
Когда-то давным-давно, когда мы были, так сказать, свободны и праздны, я в Живом Журнале сделала пост длинный типа «Угадай автора цитаты». И там у меня были цитаты из Грина, Набокова и Ильфа и Петрова. Их стилистическое родство, если их положить рядом, поразительно. Это называется дух времени, стиль эпохи. Он влияет на тебя, хочешь ты того или не хочешь, сознательно ты, так сказать, встраиваешься в этот стиль или бессознательно. Кстати, акмеизм как художественное течение тоже про это: внимание к деталям, метафора, уход от символических голубых туманов к вот такой вот осязаемой конкретике.
Итак, наши два рассказа, «Фанданго» и «Крысолов». Написаны не то чтобы в одно и то же, но в схожее время, и описывают абсолютно одно и то же время. Хронологический сюжет обоих рассказов — это переход от гражданской войны к НЭПу, от голода, холода, бездомности, от полного разрушения всякой бытовой рамки жизни к переналаживанию этой рамки.
В довольно многих произведениях того времени встречается этот довольно душераздирающий даже не сюжет, а вот момент в сюжете, когда герой погружается в небытие. У него тиф, он ранен, он теряет сознание от голода, и он просыпается вдруг в застеленной постели, так сказать, теплая или, наоборот, прохладная рука лежит у него на лбу, кто-то говорит: «Он очнулся». В общем, он открывает глаза и видит, что он где-то в какой-то нормальной обстановке.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Буквально как Фродо, который просыпается…
Е. ШУЛЬМАН: В Ривенделле, да. Понятно, как все эти люди, которые прожили жизнь более-менее в нормальных условиях… Булгаков был поблагополучней, Набоков жил в роскоши, Грин жил в примерной бедности, но все-таки, все-таки…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Все-таки с водопроводом и туалетом.
Е. ШУЛЬМАН: Да, вот именно, все-таки под крышей и без того, чтобы вокруг себя все бесконечно мерли от тифа, а по тебе бегали, так сказать, наперегонки вши и крысы. И понятно, как они думали, что вот сейчас это все не может быть, это горячечный бред. Вот сейчас я проснусь, и окажется, что вот я просто болею. Или я просто вот…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Жена Лизонька ждет меня дома.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно. У меня есть дом, по крайней мере. Соответственно, сюжет «Фанданго» — это 1921 год, мороз, холодный, промерзший Петербург. Герой пытается получить паек в заведении, которое он называет КУБУ, Дом ученых. Дом ученых существовал. Существовал и Дом литераторов, опять же, описанный, пожалуй, подробнее всего в мемуарах Одоевцевой «На берегах Невы». Там вы можете прочитать про это все: про то, как они там жили, как эти все пайки получали, про эти селедки, про морковный чай, все вот эти вот радости революционного Петрограда. Между прочим, в «Золотом теленке» есть пассаж, очень сдержанный стилистически, про то, как… Там речь идет о Корейко, который тоже, собственно, бродит по этому же умирающему совершенно городу, пылающему тифом и замерзающему одновременно городу. И вот там авторы холодно замечают, что простуда, которая раньше укладывала человека в постель на три дня, теперь за те же три дня убивала его.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Самый страшный, на мой взгляд, рассказ из этой серии — это «Пещера» Замятина, в котором как раз рассказывается о вот этом погружении в бездну безбытия, я бы сказала. Кстати, стилистически тоже очень близкий. И я тоже, читая «Фанданго», сначала думала, что мне будут показывать Гамсуна про голод, а потом я подумала, что сейчас будет «Пещера».
Е. ШУЛЬМАН: Гамсуновский герой — а Гамсун очень важный автор для русских писателей и читателей этого времени, — гамсуновский герой голодает, потому что он не может встроиться в социальную структуру. Герой Булгакова, Ильфа и Петрова, Грина голодает, потому что структура рассыпалась, быта больше нет, нет никаких вещей.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Встраиваться абсолютно некуда.
Е. ШУЛЬМАН: Встраиваться некуда, это бесполезно. Кстати говоря, у Шкловского тоже это вот. «Записки не о любви», «Повесть не о любви» — это там тоже можно все… Собственно, у всех, кто это пережил, можно это прочитать. И в «Фанданго» мы видим этот мотив загадочного иностранца, который приходит из другого мира, где есть еда, одежда и отапливаемое помещение, и он приносит загадочные дары. К нему в его страну можно попасть. Эта страна, конечно, загробное царство, это тот свет. Герой уже не верит…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Хотя называется Зурбаган.
Е. ШУЛЬМАН: Она называется Зурбаган. Опять же, она может называться по-разному, но герой уже почти не верит, что наяву существуют такие места, где светит солнце и люди, так сказать, едят еду и пользуются вещами. В общем, когда смотришь и, например, сравниваешь это с «Мастером и Маргаритой», Бам-Гран, повторяющийся герой Грина, вот этот вот трикстер, демонический посланник из недоступной страны — это такой прото-Воланд вполне. И когда ты видишь, как отмечается, во что они одеты, какая у них душистая сигара, какой у них там бархатный берет с перьями, понимаешь, как эти люди были несчастны, как чудовищна была их жизнь, которую они пытаются внутри себя переработать художественными средствами. «Фанданго» можно прочесть как очень булгаковский рассказ, очень булгаковский текст.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но он такой… На самом деле он скорее повесть. Он довольно длинный. Для гриновских рассказов он длинный.
Е. ШУЛЬМАН: Да, пожалуй. Можно при этом… Опять же, почему мне так это нравится? Потому что там есть вот эта реалистическая подкладочка. Точно так же, как «Мастера и Маргариту» можно прочесть — и, кстати, последняя экранизация именно так его и читает, — как самообман людей, которых давит государственная машина, и они придумывают себе сатанинского заступника, а на самом деле их просто убивают, так и «Фанданго» довольно легко можно прочитать как видение очень пьющего рассказчика.
Он там все время пьет. Он просыпается в больнице (вот этот повторяющийся мотив) и выпивает медицинский спирт. Потом он обнаруживает деньги в кармане. Он идет в трактир, и ему приносят чайник спирта по его просьбе. Когда он попадает, собственно, к Бам-Грану в этот Зурбаган, они там тоже выпивают. И он приходит, он возвращается к себе домой на два года позже. Его встречает жена, и ее поведение можно, так сказать, интерпретировать как тревогу любящей души от чего-то необъяснимого, а можно как очень привычное поведение жены алкоголика.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Эта мысль не приходила мне в голову.
Е. ШУЛЬМАН: Вот, опять же, прочитайте с этой точки зрения, как она отправляется в аптеку сразу, даже не дослушав его удивительного рассказа, что, собственно, с ним случилось. Приносит какие-то капли… То есть видно, что не в первый раз он уходит, потом возвращается, ничего не соображая. И текстура гриновской прозы с ее специфическим таким интересным косноязычием, которое действительно наводит на мысль о том, что это как будто перевод — в этом тоже есть нечто от пьяного красноречия.
Кстати, вот это — не пьяное красноречие, но вот это вот ощущение русского как иностранного, — роднит его с Газдановым, с еще одним автором, которого мы тоже хотим назвать, и у которого тоже есть истории про то, как ты был в какой-то разорванной жизни, в неправдоподобной жизни. В «Вечере у Клэр» это есть, в «Призраке Александра Вольфа» это есть. Для него это не реальность существования во власти молодой Советской Республики, а это реальность гражданской войны, в которую он воевал. Газданов воевал на стороне белых.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В детстве.
Е. ШУЛЬМАН: В детстве. Он как Гайдар в этом смысле. Как это — «снятся люди, которых я убил в детстве», как писал Гайдар. Так вот, Газданов тоже, похоже, так сказать, пережил много чего. Так вот, у них такой действительно язык, который как будто не вполне русский. При этом гриновские метафоры мне кажутся совершенно чарующими. Ну вот то, что запоминается там: «У него было выражение лица человека, которому напряженно шепчут на ухо». Вот какие-то такие штуки. Он этим несколько злоупотребляет. Вы это будете видеть. Если вы его будете читать подряд, вы будете видеть повторяемость этого приема. Но, тем не менее, это обаятельно.
В «Фанданго» предмет, волшебный предмет из иного мира — это золотые монеты. Пиастры, пиастры, разумеется. В «Крысолове» таким предметом становится всего лишь булавка, белая английская булавка. Она сопровождает знакомство героя с его, так сказать, романтическим интересом. Считается, что это знакомство, собственно, автора с Ниной, что она…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Они знакомятся, продавая книжки. Продавая буквально…
Е. ШУЛЬМАН: На рынке, на толкучке, продавая какие-то вещи — книги, которые у них остались.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Для того, чтобы буквально купить себе немного еды.
Е. ШУЛЬМАН: Да, чтобы прокормиться. В «Крысолове» фантастический элемент в меньшей степени приходит откуда-то — он прямо вот инкорпорирован в ткань повествования, и главный герой там не алкоголь, а голод. В «Фанданго» это холод и желание героя выпить, а в «Крысолове» это поиски еды. Герой идет на толкучку, продает эти самые вещи, знакомится с девушкой. Она дает ему свой телефон (такая неожиданно современная деталь), но бумажка вложена в книжку, а книжку он продает. Таким образом, он остается без этого телефона, потом он будет пытаться его вспомнить.
Герой заболевает тифом. Когда он просыпается, обнаруживается, что в его комнате поселился другой. Это тоже такой вполне булгаковский мотив. Булгаков в такой ситуации в реальной жизни идет к Крупской на прием и таким образом получает свою комнату в «нехорошей квартире», отчего тоже происходят разные как биографические, так и литературные последствия, а герой «Крысолова» селится по протекции какого-то знакомого лавочника: ему показывают, как зайти в заброшенное здание Центрального банка. И там начинаются, так сказать, его приключения.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Там начинается буквальный бал Сатаны.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На котором он не присутствует. Это отдельный интересный мотив, потому что герой бродит по этому замку, выходит в какое-то помещение, откуда он слышит разворачивающийся по соседству бал Сатаны, но его не видит. И это, конечно…
Е. ШУЛЬМАН: Там чуть более, сюжет еще имеет несколько звеньев. Его пытаются убить, это не получается, и он действительно в какой-то застрехе стоит с окошком наверху, откуда ему слышно, но не видно. Да, он является свидетелем бала Сатаны. Как мы потом понимаем, там пируют крысы-оборотни. Пируют они в буквальном смысле. До этого он находит шкаф с какой-то роскошной совершенно провизией, которую он начинает поедать… Ну то есть парадоксальным образом крысой-то в этой сцене оказывается он — это он находит чужую еду и съедает ее, как вот, собственно, они и поступают.
Есть версия, что вот этот вот, так сказать, крысиный, крысоловный элемент сюжета является его фантазией на тему одной фразы из рассказа Конан Дойля. В одном из рассказов Конан Дойля о Шерлоке Холмсе доктор Ватсон говорит, что еще много всего было такого, о чем я не пишу, то ли потому, что задействованы слишком высокопоставленные особы, то ли еще по какой-то причине, и среди прочего он перечисляет рассказ о гигантской черной крысе Суматры — «повесть, к которой мир еще не готов».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Боюсь, что он не готов к ней и поныне.
Е. ШУЛЬМАН: И сейчас, да. Гигантская черная крыса — не с Суматры, а, по-моему, из какой-то из Гаити, — упоминается и там. Это и есть, так сказать, крыса-освободитель. Крысолов побеждает ее. То ли предупрежденный героем, то ли он сам как-то, так сказать, узнал об этом и сумел эту крысу убить первым, прежде чем она его там покусала. С ужасными последствиями, но тоже герой, который до этого страдал бессонницей — очевидно, от бездомности, от постоянной смены места жительства и от голода, — он погружается, как нам сообщают, в 30-часовой беспробудный сон.
И вот этот вот мотив сна, забытья, бреда, из которого ты вынырнешь в более-менее нормальную жизнь — он действительно роднит вот эти два произведения. Действительно, на мой взгляд, их можно читать как дилогию, и интересно читать их сначала так, как то, что автор хочет нам рассказать, а потом то, что там проступает неудержимо.
Я еще раз повторю, это оба очень булгаковские тексты — и один, и второй чрезвычайно булгаковские. Опять же, что в них набоковского, это… Ну, кстати, у Набокова есть рассказ «Посещение музея». Это история про то, как герой по просьбе своего знакомого идет в провинциальный музей где-то в Европе, потому что тот просил его найти там портрет его предка, который там якобы висит. И дальше он разговаривает с директором, предлагает ему этот портрет купить, и дальше этот директор как-то начинает от него убегать, и он идет, идет, идет бесконечно сменяющимися коридорами и выходит в зимнюю Россию советскую. Вот это… Ну, это не вполне финал, но это то, что с ним происходит.
И также у Набокова есть прелестнейший рассказ, в котором он суммирует все свое увлечение английской приключенческой литературой и одновременно свои… ботанические интересы. Это рассказ про то, как путешественники идут по тропическому лесу, ученые. Они собирают какую-то ботаническую коллекцию. Их обманывает и бросает их туземный проводник, грабит их, и, в общем, один из них гибнет, а другой неудержимо, так сказать, заболевает какой-то тропической лихорадкой. И одновременно герой лежит в Европе в кровати и болеет. И, соответственно, вот эти тропические леса — это узоры на обоях. И мы так и не понимаем до самого конца, он пробудился или он умер, и что из этого реальность. То есть тот из них, тот герой, который идет, так сказать, проваливаясь в чмокающую тропическую растительность, думает, что в бреду ему является европейская комната, и когда он туда окончательно попадет, он умрет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Философ и бабочка.
Е. ШУЛЬМАН: Да-да-да, китайский философ и бабочка. Либо, наоборот, это больной мальчик, который лежит у себя дома в кровати или в больнице…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Начитавшись всякого.
Е. ШУЛЬМАН: Начитавшись вот этим всем, всеми этими охотниками за растениями, охотниками за образцами и за бабочками тоже. И когда он, наконец, избавится от этого навязчивого бреда, вот тогда он проснется. Кстати, туда еще, в этот наш все удлиняющийся список похожей литературы, рассказ Уэллса «Цветение необыкновенной орхидеи».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вообще, конечно, Уэллс — мне очень вспомнился в контексте «Фанданго» знаменитый его рассказ «Зеленая дверь»; про человека, который из плохой жизни попадает ненадолго в волшебное царство, где ему очень хорошо, а потом не может туда вернуться. Он ищет зеленую дверь, а потом его находят мертвым. Он на стройке увидел вечером зеленую дверь — она на самом деле была дверью примерно на стройплощадку, и он туда, видимо, вломился и погиб. И мы не знаем, попал ли он в свое вот это волшебное царство обратно. И я хотела сказать по поводу «Фанданго», что меня, как раз учитывая время написания этого рассказа… Он написан уже из относительно хорошей жизни.
Е. ШУЛЬМАН: Она была недолгой.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Она была, как мы уже теперь знаем, не очень долгой, но все-таки 5 лет. 5 лет по тем временам…
Е. ШУЛЬМАН: Ну, вообще когда советская власть всерьез взялась и за литераторов и вообще за граждан, начала их как бы поедать серьезным образом — можно сказать, лет 10. Потому что самое начало 30-х — там еще… Опять же, по биографии Булгакова это хорошо видно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но Грина съели раньше.
Е. ШУЛЬМАН: Да, его уже в 1928–1929 году начали подъедать. Тогда же начали и травить Булгакова, между прочим. Это общий политический процесс — процесс администрирования культуры.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Родство между ними чувствовали не только мы. Так вот, Зурбаган в «Фанданго» появляется реально таким волшебным сном, кусочком такого рая, в котором ты можешь пересидеть самый страшный ад. То есть это буквально те видения, которые тебе явятся, когда ты особенно крепко зажмуришься, чтобы не видеть всего этого ужаса вокруг. Постепенно в дальнейшем творчестве Грина Зурбаган начинает расползаться. То есть вот эта реальность, которая окружает Зурбаган в «Фанданго» — она меркнет и уходит, он ее не хочет. И постепенно он уходит вот в этот волшебный мир Бам-Грана, и там в результате и остается. И это, конечно, мне показалось каким-то ужасно трогательным предзнаменованием того, что вот сейчас он туда попал ненадолго, а постепенно он туда переселяется все более основательно.
Е. ШУЛЬМАН: Если вы не хотите, так сказать, останавливаться на «Алых парусах» в своем постижении творчества Грина, то кроме вот этих двух рассказов, которые, опять же, мне представляются вершиной его творчества… Я, как уже можно было заметить, люблю его практически целиком. Поэтому, например, «Золотая цепь», мне кажется, прекрасный роман. Он достаточно цельный, связанный, в отличие даже от «Дороги никуда», которая немножко…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Дорога никуда» разваливается на много мелких… Ну, на три больших куска. Я просто прочитала ее только что, и в детстве я смотрела телеспектакль по ней, который, по-моему, поставил чуть ли не Лев Додин. Это какие-то глухие 80-е годы.
Е. ШУЛЬМАН: Кстати, «Человек-амфибия» Беляева — бесстыдное подражание Грину. Это уже не подражание, это уже просто какой-то плагиат.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, абсолютно. То есть Беляев с его…
Е. ШУЛЬМАН: И в фильме тоже играет…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Та же самая Вертинская.
Е. ШУЛЬМАН: И она тоже хороша.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так что фильм тоже сыграл важную культурную роль в программировании нашего поколения.
Е. ШУЛЬМАН: Понимаете, вы не обязаны потреблять то, что вам уже перепрожевала советская власть, даже в лучших своих образцах культурных. Вы можете читать тексты непосредственно. Так вот, «Золотая цепь» мне кажется хорошим романом. «Джесси и Моргиана», довольно поздняя вещь, интересная, жутковатая. Но вообще Грин — автор рассказов, конечно. Он такой беллетрист-новеллист.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Поначалу, когда у него дело пошло — вот как раз между тем, как его перестала преследовать царская охранка и произошла революция, вот в этот первый счастливый период его жизни, — он писал по 25 рассказов в год, то есть по 2 штуки в месяц. Это такой хороший мопассановский темп, я бы сказала. Не всякий может подобным похвастать.
И среди этих рассказов правда есть отличные. Вот я, например, с интересом там обнаружила рассказ, который является парафразом абсолютным знаменитейшего рассказа Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей». У Бирса человека вешают. В процессе буквально, пока он летит в этой петле и петля на нем стягивается, он проживает целую жизнь, в которой он уверен, что он спасся — что веревка оборвалась, он спасся… Но что-то почему-то духота какая-то на него нападает через некоторое время. А у Грина такая же абсолютная история про человека, который тонет. И покуда он тонет, у него есть ощущение, что он спасся, что он на прекрасном тропическом острове, что на этот же остров выбросило тело девушки, на которую он все плавание на корабле засматривался. И девушка-то вроде не совсем мертвая — сейчас он ей сделает искусственное дыхание, и она оживет. Но на самом деле это такие всполохи умирающего сознания.
Мне показался бесконечно трогательным его рассказ «Марат». Как раз это один из самых ранних его рассказов эсерских. Эсеры собираются, значит, и постепенно мы понимаем, что один из них, самый радикальный, который говорит, что нужно истребить все племя врагов народа, что вот те, которые пьют кровь трудового люда, их всех нужно вместе с потомством уничтожить, чтобы не было больше этого семени… И остальные эсеры слушают это с некоторым ужасом, но перебивать не могут, потому что они знают, что на следующий буквально день этот человек — у него прозвище, кличка его партийная Марат, — он пойдет убивать, кидать бомбу в великого князя Сергея Александровича, как это должен был сделать известный русский революционер-бомбист Иван Каляев. И вот, значит, должно было это все произойти, и эсеры, вся остальная ячейка, сидят и волнуются. Он приходит, и приходит какой-то подозрительно чистенький. Его спрашивает: «А что случилось-то?». Он говорит: «А я заглянул в карету, а с ним жена и ребенок сидели».
Е. ШУЛЬМАН: Это основано на реальных событиях. Действительно, Каляев сомневался и первый раз не сумел этого сделать. Советовался с Савинковым, и тот сказал — Савинков, террорист террористович вообще…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: The Terrorist просто.
Е. ШУЛЬМАН: Да, вот именно. Тоже, кстати, исключенный студент во время петербургских волнений 1899 года.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И, между прочим, вы не поверите, стилистически его проза, которую я имела…
Е. ШУЛЬМАН: В смысле, чья?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Савинкова. Борис Савинков оставил довольно большой литературный корпус текстов. Не все они хороши, но есть вполне неплохие.
Е. ШУЛЬМАН: Я думала, какой-то «Конь бледный»…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Конь бледный» — ну это уже такая его поздняя повесть. У него есть некоторое количество абсолютно реалистических, вот такого, я бы сказала, чеховско-горьковского типа произведений, но постепенно они тоже все мутируют вот в такую же барочную цветистость 20-х годов, до которых он, в сущности, не дожил. Да, но простите, я перебила, как обычно. Но мы предупреждали, что это неизбежно случится.
Е. ШУЛЬМАН: Согласитесь, что всю первую часть программы…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мы долго держались.
Е. ШУЛЬМАН: Мы очень старались. Были настолько приличными, что самим противно. Так вот, я говорила про Савинкова. И Савинков, террорист Савинков, сказал, что да, действительно, детушек не надо, дождись, когда он будет один. Дождались.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, это вообще-то одна из самых удивительных и по-своему трогательных историй в истории, прости господи, русского террористического движения.
Е. ШУЛЬМАН: Все равно убили всех — и террористов, и детушек, и женушек, и тех, кто кидал, и тех, в кого кидали. Никого не осталось.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Рано или поздно. Но Каляев действительно не бросил бомбу в карету Сергея Александровича. А Сергей Александрович, честно сказать, был мразь редкая.
Е. ШУЛЬМАН: О, да. У него жена была святая… Собственно, она сейчас буквально святая, канонизированная — хорошая была, видимо, действительно, женщина. Но он был беда. Эта романовская родня того времени — они все были уже не хороши.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но этот даже на их фоне выглядел прямо совсем не очень. А с ним сидела в карете его свояченица с двумя детьми, и Каляев их не убил, соответственно. Хотя в тот момент у него был шанс уйти живым, вообще чтобы его не поймали. А когда он уже бросил и убил Сергея Александровича, тогда его, естественно, поймали. И к нему приходила вдова свежеубитого…
Е. ШУЛЬМАН: Елизавета Федоровна — собственно, будущая святая и будущая мученица.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, она приходила, она его простила, они прекрасно пообщались, и она подала прошение о его помиловании на высочайшее имя. Но справедливая российская власть уже тогда была невероятно справедлива и казнила тем не менее.
Е. ШУЛЬМАН: Да, Елизавета Федоровна — ее сбросили в шахту. Уже потом, уже большевики. Да, Каляева все-таки… Ну да. В общем, мы хотели рассказать, что еще можно читать у Грина.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Словом, рассказ «Марат» производит какое-то очень щемящее впечатление именно вот этим каким-то глубинным пониманием странных мотивов и несоответствия публичной риторики и истинной эмоции.
Е. ШУЛЬМАН: Да. Сугубо фантастические его рассказы, типа «Серый автомобиль» или там «Зеленая лампа», основаны на некоем таком предположении, на какой-то идее, которая потом оформляется в качестве сюжета. Он был человек с фантазией, действительно. У него было воображение, он придумывал какие-то такие интересные штуки. Талант к фабуле у него был. Можно его назвать… Можно ли его назвать русским Стивенсоном? Опять же, никого не надо называть русским Стивенсоном или английским Грином, но если в принципе вам кажется обаятельной литература для английских мальчиков до Первой мировой войны — все то, что они читали, чтобы потом отправиться на Первую мировую войну (это тоже уже нельзя не понимать), — то это вам понравится тоже. Если вам нравится цветистая и конкретная при этом южнорусская метафорическая школа (мне она нравится), то это вам должно понравиться. Если, так сказать, дыхание смерти в тексте вас не приводит в ужас, то тоже это почитайте. Потому что, опять же, за исключением, пожалуй, «Алых парусов», все остальное у него — там сквозит такая жутковатость. Может, я как раз «Алые паруса» не люблю за то, что там этого нет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: За то, что там совершенно нет духа смерти.
Е. ШУЛЬМАН: Дух смерти есть дух реальности, скажем мы, многозначительно завершая наш рассказ и предоставляя дорогому читателю составить свое собственное мнение. Напомним, что если вы хотите вот это все смотреть самым первым, раньше всех, то это будет в «Патреоне» «Эха», и там все наши предыдущие выпуски тоже собраны. А теперь время для нашей рубрики «Колофон».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Напомним, что рубрика «Колофон» имеет своей целью порекомендовать вам какую-нибудь еще книгу, которая кажется нам созвучной тому, что мы обсудили, в силу каких-то сложных и не всегда нам самим понятных цепочек ассоциаций.
Е. ШУЛЬМАН: Свободной аффилиации идей, как сказал бы Лев Толстой.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот-вот, именно этому я хотела бы предаться. Поскольку идею почитать Грина заронила в мою голову Екатерина Михайловна, то на этом основании я решила, что рубрика «Колофон» может быть моей.
Е. ШУЛЬМАН: Да, мы решили так делать. Как апельсин делить, понимаете — один режет, другой выбирает себе любую половинку. Соответственно, один предлагает автора и произведение, а другой колофон.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я хотела бы посоветовать книгу, которая в какой-то момент была невероятно популярна, в том числе и у российского читателя, а потом как-то несколько подзабылась. Мне бы хотелось ее напомнить. Это готические рассказы датской писательницы Карен Бликсен. Вообще Карен Бликсен женщина, про которую, слава богу, она сама написала биографию, по крайней мере, частично покрывающую ее судьбу. Самая знаменитая ее книга называется «Из Африки».
Е. ШУЛЬМАН: А, это она написала «Out of Africa»!
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это она написала «Out of Africa».
Е. ШУЛЬМАН: Все, я теперь понимаю, о ком идет речь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это датская аристократка, которая в силу сложных матримониальных обстоятельств оказалась в Кении, где владела плантацией по выращиванию кофе. Это была какая-то такая растянутая во времени финансово-экономически-человеческая катастрофа.
Е. ШУЛЬМАН: Это какое время?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это конец 20-х — начало 30-х годов. Ну, 20-е. Она туда приезжает…
Е. ШУЛЬМАН: Агата Кристи такая.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. И там же она переживает совершенно невероятную историю любви. Она туда приезжает со своим датским мужем, который… В общем, клейма на нем ставить было некуда, включая все, что можно сказать плохого об аристократе. Включая семейный сифилис — он у него тоже присутствовал. Словом, в какой-то момент он ее бросил со всем этим безумным хозяйством и оттуда отвалил. Но она переживает после этого невероятную историю любви с английским аристократом, путешественником, авантюристом, летчиком, организатором сафари, естество… не испытателем, а как это называется? Который вот как раз собирает редких бабочек.
Е. ШУЛЬМАН: Да, естествоиспытателем, пожалуй. Видите, не все аристократы болеют сифилисом. Некоторые находят себе занятия получше.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Этот был… Но при этом он был такой абсолютный free spirit, то есть заземлить его было невозможно — он приходил и уходил, когда хотел. Явно они очень друг друга любили, и он в возрасте, допустим, 30-ти с чем-то лет погиб, как это принято у такого рода людей, в авиакатастрофе. Карен Бликсен осталась абсолютно одна, без детей, с разоренным поместьем. Она все это продала и уехала в родную Данию, где занялась уже в полной мере литературным творчеством. Она описала вот эту свою фантастическую историю любви в книге «Из Африки», на которую была очень известная экранизация — тоже, кстати, удивительным образом очень хорошая, с Мэрил Стрип в главной роли и Робертом Рэдфордом, что тоже важно. И осев в Дании, она, значит, выпустила эту книгу.
Но речь не об этой книге, как у нас это водится, а о ее книге, которая называется «Семь готических историй». Но, в принципе, она их написала несколько больше, просто это такой как бы законченный корпус. Точно так же, как и Грин — и писались они, ну, чуть позже, чем Грин; ну, близко по времени, — это вот то, что, мне кажется, романтизма все-таки цветы запоздалые.
Е. ШУЛЬМАН: Это неоромантизм.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но уже да, с некоторым опытом, пережитым в начале XX века. Это натуральные истории, фантастические истории. Моя самая любимая, наверное — это «Потоп в Нордернее» она называется. Это история про то, как несколько человек сидят и погибают во время наводнения. Это аристократка с молодой компаньонкой, это молодой романтический поэт, во всем разочарованный, и это священник, кардинал. И вот там они сидят, рассказывают друг другу истории…
Е. ШУЛЬМАН: Как у Боккаччо?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Скорее, я бы сказала, как у Гауфа. То есть вот чем-то это… Мне кажется, что более близкий аналог — это все-таки уже такой немецкий романтизм. И истории эти, естественно, переплетаются, между ними зарождаются чувства, сложным образом организованные, и все это очевидно: понятно, что они все утонут. То есть они оттуда не спасутся, из этого амбара, где они сидят и ждут помощи во время того, как Северное море их потихонечку подъедает.
В них всегда есть некий волшебный вот этот, магический субстрат. То есть это не напрямую фантастический элемент… Но ведь мы же и про Грина не всегда знаем. Там, скажем, в рассказе, упомянутом вами, «Серый автомобиль» мы не понимаем, это герой с ума сходит или это правда что-то происходит такое. И вот здесь тоже всегда есть вот это вот странное, романтически-магическое мерцание, которое, мне кажется, очень роднит прозу Бликсен с прозой Александра Грина.
Так что я бы вам настоятельно порекомендовала эту книгу. Даже если вам не понравится Александр Грин, то вы можете познакомиться с Карен Бликсен совершенно независимо. Потому что в ней отсутствует вот эта лексическая избыточность. Она писала свои книги иногда на английском, и тогда переводила их на датский, а иногда на датском, и сама переводила их на английский, потому что она была билингвальна. И вследствие этого там есть вот эта такая стилистическая подсушенность, которая, мне кажется, в Грине отсутствует и которая многих читателей может от него отвратить. Так что Карен Бликсен, мне кажется, составит ваше счастье, в том числе в эти летние месяцы.
Е. ШУЛЬМАН: Чтобы было понятно дорогим слушателям, почему Гауф: у Гауфа есть цикл под названием «Гостиница в Шварцвальде» или «Трактир в Шварцвальде». Частью его являются многие известные вам сказки.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Калиф-аист», например.
Е. ШУЛЬМАН: В том числе, например, да. Или «Холодное сердце», «Каменное сердце».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Маленький Мук».
Е. ШУЛЬМАН: Да-да. И рамка состоит в том, что путешественники в Шварцвальде, в лесу, здесь, в Германии — далеко отсюда, правда, но тем не менее в Германии, — они понимают, что они попали в притон разбойников, что эта гостиница на самом деле для того, чтобы там заманивать путешественников и их убивать. И они там отправляют одного гонцом в поисках спасения, помощи, а остальные сидят и рассказывают друг другу истории, чтобы не заснуть. Им надо ночь эту пережить, чтобы их не застали врасплох и не убили.
То есть это действительно, с одной стороны, похоже на «Декамерон» Боккаччо, где высокородные молодые люди спасаются от чумы. Но там чума все-таки далеко, хотя они не могут точно знать, что кто-то из них уже не инфицирован, а тут прямо вот смерть стоит у тебя совсем рядом, до смерти четыре шага, и нужно развлекать себя историями.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну и совсем вдогонку — остановиться абсолютно невозможно, — мы совершенно не сказали о том, что любимым писателем Грина на протяжении всей его жизни был Эдгар По, на которого он, конечно, тоже очень часто ориентировался.
Е. ШУЛЬМАН: Грин на него не похож. Хотя тот тоже алкоголик.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Алкоголик трудной судьбы.
Е. ШУЛЬМАН: Простите, наш сегодняшний выпуск посвящен антиалкогольной пропаганде. Не пейте, пожалуйста, даже если вы литератор. Особенно если вы литератор.
Этот выпуск является последним в завершающемся сезоне весна-лето 2025 года. Мы напоминаем вам, что существует наш выпуск, аудиовыпуск о специфике летнего чтения — о том, почему люди стали отделять летнее чтение от чтения в любом другом времени года, и как и что можно почитать летом. Это было нами записано некоторое время назад, но поскольку лето бывает практически каждый год, то это не устарело, а, наоборот, только приобретает новую актуальность. Это можно послушать, этот наш выпуск можно послушать в подкастах «Эха» и на всех остальных подкаст-площадках, где подкасты «Эха» публикуются.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А также в Ютубе. И помимо этого, необходимо сказать, что мы решили, что в этом году нам тоже нужен летний выпуск. И по многочисленным просьбам наших слушателей и зрителей, а также по нашему имманентно нам присущему неукротимому желанию еще немного поговорить про Джейн Остин мы решили, что нам совершенно необходим еще один выпуск про Джейн Остин.
Е. ШУЛЬМАН: В прошлый раз не хватило.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, часиков двух-трех нам не хватило, чтобы обсудить все. Поэтому мы решили летом поговорить про Джейн Остин, потому что она хороша для любого сезона, и для лета особенно. И мы решили, что в межсезонье, а именно в августе, когда между нашими сезонами подкаста наблюдается перерыв, мы сделаем такой же чисто аудиовыпуск, без видео, в котором мы поговорим о, как выяснилось, самом любимом нашем романе — романе «Эмма».
Е. ШУЛЬМАН: Мы не можем обещать, что другие произведения Джейн Остин не будут затронуты, потому что в прошлый раз мы обещали говорить про «Нортенгерское аббатство», а сами говорили…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Черт знает о чем.
Е. ШУЛЬМАН: …обо всем остальном тоже. Поэтому мы решили исправиться и сделать то же самое второй раз. Поэтому приглашаем вас, так сказать, слушать то, что уже записано, ждать того, что анонсировано, а также помнить, что наступит сентябрь. Мы надеемся, что он наступит, мы надеемся, что мы вернемся и сможем начать новый сезон. И мы уже знаем, с чего мы его начнем.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, так что у вас тоже будет даже больше времени, чтобы подготовиться. А следующий герой нашего подкаста — это моя креатура, поэтому я очень коротко про него расскажу, — это «Записки охотника» Ивана Тургенева. Мы все знаем «Записки охотника» как одну из наименее популярных книг школьной программы, в то время как это книга, которая, как мне кажется, во-первых, определила очень большую часть последующей литературы. Из каких-то текстов «Записок охотника» прямо видно: о, а вот отсюда Чехов пошел; о, а вот отсюда у нас Лесков отрастает, а здесь немножко Толстой, поскольку эта книга хронологически почти всем им предшествует. Ну и, кроме всего прочего, это просто выдающаяся проза, абсолютно новаторская для своего времени и очень современно звучащая сегодня. И это книга, которая способствовала отмене крепостного права в России.
Е. ШУЛЬМАН: Сначала она способствовала разным неприятностям для автора, но про это мы, бог даст, поговорим в сентябре.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так что не прощаемся, до новых встреч. Это был подкаст «Эха» «Закладка».
Е. ШУЛЬМАН: Спасибо!