«Закладка»: Цензура против «Записок охотника»
Г. ЮЗЕФОВИЧ: …буквально несколько месяцев назад, в Российской Федерации современной очень активизировался разговор о предварительной цензуре… Как в советское время: все было либо прогрессивное, либо реакционное. Вот в данном случае инициаторами этих идей выступают люди, скажем так, прогрессивных взглядов, потому что они хотят, чтобы сажали цензоров, а не писателей.
Е. ШУЛЬМАН: Посадят всех (спойлер). Эти все предосторожности — в пользу бедных. Сейчас они предохранятся…
Подписаться на YouTube-канал «Эхо Подкасты»
Книги, упомянутые в выпуске:
«Хижина дяди Тома, или Жизнь среди низших», Гарриет Бичер-Стоу
«Рабыня Изаура», Бернардо Гимарайнш
«Странная история», «Уездный лекарь», «Бурмистр», «Свидание», «Бирюк», «Пётр Петрович Каратаев», «Харь и Калиныч» Иван Тургенев
«Тупейный художник», «Леди Макбет Мценского уезда», Николай Лесков
«Идиот», «Братья Карамазовы», Фёдор Достоевский
«Тост генерала Дитятина», Иван Горбунов
«Пошехонская старина», Михаил Салтыков-Щедрин
«Капитанская дочка», Александр Пушкин
Рубрика «Колофон»: «Записки мелкотравчатого», Егор Дриянский
В следующем выпуске: «Былое и думы», Александр Герцен
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Здравствуйте, дорогие зрители и слушатели! Наступила осень и стартовал новый сезон нашей литературно-просветительской передачи «Закладка», также известной как «Клуб знаменитых радионянь». И сегодня мы поговорим о писателе, которого все мы знаем и, как правило, не очень любим со школы, а именно об Иване Сергеевиче Тургеневе.
Поскольку это моя креатура, то, соответственно, я, вероятно, должна объяснить этот выбор. Единственное объяснение, которое я могу предложить, состоит в том, что Иван Сергеевич Тургенев, как мне кажется, один из величайших русских писателей. Тут, понятное дело, сердце каждого вспомнило собственную Мариванну из школы, которая произносила эту фразу с тем же примерно выражением. Но я могу в свое оправдание сказать, что так думаю не только я, но и очень многие авторы, про которых мы вообще не думаем о том, что они думают о Тургеневе.
Например, как мне кажется, одним из самых выразительных и тонких понимателей Тургенева был Генри Джеймс, посвятивший ему потрясающий абсолютно цикл эссе. Или, например, Вирджиния Вулф, которая высоко ценила Тургенева и тоже написала о нем абсолютно пронзительное эссе с прекрасным, как мне кажется, лучшим описанием Тургенева: «Он знает о своих героях все, а говорит только необходимое».
Словом, понятно, что ссылаться на западные авторитеты нынче не очень принято, но, тем не менее, это, как мне кажется, показывает степень интегрированности Ивана Сергеевича Тургенева в мировой литературный контекст и его значимость, далеко выходящую за пределы школьной программы.
И мы решили поговорить о произведении «Записки охотника», которое часто ассоциируется тоже со школьной скукой, а в действительности является, как мне кажется, одним из лучших и важнейших текстов русской литературы, притом не только в литературном, художественном отношении, но и в том политическом влиянии, которое он оказал на судьбы нашей многострадальной Родины.
Поскольку мы по-прежнему стремимся, откликаясь на ваш запрос, сохранить некоторую структуру и перебивать друг друга только в крайне необходимых случаях, мы договорились, что, поскольку идея обсудить Тургенева принадлежит мне, поэтому честь рассказать о Тургеневе принадлежит Екатерине Михайловне.
Е. ШУЛЬМАН: Здравствуйте, дорогие слушатели и зрители. Спасибо. Дорогая Галина Леонидовна, действительно, мы решили поговорить о «Записках охотника», и когда первоначальное мое недоумение от этого выбора несколько рассеялось, я подумала, что политическое значение этого текста и его история действительно поражают воображение.
Поэтому сейчас мы с вами вот о чем поговорим. «Записки охотника» действительно ассоциируются со школьными хрестоматиями и несколько смешиваются со стихотворениями в прозе, из которых учить наизусть надо было вот то, которое про «великий, могучий, правдивый и свободный». Но на самом-то деле, когда это все дело писалось и публиковалось, то «Записки охотника» принесли автору массу неприятностей, стали объектом высочайшего внимания, предметом рескриптов, докладных записок и вообще целых больших секретных делопроизводств. Это как раз часть истории российской цензуры, которая нам сейчас понятна как просто никогда раньше. Поэтому сейчас мы развернем перед вами это эпическое полотно.
Значит, что у нас происходит в жизни Тургенева и в этот момент в международных отношениях и мировой политике? Значит, Иван Сергеевич Тургенев некоторую часть лета и осени 1847 года проводит в Спасском-Лутовинове у своей знаменитой маменьки Варвары. И там действительно — как это? — «хожу на охоту, пишу свои вирши, живется легко», как писал другой любитель охоты. Тема охоты в русской литературе, да и не только в русской литературе — это действительно предмет возможного отдельного рассмотрения.
Так вот, гуляет он там, гуляет, ходит-ходит, наблюдает всякое увлекательное: крестьянскую жизнь, нравы непосредственно в Спасском-Лутовинове. Мать его была крупная хозяйственница и очень успешная. У нее был на самом деле предпринимательский талант, похоже, довольно хороший, который развился бы в другую эпоху во что-то общественно полезное, но в ту эпоху, которая ей выпала, развился только в вот это вот жуткое крепостническое тиранство.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И в семейный абьюз.
Е. ШУЛЬМАН: Во-первых, ей нельзя было выходить замуж и иметь детей вообще. Ей это было в принципе противопоказано: она не понимала, что это такое, зачем это надо и как с этим обращаются. Но, опять же, мы сейчас не будем уходить в драматическую судьбу семейства Тургеневых, хотя там своя замечательная «Санта-Барбара». Достаточно будет сказать, что Варвара Петровна в отместку за то, что муж ей изменял, решила тоже завести любовника и родила от него внебрачную дочь. Этот ее любовник был доктор, фамилия его была Берс. Это отец будущей графини Толстой, Софьи Андреевны Толстой. Таким образом, у нее была кровная сестра, которая звалась Варенькой и воспитывалась в семье, соответственно, Тургеневых в качестве компаньонки. То есть на самом деле это была ее дочь. И это еще не худшее из того, что у них там дома происходило.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, она, в частности, была известна своей тягой к рукоприкладству. И хотя сын Ваня у нее считался любимым, и рост Ивана Сергеевича Тургенева равнялся 190 сантиметрам, она как-то допрыгивала таким способом, что Ванечка вечно ходил в синяках, и, собственно, его стремление уехать из дома и поступить в университет было отчасти связано с тем, что дома он сталкивался с физическим насилием.
Е. ШУЛЬМАН: Она что-то надломила в нем. Он не мог после создать тоже никакую свою функциональную семью. Опять же, мы сейчас совсем не об этом, но его стремление прибиться к чужому гнезду, жить при чужой жене, опять же, своих незаконных детей ей привести — в общем, как бы пользоваться какой-то семейной атмосферой, но при этом не умея ее себе… Так сказать, иметь свое. Возможно, действительно, причина этого — то, чему его подвергала мамаша.
Но хозяйка она была, что называется, крепкая хозяйственница. У нее в имении и в других принадлежащих ей имениях все там делалось, крутилось, какие-то мельницы работали, вплоть до того, что какие-то розовые масла она жала из роз. В общем, у нее там было все неплохо.
В мемуарной литературе, кстати, один из интересных мемуарных источников — это записки вот этой самой Вареньки, воспитанницы Вареньки. Я их прочитала. В свое время даже, кажется, видео на эту тему записала — настолько меня это поразило. Так вот, когда Иван Сергеевич решил с ней поговорить по душам, уже будучи взрослым человеком, и как-то поставить ей на вид, что она тиранит свою дворню невозможным образом, и, возможно, ее убьют когда-нибудь… Убить ее не убили, но вот этот вот знаменитый пожар в Спасском-Лутовинове кажется мне несколько подозрительным. Я бы… Если бы, так сказать, мисс Марпл была я, то я бы посмотрела, что это там так все здорово загорелось.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Интересный сюжет для исторического детектива.
Е. ШУЛЬМАН: Пожалуй, да.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Возьмите на заметку.
Е. ШУЛЬМАН: Да. Пожар в Спасском — как это? — миф или реальность, случайность или поджог?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это научная статья.
Е. ШУЛЬМАН: Это научная статья, «Миф или реальность», а сериал — просто «Пожар в Спасском».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Смерть в Спасском».
Е. ШУЛЬМАН: Только никто не умер, досада какая. То есть умер, но несколько позже. Так вот, пишут следующее — что когда он наконец с ней начал разговаривать, она ему ответила: «Ты что вообще мне тут глупости говоришь? У меня дворня жалованье получает — на что они могут жаловаться? Они сыты и получают жалованье! Где ты вообще такое видел, чтобы им платили деньги за работу?». В общем, такая была женщина. Она была абсолютно коммерчески ориентирована. Более того, у нее, очевидно, была идея, что любят только за деньги.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но у нее были к тому основания, учитывая, что на ней папенька-Тургенев женился исключительно из коммерческих соображений. Она была его старше на 7 лет, извините, дурна собой, а он был кавалергард, кутила и красавец.
Е. ШУЛЬМАН: Как писала другая мемуаристка, самый красивый мужчина в Европе, за исключением императора Александра. Писала она вот так вот, между прочим, да. Это все более-менее описано. Их замечательное сожительство описано в повести Тургенева «Первая любовь», носящей автобиографический характер. Но еще до того, как она вышла замуж за этого замечательного человека, она была бесприданницей и жила в каких-то плохих условиях. Ее родной дядя, с которым она жила, начал к ней домогаться, она от него убежала чуть ли не ночью пешком. Потом всевышней волею Зевеса она стала наследницей многих своих родных и стала богата.
Так вот, еще до всякого этого замужества на Тургеневе ей понравился какой-то другой товарищ, которому она написала письмо — они были в общих каких-то гостях. Написала ему письмо, предлагая ему 500 душ, если он на ней женится. Тот уехал немедленно, видимо, придя в ужас от этого предложения. Но это показывает ее взгляды на вопрос.
И когда уже она была, так сказать, взрослой женщиной, матерью и вдовой, она же не выделяла долю своим сыновьям. По российскому законодательству это было возможно, что, кстати, удивит любого человека, который вырос на английских романах. Там когда 21 год исполняется наследнику, ему всё это выделяют, и, соответственно, маменька уже называется, так сказать, вдовствующей императрицей, имеет свой jointure, как это называется, вдовью долю, ну и вот дальше живет как бы при сыне. А Варвара — до самой своей смерти она давала им деньги, что называется, по желанию, в зависимости от поведения. Это была отдельная жуткая история: она вроде как обещала, потом на какой-то не на той бумаге, не на гербовой, а на простой, написала им письмо. Оказалось, что это просто обещание, тоже как бы выражение ее доброго намерения. В общем, издевалась над ними, как могла. У Тургенева был еще брат — тот женился без ее согласия. Она прокляла его и все его семейство, у него умерло трое детей. В общем…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Хорошо прокляла, от всей души.
Е. ШУЛЬМАН: Да-да-да. И она им не давала денег. То есть она была совершенно убеждена, что пока деньги у нее, у нее будет, так сказать, любовь и внимание. Я думаю, что она и дворне платила тоже из этих соображений. То есть она, бедная, хотела, чтобы ее любили, видимо, будучи убеждена, что она такая страшная, и любить ее просто так никто не будет, а вот за деньги – да.
В общем, это все беда настоящая. Иван Сергеевич считал, что уродует людей крепостное право, а я подозреваю, что есть люди, которые при любом социальном порядке составляют несчастье себя и своих родных и близких. Но — как это? — случилось что случилось.
В общем, ходит он со своим ружьем и со своим слугой Афанасием – это Ермолай из «Записок охотника», – и охотится. И там он написал, судя по всему, первый из рассказов будущего цикла. Цикла еще никакого не существует, но он написал рассказ «Хорь и Калиныч».
Тургенев тогда еще довольно молодой писатель, очень сильно начинающий. Более того, начинал-то он со стихов. Он написал вот эту поэму «Параша», еще какие-то произведения. Он уже написал свое единственное стихотворение, которое осталось в памяти народной, превратившись в романс — «Утро туманное, утро седое». Но прозаических произведений у него еще толком нету. У него есть пара рассказов…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Есть, да, но они такие прямо совсем ученические.
Е. ШУЛЬМАН: Да, он еще не начал толком. И вот он пишет рассказ «Хорь и Калиныч», очерк. Опять же, когда вы прочитаете «Хоря и Калиныча»…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вы его в школе наверняка читали.
Е. ШУЛЬМАН: Но, значит, вытеснили успешно, если читали в школе, а если не читали, прочитайте. Там ничего особенного не происходит. Это действительно скорее очерк, чем рассказ. Там нет…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, как и большая часть других текстов.
Е. ШУЛЬМАН: Да, есть те, которые как бы маленькие новеллы, опять же, несколько напоминающие Мопассана, а есть те, которые просто очерки: вот как бы начинаются ни с чего, заканчиваются тоже особенно ничем, рисуют какую-то картинку, там, нравов или какой-то портрет.
После этого, написав этого «Хоря и Калиныча», значит, он публикует его в журнале «Современник». Журнал «Современник» тогда только приобретен Некрасовым и Панаевым, еще одним замечательным тандемом с одной общей женой — люди тогда себе ни в чем не отказывали.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Традиционные ценности были в чести.
Е. ШУЛЬМАН: Традиционные ценности просто процветали. Так вот, новый журнал «Современник». Им нужен материал. Вот, пожалуйста, такой интересный рассказ из крестьянского, так сказать, быта — живой, ироничный, живописный, лирический. Вот, смотри, как хорошо. Некрасов говорит ему: «А вот не напишешь ли что-нибудь еще?». Панаев придумывает подзаголовок: «Из записок охотника». Это написал Панаев для того, чтобы придать этому делу некий вид, так сказать, «продолжения следует». Это исходит из нужд журнальных публикаций, как вы прекрасно понимаете — журнал…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Живет продолжениями.
Е. ШУЛЬМАН: Живет цикличностью, да. Это уже такая эпоха распространяющегося книгопечатания и периодической прессы. Это влияет на всю европейскую литературу — все начинают писать серийно. Все викторианские великие романы — термин «викторианский» мы тут употребляем в самом широком смысле: и французские, и английские, и русские будущие, — пишутся выпусками. Так пишет Достоевский…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Первый сезон, второй сезон.
Е. ШУЛЬМАН: Да-да-да, так пишет Бальзак, так пишет Дюма, так пишет Диккенс, так пишет Гаскелл — все вот эти вот…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Эллиот прославилась и разбогатела таким способом.
Е. ШУЛЬМАН: Да, Диккенс разбогател тоже таким образом.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На некоторое время.
Е. ШУЛЬМАН: Да. Некрасов зарабатывал очень неплохо на «Современнике». Если бы он еще в карты поменьше играл, то вообще было бы замечательно. Значит, Тургенев с материальной точки зрения не нуждается. Он, опять же, несмотря на эту маменькину…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Придурь.
Е. ШУЛЬМАН: Придурь, капризность, да, все-таки имеет деньги — может жить и в России, может жить и за границей. Были у него периоды, когда они были в ссоре, и она ему денег не посылала, и он бедствовал — это вот его ранний петербургский период. Но потом как-то… Она действительно к нему больше была привязана, пожалуй, чем к кому-нибудь другому. Это не только не спасало его ни от чего, а наоборот, скорее подвергало в большей степени ее этой токсичности. Но, тем не менее, деньги, короче, были. В частности, дальше мы увидим, как он гонорары свои там жертвует всяким нуждающимся товарищам. То есть он в этом отношении материальном довольно спокоен. Но журналу-то надо публиковаться. Поэтому возникает подзаголовок «Из записок охотника». И после чего в 1847 же году, после вот этой первой публикации, Тургенев уезжает за границу.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вместе с Белинским, что характерно.
Е. ШУЛЬМАН: Да, они едут с Белинским, который, так сказать, победнее будет, но тем не менее. И далее он частично проводит время в Германии, в Зальцбрунне, а частично в имении, которое принадлежит Полю Виардо, мужу Полины Виардо. Вот то, что мы называем «Записками охотника», писалось там. Нигде так хорошо не пишется о России, как из Зальцбрунна, из Иль-де-Франс или из Рима, как Гоголь писал «Мертвые души».
А далее наступает 1848 год. В 1848 году в Европе происходит серия революционных возмущений. Мы сейчас не будем углубляться в, так сказать, политическую природу происходящего. Скажем, что это такое запоздалое, я бы сказала, эхо, переработанное на континенте, французской революции, ее опыта, ее идей. Это возмущение против реакции в широком смысле, против абсолютизма монархического. Это и националистические движения — в частности, в Германии…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В Венгрии.
Е. ШУЛЬМАН: Осознание нарождающегося — да, это венгерское восстание, — национального чувства и нежелания жить внутри наднациональной империи. Но внутри Российской империи это все воспринимается одним-единственным образом: на Западе опять поперла какая-то крамола.
Считается, что Николай Павлович, император всероссийский, был напуган декабристским восстанием и на всю жизнь это его припечатало. Это правда. Но, скажем, к середине 40-х годов он немножко от этого потрясения 20-летней давности чуток отмерз. И холерные бунты уже прошли, которые были в 30-е годы, и как-то, в общем, ситуация стала чуть-чуть поспокойнее. Поэтому обстановка, скажем, начала 40-х — она не такова, какова обстановка конца 40-х и в особенности 50-х годов. Нравы повольнее. В частности, вот этот журнал «Современник» может существовать, Белинский может что-то там критиканствовать. 1848 год напугал Николая Павловича уже всерьез.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Насмерть, я бы сказала.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно, насмерть. Значит, напомню, что царствовать ему осталось до 1855 года. Наступает то, что Герцен назвал «мрачным семилетием» или «свинцовым семилетием», «цензурным бешенством». Значит, 1848-1849 год – это просто беда. Ситуация административно следующая. Существует предварительная цензура в России. То есть для того, чтобы что-то выпустить, нужно получить от цензора разрешение.
Прелесть предварительной цензуры, почему ее вспоминают (давеча вспоминали) в Российской Федерации, в том, что цензор несет ответственность. Мы сейчас с вами увидим, как эта ответственность выглядит. То есть он разрешение дал — дальше он уже и виноват, если окажется, что напечатана все-таки какая-то ахинея. Но без цензурного разрешения напечатать ничего нельзя. Цензура формально подчинена…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я не могу не вклиниться в этой точке, потому что совсем недавно, буквально несколько месяцев назад, в Российской Федерации современной очень активизировался разговор о предварительной цензуре. И связан он как раз с тем, что удивительным образом он носит… Как в советское время: все было либо прогрессивное, либо реакционное. Вот в данном случае инициаторами этих идей выступают люди, скажем так, прогрессивных взглядов, потому что они хотят, чтобы сажали цензоров, а не писателей. То есть это…
Е. ШУЛЬМАН: Посадят всех (спойлер). Эти все предосторожности — в пользу бедных. Сейчас они предохранятся…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Просто это удивительным образом повторение всего того же.
Е. ШУЛЬМАН: Да, абсолютно точно. Так вот, цензурное ведомство формально подчинено Министерству просвещения. Но существует еще Третье отделение Его величества собственной канцелярии — политическая полиция как таковая. Существует жандармский корпус, подчиненный Министерству внутренних дел. И на фоне испуга 1848 года формируется так называемый Бутурлинский комитет.
Внимательные слушатели программы «Статус» могут помнить, что некоторое время тому назад Бутурлинский комитет был у нас в рубрике «Понятия». Я не буду ее всю пересказывать для интересующихся — пойдите и послушайте. Но Бутурлинский комитет — это цензура над цензурой.
Кстати, знаете, кто написал докладную императору, объясняющую необходимость создания вот этого сверхкомитета? Моденька Корф. Да-да, нехороший был человек. Выпускник первого набора Царскосельского лицея, но, тем не менее, карьерист, и про Пушкина гадости писал в мемуарах.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Не забудем, не простим.
Е. ШУЛЬМАН: Нет, вообще ни разу. Значит, у него — как это? — character arc у него следующая. Значит, он пишет, что, опять же, там на Западе творится черт-те что, мы должны уберечься, предохраниться, законопатиться, оградиться, и для этого нужен вот комитет с особыми полномочиями.
Значит, комитет с особыми полномочиями создается. Он подчинен напрямую императору. Если он… Скажем так, его решения утверждаются императором, но через некоторое время, поскольку императору недосуг, они начинают принимать эти решения сами. Они и над Министерством просвещения, и над Министерством внутренних дел. Командовать ставят Бутурлина, военного — не то чтобы какого-то жуткого реакционера. В общем, скажем так, он не то чтобы был прямо вот такой припадочный фанатик этой всей реакционности. В общем, не Победоносцев, но какой-то такой служака.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Крепкий технократ.
Е. ШУЛЬМАН: Да, типа того, туповат немного. Ну и, опять же, и слава богу. Значит, проработал этот комитет несколько лет — до, соответственно, 1855 года, когда императора не стало. И Моденька Корф написал вторую докладную записку. Там он писал, что в связи с изменившимися обстоятельствами комитет надо закрыть. Что именно изменилось в обстоятельствах, он не уточнял. Комитет закрыли, слава тебе господи, но для этого еще император должен умереть. Пока он у нас жив.
Значит, «Записки охотника», которые вроде как уже практически в журнале «Современник» по частям напечатаны, Тургенев желает опубликовать в виде книжки. Значит, он имеет неосторожность вернуться в Россию в 1849 году, как раз когда вот это все буйство там и происходит. Что его черти туда понесли? Я не знаю, Телеграм не читал, наверное.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: У него заканчивался паспорт, Екатерина Михайловна.
Е. ШУЛЬМАН: А, вот оно что!
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно. Российскому подданному можно было отсутствовать некоторое количество времени, и, соответственно, ему нужно было обновить документ.
Е. ШУЛЬМАН: Значит, одновременно его возвращение было неудачным еще вот по какой причине. В этот самый год иноагент № 1, отец всех иноагентов, святой покровитель иноагентов Александр Иванович Герцен, находясь уже в Лондоне, пишет статью, в которой говорит о том, как русская литература отвечает на гнет реакции и как она является буквально-таки революционной силой. И там он перечисляет наиболее, так сказать, эффективных в этом отношении авторов. Сейчас бы мы сказали, что Александр Иванович просто подводит людей под очередную пятницу, чтобы их там, значит, в списки занесли.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я в этот момент чувствую, как просто сердце мое пропускает пару ударов, потому что моя профессиональная деятельность последних лет состоит одновременно в желании освещать современную литературу и не стать Александром Ивановичем Герценом.
Е. ШУЛЬМАН: Да, и не стать жертвой очередного Александра Ивановича Герцена. Это тоже. Значит, он там рекламирует роман «Антон-Горемыка» писателя Григоровича.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Чудовищного качества роман.
Е. ШУЛЬМАН: Не читала, не имею мнения. И среди прочих называет молодого автора Тургенева, чьи душераздирающие рассказы из крестьянского быта тоже, без сомнения, являются большим шагом в борьбе с крепостничеством и самодержавием.
После этого над Тургеневым устанавливается негласный надзор. Его письма перлюстрируются. В частности, вскрывают его письмо Боткину, в котором он там что-то про императора недостаточно уважительно пишет. И когда он приезжает в Россию, то его сажают на съезжую.
Значит, что такое съезжая? Все повторяли эту фразу в школе, и никто не знает, что это за съезжая такая. Кстати говоря, вот эту Тайную канцелярию в ее предыдущей, еще павловской итерации называли Съезжей избой. Это вот Преображенский приказ. Это всего лишь отделение полиции. То есть он как бы в ОВД проводит…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Сколько там, месяц? На сколько его посадили?
Е. ШУЛЬМАН: Ну, такая административочка, ничего особенного. Как бы за некролог Гоголю. Если вы посмотрите, так сказать, источники, то за то, что он о Гоголе как-то там слишком восторженно в некрологе отзывался. Но сам Тургенев пишет, и другие современники тоже пишут, что это на самом-то деле за «Записки охотника». Опять же, это еще не «Записки охотника», это еще вот как бы цикл таких произведений, которые публиковались в…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Абсолютно подцензурным образом, что отдельно интересно.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: То есть это фактически давление, оказываемое на абсолютно на тот момент законопослушного автора.
Е. ШУЛЬМАН: Да. Он отсидел свое, вышел и не оставил идею опубликовать книжку сборника. Значит, что происходит дальше? Дальше… Кстати говоря, вот этот самый Боткин, который еще не знает, что его письма вскрываются — точнее, письма Тургенева к нему, — он решает похлопотать о сборнике и сделать это следующим образом: зайти с текстом к цензору неофициальным путем, по знакомству, с тем, чтобы цензор почитал и, может, если он не одобрит, то мы и не будем подаваться, чтобы не наткнуться на отказ, а если он одобрит, то мы напечатаем.
Цензор этот — это князь Львов, Владимир Львов. Львовы — разветвленное и очень культурное семейство. Опять же, почитайте: в частности, Николай Львов — архитектор, один из таких апостолов русского просвещения XVIII века. В общем, Львовы — почти все хорошие люди. Мне так кажется, по крайней мере.
В общем, этот Львов читает текст. Делает какие-то поправочки небольшие относительно, скажем так, общественной нравственности… Я вам потом прочитаю пассаж, который все цензоры, работавшие с текстом, все вычеркнули. То есть это вот как бы на любой вкус непристойно. Посмотрим, что называется, что вы об этом скажете.
Значит, Львов чего-то повыкидывал, а остальное все сказал, что ничего, норм, все хорошо. Сборник выходит, публикуется книжка. А дальше начинается возня. Значит, возня состоит в том, что люди это читают, очень быстро распродается тираж, и как-то начинают думать, что вот в этой новой обстановке… Как это всегда бывает: ситуация уже изменилась, а люди еще не догоняют. Вот тот же Львов может жить еще мыслью в 1847 году, а уже не 1847 год, совсем ни разу. Уже 1850-1851 год, пока вот это все происходит.
Значит, министр просвещения, князь Ширинский-Шихматов, настолько встревожен тем, что, может быть, сейчас скажут, что мы же за цензуру отвечаем, и мы пропустили вот такую фигню — пока на нас не донесли, давайте-ка донесем первыми. Он пишет докладную императору, что вот, мол, типа, тут такое, значит: помещики изображены в каком-то смешном, неправильном виде, что это будет способствовать отсутствию уважения к ним со стороны всех остальных сословий — типа, хорошо ли это. Указывает на этого Львова как на недостаточно бдительного.
Император все это читает. Я вот только что сказала, что ему недосуг — вот ему было досуг, Николаю Павловичу, влезать во все эти детали. Он Пушкина вот так замучил, точно таким же своим этим пристальным августейшим вниманием — тут тоже вот он докапывается. Он до всего докапывается, такой был человек.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На самом деле это свидетельствует о той исключительной роли, которую литература играла в ту эпоху.
Е. ШУЛЬМАН: Это правда.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И несмотря на то, что, конечно, внимание государства в такой форме ужасно, но сегодня мы не можем себе представить ничего подобного просто потому, что все посмотрят кинофильм…
Е. ШУЛЬМАН: Мы уже можем.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, кинофильм посмотрят.
Е. ШУЛЬМАН: А чего тогда к книжкам приматываются?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это другая, отдельная горестная история с коротким названием «паровой каток, который не имеет заднего хода».
Е. ШУЛЬМАН: Мда. В общем, Николай пишет резолюцию: Львова отставить от должности. Шихматов пишет ему записку, что дайте ему самому уволиться — если это будет гласно объявлено, что он снят с должности за нерадение, то он этого не переживет. Решил теперь, значит, подстелиться как-то задним числом. Ну, не задним числом, а теперь, когда он уже пустил, так сказать, в ход машинку эту — теперь ой, давайте эту мясорубочку немножко назад открутим. Поздно. Львова уволили. Но если вы волнуетесь за его судьбу, через некоторое время, уже при Александре, его вернули на службу на эту же самую.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И пенсию ему вернули. Потому что отставление от должности в том формате, в котором оно было произведено, предполагало то, что он лишается пенсии, и было высочайшее постановление, что в науку другим он лишается пенсии.
Е. ШУЛЬМАН: Вот это вот Николай Павлович. Николай Павлович и его внимание к деталям. Серьезный был человек. Вот, значит, и для того, чтобы другим было неповадно, пишется в высочайшей резолюции: «за небрежное исполнение своей должности». Значит, другим цензорам пишут следующие указания: «Так как статьи, которые первоначально не представляли ничего противного цензурным правилам, могут иногда получить в соединении и сближении направление предосудительное, то необходимо, чтобы цензура не иначе позволяла их печатать в подобные полные издания, как при рассмотрении их в целости». Шихматов, кстати, в своей записке напирает на то, что там как бы все рассказы, которые уже публиковались, но есть и некоторые новые.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А некоторые публиковались в новой редакции.
Е. ШУЛЬМАН: Вот, поэтому надо было… Так сказать, нельзя ссылаться на то, что это еще вчера было не запрещено — вчера не запрещено, а сегодня запрещено. Значит, ничего не печатается. После 1852 года наступает год 1853-й. Становится понятно, что в Европе все-таки социалистических революций не случилось, и в России тут всех немного попускает. Совсем немного, потому что дальше Крымская война и опять противостояние с Западом. Но неугомонные, значит, Некрасов с Панаевым все равно ходят к каким-то знакомым. Одного знакомого они уже чуть не сгубили таким образом, но они все равно продолжают, так сказать, надеяться.
Тут, правда, происходит еще одна плохая вещь: «Записки охотника» переводят на французский язык без ведома Тургенева (или он так рассказывает) и публикуют во Франции с каким-то там предисловием, что, типа, вот, посмотрите на кровавый царистский режим, с которым мы воюем в Крыму.
Тургенев пишет бумагу о том, что он не имеет к этому отношения, что он вообще поддерживает специальную военную операцию в Крыму — ну хорошо, не поддерживает, но, в общем, типа, не возражает, — и что он не давал на это все никакой санкции, и перевод неправильный, искажает его мысль. В общем, как-то старается отмазаться. Но понятно, что публикация за границей в такое время, когда англо-французская коалиция нам противостоит под Севастополем, не улучшает его, собственно говоря, шансы.
Для того, чтобы не удлинять эту историю до бесконечности, скажу вам следующее. Значит, они прошли еще два круга, у них было еще два цензора — один по фамилии Волков, другой по фамилии Кузнецов. Незапоминающиеся такие ребята. При этом Кузнецов — я просто читала, что они там пишут, — Кузнецов скорее либерал, а Волков такой прямо ретроград. Я даже посмотрела его биографию: Егор Егорович Волков — он сам тоже писал, представляете? Книжки для детей писал всякие разные.
Потрясающе интересно смотреть на пометки, которые они делают. Кстати, давайте я упомяну человека, которому я обязана значительной частью этой информации. Это советский литературовед и исследователь Юрий Оксман. Довольно известный человек. Если вы, опять же, посмотрите его биографию, вы увидите отношения советской власти с филологией и литературной критикой в широком смысле. Отсидел в 1937-1938. В лагере получил 5 лет плюс, отсидел от звонка до звонка. Вернулся, продолжил работу, при этом занимался диссидентской деятельностью. Уже в 60-е чуть его не посадили еще раз — передавал на Запад всякие материалы для публикации.
У него есть работа, выпущенная в 1959 году в саратовском издательстве — то есть, очевидно, в Москве ему тогда не особо было публиковаться. Называется она не очень увлекательно — «От «Капитанской дочки» до «Записок охотника»». Ну, типа, история русской литературы. И вот в ней есть статья вот эта — можно, я покажу? Называется она «Секретное следствие о «Записках охотника»». В общем, когда вам в следующий раз покажется, что «Записки охотника» — это что-то про пейзаж, то подумайте еще раз.
Значит, в чем, собственно, состояла крамола? Почему все так лезли на стену по этому поводу? Кстати говоря, Тургенева допрашивал Дубельт — лично генерал Дубельт, начальник Третьего отделения. О чем разговаривали, неизвестно, но дошла информация, что спрашивал о его родстве с декабристом Тургеневым — кем он ему приходится, интересно. Это совершенно дикий вопрос, потому что люди того времени, принадлежащие к одному обществу — вот уж генеалогию друг друга они прекрасно знают. Тургеневы — очень разветвленный дворянский род: есть те, которые графы Тургеневы, есть те, которые не графы — как наш Иван Сергеевич был, так сказать, «хромой» Тургенев. Ну, собственно говоря, декабрист был Александр Иванович Тургенев, тоже известный, так сказать, деятель культуры своего времени. В общем, много их, Тургеневых, было.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Один из этих Тургеневых уже упоминался нами в выпуске, посвященном книге Андрея Зорина.
Е. ШУЛЬМАН: Точно, совершенно верно. Там Тургенев тоже фигурирует.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Совершенно другой Тургенев.
Е. ШУЛЬМАН: Другой абсолютно. В общем, что людей, так сказать, цепляло, что там было такого революционного? Ну, в советских учебниках вы прочитаете, что это антикрепостническое произведение. Оно антикрепостническое не в том смысле, что оно живописует какие-то прямо ужасы крепостного насилия. То есть это не «Тупейный художник». Там никого насмерть не засекают, в стены заживо не закладывают…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, там не засекают никого в кадре, я бы сказала. То есть все насилие происходит за сценой.
Е. ШУЛЬМАН: Ну, в «Пошехонской старине», например, Салтыкова-Щедрина — там этого добра побольше. Но там действительно как бы крестьяне показаны как люди, а помещики показаны довольно комически. Один из этих цензоров пишет, что вот, типа, автор как бы вот прямо взял себе за правило исключительно помещиков в нелепом виде, смешными или безнравственными, значит, изображать.
Но какие рассказы особенно оказались крамольными, какие вот прямо вообще никуда не годятся? Значит, «Бурмистр». Это рассказ про либеральствующего помещика с чистыми ногтями, у которого есть любимый им бурмистр, которого он называет государственным человеком, и выясняется, что он жулик и притесняет, тиранит крестьян. В одном из этих цензурных замечаний написано, что как, он вот этого проходимца называет государственным человеком, а так у нас называют высших сановников государства. Вообще нехорошо, что употребляется слово «помещики». Вот как бы не надо писать так. Слово «сановник» ни в каком контексте несерьезном и не применительно к действительно сановнику тоже употреблять не нужно.
Или, например, цитата из Тургенева: «Смотритель, человек уже старый, угрюмый, с волосами, нависшими над самым носом, с маленькими заспанными глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчанием, в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность». Цензор, коллежский советник Волков, пишет: «Проклинать свою должность, то есть службу свою — выражение довольно странное и неприличное, потому что оно выражает некоторым образом неуважение к правительству, постановляющему все должности в государстве».
Значит, рассказ «Бурмистр» плохой. Рассказ «Два помещика» тоже нехороший. «Ермолай и мельничиха» — рассказ безнравственный, потому что в нем изображается адюльтер и супружеская измена. А также…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Все это, конечно, проходит по разряду «доктор, откуда у вас такие картинки?».
Е. ШУЛЬМАН: По поводу «такие картинки» я вам сейчас еще одну цитату приведу.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Потому что в рассказе «Ермолай и мельничиха», как мы помним, есть легчайший намек на возможность адюльтера в неопределенном будущем. Никакого непосредственного изображения нет даже…
Е. ШУЛЬМАН: Мне кажется, они знакомы и до этого, Ермолай и мельничиха. Он к ней как к знакомой приехал. То есть это его любовница все же.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, это нужно все-таки очень глубоко вчитаться, чтобы…
Е. ШУЛЬМАН: Опять же, как в анекдоте про женскую баню: залезть на шкаф и перегнуться.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Безусловно.
Е. ШУЛЬМАН: Пожалуй, ну перегнулись. Значит, далее, например, что еще не так? «Хорь и Калиныч». Крестьянин говорит: «Теперь я барина знаю, оброк свой знаю. Барин у нас хороший». Рассказчик ему говорит: ««Все же лучше на свободе», — заметил я. Хорь посмотрел на меня сбоку. «Вестимо», — проговорил он». Цензор пишет: «Внушать крестьянину мысль, что на свободе им будет лучше, чем у своего барина, несмотря даже, что он хороший барин, мне кажется, не следует. Для крестьян в настоящее время свобода есть сущая пагуба». Как не согласиться?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но, в сущности, подождите, опять же, это означает, что цензор…
Е. ШУЛЬМАН: Читал внимательно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, напротив, в данном случае он читал невнимательно. Потому что герой Тургенева Хорь как раз и не хочет откупаться.
Е. ШУЛЬМАН: Не хочет, но он говорит «Вестимо», то есть «Понятно».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он может, но он этого не делает, тем самым, казалось бы, постулируя ту же самую идею.
Е. ШУЛЬМАН: Возвращаясь к Ермолаю: «Автор словами Ермолая советует не ходить к лекарю, угрожая, что будет хуже (восклицательный знак), подобные советы вредны и пагубны для простого народа. И без того уже невежество и суеверие, не доверяющее просвещенной опытности врачей, к несчастью, очень часто бывает причиной большой смертности в простом народе. Предложение Ермолая мельничихе погостить у него в отсутствии его жены, которую он нарочно для сего прогнать хочет из дома, в высшей степени безнравственно. Очень понятно, для чего Ермолай приглашает к себе Арину». Вам понятно? Вам непонятно. А ему понятно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Чувствуется гораздо более глубокое знакомство с жизнью в цензоре Волкове, чем можем продемонстрировать мы.
Е. ШУЛЬМАН: Значит, две последние детали. Помните рассказ, где он на поле прячется от дождя и находит в шалаше какого-то чрезвычайно старого сторожа, который…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Который сторожит горох, ничего не слышит, ничего не видит.
Е. ШУЛЬМАН: Ничего не видит, да. «Я подошел, — говорит автор, — к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидел старика до того дряхлого, что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова». «Грешно насмехаться над старостью. Неприлично человека, созданного по образу и подобию Божьему, сравнивать с животным, с козлом», — пишет цензор. Опять же, это он не в газете пишет, это его служебная документация.
Значит, далее, насчет доктора, у которого есть картинки. Про одного из героев «Записок охотника», некоего барина. «Автор пишет, что он был адъютантом у одного значительного лица — настолько значительного, что до сих пор упоминал о нем только по имени-отчеству. Говорят, что исполнял он при нем не одни адъютантские обязанности, но не всякому слуху надобно верить».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он же упоминает, в чем, собственно, состояли «не только адъютантские обязанности».
Е. ШУЛЬМАН: А в чем они состояли?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Они состояли в том, что он, надев свой полный мундир и застегнув даже петлицы, парил этого уважаемого человека веником в бане.
Е. ШУЛЬМАН: Вот цензоры — причем оба цензора, и Волков, и Кузнецов, — пишут, что тут какие-то намеки вообще это самое, неправильные, нехорошие.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Уж не ЛГБТ ли пропаганду чувствуем мы?
Е. ШУЛЬМАН: Вот что-то в этом роде они и чувствуют. «Подобные рассуждения (это о другом уже пассаже), как они ни нелепы, легко, однако ж, могут способствовать к уменьшению уважения слуг к господам своим». Это тургеневский персонаж жалуется, говорит, что у купца лучше служить: у купца все по простоте, купец не блажит. А с барином — все не по нем, все нехорошо. Подашь стакан воды — ах, вода воняет, кушанье воняет. Вынесешь, за дверью постоишь да принесешь опять — ну вот хорошо, вот теперь не воняет. «Нелепые рассуждения могут способствовать к уменьшению уважения слуг к господам своим».
Напоследок я вам прочту пассаж, который, еще раз повторю, все три цензора сочли непристойным. «На третьей картине (это в избе отдыхает, опять же, охотник, и вид картинок, которыми она украшена), на третьей картине представлена была женщина в лежачем положении en raccourci (то есть в ракурсе), с косыми грудями, красными коленями и очень толстыми пятками, что, как известно, в глазах русского человека достоинство не последнее». Цензор замечает: «Изображение картины непристойное. Слово «грудь» во множественном числе не употребляется в хорошем обществе как слово неприличное, от которого покраснеет каждая порядочная женщина». Мы с вами уже покраснели, закраснелись просто.
В общем, это к вопросу о том, чем занималась замечательная цензура. Кстати, упомянутый мною министр просвещения Ширинский-Шаховской знаменит своей фразой о том, что надо запретить преподавание философии в университетах, потому что «польза от нее не доказана, а вред возможен» — формулировка, которую мы предлагаем для употребления всякому цензору.
Завершая этот обзор, напечатали «Записки охотника» в виде единой книги уже после смерти Николая, да и то не сразу. Цензоры-то не делись никуда. Цензурное, вы думаете, закрыли управление? Нет, это Бутурлинской комитет закрыли по представлению Модеста Корфа, а все остальное продолжало работать. И Тютчев у нас в цензорах был. Вообще, многие русские литераторы…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кстати, Тютчев был очень прогрессивным цензором, потому что он…
Е. ШУЛЬМАН: Он какой-то салон у себя завел вместо цензурного комитета, извините.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, он был вполне себе цензор, но он сказал, что единственный способ победить Герцена — это начать с ним полемизировать и допустить к публикации определенные его тексты, тем самым десакрализировав буквально его позицию. Так что Тютчев был в этом смысле не дурак.
Е. ШУЛЬМАН: Но выпускал непосредственно в печать уже в 1858 году «Записки охотника» другой цензор — Гончаров. Вот так пробивался этот текст к читателю. Поэтому еще раз повторю: если вам покажется, что это просто про то, как какой-то бездельник ходит с ружьем и наблюдает за пейзажами, то нет — люди в этом видели просто вот такую, я бы сказала, животрепещущую мысль. Было, по-моему, даже упомянуто сравнение «Записок охотника» с «Хижиной дяди Тома».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот я как раз хотела бы развернуть эту тему, потому что как раз уже упомянутый мною Генри Джеймс — как человек тонкого вкуса, он к Гарриет Бичер-Стоу относился скептически. Он признавал за ней большую политическую роль, но говорил, что роман этот вульгарен, пошл и груб, что в целом даже отчасти правда. И, описывая «Записки охотника» Тургенева, он как раз и говорил: «Вот посмотрите, как можно ту же самую цель достичь гораздо более художественно состоятельными приемами». То есть как раз он подчеркивает то, что там, где у Гарриет Бичер-Стоу несчастного раба порют в кадре, буквально на глазах у читателя, Тургенев применяет другой способ.
Когда вот у того самого просвещенного помещика с чистыми ногтями из рассказа «Бурмистр» ему лакей подает неподогретый бокал с красным вином, и помещик смотрит на него ласково и говорит: «Ну что ж ты, друг мой?», а потом поворачивается к другому и говорит: «Насчет Феди распорядись», и мы понимаем, что Федю сейчас будут пороть… При этом Тургенев подчеркивает, насколько вышколенные все лакеи, насколько они только что по-английски не разговаривают. И вот этот маленький акцент, буквально полфразы — он производит на читателя несравненно более сильное эмоциональное воздействие.
Е. ШУЛЬМАН: Да, у Тургенева нет там слезинок ребенка, не разлучают, так сказать, мать с детьми… Нет такого, вот этой всей мелодрамы.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, то есть мелодрама — она там очень глубоко зашита, она там присутствует, но в очень сдержанном виде. То есть она оставляет читателю большой простор для того, что называется эмоциональное сотворчество. Или в рассказе «Контора», где в конце к вот этому отвратительному коррумпированному конторщику вламывается местный фельдшер и умоляет, чтобы тот позволил ему жениться на дворовой девке, которую он давно любит и которую ему не отдают в жены в силу интриг конторщика, потому что конторщик сам имел романтический интерес к дворовой девке, получил отказ и, соответственно, теперь тиранит. Заканчивается этот рассказ тем, что они друг другу угрожают. Один говорит: «Я против тебя барыню настрою», а второй говорит: «Да я тебя со свету сживу. Посмотрим еще, кто барыне больше нужен, ты или я». И заканчивается…
Е. ШУЛЬМАН: Там есть зловещий момент: «Я отцу твоему рога обломал». Он говорит: «Не напоминай мне про отца». Дальше там начинается драка.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, мы не знаем, что случилось с отцом, но, очевидно, что-то не очень хорошее. И заканчивается это тем, что «через какое-то время я узнал о том, что барыня и фельдшера, и конторщика отставила, а девку Татьяну сослали в дальнюю деревню».
Е. ШУЛЬМАН: Сослали просто.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Видать, не пригодилась.
Е. ШУЛЬМАН: Не понадобилась.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И вот эта фраза — в ней гораздо больше эмоционального напряжения, чем во множестве вот этих душераздирающих сцен, которые происходят прямо на глазах у читателя.
Е. ШУЛЬМАН: Кстати, о душераздирающих сценах и произведениях, так сказать, изменивших порядок вещей. Поразивший воображение советского народа сериал «Рабыня Изаура» поставлен по классике бразильской литературы. Это один из первых их вообще романов бразильских, на бразильских реалиях. И он как раз гуманистический. Это их «Хижина дяди Тома», это их «Записки охотника» — про то, что рабы тоже люди.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но мне кажется важным отметить, что наша «Хижина дяди Тома» и наша «Рабыня Изаура» гораздо тоньше и гораздо выше в собственно художественном отношении.
Е. ШУЛЬМАН: В художественном отношении — без сомнения. Опять же, я не читала бразильского классика…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я тоже не читала.
Е. ШУЛЬМАН: Ну а насчет «Хижины дяди Тома» — да, пожалуй.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вынуждены мы согласиться.
Е. ШУЛЬМАН: Хотя Генри Джеймс сам такой сноб и пижон такой — его вот эти оценки… Ну ладно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но, тем не менее, мне кажется, что в данном случае Генри Джеймс выступил абсолютно адекватно. То есть ну правда, это выдающейся художественной силы произведение. И, кстати, оно же действительно оказало колоссальное воздействие на тогдашнее общество, которому было, с одной стороны, предъявлено зеркало… Понятно, что аудитория Тургенева — это, грубо говоря, не помещик Чертопханов, над которым он…
Е. ШУЛЬМАН: Хотя почему-то цензоры пишут везде, что и крестьяне нынче читают. «Вот представьте себе, крестьянин прочитает…».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Крестьянин прочитает и к лекарю не пойдет.
Е. ШУЛЬМАН: К лекарю не пойдет и будет к хозяину относиться без должного уважения. То есть они, конечно, представляли себе аудиторию какого-то просто Дудя — что вот все прямо побегут читать Тургенева. Сколько грамотных-то было тогда в российском…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Очевидно, они находятся в той точке, которую чаял Некрасов — про то, что не милорда глупого, а Пушкина и Гоголя с базара понесут. То есть в мире русской цензуры Пушкина и Гоголя…
Е. ШУЛЬМАН: Это уже случилось. Это значит, что у страха глаза велики, вот буквально.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Цивилизованное культурное сообщество, которое читает это — оно вдруг понимает, что оно является верхушкой айсберга, внизу которого находится помещик Чертопханов, который еще один из самых симпатичных персонажей.
Е. ШУЛЬМАН: Он прекрасный там герой.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но, тем не менее, он комическое, никчемное, трогательное существо.
Е. ШУЛЬМАН: Ну, он глуповат. Он не то чтобы прямо никчемный — он как раз свое достоинство блюдет и свою помещичью должность, так сказать, оправляет как умеет. Хотя, кстати, тоже цензоры вычеркнули вот эту фразу из этого рассказа «Чертопханов и Недопюскин» про то, что он никак не мог церковь выстроить — все время шел дождь, и он решил, что это ведьмы, и велел перепороть всех старых баб. Вот это вот отдельно вычеркнули, потому что, во-первых… Почему-то сравнение дождя со старой девкой тоже вычеркнули — неуважительно, типа, по отношению к женщинам.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Еще одна важная вещь, которую, мне кажется, очень нужно проговорить по отношению к «Запискам охотника»: мы привыкли думать, что вся русская литература — она как-то зародилась одномоментно. То есть понятно, что там в самом начале где-то есть Пушкин, который буквально современник и лучший друг Лермонтова и Гоголя — они все где-то вместе живут, — потом небольшой пробел, а потом случается вся остальная русская литература сразу.
Е. ШУЛЬМАН: Ну да, Чехов, Толстой, Достоевский, Некрасов…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, Гончаров, Некрасов, Тургенев… Они все как-то зарождаются одномоментно. Лесков… На самом деле, конечно же, это не так. Кружок был довольно плотный, они сильно друг на друга влияли, но, тем не менее, если мы смотрим на хронологию, то мы понимаем, как сильно именно «Записки охотника» определяют все дальнейшее развитие русской литературы.
Если мы посмотрим в хронологическом развитии, то мы увидим, что «Странная история» — это выходит за рамки «Записок охотника», но это тоже тургеневский рассказ, повесть, — из него вырастает огромная часть наследия Лескова.
Е. ШУЛЬМАН: О чем рассказ-то?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Рассказ о странной русской такой секте примерно, о странном поверье.
Е. ШУЛЬМАН: А, подождите, две сестры, и он потом встречает одну из них — она стала холстовской богородицей.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. Из этого мы видим, как растет одна ветвь. Колоссальное влияние на Чехова. Я считаю, что абсолютно душераздирающая история «Уездный лекарь» — это абсолютно чеховская история.
Е. ШУЛЬМАН: Лекарь, который влюбляется в пациентку…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Умирающую пациентку.
Е. ШУЛЬМАН: Умирающую. Она как бы начинает отвечать ему взаимностью, он понимает, что она это делает только потому, что она уверена, что умрет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, и она, собственно, выясняет, можно ли ей в него влюбиться. Она у него спрашивает: «Я умру?», и когда он, в общем, дает ей понять, что да — в этот момент в ней вспыхивает чувство, и он…
Е. ШУЛЬМАН: В ней не чувство вспыхивает, она решает переспать с ним.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Она решает, что буквально на смертном одре она должна испытать любовь, страсть, вот это всё. И, конечно, он остается абсолютно с разбитым сердцем, но при этом женится на хорошей скучной женщине и живет такую хорошую скучную жизнь.
Е. ШУЛЬМАН: Да, но он вспоминает эту историю. Очень чеховский рассказ.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Абсолютно чеховский рассказ. Другое направление Лескова вырастает из «Ермолая и мельничихи», потому что это абсолютно лесковский сюжет. Это «Тупейный художник», только как бы свернутый внутрь.
Е. ШУЛЬМАН: Это «Тупейный художник» и немножко «Леди Макбет Мценского уезда». Если бы мельничиха была потемпераметнее, то это история про женщину, запертую в браке с суровым нелюбимым мужем, который ее старше, и которая находит любовника и идет, так сказать, по преступному пути.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Словом, колоссальное влияние. То есть мы видим, как из этого корпуса довольно разнообразных текстов вырастает огромный новый пласт русской литературы, которого бы совершенно определенно не было, если бы Тургенев в своем матушкином Лутовинове не шлялся с ружьем, прославляя красоты русской природы. И, на мой взгляд, это одна из тех вещей, которые обязательно нужно знать про «Записки охотника», потому что без вот этого слоя, без понимания, с одной стороны, того, насколько это было важное политическое событие, а с другой стороны, насколько оно определило развитие дальнейшее русской литературы и до сих пор отчасти его определяет… И ведь это же Тургенев придумывает писать рассказы-очерки, в которых нет сюжета.
Е. ШУЛЬМАН: Да, кстати, да.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: То, что русская литература до сих пор из вот этой бессюжетности никак толком не вылезет, представление о том, что серьезно — это без сюжета…
Е. ШУЛЬМАН: Хотя и дотургеневская проза, и Пушкин, и сентиментальная традиция, представленная в нашем сборнике…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И Гоголь, да, и Лиза наша бесконечная.
Е. ШУЛЬМАН: И Лиза, и романтическая повесть, и светская повесть — повесть это или рассказ, неважно, — это все истории об удивительных происшествиях, это все сюжетность.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, это всегда сюжетная вещь.
Е. ШУЛЬМАН: К сюжетности русская литература вернется только к концу XIX века.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да и то не вся, скажем так.
Е. ШУЛЬМАН: Не вся, не полностью.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: До сих пор мы живем отчасти во власти представлений о том, что серьезная проза сюжетом обладать не должна.
Е. ШУЛЬМАН: Сюжет тут не главное. Как это — есть такая школьная фраза: но идейное содержание произведения гораздо богаче его фабулы. Если фабулы нет, то богаче ее будь что угодно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это представление со всеми его достоинствами и недостатками сформировано «Записками охотника», в которых действительно почти нигде… Ну там есть какое-то буквально… Вот в истории про девку Маланью есть сюжетная канва.
Е. ШУЛЬМАН: Да, и «Чертопханов и Недопюскин».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, и «Конец Чертопханова».
Е. ШУЛЬМАН: Это дилогия, два рассказа. Там есть сюжетность.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Там есть сюжетность, но в большинстве случаев…
Е. ШУЛЬМАН: Ну и «Мой сосед Радилов», который убегает со своей свояченицей. Тоже, кстати, цензоры были в жуткой претензии, что это самое — церковью запрещено. Это запрещено нашей этой самой замечательной церковью, поэтому нельзя такое выпускать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, это, конечно, довольно удивительно, потому что это воспринималось как кровосмешение. Главный герой потерял жену, ему на воспитание достается младшая сестра этой жены…
Е. ШУЛЬМАН: Она не то что на воспитание ему достается — у него дети есть, она живет с ними. Это его золовка, живет с ними, и она заступает на место жены как хозяйка дома.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И она сильно моложе. То есть она такое совсем еще юное создание. Очевидно, она в него влюбляется, они убегают. С точки зрения церкви, это реально кровосмешение; они не могут состоять в законном браке. Но тоже хочу обратить внимание: это, кстати, мне кажется, очень роднит прозу Тургенева с, прости господи, античной трагедией. В античной трагедии в силу ограниченности выразительных средств они никогда не могли рубить Агамемнона на сцене. Поэтому как происходит, например, убийство Агамемнона у Эсхила? Стоит Кассандра. Из-за сцены, из-за палаточки, которая стоит посреди сцены, доносятся крики и громкие удары. И Кассандра, которая пророчица — она говорит…
Е. ШУЛЬМАН: Плеск воды должен еще доноситься.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Из ванной, да. И Кассандра говорит: «Ой, вижу я, уже занесла она топор! О горе, обрушился топор на голову нашего царя!». То есть зритель не видит то, что происходит, и от этого он может переживать сильнее.
Главный герой уезжает от помещика Радилова, только наблюдая какую-то странную эмоциональную динамику в их семье. И потом, задним числом, он узнает эту развязку, и он не знает никаких подробностей. То есть, опять же, читателю…
Е. ШУЛЬМАН: Он пишет: «Я понял теперь, какое выражение было на лице Ольги (Ольга — это вот эта золовка). Не только состраданием дышало оно — оно пылало ревностью».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это когда он рассказывает про то, как он горевал о смерти своей жены, ее сестры. И мне кажется, что вот этот прием — он тоже ведь определяет эту эмоциональную подсушенность, эту эмоциональную сдержанность русской прозы, когда вот этот разрыв гимнастерки на публику воспринимается как скорее исключение.
Е. ШУЛЬМАН: Как дешевый прием. Хотя Федор Михайлович Достоевский…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот Федор Михайлович Достоевский был…
Е. ШУЛЬМАН: И за это мы его и не любим — в том числе и за это. Много за что мы его не любим. Легче пытаться сформулировать, за что мы его любим.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ладно, кое за что мы его любим.
Е. ШУЛЬМАН: Я перечла недавно роман «Идиот» — думаю: боже мой…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я недавно перечла роман «Братья Карамазовы» и подумала, что, знаете, нет, ничего, дадим ему шанс.
Е. ШУЛЬМАН: Окей, не о нем сейчас речь. По поводу эмоциональной приглушенности «Записок охотника»: тут есть, скажем так, ловушка того нарративного приема, в который автор себя загоняет. Это записки охотника, то есть человека, который ходит с ружьем, попадает под дождь, он все время где-то там заночевывает… Он такой наблюдатель. Еще, если вы обратите внимание, довольно часто он подслушивает или подглядывает что-то, что для него не предназначено.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А еще у него нет имени, обратите внимание. Его регулярно спрашивают: «А вы кто?». — «Я представился», — говорит он, не называя, кто он. То есть он себя не называет.
Е. ШУЛЬМАН: Он тоже помещик. Он знаком, например, вот с этим Аркадием, так сказать, либеральствующим помещиком из рассказа «Бурмистр». Он с ним знаком, он ему сосед. То есть он, скажем так, стоит на вершине этой социальной иерархии — той, которая в этой сельской местности присутствует. Поэтому вот эти все ужасы, которые очно или заочно вокруг него происходят, его не затрагивают. Довольно часто он засыпает и спит, и вокруг него начинает происходить жизнь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Или притворяется спящим.
Е. ШУЛЬМАН: Или притворяется спящим. Например, рассказ «Свидание» — он из-за кустов наблюдает свидание девушки крестьянской с барским камердинером, который ее бросает, очевидно, беременную. Либо он в конторе (рассказ «Контора») тоже засыпает, и происходит рядом с ним сцена. Я, кстати, перечитывала и вдруг я поняла, о чем они там говорят: они откат обсуждают.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно.
Е. ШУЛЬМАН: До меня это раньше не доходило.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А цензоры-то, поди, сразу поняли.
Е. ШУЛЬМАН: Там все понятно, просто вот каждое слово понятно. Да, я помню, что в детстве мы считали, что что-то такое загадочное — там какие-то 5 десятин, 6, какие-то 6 на 7… «А барыне сколько скажем? Надо бы поменьше, надо бы побольше», — что вот это все? Жизнь, так сказать, все это разъясняет. То есть он свидетель, но не участник. Он как бы такой глаз Бога: он все видит и ни во что не вмешивается.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он иногда пытается вмешиваться.
Е. ШУЛЬМАН: Вот, и это ставит его в морально несколько сомнительное положение. То есть, например, когда в рассказе «Свидание» этот камердинер уходит, а девушка остается, рыдая, он говорит: «Я кинулся к ней, и она…». Она вскочила испуганно и, значит, убежала. Он берет ее васильки, засушивает — вот и сейчас они у меня, так сказать, цветок засохший, бездыханный у меня хранится. И, в общем, раз за разом — например, когда в рассказе «Бурмистр» он видит вот эту всю несправедливость, он слышит, что ему говорят, — у читателя может возникнуть вопрос на пятый раз: «А почему он не скажет вот этим всем помещикам, с которыми он охотится, или у которых он ночует, или с которыми он пьет чай? Почему он им не расскажет, что у вас тут творится-то черт-те что? Почему он не заступается ни разу ни за кого?». Единственный рассказ, который я нашла…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В «Бирюке» он заступается.
Е. ШУЛЬМАН: Вот, единственный рассказ, который я нашла, когда он пытается вмешаться, да и то дело решается без него — это рассказ «Бирюк». Бирюк – это прозвище лесника, от которого сбежала жена. Он остался с двумя детьми — с маленькой девочкой и с младенцем в люльке. Жена сбежала с проезжим мещанином. Он такой суровый лесник, пользующийся несколько демонической славой. Он ловит этих порубщиков ночью, днем, он, типа, все слышит… Про него вообще говорят, что он такой леший.
И вот он ловит очередного мужика, который рубил дерево. Тот умоляет его отпустить, говорит, что голод, дети пищат, сам понимаешь, нужда… Тот отказывается, говорит: «Я свою должность исполняю. Вам, значит, только… Прости, вы все воры в вашей слободе». В общем, тот начинает на него как-то там наскакивать жалостно, потому что он действительно совершенно несчастный какой-то, изголодавшийся…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Тут нужно отметить, что Тургенев отмечает про этого мужика: «лицо у него испитое».
Е. ШУЛЬМАН: Вот важно, дорогие слушатели… Значит, два замечания на полях о языке Тургенева. Значит, во-первых, Иван Сергеевич неизменно употребляет слово «возразил» — глагол «возразил» в смысле «ответил». «Возразил» – это не значит «сказал против» или «сказал нечто противоположное». Это просто там ««Здравствуйте, доброе утро!», — возразил я». Это просто значит «сказал в ответ». И испитое лицо – это не лицо пропитое, это не лицо пьяницы. Испитое лицо – это исхудавшее, как бы высосанное.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да?
Е. ШУЛЬМАН: Да-да, это еще у Бунина.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вы посмотрели по корпусу? Потому что я не посмотрела.
Е. ШУЛЬМАН: В том-то и дело. Еще у Бунина «ее милое испитое личико» означает «ее милое худенькое, замученное, болезненное лицо». Да-да, испитое – это как высосанное.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как интересно…
Е. ШУЛЬМАН: Вот что это значит, это не пропитое. Действительно, нашему современнику это может показаться странным.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я-то сразу отнесла это за счет того, что мужичок-то…
Е. ШУЛЬМАН: Нет, он голодает. Именно это имеется в виду. В общем, рассказчик говорит: «Я поклялся себе, что я избавлю этого мужика», и он предлагает заплатить за дерево. Тот его не слушает. Он отпускает — спойлер, — он отпускает в результате этого несчастного порубщика, но не потому, что рассказчик его уговорил, а просто потому, что он его, очевидно, пожалел. Может быть, вот этот мотив детей как-то растопил его суровое сердце — в общем, он выгоняет его, говорит: «Иди ты к черту со своей лошадью». И всё. Во всех остальных случаях рассказчик действительно как будто… Он как призрак проходит «по краешку твоей судьбы», как в известной песне — по краешку всех этих довольно жутких сюжетов, и никогда не пытается вмешаться в это. Возможно, это… Опять же, это нарративный прием, в котором рассказчик рассказывает, но не участвует.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мне кажется, что это очень роднит его с творчеством Сомерсета Моэма, в котором в большинстве рассказов «я», повествовательное «я» не принимает никакого участия в действиях.
Е. ШУЛЬМАН: Кроме тех случаев, когда он работает шпионом и подводит людей под расстрел.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И то, как правило, это история не про него, а про других людей.
Е. ШУЛЬМАН: За которыми он наблюдает, с которыми он косвенно связан. Возможно, возвращаясь к Тургеневу, это отражение его, так сказать, злосчастной позиции бесправного ребенка при тиранической матери. Он наблюдал всю свою жизнь, я думаю, как кого-то били, как отдавали грудных детей у горничной в деревню, чтобы она лучше работала, и ей приносили их там кормить, пока барыня не видит. Он все это видел и ничего не мог сделать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я думаю, что в этом наверняка есть определенная доля истины…
Е. ШУЛЬМАН: Хотя мы здесь не занимаемся психологизацией.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, но мне кажется, что мы занимаемся психологизацией — я думаю, что Тургенев видел свое вмешательство в опубликование этих историй.
Е. ШУЛЬМАН: В смысле, свое участие.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, свое участие. То есть он не мог вмешаться напрямую, он не мог сказать, что сечь Федьку нехорошо, и лучше бы добрая барыня отпустила свою горничную замуж честь по чести, а не отправляла ее, забеременевшую от ее любимого, куда-то в свинарник работать.
Е. ШУЛЬМАН: В заглазную деревню.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, бритую налысо и выпоротую. Он этого не говорит, но он подставляет зеркало, показывая не только барыне — в первую очередь не барыне, а всем остальным, — что у нас творится. То есть это же на самом деле даже более эффективный способ воздействия, чем попытка непосредственно вступиться. К тому же я подозреваю, что помещичий этикет той эпохи…
Е. ШУЛЬМАН: Не предполагал, что ты лезешь в чужие дела? Да, может быть.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я бы предположила, что это воспринималось бы как очень грубое вторжение в пространство приватного. То есть куда-то…
Е. ШУЛЬМАН: Ну да, бестактность такая.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Пустят тебя потом с твоим ружьем и с твоей собакой?
Е. ШУЛЬМАН: Ну, well, да, пожалуй. Может быть и так.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я думаю, что это какое-то вот такое. И как раз публикация этого… При том, что мы же знаем, что очень многие из «Записок охотника» основаны, что называется, на абсолютно реальных событиях.
Е. ШУЛЬМАН: Вот история помещика Каратаева и девки Маланьи. Барыня, которая там показана — это его мать. Это абсолютно очевидно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Например, история про Хоря — у Хоря был конкретный прототип. Хорь был грамотным, и говорят, что ему приносили «Хоря и Калиныча» почитать, и Хорь был невероятно доволен тем, что вот теперь…
Е. ШУЛЬМАН: Представляете: прототип Хоря читал рассказ о себе!
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Так что нельзя сказать, что Тургенев в этом качестве совсем уж пассивен. Пассивен его герой, а автор, стоящий за этим героем, наоборот, вполне участвует в, что называется, борьбе за все хорошее. Просто делает это…
Е. ШУЛЬМАН: Иными способами. Но тогда несколько иронично прозвучит тот факт, что в полном виде книга вышла уже после отмены крепостного права. Так что насчет зеркала, которое показали обществу — показали-то показали, но уже…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, все-таки журнал «Современник» был достаточно читаем, чтобы общество могло полюбоваться на себя.
Е. ШУЛЬМАН: Нет, скандал он произвел изрядный. Опять же, вот это первое издание московское, за которое сняли цензора Львова — оно все-таки было. Эту публикацию люди успели прочитать.
Значит, напоследок два замечания от меня. Значит, первое: сейчас еще процитирую цитату вот из этой книжки, совершенно маргинальной и страшно выглядящей. Значит, вот, видите, книжка у меня, случайно попалась. «Мелочи жизни. Русская сатира и юмор второй половины XIX — начала XX века». Это одно из этих изданий начала 90-х, тоже произведение голодной эпохи, когда не было ни бумаги, ни клея, ни вообще ничего. Это вот вы их помните: когда раскрываются, они издают такой легкий шуршащий треск и распадаются на какие-то фрагменты. В общем, сборник, тем не менее, интересен тем, что тут всякие, наряду с очевидными Чеховым и Салтыковым-Щедриным и чуть менее очевидным Лейкиным, есть какие-то совсем такие малоизвестные ребята.
Ну вот, например, был такой автор по имени Иван Горбунов. Он был большой друг Островского. Иван Горбунов считается создателем жанра такого — устной сценки. Он был знаменит тем, что он как бы в лицах представлял разные сценные диалоги. Многие фразы, которые потом были у Островского, типа «Нраву моему не препятствуй», «Кажинный раз на этом самом месте» — это вот все на самом деле из Горбунова.
Так вот, тут есть вот такой очерк маленький. Называется он «Тост генерала Дитятина на обеде в честь Тургенева». Генерал Дитятин — это некоторый военный аналог Козьмы Пруткова. Это такой вымышленный персонаж, генерал-ретроград. Значит, начинается он так: «Милостивые государи! Вы собрались здесь чествовать литератора 40-х годов, отставного коллежского секретаря Ивана Тургенева. Я против этого ничего не имею».
Дальше идет рассказ о том, как в разные годы в литературе были какие-то художественные критические споры, в которые вмешивалась, соответственно, цензура и полиция, и там дальше критик скрылся: «Критика испытал на себе быстроту фельдъегерской тройки. Стало тихо. Но на почве, удобренной и усеянной мыслителями 30-х годов, показались всходы. Эти всходы заколосились, и первый тучный колос, сорвавшийся со стебля в 40-х годах, были «Записки охотника», принадлежавшие перу чествуемого вами ныне литератора 40-х годов, отставного коллежского секретаря Ивана Тургенева.
В простоте солдатского сердца я взял эти записки, думая найти в них записки какого-нибудь военного охотника. Оказалось, что под поэтической оболочкой скрываются такие мысли, о которых я не решился не доложить графу Закревскому (граф Закревский — это тогдашний московский генерал-губернатор). Граф сказал: «Я знаю». Я в разговоре упомянул об этом князю Сергею Михайловичу Голицыну — он сказал: «Это дело администрации, а не мое». Я сообщил митрополиту Филарету — владыка мне ответил: «Это веяние времени». Я увидел что-то странное. Я понял, что мое дело проиграно, и посторонился». Ну и дальше вот, типа, еще раз поднимаю бокал за здоровье отставного коллежского секретаря и литератора 40-х годов Ивана Тургенева.
Это, конечно, пародия, но она отражает некоторую, так сказать, разворачивающуюся последовательность событий. Вот этот вот генерал Дитятин воплощает вот эту вот цензуру бутурлинских времен. Я думаю, что частично это Бутурлин и есть. Типа, не мог не доложить графу Закревскому, а граф сказал: «Отстаньте». Владыке Филарету сказал, и он ему ответил: «Это веяние времени». То есть это вот уже момент, когда это все начинает публиковаться. И второе, значит — по поводу фанфиков.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Внезапно. Казалось бы, ничто не предвещало в предшествующей беседе.
Е. ШУЛЬМАН: Тем не менее, существует список, написанный то ли Панаевым, то ли самим Тургеневым — оглавление «Записок охотника». Значит, напомню, что сейчас вот в том издании, и в любом издании, которое вы увидите, которое попадется вам в руки — там 22 или 23…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: 24.
Е. ШУЛЬМАН: Чуть больше 20 рассказов. В этом списке… Как, вы знаете, есть такой известный перечень шекспировских пьес, в которых тоже есть, например, пьеса позднее пропавшая, и есть большие дискуссии насчет того, что это значит. Она называется «Love’s Labour’s Won» — успешные, так сказать, плодотворные усилия любви. Есть «Love’s Labour’s Lost», а есть вот это вот, и никто не знает, что это за пьеса такая.
Так вот, в этом списке есть два рассказа, которые Тургенев то ли не написал, то ли они куда-то делись. Один называется «Русский немец и реформатор». В другом варианте это два рассказа — один «Реформатор», а другой «Русский немец». А еще один рассказ называется «Землеед», и относительно него есть некоторая, так сказать, фраза в одном из писем Тургенева, в которой он пишет, что вот был такой помещик, которого крестьяне прозвали «землеедом», потому что он у них землю отрезал. И в конце концов они от него избавились, уговорив его съесть сколько-то там фунтов доброго русского чернозема, после чего он умер. Вот представьте, какой это замечательный рассказ. Эту цензура бы точно, я думаю, не пропустила. Хотя, опять же, уже в «Пошехонской старине» неких помещиков убивают только так, в больших подробностях. Так что вот кто хочет написать фанфик по Тургеневу, может написать рассказ «Русский немец и землемер», а также «Землеед». Не землемер, а реформатор, простите.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я немедленно подумала о творчестве писателя Владимира Сорокина, герои которого осуществляли несколько иные манипуляции с сырой землей…
Е. ШУЛЬМАН: О да, об этом я не подумала.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: …с отменным российским черноземом.
Е. ШУЛЬМАН: С землей матушкой сырой, да, действительно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Теперь необходимо переходить к нашей финальной рубрике. Но прежде чем мы это сделаем, каждый соведущий должен немножко вставить от себя свои три копейки. Я же хотела бы вам сказать, что когда вы будете читать «Записки охотника», если вы еще их не прочитали в режиме подготовки к нашему сегодняшнему…
Е. ШУЛЬМАН: Хотя мы дали вам достаточно времени.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да. Но если вы, тем не менее, этого не сделали и соберетесь читать сейчас, обращайте, пожалуйста, внимание на то, как виртуозно Тургенев работает со словосочетанием. Мне кажется, что вообще идея вот этого блистательного словосочетания тоже принадлежит Тургеневу — невероятного соположения слов, которые кажутся абсолютно несвязанными друг с другом, и, тем не менее, оказавшись рядом, формируют какую-то уникальную абсолютно в своей точности картинку.
Я хотела бы напомнить вам о двух словосочетаниях, которые мне невероятно нравятся. Одно довольно известное, оно как-то пошло в народ — это словосочетание «кислое фортепиано». Совершенно очевидно, что имеется в виду. И второе – это «хлопотливое отчаяние». Это состояние, которое мнится мне настолько созвучным дню сегодняшнему, что спасибо Ивану Сергеевичу за виртуозное описание этого состояния. Словом, хотел бы…
Е. ШУЛЬМАН: Мне по перечтении понравилось очень — опять же, по-моему, это тоже в рассказе «Бурмистр», — когда приезжает барин, поднимается суматоха, и какой-то там мужик при должности не знает, куда кинуться, и стоит, опустив растерянные кулаки.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Словом, обращайте внимание на такого рода стилистические мелочи. Они подарят вам много счастья. А теперь рубрика «Колофон». Поскольку Тургенева придумала обсуждать я, то рубрика «Колофон», конечно же, ваша.
Е. ШУЛЬМАН: Если вы, подобно генералу Дитятину, решили, что «Записки охотника» — это про охоту, я должна сказать, что один из моих многочисленных детей, когда собирался читать «Капитанскую дочку», потом признавался мне, что он думал, что это будет история про пиратов. Ну капитан, у него дочка, они там плавают по морям — в общем, что-то вроде «Одиссеи капитана Блада». Оказалось, что там совершенно никаких пиратов нет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Ронни, дочь разбойника».
Е. ШУЛЬМАН: Да-да-да, ну вот капитана. Так вот, если вам в «Записках охотника» не хватило, собственно, охоты как таковой, но при этом если вам нравится изображение русской жизни приблизительно того времени и люди приблизительно, скажем так, этого круга, потому что это же достаточно такие мелкие дворяне, то существует замечательное произведение, которое в печатном виде является довольно редким… То есть вот прямо книгу найти можно, она издавалась при советской власти, но, тем не менее, это книга довольно малотиражная. Но лежит в сети совершенно свободно — скачивайте на какой-нибудь читалке, дорогой вашему сердцу, и читайте.
Автора зовут… У него фамилия Дриянский, а имя-отчество довольно неожиданное — Егор Эдуардович. Произведение называется «Записки мелкотравчатого», и каждый наш современник думает, что мелкотравчатый – это ироническое описание автором самого себя: ну вот такой мелкий он. Как вы знаете, есть Свешников, «Записки пропащего человека» — кстати, тоже очень интересные мемуары человека, который испился. Очень любопытно. Так вот, но в этом контексте мелкотравчатый – это буквально мелкотравчатый: тот, кто травит мелкую дичь, вот этот вот псовый и ружейный охотник.
Значит, этот Дриянский был, собственно говоря, дворянин отдаленно-польского происхождения, который начал писать. Писать он начал как раз в 50-е годы. В начале 50-х выходят его первые произведения. Он как-то там с Островским был, так сказать, близок, даже они там дружили, он одно время работал управляющим в каком-то имении у Островского.
В общем, он обнищал со страшной силой и как-то тоже, видимо, так сказать, выпивал. Но он был страстный охотник — вот именно охотник. И в этом качестве был при разных больших барах, у которых была налажена псовая охота — как у графа Ростова, у кого было такое вот прямо охотничье дело, напоминающее нам английские романы Троллопа. У Троллопа вот… Если, опять же, хотите еще про охоту почитать, как на лис охотились, а не на волка и не на зайцев, то читайте Троллопа — там в каждом романе обязательно такая сцена есть, часто и не одна.
Так вот, Дриянский состоял при них таким как бы руководителем охоты — то, что по-английски называется Master of hounds. И вот «Записки мелкотравчатого» – это как раз такая история. Главный там барин — он выведен под псевдонимом. На самом деле это представитель известной русской фамилии аристократической, не будем называть.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Будем называть его только по имени-отчеству.
Е. ШУЛЬМАН: Да-да, мы будем называть его по имени-отчеству, настолько это значительное лицо. В общем, почитайте. Это 1857 год. Это прямо вот время чуть позже того времени, когда писались «Записки охотника», но как раз то время, когда оно публиковалось. В общем, опять же, псовая охота, дворяне-охотники, крестьяне, природа — все, как вы любите, но меньше, так сказать, лирики и обличения крепостного права, и больше, собственно говоря, про собак, про ружья, про пробежку, вот это вот все. Вдруг вам это как-то ляжет на душу.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На этом наша литературно-просветительская программа на сегодня заканчивается.
Е. ШУЛЬМАН: Если вы хотите смотреть все наши выпуски подряд в рамках своей индивидуальной кампании бинджвотчинга, то они все лежат на «Патреоне» «Эха». И если вы хотите смотреть новые выпуски раньше, чем все остальные, то вам туда же: подписываетесь, смотрите и потом другим спойлерите.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Чтобы не пропустить ни один из наших выпусков, подпишитесь на «Эхо Подкасты», где все наши выпуски появляются в должный час.
Е. ШУЛЬМАН: Всего доброго и спасибо!
Г. ЮЗЕФОВИЧ: До свидания!