«Закладка»: «Иноагент» № 1. «Былое и думы» Александра Герцена
Беда (или, наоборот, счастье) состоит в том, что у Герцена есть две задачи. Первое — это показать, как история влияет на человека, то есть показать, как он, такой прекрасный, ужасный, разный, сформировался под влиянием объективных обстоятельств. А второе — это не проводить четкой границы между персональным и политическим. «Политическое — это личное», провозгласил Александр Иванович задолго до всех прочих людей, произносивших эту фразу…
Подписаться на YouTube-канал «Эхо Подкасты»
💫 Если подкаст вам понравился и вы ждете следующего выпуска, поддержите нас донатом — сделать это можно на платформах Бусти или Патреон и другими способами.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Здравствуйте, дорогие друзья — и те, кто присутствует физическим телом, и те, кто присутствует телом виртуальным. Это подкаст «Закладка», также известный в народе как «Клуб знаменитых радионянь». И сегодня мы поговорим о книге, которая вызвала у нас много сложных чувств. Вероятно, вызовет она их и у вас. Мы поговорим о книге Александра Ивановича Герцена, которая называется «Былое и думы».
Книга эта буквально циклопического размера, поэтому мы выбрали от нее некоторую часть. Поскольку физические наши тела пребывают в городе Лондоне, то и часть, которую мы в первую очередь будем обсуждать — это часть, посвященная тому, как Александр Иванович с чадами и домочадцами, скажем деликатно, проживал в этом замечательном городе.
Е. ШУЛЬМАН: Он проживал недалеко от того места, где мы сейчас находимся. Мы записываем этот выпуск буквально на лондонской земле. Этим частично объясняется выбор книги, потому что, как заметит, наверное, внимательный и постоянный наш зритель и слушатель, мы тем самым нарушаем свой собственный принцип. Мы старались чередовать произведения русской литературы и литературы зарубежной, отдаленные от нас исторически и более современные (хотя с этим у нас традиционно тяжело), а тут у нас два месяца подряд, ну, практически не то чтобы один и тот же автор, но одна и та же, абсолютно одна и та же эпоха — 40-е и 50-е годы XIX века, русская классика, белый мужчина с бородой, пишущий длинные прозаические тексты и живущий чрезвычайно сложной семейной жизнью. В сентябре мы с вами говорили о «Записках охотника». Это был выпуск, который нелегко нам дался — как на уровне подготовки, так и на уровне, скажем так, исполнения.
Вообще должна сказать, что я признательна нашему совместному проекту за многое, но в том числе и за то, что он дает мне легитимное право читать огромное количество нерабочей литературы. Это же я не просто так вот, так сказать, ухожу по бесконечным ссылкам и выписываю себе книги по почте — это все для работы. Поэтому ради «Записок охотника» я начиталась всяких уголовно-следственных документов, а также всяких произведений о том, как была устроена цензура в Российской империи. А ради Александра Ивановича Герцена я тоже погрузилась и в мемуарную литературу того времени, и в, между прочим, некоторое количество англоязычных источников об этом авторе. Англичане Герцена вообще любят — скажем так, интересуются им. Мы еще об этом скажем.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Совершенно не так, как им интересуется русский человек. Если для русского человека Александр Иванович — это в первую очередь все-таки самый западный русский человек, то для английских исследователей он, конечно, носитель загадочной русской души и представитель, полномочный представитель России на европейской арене, что тоже довольно забавно.
Е. ШУЛЬМАН: Между прочим, и Тургенев, о котором мы говорили в прошлом выпуске, тоже амбассадор великой русской культуры в иных странах и континентах. И вот, кстати, тот период, о котором мы сейчас с вами будем говорить — конец 40-х и начало 50-х, — это некоторый момент, когда Запад открывает для себя русскую литературу. При том, что эта русская литература еще совсем не та, которой ей предстоит стать в ближайшие десятилетия.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я тоже, естественно, погрузилась сладострастно и с наслаждением в разного рода литературу, не сводящуюся к творчеству собственно самого Александра Ивановича, и главной книгой, которую я вам сейчас буду пересказывать, потому что вы вряд ли соберетесь ее прочитать, была книга Лидии Гинзбург, которую все знают как автора знаменитых блокадных текстов, автора знаменитых дневников. Она, кроме всего прочего, была доктор филологических наук, и докторская ее была посвящена как раз таки «Былому и Думам». Честно вам скажу, что это не самая увлекательная ее книга, но, наверное, на сегодня это самое полное исследование именно этого литературного произведения. И именно как о литературном произведении я, следуя наказам наших зрителей и слушателей, требующих от нас большей системности и структурности, и буду говорить для начала. А потом уже Екатерина Михайловна расскажет о вещах более практических, имеющих…
Е. ШУЛЬМАН: О политическом контексте.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: О политическом контексте. А я начну с контекста литературного и позволю себе немного рекомендаций относительно того, как следует читать эту странную книгу.
Наверное, если вы попробовали, совершили подход к этому снаряду — а общий объем «Былого и дум» чуть больше, чем объем «Войны и мира», то есть, прямо скажем, немаленькая книга, ни в чем автор себя не отказывал (писали, не гуляли), — то вы, наверное, почувствовали ее некоторую странность и рваность. И это, что называется, не баг, а фича. Это книга, которая была написана во много-много подходов и проходов. И писать он ее начал как раз таки в 1852 году, когда он переехал в Лондон.
В Лондон он переехал, находясь буквально на самом донышке своей жизни. У него умерла жена. Незадолго до этого у него в кораблекрушении погиб его сын — один из тех его немногочисленных детей, которым удалось преодолеть младенческий возраст. Там же погибла его мать. Словом, пребывал Герцен в форме, мягко скажем, не очень хорошей. Про его семейные трагедии мы неизбежно все-таки поговорим. Мы обещали сдерживать себя, поклялись в этом друг другу несколько раз — буквально как Герцен с Огаревым на Воробьевых горах.
Е. ШУЛЬМАН: Глядя на воображаемые Воробьевы горы, да. Почему, собственно, была нужна эта клятва? Потому что после прошлого выпуска Галина Леонидовна написала мне, что мы какое-то «Спид-инфо» изобразили избыточное. Надо все-таки иметь стыд и совесть. Мы пообещали друг другу иметь стыд и совесть — ну вот сейчас увидите, как у нас получилось.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Сейчас вы увидите наш стыд и совесть. Словом, что нужно понимать, когда вы берете в руки этот огромный том? Поскольку он писался начиная с 1852 года и вплоть до самой смерти Александра Ивановича, он очень разный. В самом начале Александр Иванович пишет, что книга эта писалась во много заходов в разные временные эпохи, и это видно, и я намеренно не хочу стирать это различие.
Это первое. Второе – эта книга абсолютно новаторская для его времени, да и вообще для любого времени тоже. Потому что когда мы смотрим на образ великой русской литературы, нам кажется, что она вся происходит абсолютно одновременно. То есть кажется, что вот они все буквально стоят, начиная от Пушкина и заканчивая Чеховым, держатся за руки и согласным хором производят какое-то литературное блекотание. Ничего подобного. В тот момент, когда Герцен берется за свои записки… Сам он определял жанр этого текста как «записки», но понятно, что назвать что-то «записками» – это просто уйти от ответа на вопрос, что же это я такое написал. Так вот, в этот момент не написано еще почти никакой «великой русской литературы», которую мы с вами имеем в виду, произнося это словосочетание. То есть еще даже Тургенев не выпустил ни одного своего романа. Все знаменитые русские мемуары, начиная от Кропоткина и заканчивая уж даже не знаю кем — они еще не написаны. Даже «Записки из мертвого дома» Достоевского — до них еще почти 10 лет. То есть никаких образцов, на которые можно опереться, нет, и вообще никакой литературы, которая бы исследовала современного Герцену человека, просто еще не написано.
Е. ШУЛЬМАН: «Мертвые души» уже есть.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Мертвые души» есть, но все-таки это немножко другая парадигма.
Е. ШУЛЬМАН: Нет совершенно точно никаких текстов, которые были бы известны за пределами России. Никакой русской прозы вне России ни для кого не существует. Пушкин жил и умер и абсолютно неизвестен вне русскоязычного контекста. А вот тех людей, которые стали конвертируемы — опять же, первым из них был Тургенев, вторым был Герцен, а дальше уже пошло полегче, но пока их еще нет.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Словом, он начинает писать в вакууме. При этом вакуум — он не только в русской литературе, он еще и в мировой литературе. Об этом нам подробнее расскажет наш докладчик по вопросу политологии, но, тем не менее, 1848 год в Европе означал, что романтизм уже закончился, а все остальное еще даже не думало начинаться. То есть никто не понимает, куда сейчас писать. И посреди всего этого Александр наш Иванович со своим разбитым сердцем и с полным непониманием, в какую сторону ему жить дальше. Жена умерла, революция буквально закончилась пшиком. Сам он сидит в Лондоне, делать ему непонятно чего. Даже Огарев, его вернейший друг, еще не успел к нему переехать — что, возможно, к счастью…
Е. ШУЛЬМАН: Может, он лучше бы и не приезжал.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну нет, как же? Они бы тогда не стали издавать «Колокол». «Колокол» все-таки принес нашей стране не только много зла, но и много добра.
Е. ШУЛЬМАН: Тогда бы он у Огарева жену бы не увел.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну здрасте… Ну, думаю, началось. Итак, вернемся к Лидии Гинзбург и ее литературоведческому взгляду. Собственно, в своей книге Гинзбург нам как раз и объясняет, что же это за беда и как ее читать.
Беда (или, наоборот, счастье) состоит в том, что у Герцена есть две задачи. Первое — это показать, как история влияет на человека, то есть показать, как он, такой прекрасный, ужасный, разный, сформировался под влиянием объективных обстоятельств. А второе — это не проводить четкой границы между персональным и политическим. «Политическое — это личное», провозгласил Александр Иванович задолго до всех прочих людей, произносивших эту фразу.
И как результат, его книгу читать очень сложно. Потому что мы привыкли, что мемуары — они все-таки такие более неспешные, сфокусированные на фигуре рассказчика. А тут ты открываешь, и тебе долго рассказывают про каких-то не очень нам хорошо известных политэмигрантов, итальянских и французских, осевших в Лондоне, и ты все ждешь… Читатель ждет уж, ждет уж, ждет уж, когда же будет Александр Иванович своей собственной яркой персоной, а ничего этого не происходит.
Е. ШУЛЬМАН: Он потом выйдет яркой персоной, и для этого там специальная глава есть — «Кружение сердца» называется.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это он уже выходил. Это он еще до Лондона выходил. Завершая свою длинную преамбулу, которая должна была объяснить, что это за странный текст и почему мы должны про Мандзони, итальянского революционера и то друга, то врага Гарибальди, читать примерно 30 не очень увлекательных страниц… И как вообще этой бедой пользоваться? Пользоваться ей так. У Александра Ивановича мысль все время скачет. Он все время переключается. То он рассказывает, как у него жена болеет, а то вдруг он немедленно желает поговорить о женском вопросе как таковом и осудить Прудона за то, что Прудон плохо любил свою жену. Словом, ни в чем себе человек не отказывает.
Так вот, читать ее нужно так же. Можно отвлекаться, можно пропускать. Поскольку большая часть персонажей, которые упоминаются, не слишком хорошо нам знакомы, то очень полезная вещь Википедия. Я вот в какой-то момент совершенно беззастенчиво стала читать параллельно с «Былым и думами» Википедию. Потому что встречаешь очередного какого-то непонятного французского политэмигранта – оп, а у тебя уже и кругозор расширился.
Словом, я рекомендую, читая Герцена — неважно, что с начала, что прицельно лондонскую часть, — чувствовать себя абсолютно свободным, точно так же, как чувствовал себя Александр Иванович. А именно позволять своей мысли скакать с темы на тему, отвлекаться и постоянно, безостановочно гуглить для того, чтобы не чувствовать себя покинутой наедине со всеми этими непонятными людьми.
Словом, это странная книга. Читать ее сегодня, как мне кажется, невероятно приятно и очень трудно. И важно понимать при этом, что она не случайно такая. Она, во-первых, росла органическим способом, а не писалась от начала до конца, как нынче принято, с поэпизодным планом — ничего такого не было. А во-вторых, это книга, преследующая цель показать, как обычный средний человек — или не средний, но не так важно, обычный человек, — формируется политическими обстоятельствами.
Е. ШУЛЬМАН: Я бы хотела все-таки сказать пару слов в защиту Герцена как автора. Мне кажется, мы запугали аудиторию, и реальную, и виртуальную, говоря, как много трудов и страданий мы перенесли, читая «Былое и думы».
Значит, Александр Иванович Герцен — один из самых блестящих стилистов, когда-либо писавших на русском языке. Он необычайно остроумен. Его остроумие бывает даже утомительно, потому что он действительно словечка в простоте не говорит. Когда он описывает всю эту эмигрантскую шушеру, от этого невозможно оторваться. У этого стиля, у этой манеры есть некоторая темная сторона — сейчас мы пару слов скажем о том, в чем именно она заключается. Но по поводу структуры: действительно, это циклопический текст. Но я бы не сказала, что он какой-то особенно неподъемный. Я это в свое время прочитала в библиотеке…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Летом на каникулах, как обычно.
Е. ШУЛЬМАН: Да, причем там было приличное академическое собрание. Это важно, потому что при советской власти Александр Иванович считался тем человеком, которого разбудили декабристы, а он, соответственно, развернул революционную агитацию, а там уже и малютка Ленин, значит, недалеко. Поэтому его сильно уважали, изучали и, так сказать, навязывали публике.
Но была одна проблемка небольшая. Из всего «Былого и дум» наиболее известны первые две части. Это «Детство и юность» и «Тюрьма и ссылка», и еще третья часть «Москва-Владимир». Они публиковались и в отрывках, и полностью. Там действительно, что называется, самое интересное — про детство всегда интересно читать, чье бы оно ни было. Потом, соответственно, его политические преследования, несчастья, ссылка в Вятку, вызволение из Вятки, повторная ссылка, бегство с невестой, тайный брак… Все это описано в чрезвычайно возвышенных тонах, увлекательно и красиво.
А вот дальше… Дальше начинается его, скажем так, большая жизнь в политике. Та, которая привела его в эмиграцию, та, которая, собственно, после поражения революции 1848 года во Франции сделала его вторичным эмигрантом и привела его еще через несколько стадий в Англию — собственно, вот в Лондон, где мы теперь сейчас находимся. И на этом этапе своего пути Александр Иванович Герцен разошелся с советской властью — точнее, советская власть разошлась с ним, потому что ее тогда еще не было. Он не любил Маркса и писал о нем всякие плохие вещи — о нем и его последователях.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как он обидно о нем писал! Он обзывал их «серной братией».
Е. ШУЛЬМАН: «Серной школой» и марксоидами.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Марксидами.
Е. ШУЛЬМАН: Марксидами — это еще ужаснее.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Марксиды — это какое-то прямо…
Е. ШУЛЬМАН: Это как какие-то насекомые.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Акриды и дикий мед.
Е. ШУЛЬМАН: Да. Он подозревал, что Маркс распространял о нем слухи, что он агент русского правительства. Советские комментаторы в этом месте делают много-много звездочек и пишут: «Александр Иванович заблуждался. Его ввели в заблуждение плохие люди, он начитался не тех телеграм-каналов. Маркс вообще ничего подобного не имел в виду и даже извинялся».
Значит, на самом деле действительно Александр Иванович не любил марксистов. Хотя он считал себя социалистом, сторонником в какой-то момент создания социалистической республики в том числе и на Руси, но его собственная политическая эволюция была самобытна, извилиста и, естественно, не согласована с «Кратким курсом ВКП(б)». Поэтому полный текст «Былого и дум» не то чтобы прямо вот на каждом углу встречался в советские времена. Но мне он достался в нежном возрасте, я все это прочитала благополучно. Я помню, что когда я это читала и дочитала до конца — я же все до конца дочитываю, — то мне было немножко обидно читать эти последние части, потому что, думала я, человек увидел вообще весь свет, побывал в таких странах, везде жил, а пишет про какую-то возню мелкополитическую. Как вот вообще было прожить столько лет, не видя ничего дальше собственного носа, кроме вот этой вот нелепой журнальной, газетной и памфлетной полемики? Теперь же, перечитывая эти части…
Значит, вот та часть, в которой мы сейчас находимся — это часть шестая. Называется она как раз «Лондон». Читать это интересно. Опять же, во-первых, он интересно пишет. О чем бы он ни писал, он пишет увлекательно. Во-вторых, очень понятно теперь, в отличие от того, когда я это читала на берегах Оки в каком-нибудь 1990 каком-нибудь году…
Вообще я обратила внимание, что когда я пытаюсь почему-то пересказать, когда и чего я читала, я себе набавляю, конечно, возраст, чтобы… Норма изменилась за прошедшие десятилетия. Поэтому то, что можно было себе тогда позволить, нынче считается неприемлемым для нежного дитяти. Ну, в общем, слава богу, что мы успели вырасти тогда, когда мы успели вырасти.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я это очень хорошо помню. В 12 лет я прочитала «Былое и думы». И, конечно, подвигла меня на это передача: был телеспектакль, в котором рассказывалось… Кто-нибудь помнит телеспектакль по «Былому и думам»? Нет? Неужели никто, кроме меня, не был свидетелем этого дивного зрелища, которым они… Ну, собственно говоря, это была такая художественная читка, которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Особенно тот эпизод, когда они с супругой… Будущей супругой. Они же с его первой и, собственно, единственной женой, Натальей Герцен, очень долго переписывались. И когда они, наконец, поженились, Герцен написал это одной фразой: «Переписке конец». Так вот…
Е. ШУЛЬМАН: Вышли из чата.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да-да, вышли из чата и пошли куда-то еще. Словом, они переписывались, и они заранее договаривались, что будет какой-то момент, когда они оба вечером такого-то числа будут друг о друге прицельно думать — навстречу буквально посылать друг другу какие-то эманации. На мою 12-летнюю душу это произвело колоссальное впечатление, и я решила, что нужно уже целиком, наверное, прочитать. А там уже и Гарибальди с Бланки.
Е. ШУЛЬМАН: Так вот, возвращаясь к Герцену и его политической эволюции — о том положении, в котором он себя обнаружил, собственно, в Лондоне. Почему он сюда попал? Он сюда попал по итогам так называемой «весны народов» или серии европейских революций 1848–1849 годов. Что это такое? Не углубляясь совсем в политинформацию (хотя, поверьте, там масса всего увлекательного), попробуем описать общую рамку.
Общая рамка состоит в следующем. Значит, к середине 40-х годов XIX века в разных европейских странах одновременно, прежде всего во Франции, созрели семена, скажем так, народного недовольства. И не только народного. Прежние модели правления начали себя исчерпывать.
Французская история вообще бурная: империи, монархии и республики сменяют там друг друга в довольно произвольном порядке. Но там, значит, к тому моменту какая ситуация во Франции? Династия Бурбонов окончательно была свергнута Июльской революцией, ее сменила младшая ветвь, Орлеанская, и так называемый «король-гражданин» или «король-буржуа» Луи-Филипп Орлеанский благополучно правит с 1830, если я не ошибаюсь, года.
Правит он, правит — как писали советские историографы, в интересах финансовой буржуазии. Надо сказать, что у советских историографов была тут некоторая за ними правота: финансовая аристократия обогащается, а, соответственно, народ не то чтобы как-то очень сильно обогащается, и, кроме того, цены растут на всё всякое разное.
И к вот этим самым середине 40-х годов он начинает думать, как бы ему сократить количество голосующих, то бишь ограничить всеобщее избирательное право. Всеобщее избирательное право тогда никакое не всеобщее — оно касается, естественно, только мужчин, только совершеннолетних, так сказать, коренных граждан. Но он хочет ввести ценз, причем ценз как на право избирать, так и на право быть избранными, то есть на, соответственно, пассивное и активное избирательное право — ценз имущественный. И в результате введения этого имущественного ценза из 9-ти с лишним миллионов избирателей во Франции осталось бы типа 250 тысяч.
То есть внезапно решили очень сильно приподнять планочку. И, кстати, что смешно, это во многом делалось, опираясь на британский опыт. Но в Британии реформы, начиная с 1832 года, шли, в общем, по пути очень постепенной либерализации избирательного права, а во Франции решили, значит, делать все наоборот.
Это, между прочим, ужасно похоже на ту серию так называемых «июльских ордонансов», то бишь консервативных реформ короля Карла X, последствия которой снесли династию Бурбонов, в результате чего Луи-Филипп-то и стал королем французов. Но за эти годы он, видимо, забыл эти уроки и решил вот эту свою консервативную реформу тоже осуществить.
Дальше начинается серия всяких восстаний и недовольств. Какие-то из них подавляются, какие-то подавить не получается. Против Луи-Филиппа выступает довольно пестрая коалиция в масштабе от монархистов, то бишь сторонников предыдущей династии, и бонапартистов, и республиканцев, и начинаются выступления рабочих. Почему, собственно, эта революция 1848 года тоже почиталась и советскими историками как предтеча будущей Парижской коммуны, и для людей того времени была некой манифестацией политической роли рабочего класса? Потому что городские рабочие, которых тогда действительно в городах было довольно много — города еще не были населены исключительно офисным планктоном и креативным классом, там жили и работники фабрик тоже, — вот они начали проявлять себя политически, причем довольно энергично.
Вслед за революцией во Франции, которая (забежим немножко вперед) таки снесет Орлеанскую династию и, соответственно, очень ненадолго установит республику, каковая республика уже в 1851 году в результате государственного переворота сменится так называемой Второй империей, империей Наполеона III. Да, там действительно события сменяют друг друга довольно головокружительно. Сначала предполагался вообще другой диктатор после Луи-Филиппа, потом Наполеон, принц Наполеон, его там обошел внезапно — кстати, выиграл на выборах, между прочим, под лозунгом «Мы вам вернем всеобщее избирательное право, которое у вас хотела предыдущая монархия отобрать», и он таки на этих выборах победил.
Это вообще удивительная история про то, как сами того не желая, привели к власти популиста. Он в этих событиях 1848 года вообще не участвовал. Он был то, что называется «темной лошадкой». Между прочим, тогда термин «темная лошадка» чуть ли не впервые появился в политическом дискурсе, так что oh gee, темная лошадка — это Наполеон III. Как это — хороший вопрос, если бы у нас была школьная аудитория: а почему он третий? Но не будем, не будем пугать слушателей. Ответьте в комментариях к этому видео, куда второй-то потерялся. Первого все помнят, третьего тоже.
В общем, в чем состояла трагедия происходящего для людей, поверивших в эту революцию? А надо сказать, что французская революция вызвала цепную реакцию в разных европейских странах. Восстания были в Германии, восстания были в Венгрии за, скажем так, национальную независимость от Австро-Венгерской империи. В Германии, соответственно, за объединение Германии, потому что тогда существует Германский союз, который по итогам Венского конгресса был установлен на месте распущенной Священной Римской империи германского народа, но единой Германии не существует. В Италии начинается, в общем, то объединительное движение, которое потом под руководством Гарибальди приведет действительно к созданию единой Италии. Но этого еще ничего нету, часть Италии под австрийским владычеством. Австрийцы, кстати — Австрийская империя, империя Габсбургов, — это одни из главных злодеев вот этого периода в глазах, так скажем, прогрессивной общественности.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну и Николай II. Не хотелось бы обойти его вниманием, потому что чего, собственно…
Е. ШУЛЬМАН: Первый.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ой, господи боже мой, Николай I. Почему он, собственно говоря, жандарм Европы-то? Потому что…
Е. ШУЛЬМАН: В этот момент он проявил свою жандармскую сущность.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Жандармскую сущность.
Е. ШУЛЬМАН: Но он ее проявил, придя на помощь реакционной австрийской монархии. И вот эти вот — они, между собой, понимаете ли, сговорившись, задушили эту «весну народов». И что особенно ранило всех прогрессивных людей в самое сердечко, так это то, что те самые практически деятели, которые сносили Луи-Филиппа — они же потом расстреливали рабочие демонстрации и рабочие восстания у себя же во Франции. Это вот те сцены, которые Герцен описывает с такой страстью и с таким душераздирающим пафосом, когда он там, прижимаясь лбом к стеклу, стоит, значит, ранним утром в Париже, слышит сухие ритмичные звуки и говорит: «Так это же расстреливают».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А через три дня нарядные парижские дамы в колясках совершают экскурсии по местам недавних расстрелов и подбирают камушки с кровью. И это, конечно, тоже производит страшное впечатление и на самого Герцена, и на его очень нежную, чувствительную жену.
Е. ШУЛЬМАН: Ой, парижская публика так себя вела и в 1789 году тоже. Просто Александр Иванович…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Тогда-то Александр Иванович не видел.
Е. ШУЛЬМАН: Да, этого не видел. В этом как раз нет ничего удивительного. Но, между прочим, вот эти вот тяжелые чувства, которые он по итогам произошедшего испытывал к французам и так красноречиво высказывал в «Былом и думах» — они, в общем, родились именно тогда.
В общем (спойлер, спойлер!), реакция победила. Реакция с особенным успехом победила, как обычно, в тех странах, в которых никаких революций не было, а именно в Российской империи. Когда мы с вами говорили о «Записках охотника» и об их тяжелой судьбе, мы как раз это вот, так сказать, начавшееся тогда «мрачное семилетие», «свинцовое семилетие» — термин принадлежит как раз Герцену, — вот тогда-то оно и началось.
Еще раз повторим: считается, что Николая Павловича, самодержца всероссийского, пришибло декабристским восстанием, но к середине 40-х он немножко оправился, но в 1848 году его ретравматизировало по этому самому месту вторично, и от этого он уже не оправился никогда. Там началось такое (смотрите наш прошлый выпуск)… Соответственно, в Австрии тоже потом началась реакция. Во Франции очень большое количество народу было вынуждено эмигрировать, и они потом обнаружили себя в Лондоне, и, соответственно, дальше Александр Иванович Герцен их описывает с большой и, по-моему, не вполне заслуженной иронией. В этой главе «Лондон», в главе «Былого и дум», он описывает вот эту интернациональную эмиграцию.
Кстати, при всей всеобщей любви к историческим параллелям… Понятно, что все политические эмиграции похожи друг на друга, все реакционные периоды тоже несчастны по-своему, но при этом в чем-то схожи. Но вот что было и чего сейчас нет — что довольно удивительно, учитывая, что мы-то живем вроде как во времена глобализации, — тогда люди принадлежали не столько к каким-то национальным группам, сколько к группам политическим. И эти политические группы — например, социалисты, или марксисты, или там фурьеристы, или поклонники Гегеля, — они были абсолютно международные. И для них эта идентификация, партийная принадлежность, была часто важнее, чем принадлежность национальная. Герцен, между прочим, с осуждением пишет о, например, венгерских или итальянских революционерах в изгнании, говоря, что им не было дела ни до чего, кроме как до судьбы, так сказать, своих народов.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, вот чуть ли не единственный революционер, для которого Герцен не находит особо добрых слов — это Кошут, наиболее эффективный, собственно говоря, руководитель венгерской революции, который впоследствии был премьер-министром Венгрии и вообще главный венгерский местночтимый буквально основатель государства, который был очень узко заточен. И вот ему реально было совершенно неинтересно, о чем разговаривают, спорят, ссорятся, мирятся эти странные люди. У него была конкретная простая задача: он хотел видеть свою родную Венгрию, по крайней мере, если не вовсе независимой, то, по крайней мере, крепко автономной. И в целом в эту точку-то и попал благополучно.
Е. ШУЛЬМАН: Вот, соответственно, итальянские товарищи — те тоже хотят объединения Италии, выгнать, значит, австрийцев, и готовы совершенно с кем угодно блокироваться, временно или чуть менее временно, ради достижения этой цели. Для Герцена это все беспринципность и предательство неких, скажем так, более отдаленных идеалов. Хотя спроси его, в чем состоят его отдаленные идеалы — понять довольно трудно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Особенно в этот период, потому что в этот период у него совсем идеалы поломались. Потому что вообще-то Герцен-то начинал…
Е. ШУЛЬМАН: Идеалы убежалы, как в известном стихотворении.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Абсолютно. Про простыню даже думать не хочется. Начинал он вообще с такого вполне себе идеалистического социализма в духе Сен-Симона, как-то понял, что не зашло… Только он было поверил в то, что советские исследователи называли «мелкобуржуазные идеалы», «идеалы мелкобуржуазной революции» — и тут, опять же, не сложилось. 1848 год…
Е. ШУЛЬМАН: Разочаровал его. Он разочаровался в Европе. Вот эта вот русская песня про измельчание и закат Европы — она была им спета просто на разные голоса. Вот открываете…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Очень-очень смешно она была им спета, действительно. Там, к сожалению, затесались некоторые идеи, которые впоследствии станут, к сожалению к нашему большому, евразийскими, а именно о том, что Европа-то — она старенькая, а Россия-то — она молодая.
Е. ШУЛЬМАН: И у нее кровь горячая.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, Европа-то — она сейчас вся уже затухает, едет с ярмарки, в то время как Россия — она сейчас как раз соберется и на ярмарку-то как поедет!
Е. ШУЛЬМАН: Евразийство во времена Герцена называлось панславизмом. У него была идея, что все, значит, славяне должны как-то слиться в единый русский мир. На этом, между прочим, погорел его «Колокол», потому что это крайне популярное издание утратило свою популярность внутри России, когда он поддержал польское восстание. Потому что — как это? — русский либерализм заканчивается на польском вопросе… Русский либерализм вообще любит заканчиваться на каком-нибудь вопросе.
Так вот, значит, говоря о вот этой вот эмиграции, Герцен смотрит на них на всех, на всю эту французскую, немецкую, венгерскую, итальянскую мелкую шушеру, довольно-таки свысока. Во-первых, с высоты, как ему кажется, его более широкого и универсального взгляда на все происходящее, а во-вторых — и вот это как раз неприятный момент, — с высоты своего материального положения.
Значит, откуда взялось его материальное положение, уже довольно-таки всем хорошо известно. Эта история настолько хороша и увлекательна, что ее часто рассказывают. Я думаю, что все ее помнят. Император Николай Павлович, естественно, очень хотел конфисковать имущество экстремиста Герцена…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А имущество было… Нормально было того имущества, все у него было хорошо. Несмотря на то, что он был незаконнорожденный сын, отец его ничуть не обидел.
Е. ШУЛЬМАН: Вы знаете, там такая семья была — там все были незаконнорожденные. Об этом мы, может быть, скажем пару слов, но…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мы будем сдерживать себя до последнего.
Е. ШУЛЬМАН: Мы будем двумя руками себя держать, да. В общем, у него было имущество в России. Соответственно, была у него земля и недвижимость. Российское правительство очень хотело все это конфисковать, потому что это имущество, употребляемое для осуществления экстремистской и террористической деятельности, потому поступает доход государству. И совсем было уже разинули ротик-то на это дело.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Прокурор Краснов, не побоюсь этого слова.
Е. ШУЛЬМАН: Александр Иванович Герцен — это отец всех иноагентов. Это иноагент № 1. Он наш, можно сказать, небесный покровитель. Только мы стараемся быть несколько аккуратнее в своей семейной жизни, а в остальном… Нет, идея «Колокола», между прочим, совершенно прекрасная. О ней тоже он пишет в «Былом и думах». Но вот, между прочим, «Колокол» — точнее, идея «Колокола» была ровно тем, что подняло его из руин его семейной драмы и его драмы политической, его вот этих вот разбитых идеалов и руин его надежд. На них, собственно говоря, вырос вот этот вот новенький цветочек. Издательской деятельностью он увлекся, и это действительно была тогда чрезвычайно свежая идея — получать из России материалы, печатать в вольной типографии и потом разными способами переправлять обратно в Россию. Потом, когда дело дошло уже до настоящей революционной работы, Владимир Ильич Ленин тоже воспользовался этой технологией, во многом ее усовершенствовав.
Но возвращаясь к материальному вопросу. Значит, когда Герцен понял, что российское государство нацелилось на его имущество, он в Лондоне пошел к Ротшильду, и Ротшильд осуществил довольно хитрую схему взаимозачета, по которой если российское правительство забирает у Герцена имущество, то оно забирает имущество Ротшильда, и тогда взыскания обращаются на российское имущество за рубежом. Благодаря чему Александр Иванович…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Российские активы за рубежом.
Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно. Александр Иванович от конторы Ротшильда получал свои доходы. Поэтому когда он пишет, что у всех эмигрантов в Лондоне два занятия — либо уроки, либо комиссия (комиссия — это продавать разные предметы с наценкой), и дальше очень смешно рассказывает, как они пробавляются этим своим нелегким трудом, то, конечно, читаешь это и думаешь: коли бы не Ротшильд, бегал бы и ты по урокам-то по всему Лондону, чтобы детушек своих многочисленных прокормить. Но он как-то это не считывает. Он пишет о том, как он великодушно помогает какому-то одному матросу и другому какому-то там революционеру, и как они все пропивают это дело в лондонском кабаке вместо того, чтобы уехать на ближайшем пароходе в Америку. Это неприятно читать. В Фейсбуке его бы осудили, скажем так. И, может быть, это ему, знаете, пошло бы как-нибудь даже и на пользу.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но, с другой стороны, все-таки вся вот эта революционная пропаганда, которую он осуществлял — она осуществлялась на его деньги. Даже уже умерев, из гроба он продолжал содержать своего лучшего друга Огарева, который потратил просто… Ну то есть тут как-то трудно подобрать цензурный глагол, описывающий то, что он сделал со своим состоянием.
Е. ШУЛЬМАН: Что Огарев сделал с полимерами.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, ровно тот глагол, который вы сейчас ментально подставили — именно это Огарев и сделал со своим миллионным состоянием. Огарев был миллионер, он был гораздо богаче Герцена. То есть все-таки, несмотря на некоторую свою такую барскую снисходительность к людям, к которым судьба не была столь щедра, Александр Иванович употреблял свое богатство в том числе и на хорошие цели.
Е. ШУЛЬМАН: Нет, он не то чтобы жил в какой-то наглой роскоши. Нет, он просто не чекает свои привилегии, скажем так. Ну что теперь делать? Из-за поразительно его, скажем так, актуальных наблюдений об эмигрантской жизни он видел, что люди, оставшиеся без настоящего дела, начинают поедать друг друга. Это понятно. Он пишет, что мелкие самолюбия болезненные расцветают в такой, естественно, обстановке. Что как только появляется какое-то понятное занятие, то атмосфера сразу очень сильно оздоравливается.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Моя любимая история — про то, как в Лондон приехал Наполеон III, которого все, естественно, французские революционные эмигранты ненавидели просто смертельно. Но приехал он в гости к королеве Виктории, и его сопровождающие сказали: «Господи, какие же вы молодцы, как вы классно подготовились, что никаких манифестаций революционно расстроенных…».
Е. ШУЛЬМАН: Они лондонскую полицию хвалили, что те визит хорошо обеспечивали.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: На что лондонская полиция сказала, что, знаете, совершенно благодарить нас не за что, все сделали ваши сами эмигранты, которые между собой переругались до такого состояния, что вообще ни один человек никого не может позвать ни на какой митинг, потому что все остальные в одном гектаре с этим отказываются митинговать.
Е. ШУЛЬМАН: Да, поэтому Наполеон III гулял с королевой Викторией по Лондону в совершеннейшей безопасности. Также совершенно очевидно, что практически в любую эпоху людей, которые бегут от своего правительства, подозревают в том, что они агенты этого правительства. Это совершенно точно.
Значит, Александра Ивановича агентом Кремля — не Кремля, а, значит, Зимнего дворца, — называли очень активно. Он, опять же, подозревал, что это делает Маркс. Да, опять же, советские комментаторы считают, что это не Маркс, а какие-то провокаторы. Мы не будем высказывать никаких мнений на этот счет — просто, что называется, отметим этот замечательный паттерн. Про Бакунина то же самое говорили — что он тоже русский шпион. Почему русский шпион? Потому что Герцен цитирует публикацию о себе, в которой описывается, соответственно, перевод на французский язык его той части из «Былого и дум», которая про тюрьму и ссылку, и вот какая-то злобная газета пишет, что он в Вятке служил в императорской канцелярии — в какой же он там был ссылке?
То есть, понимаете, да: Герцена сослали в Вятку, там его определили работать в канцелярии. Он очень забавно пишет в соответствующей главе, что он, так сказать, пошел на это место поневоле — он ссыльный, куда ему деваться? Он убежден, что его специально назначили в наиболее унизительную мелкую позицию, чтобы тут, так сказать, замучить его юные годы вот этой вот поденной чиновничьей каторгой. И придя на работу, он обнаруживает, что ему завидуют его коллеги, поскольку они тут работают-работают, чтобы достичь вот этого места, а он, значит, упал им на голову из Москвы, мажор такой, и сразу вот это вот получил, вот это вот роскошное назначение. В общем, все относительно. Но потом, так сказать, задним числом ему предъявляют: «Да вы же, Александр Иванович, в императорской канцелярии работали — какая же это ссылка?».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: В МГУ преподавали.
Е. ШУЛЬМАН: Ага, в Президентской академии, припоминаю. В общем, это все действительно как-то вот, что называется, бросается в глаза, поэтому — это все было в защиту нашего автора, — читать это на самом деле ужасно интересно. Даже когда не очень понятно, кто на ком стоял и кто в какой именно революции пострадал, вот этот вот суп из самых разнообразных людей — он описан с большим увлечением.
Опять же, риторическое и стилистическое искусство автора поразительно, совершенно просто головокружительно. Его нужно и можно читать в том числе для того, чтобы вспомнить, какой вообще был русский язык. При том, что он очень охотно использует галлицизмы — это прямо видно. Еще этот русский язык такой действительно молодой и растущий. Еще согласование падежей и существительных с предлогами не устоялось.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мое любимое слово, которое я, кстати, никогда не встречала ни в какой другой великой русской литературе — это слово «усталь» в значении «усталость». Мы говорим «без устали», а они все время говорят, что «чувствую я страшную усталь». А также мне всегда казалось, что слово «пройтиться» — это слово какое-то такое мелкомещанское. Они все время идут пройтиться. «Не хотИтся ли пройтиться по шоссе?».
Е. ШУЛЬМАН: «Там, где мельница вертИтся». Также он совершенно не стесняется транскрибировать французские слова русскими буквами. Это иногда производит совершенно комическое впечатление. В частности, у них там есть такой друг Кетчер — тоже такой…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Друг-враг. Они сначала дружили, потом ненавидели друг друга.
Е. ШУЛЬМАН: Слушайте, а с кем было по-другому, скажите мне, пожалуйста? Кетчер, переводчик Шекспира. Кетчер, жуткий скандалист, грубиян. При этом, как обычно бывает в этом контексте, чистейшая душа и честнейший человек. В общем, Кетчер имеет какую-то любовницу-прачку по имени Серафима. И у них какой-то очередной произошел между собой какой-то конфликт. И говоря об этом, Герцен или Огарев — кто-то из них говорит: «Серафима очень сенсибельна». Вот это вот, «Серафима крайне сенсибельна».
В общем, это очаровательно на самом деле. Читать это, правда, очень-очень здорово и интересно. Даже те места, которые политические, не говоря уж о тех местах, которые про так называемую личную жизнь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Поскольку мы решили сегодня обходить личную жизнь таким прямо громким молчанием, то и сейчас я поговорю не о личной жизни, а о Лондоне. На самом деле читать, как именно Герцен увидел Лондон — это огромное наслаждение. Больше всего, конечно же, он издевается над всеми эмигрантами. Эмигранты в первую очередь французские и немецкие, и издевается он над ними даже не столько за бедность, сколько за их удивительную дикость. А дикость состоит, в частности, в том, что они совершенно не понимают, куда они попали.
Прекрасна история про то, как Виктор Гюго, который вообще-то был человек довольно умеренных взглядов — его тоже невероятно смешно характеризует Александр Иванович Герцен, описывая, что Виктор Гюго был пэр Франции, любитель революции, сторонник социалистической справедливости, фанат буквально королевских лилий, и все это сразу, — так вот, Виктор Гюго на некоторое время тоже был вынужден покинуть свою отчизну, и поселился он на острове то ли Джерси, то ли Гернси, вот на каком-то из них двух.
Е. ШУЛЬМАН: Там, для понятности, есть рядом два острова: один зовут Гернси, а другой Джерси.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот на каком-то из этих двух островов.
Е. ШУЛЬМАН: По-моему, сначала на том, который на «джи».
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вот да, мне тоже так кажется. И начал там выпускать какую-то газету, которая не понравилась местному губернатору. И местный губернатор начал намекать на то, что он был бы рад, если бы великий французский писатель покинул вверенную ему территорию. Великий французский писатель ужасно обиделся, расстроился, написал об этом во все газеты и сказал, что и тут до него добралась буквально кровавая рука самовластия. Ему местные английские знакомые сказали: а подай на него в суд, ты выиграешь.
Е. ШУЛЬМАН: Не уезжай никуда, сиди тут и судись с ним.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Закон на твоей стороне, ты выиграешь.
Е. ШУЛЬМАН: Более того, ему какая-то газета предложила оплатить судебные расходы из понятных соображений: представляете, сколько будет материалу? Великий французский писатель Гюго судится с каким-то местным деспотом. У этих островов — у них еще особый административный режим, скажем так. Там свои законы, не те, которые на материковой Англии. Действительно, губернатор имеет какие-то странные полномочия. Но при этом судиться-то — милое дело.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но Гюго, написав об этом, всем пожаловавшись и повозмущавшись, кротко собрал чемодан и уехал, сообщив, что ну как же можно — как будто бы можно выиграть у государства. Они совершенно не понимали, что в Англии как-то законности немножко больше, чем они привыкли у себя дома.
И еще одна вещь, которая ужасно обижала эмигрантов — мне кажется, что вот тут некоторые из нас, что называется, can relate, — это то, что англичане принимали эмигрантов не из любви к эмигрантам, не из сочувствия к ним, не из-за того, что они разделяли их ценности, а потому что в этом состоял их английский закон.
Е. ШУЛЬМАН: Из уважения к себе.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Из уважения к себе. И это очень-очень было обидно, конечно же, потому что они хотели любви к себе, а вместо этого получали что-то странное.
Е. ШУЛЬМАН: Очень забавно читать, например, что немцы с трудом могли прижиться в Англии, потому что здесь очень работать сильно надо, а немцы — они такие нежные, непрактичные и к регулярной тяжелой работе не приспособлены. Немцы! Это что такие за немцы были? И куда они потом делись все?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Вообще чудесная характеристика, напротив того, французов: что французы — они ко всему пристают, все время во все вмешиваются, пытаются всеми поруководить и все время хотят кого-нибудь чему-нибудь научить. А англичане — они, напротив того, совершенно к этому не склонны. Они, может, даже и поучились бы чему, но не могут: времени нет, в лавку надо.
Е. ШУЛЬМАН: В лавку надо, да. Александр Иванович слишком остроумен, чтобы быть справедливым. Эти его обобщения и недобры, и я не уверена, что очень уж соответствовали действительности. Но сформулировано это совершенно блистательно, это правда.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Надо сказать, что в 1856 году — вот в 1852 году он приезжает сюда полностью разрушенным и несчастным, а в 1856 году к нему приезжает наконец из России его лучший друг Огарев. Они с Огаревым дружат с 12-ти лет, и вместе, как мы с Екатериной Михайловной тоже давали клятву на Воробьевых горах, и они поклялись, что они обратят все свои душевные силы на борьбу за освобождение Родины от деспотии.
Е. ШУЛЬМАН: Строго говоря, они поклялись бороться с рабством.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, надо сказать, они в некотором смысле победили. В общем, приезжает сюда Огарев, который тоже пережил… Они вообще оба какие-то чемпионы мира по сложной, запутанной и неудачной личной жизни.
Е. ШУЛЬМАН: Нам, наверное, все-таки надо какой-то краткий очерк дать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Давайте.
Е. ШУЛЬМАН: Давайте попробуем. Опять же, очень-очень сильно держа себя в руках. Значит, смотрите… С чего ж начать-то, господи? Значит, если бы в семействе Герценых-Захарьиных люди вели себя прилично, то фамилия у них у всех была бы Яковлевы. Был дворянский древний род Яковлевых, у которых в интересующее нас время было три брата — Иван, Лев и Алексей. Они все трое занимались разными вещами. Один из них был обер-прокурор Священного Синода в какой-то момент, другой был сенатор — он, собственно, в «Былом и думах» в первых частях выведен под этим именем сенатора. Третий — собственно, отец Александра Ивановича Иван Яковлев, — ничего особенного не делал. Но из них ни один не женился и не имел законных детей, при этом они каждый развели у себя на дому какой-то малопонятный гарем.
Я, когда начала читать про все это дело и немножко углубилась в эти семейные хроники Яковлевых, я думаю, что у них какая-то была болезнь наследственная. То есть что-то там была какая-то, как нынче выражаются, менталочка, которая переходила от одного к другому. Значит, сам Александр Иванович, как известно, Герцен, потому что фон Херцен от «сердце» — фамилия, которую придумал его очень умный отец. Он сын немецкой девушки, дочери чиновника…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: 16-летней! 16-летняя девочка родила сына от 45-летнего русского помещика.
Е. ШУЛЬМАН: Барина, который путешествовал по Европе, там ее как-то приглядел, увез с собой. Она так и жила у него в доме, значит, на ней он не женился — он вообще ни на ком не женился по непонятной абсолютно причине. То есть они, опять же, все три этих брата были чудовищно неспособны ни к какой нормальной человеческой коммуникации ни с кем, ни друг с другом. Они были в ужасных отношениях. Они все время ссорились, потом при попытке помириться это приводило только к еще большему скандалу. Они не могли образовывать никакие семьи и иметь устойчивых связей.
Значит, у отца Герцена был еще один сын, вот этот Егор, который был больной — что-то его все оперировали, бедного, и он потом умер в достаточно молодых годах. Были еще, вероятно, какие-то дети от каких-то других матерей.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Если мы будем так подробно останавливаться на старшем поколении, мы никогда не перейдем к младшему.
Е. ШУЛЬМАН: А может быть, мы это делаем для того, чтобы отвлечь внимание и немножко снять ответственность с младшего поколения? Значит, учитывая, в чем они все выросли, чудо, что они вообще могли как-то в брак-то вступать. Потому что, конечно, ни у Герцена, ни у его жены не было перед глазами никаких образцов, никакой функциональной (хотя бы приблизительно функциональной) семейной жизни. Значит, то, что мы в прошлой серии рассказывали про Тургеневых — так вот Тургеневы…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Забудьте всё!
Е. ШУЛЬМАН: …были вообще молодцы. Варвара Петровна — отличная женщина, святая мать, каких поискать еще. Потому что вот у этих, про которых мы сейчас рассказываем, все гораздо хуже.
Значит, Наталья Захарьина была двоюродной сестрой Герцена, соответственно, дочерью его родного дяди. Дочерью тоже незаконной. Кто ее мать, толком неизвестно. В метрических книгах написано, что она родилась от иностранки Ксении.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Интересное имя для иностранки.
Е. ШУЛЬМАН: Да, абсолютно. И крещена как благородная, то есть сразу в дворянское сословие. Значит, эта иностранка Ксения, судя по всему, была крепостная Аксинья по фамилии, видимо, Фролова. Почему ей дали фамилию Захарьина — кто-то из предков Яковлевых там тоже был, значит, Захарьин, а может, и нет. А может, эта Фролова была не Фролова, а Захарьина. Все это мало понятно. У нее тоже были какие-то братцы и сестрицы неизвестного совершенно происхождения. Все это жило в доме на абсолютно неопределенных правах и не имея никакого представления о своем будущем.
Вы понимаете, что такое эти незаконные дети? Упомянут их в завещании — хорошо, не упомянут — она отправляется в деревню к матери своей, которая крепостная. То, что описано в некоторых, опять же, тургеневских повестях типа «Несчастная», все во многом взято из реальной жизни.
В общем, эти двое подростков встретились и полюбили друг друга, сначала по переписке, потом и лично. Нельзя сказать, что это прямо был близкородственный брак. По нормам того времени двоюродные женились друг на друге только так. Но, конечно, было у них вот это какое-то общее страшное яковлевское наследство, из-за которого, а может быть, из-за условий того времени, дети рождались и все время умирали. Очень частые беременности, роды и смерть маленьких детей — все это, естественно, на Наталью Герцену действовало чрезвычайно тяжело. Значит, ребенок родился, который прожил подольше, вот этот утонувший мальчик Коля. Он был глухонемой, при этом, видимо, какой-то очень способный мальчик. Они нашли ему учителя, он учился хорошо, но вот он…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Учитель тоже утонул вместе с мальчиком.
Е. ШУЛЬМАН: Да, значит, они поплыли на пароходе — мать Герцена, сын, учитель и горничная. Выжила одна горничная, все остальные утонули. Это было такое даже прославившееся в газетных анналах того времени кораблекрушение.
Значит, дальше начинается история, которая, собственно, описана в главе «Кружение сердца» и которая кажется какой-то пародией на пушкинскую семейную историю: муж — Александр, литератор не в ладах со своим правительством, жена — Наталья, жена влюблена в иностранца. Но Пушкин пожертвовал собой ради чести своей жены и себя уложил в могилу, а Наталью уморили муж и любовник, по моему убеждению, основанному на прочтении текстов, совместными усилиями — и разговорами, и отсутствием разговоров, и вот этими всеми их сложными взаимоотношениями они ее загнали в гроб.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну, тут хотелось бы сказать, что, поскольку мы видим эту историю с позиции Александра Ивановича, Александр Иванович…
Е. ШУЛЬМАН: И он в ней невыносим.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, все хороши. Ну то есть если вам хочется немного такой прямо совсем кровищи эмоциональной, то глава «Кружение сердца», предшествующая лондонскому периоду, абсолютно, во-первых, отдельная, самодостаточная и цельная — можно просто взять отдельно, вынуть и прочитать. А во-вторых, она, конечно, невероятна по своему эмоциональному драматизму. Кажется, в истории этой были хороши все, включая жену любовника.
Е. ШУЛЬМАН: Эмма Гервег, и сам Гервег тоже. Он, кстати, участник революции 1848 года в Германии.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Довольно опереточно-комичный участник, но тем не менее.
Е. ШУЛЬМАН: Это Герцен так описывает. Ну хорошо, как-то он там участвовал, что-то на коне с шашкой скакал даже пару раз.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но, кажется, без особого успеха. То есть он туда уехал революционировать в середине марта, а уже в конце мая с некоторым позором был отправлен домой под надзор полиции. Причем именно… Ну то есть, типа, «взошел на трон Василий, но скоро всей землей его мы попросили, чтоб он сошел долой». Вот это было примерно оно. Словом, история была крайне драматичная — сокращая несколько коленец, которые тоже весьма были бы занятны, но, видимо, для какой-то другой передачи, не такой литературно-просветительской.
Е. ШУЛЬМАН: Является ли то, чем мы сейчас занимаемся, вообще просвещением?
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А то вдруг вам можно? Вам же только просвещать нельзя.
Е. ШУЛЬМАН: Мне все теперь уже можно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Когда наконец к одинокому, грустному и полностью растерянному Герцену в Лондон приехал его дорогой друг Николай Платонович Огарев, до этого утративший все свое земное достояние подобно полимерам, он приехал не один, а со своей женой. С женой тоже была длинная интересная история, потому что Николай Платонович был женат дважды. Первая жена в тот момент еще была вполне себе жива и даже не разведена. Она оказала всем большую любезность, умерев в 1853 году, и только после этого он сумел жениться на женщине, с которой он к тому времени сожительствовал уже лет шесть.
Ну, в общем, короче, приехал он туда с супругой, которую тоже, чтобы удобно было, звали Наталья, чтобы никто не запутался. Поскольку жить им было негде, поселились они у Герцена. Ну а дальше, с учетом некоторого накопленного опыта, Александр Иванович немедленно вступил в любовный треугольник уже, что называется, на собственной территории. И дальше жена Огарева фактически стала его гражданской женой. Это не упрочило их дружбу с Огаревым, хотя и не разрушило ее удивительным образом. Она родила от него еще какое-то количество детей…
Е. ШУЛЬМАН: Близнецов, девочку и мальчика, и дочь Лизу.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Все они тоже умерли.
Е. ШУЛЬМАН: Близнецы умерли от тифа…
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Дифтерии.
Е. ШУЛЬМАН: Дифтерии, прошу прощения, в трехлетнем возрасте. А дочь Лиза – это та самая самоубийца молодая, про которую Достоевский написал такой омерзительный текст. Далеко мы зашли, даже хронологически. Наталья Тучкова-Огарева написала тоже мемуары, и я их читала. Это грустное, но, может быть, необходимое чтение, которое добавляет еще одну некоторую грань ко всей этой достаточно безобразной и без того картине.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, но надо сказать, что Герцен в этом месте проявил себя истинным джентльменом. Он никак эту тему не затрагивает в своем «Былом и думах» — наоборот, он там всячески рассказывает про то, как прекрасен друг его Огарев и как Огарев выступает его музой. И действительно, именно Огарев придумывает вот эту Вольную русскую типографию, которая начинает выпускать газету «Колокол». И хотя газета «Колокол» тоже описана уже не в 6-й части, которую мы задавали вам читать, а в 7-й части, я очень рекомендую вам познакомиться с ее историей, потому что издание газеты «Колокол» — это, конечно, триумф Герцена. Вот 1856 год, когда они начинают это делать, и 1861-й, когда происходит отмена крепостного права, и уж совсем все плохо становится в 1863 году, конечно же, потому что, как сказала Екатерина Михайловна, Герцен неудачно выступил по вопросу польского восстания. Вот эти годы — это лучшие годы в жизни Герцена с точки зрения осмысленности. Газета «Колокол» очень активно читалась в Зимнем дворце. Она была абсолютно запрещена…
Е. ШУЛЬМАН: И крайне популярна.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И невероятно популярна.
Е. ШУЛЬМАН: Все установили VPN. Весь Зимний дворец, значит, скачивал и читал.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Включая государыню императрицу, потому что государыне императрице была адресована целая специальная статья, касавшаяся воспитания ее детей. Говорят, что государыня императрица ее читала и плакала. Некоторые чиновники, обиженные императором, писали письма Герцену с просьбой, чтобы он написал в своем «Колоколе» про то, как с ними дурно обошлись на службе, потому что это единственный способ надежно донести информацию до государя. Словом, это было абсолютно золотое время.
Е. ШУЛЬМАН: Сам государь шутил, что вот, мол, передайте Герцену там в Лондон, чтобы он не очень меня, значит, ругал, а то отпишусь.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Дизлайк и отписка.
Е. ШУЛЬМАН: Императорский дизлайк — это серьезно.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: С короной так наверху, чтобы не перепутали. Мне кажется, что мы, безусловно, не сумели в должной мере осветить все вопросы, связанные с пребыванием Александра Ивановича Герцена в Лондоне, но, возможно, мы сумели заронить в вашу душу интерес к этому удивительному человеку — неприятному, невероятно талантливому, потрясающе яркому, очень несчастному и действительно много сделавшему для родины нашей общей, а также для разных других родин тоже.
Е. ШУЛЬМАН: Его борьба с рабством, его борьба с крепостным правом, его вообще постоянное выступление на стороне человеческого достоинства не может не вызывать сочувствия. Мыслитель он довольно путанный — тут надо, к сожалению, согласиться с советскими комментаторами. Не потому, что он не понял марксистскую истину. Мне тут попался сборник его беллетристических произведений — он ведь, кстати, автор одного из трех роковых русских вопросов «Кто виноват?», как раз это его такая маленькая повестушка. Так вот, это издание издательства «Академия», 1936-го, по-моему, года, незадолго выпущенное до того, как там всех расстреляли, с предисловием Льва Каменева, который был руководителем этого издательства — опять же, написано буквально незадолго до того, как его самого расстреляли. Так вот, он там пишет, что Герцен, типа, бедный, совсем недолго не дожил до того, чтобы свет марксизма озарил его сомнения и высушил их, как солнце высушивает болотные испарения. Вот если бы он только вот этой истиной бы проникся, все его страдания немедленно бы и закончились. Но он вот ходил в потемках, не дожил до утра. Было принято вообще сочувствовать многим людям, которые не дожили до торжества советской власти — тут бы им счастье-то и привалило. Но беда в том, что Александр Иванович отлично дожил до Маркса и читал его, и не был впечатлен совершенно.
Еще раз повторю: мыслитель он не то чтобы очень последовательный. Несмотря на свою широчайшую образованность, знание всех европейских языков — он читал все, что можно читать, — он как-то это все воспринимает довольно странно. Я, например, с изумлением прочитала в этой главе «Былого и дум» его довольно обширный очерк о классическом труде Стюарта Милля «On Liberty» («О свободе»). Ну, это один из основных текстов либерализма как направления мысли. Но если читать Герцена, то Милль пишет исключительно о том, что англичане измельчали по сравнению со временами Кромвеля и Европа катится к своему закату. Такое ощущение, что мы какого-то разного Милля, что ли, читали.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А меня вот поразило еще отдельно, чего Герцен не читал. Он вообще не читал никакой современной ему литературы. То есть я все думала: ну, товарищ, живешь буквально на расстоянии 15 минут пешком от Диккенса — ну почитай Диккенса. Нет, он вообще не в курсе.
Е. ШУЛЬМАН: Вообще когда думаешь, что по этим улицам ходили герои «Дэвида Копперфильда» и «Холодного дома», это та самая эпоха… Кстати, в истории Англии довольно мрачная — это эти самые hard times, тяжелые времена: времена экономического кризиса, подорожания жизни и еды и, соответственно, там удешевления труда человеческого. И это чартизм — в 1848 году, между прочим, тут тоже чартистские волнения были. То есть это то, что мы так хорошо знаем по произведениям ранних и средних викторианцев. «Шерли» Бронте, например — это тоже как раз про это. Гаскелл, «Мэри Бартон» — это вот про то, про вот эту всю рабочую жизнь. То есть, конечно, поразительно, что они сталкивались плечами буквально на перекрестке с Александром Ивановичем, но он их не видел.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Герцен не оборачивался.
Е. ШУЛЬМАН: Впрочем, они его тоже не видели.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он даже Флобера не прочитал, хотя уж это, казалось бы…
Е. ШУЛЬМАН: Но Гюго он знает. Гюго вообще знает только тех, кто участвует в политической борьбе.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Он не читал «Мадам Бовари», хотя уж это совсем, казалось бы, от него близко.
Е. ШУЛЬМАН: Может, и надо было бы.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Чем бы ему это помогло, хотела бы я знать.
Е. ШУЛЬМАН: С другой стороны, может, и лучше, что не читал. В общем, дорогие слушатели, если мы заронили в души ваши искру интереса к этому непростому и неоднозначному человеку, правда, откройте, почитайте. Просто вот с любого места. Это действительно интересно, поверьте. Это не потому, что мы тут извращенцы какие-то собрались — это правда ужасно здорово. Вот читаешь, открываешь и не можешь совершенно остановиться.
Этот человек во многом раздражает — как нынче выражаются, бесит. Да, он бесит. Он действительно с барской снисходительностью говорит о тех, кому не так сильно повезло. Он совершенно невыносим в своей вот этой вот так называемой личной жизни. У него не было образцов каких-то здоровых, вообще никаких. Он жил во времена, когда прежние нормы отторгались, а новые еще не сумели родиться, и он сам был тем человеком, который отрицал эти прежние нормы, не зная, в чем они состоят: хорошо ниспровергать патриархат, когда ты не жил ни одного дня ни в каком хоть сколько-то нормально работающем патриархате, а не вот в этом ужасе беспросветном, в котором они все жили. Вот почитайте хоть начало, просто вот, что называется, с мороза, и посмотрите, что там на самом-то деле описано. Но, тем не менее, это читается — прямо вот засасывает тебя в эту воронку, полную людей, страстей, жизней их и действительно какого-то бьющегося сердца европейской мысли и всякой политической деятельности.
Закончу одной фразой Герцена, которую нельзя не запомнить, когда раз прочитаешь: «Ничто так не хранит юношество, как сильно развитый общественный интерес». Вот у него был сильно развитый общественный интерес, и поверх вот этого всего многочисленного безобразия, которое творилось вокруг него, которое творил он сам, этот общественный интерес никогда его не покидал. Поэтому это человек, который не сконцентрирован на своем собственном, так сказать, бытии, даже если в этом бытии черт-те что происходит. И это бесконечно обаятельно.
***
Е. ШУЛЬМАН: Выпуски нашей целительной передачи «Закладка» выходят раньше всего на «Патреоне» «Эха». Если подписаться на мой «Патреон», то вы тоже будете иметь ранний доступ. Через некоторое время они появляются на моем YouTube-канале.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: А если вы хотите, чтобы все это показывали вам не только раньше всех, но и в нормальном качестве, без замедлений, заминок и прочих заусенцев, то пользуйтесь VPN-сервисом Bistro. Скачать его вы можете, проследовав по ссылкам в описании к этому видео.
***
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как вы, наверное, знаете, если вы смотрите нашу передачу регулярно, в конце нам надлежит порекомендовать еще одну какую-нибудь книгу, которая кажется нам удачно зарифмованной с главной героиней нашего выступления. И тут мы, абсолютно не сговариваясь, решили, что центральным персонажем рубрики «Колофон» будет драматическая трилогия выдающегося английского драматурга Тома Стоппарда «Берег Утопии». Мы сошлись на этом прямо сразу, то есть никакой полемики не возникло. Если по какой-либо причине вам не хочется читать Александра Ивановича — хотя мне кажется, что мы его продавали-продавали, просто сами бы уже купили, — так вот, если по какой-то причине вам не хочется продираться через характеристики европейских революционеров, в силу разных причин осевших в Лондоне, и разбираться в крайне путанных и непоследовательных политических мнениях Александра Ивановича, то «Берег Утопии» предложит вам все то же самое, только, скажем так, исключительно человеческое измерение.
Е. ШУЛЬМАН: И на английском языке, что гораздо понятнее.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Если же по какой-то причине вам не захочется читать его на английском языке, то совершенно выдающийся перевод на русский язык сделала переводчица Ольга Варшавер. Эта трилогия с большим успехом ставилась в РАМТе. Я никогда не видела, конечно же, но многие люди отзывались с большой похвалой — да, у нас есть живой свидетель в зале.
Стоппард по какой-то совершенно неизвестной причине, необъяснимой в английском интеллектуале, страстно влюбился в Белинского — персонаж, который почему-то, к сожалению, у нас тоже сегодня не прозвучал: он тоже важен для истории, конечно же, Герцена и его окружения. Но дальше любой другой человек бы, возможно, этим и ограничился — но не англичанин, как сказал бы Александр Иванович. И Том Стоппард решил выпить эту чашу до дна и исследовал все окружение своих героев. Его герои — это Белинский, Тургенев, Бакунин и Герцен.
Е. ШУЛЬМАН: И Огарев.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И Огарев, естественно. Словом, весь тот человеческий бульон, в котором варились идеи Герцена, вызревали и порождали вот эти довольно удивительные пузыри — все вот это очень человеческое замечательно отражено в трилогии Стоппарда «Берег Утопии», которая, мне кажется, послужит прекрасным дополнением и контрапунктом к собственно «Былому и думам».
Е. ШУЛЬМАН: Стоппард вообще молодец большой. Он сценарий к «Анне Карениной» написал и также сценарий к фильму «Влюбленный Шекспир». Так что он знает, что делает.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мы должны рассказать о следующей книге, которую мы обсудим.
Е. ШУЛЬМАН: Да, мы должны рассказать о следующей книге.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: И поскольку это был ваш неожиданный выбор, то…
Е. ШУЛЬМАН: Да. Для того, чтобы дорогие слушатели могли провести следующий месяц не впустую, а плодотворно, мы заранее анонсируем ту книгу, о которой мы будем говорить в следующем нашем, теперь уже ноябрьском выпуске. Не хочется так шутить, но действительно этот выбор представляет собой некоторый компромисс между моей любовью к тем авторам, которые уже написали все, что они могли написать, и любовью Галины Леонидовны к современной литературе. Мы будем говорить о романе, автор которого ушел от нас буквально совсем недавно, трагически погиб этим летом. Это российский писатель Евгений Чижов, и роман его называется «Перевод с подстрочника».
Я его прочитала очень быстро, он недлинный. Я думаю, что вы тоже его легко прочитаете, потому что он недлинный и увлекательный. Он политический — в нем есть, так сказать, политическая компонента. В нем есть много разных других компонент. Это действительно интересный текст, который стоит обсудить. Мы не будем сейчас рассказывать, о чем там идет речь — о переводе, знаете ли, с подстрочника в прозе. Читайте и дожидайтесь ноября. В ноябре, надеюсь, вы услышите наш следующий выпуск, в котором мы будем этот роман обсуждать.
Г. ЮЗЕФОВИЧ: Спасибо большое! На этом мы завершаем дозволенные речи. Смотрите нас, пожалуйста, везде и слушайте. И мы вернемся через месяц с разговором о современной литературе, что бывает с нами нечасто.
Е. ШУЛЬМАН: Спасибо!