Один с Дмитрием Быковым

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

В масштабах России спасти ситуацию уже нельзя, империя обречена, у нее нет вариантов…

Канал “Живой гвоздь”, прямой эфир

Еженедельный прямой эфир Дмитрия Быкова. Тема “Урока литературы” после 23.00: “Ильф и Петров”

Поддержать Живой Гвоздь

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники! Прежде всего не могу не поздравить с днем рождения Аллу Сергеевну Демидову. Алла Демидова – это один из тех людей, на которых оглядываешься в поисках не то чтобы ориентира (это сильно сказано), но опоры. Знаете, таких людей в моей биографии было довольно много, потому что я, следуя заветам Зинаиды Гиппиус, всегда старался следить за людьми, сохраняющими себя, интеллект, силу духа вопреки любым обстоятельствам. Вопреки возрасту, в частности.

Вот у нее в очерке «Благоухание седин» сказано, что в поисках нравственной твердыни привлекали иногда ее старики, пережившие 60-е, 70-е, 80-е годы девятнадцатого столетия, и в 10-е сохранившие бодрость и радость. Одним из таких был Стасов.

Они, эти старики… Хотя слово старики к ним даже и применить-то не очень адекватно. Вот как Кима я буду называть стариком? Я сейчас с Кимом, которому, прямо скажем, за 86, езжу по Америке и даю концерты. И я поражаюсь тому, насколько он лучше меня сохранился.

Кстати, тут многие спрашивают, написал ли Ким новые вещи. Написал. И он их тут поет. И это такие вещи, которые вас очень обрадуют. Я очень рекомендую «Романс охотника»: «Если вдруг попаду по мишени, то тотчас попаду под статью». Это серьезное произведение. Я вижу те овации, которыми его встречают.

И вот Демидова – человек, над которым не властен ни возраст, ни время. Почему? Не потому, что есть самомнение. Достоинство, умение себя сохранить – нет, не потому. Это все вещи третьестепенные. А потому что есть высокое умение ориентироваться на вневременные обстоятельства и на чьи оценки не оглядываться, потому что умирать ты будешь один, и живешь ты один, и отвечаешь ты один, а не все те, которые дают тебе советы.

Я Демидову люблю не только как актрису, не только как блестящего интерпретатора Ахматовой (одного из лучших), не просто как гениального чтеца. А я люблю Демидову как образец независимого, веселого, доброжелательного и гордого человека. Вот это такие прекрасные качества, и они так редко сочетаются. И при этом, конечно, потрясающее воображение! Как она увидела, что Треплев должен ходить с высовывающимися из рукавов длинными кистями, потому что короткий, жалкий пиджачишка на нем. Да и много у нее было таких удивительных прозрений. Я думаю, что никто так не понял «Поэму без героя», как она в своих интерпретациях ее. Речь именно о ее социальном смысле.

Я уже не говорю о том, что вообще образ женщины 70-х годов, «умняки», как это называет Рязанцева в неосуществленном ее сценарии – вот это образ женщины, который описывал Валуцкий, кстати говоря (муж Демидовой). Это образ женщины, который описывала Рязанцева, который чувствовали Габрилович и Райзман. Это самый любимый мной женский образ. Ну, Калягин правильно сказал в одном из немногочисленных интервью: «Всем женщинам – красивой, сексапильной, а даже верной – предпочитаю женщину умную». Это было сказано о Глушенко, но действительно точно сказано. Действительно, важнее ума, эмпатии, сопереживания (совесть ведь тоже функция от ума), – важнее этого ничего нет.

И Аллу Демидову, как одну из опор человечества в сегодняшнем, прямо скажем, неважном времени, я самым горячим образом приветствую и поздравляю.

Вообще я должен сказать, что та депрессия, которая многими сейчас владеет, она понятна и естественная. Прежде всего, она связана с огромным количеством людей, которые бедствуют. Они бедствуют в Украине, прежде всего и раньше всего, и об этом надо прежде всего говорить. Она, эта волна бедствия, катится по Средней Азии, по Грузии, по Европе, – это беженцы, которые сегодня покрывают все пространство Евразии. Я говорил недавно с одним любимым грузинским деятелем культуры (не буду его расшифровывать). Он говорил: «Если надо, передай кому, кто останавливается в Тбилиси, что у меня освобождается квартира. Украинцы вернулись в Киев – так я русских приму». Через Тбилиси же прокатилась сначала волна беженцев украинских, а теперь прокатилась волна русских. Бедствие докатилось до России. Вот о чем бы фильм снять мощный! Глазами этой квартиры, глазами обитателя этой квартиры. Это можно было сделать, это было бы классно. Да и вообще, о многом можно будет снять.

Но в качестве утешения… не утешения… понимаете, consolation – это такое слово, которое не совсем значит «утешение». Утешать там – conform, то есть делать более комфортным, более удобным ваш опыт жизни. Consol – это возможность почувствовать элемент божественного присутствия. Сегодня божественное присутствие можно. Я не испытываю злорадной радости, которая выражается в двух словах «мы говорили». Это в одной словесной пьесе-пародии Горького и Андреева был такой коллективный персонаж со слоганом «мы говорили». Мне это не нравится, я никогда не горжусь предсказаниями. Это не бином Ньютона – предсказать что-то.

Но я отчасти рад тому (если слово «рад» здесь уместно), что чувство дискомфорта, тревоги, которые я постоянно испытывал, чувство зыбкого болота, по которому мы все ходили, – оно мне не просто так являлось. Я не просто так ощущал эти накаты тревоги, которые всякие беспечные оптимисты принимали за алармизм, за еврейскую генную память о погромах, за трусость. Это не была трусость – чего мне уж там особенно бояться? Но я ощущал именно трепет почвы, потому что все благополучие нулевых было зыбко, все надежды 90-х были зыбкими. Под всем этим бултыхалась, булькала трясина. Сегодня эта трясина хлестанула наружу. И наконец-то состояние большинства сограждан пришло в резонанс с моим состоянием.

Мне уже нечего добавить к тому, что написано в нулевые годы: к «ЖД», к «Эвакуатору» (он, кстати, сейчас на глазах сбывается). А нечего особенно добавлять. И все люди, которые на моих глазах начали перерождаться, они перерождаются в полном соответствии законов истории и физики. Законы истории, кстати говоря, в каком-то смысле, еще более непобедимы, чем законы физики. И в такой же степени постижимы, познаваемы, – тут опять-таки не о чем говорить.

А что касается двух еще важных вещей, о которых я хочу сказать. Я выражаю глубокие соболезнования родным двум замечательных людей – Дмитрия Карабчиевского и Андрея Тоома. Дмитрий Карабчиевский – сын писателя, поэта, филолога Юрия Карабчиевского. Сын, который многое сделал для увековечивания памяти отца, для сохранения его наследия. Книгу составил превосходную, и вообще много самим собой, своим живым присутствием свидетельствовал об отце, напоминая и об его бесприютности, и об его неготовности удовлетворяться любой бытовой фразой. Я могу любить или не любить то, что написал Карабчиевский-старший. Но я не могу не сказать, что Карабчиевский был мучеником своего дара, был мучеником, ничем не удовлетворяющимся, вечном ищущим. Он был превосходным поэтом, кстати говоря. И «Воскресение Маяковского»  – не лучшее его произведение. Лучшее – это роман «Жизнь Александра Зильбера». И его самоубийство в припадке депрессии – это знак неготовности смириться. Вот это для меня очень важно.

Ни в Москве, ни в Израиле не находил он себе места. И Дима Карабчиевский, его сын, художник, музыкант, перформансист, просто человек культуры, – он своим присутствием одним приближал к отцу, напоминал об отце, свидетельствовал о нем. Понимаете, задача богослова – свидетельствовать о боге, напоминать о нем.

И второй такой человек – Андрей Тоом, внук Антокольского, Павла Антокольского – любимого моего поэта, интимно близкого мне поэта; поэта, с которым прошла моя молодость, мое детство. Я как открыл его в библиотеке санатория имени Мориса Тореза в Ялте, так уже  Антокольский оставался со мной навсегда. Я вызубрил наизусть «Франсуа Вийона», я выучил наизусть то, что он написал. Он – один из самых родных для меня поэтов. Даже его чудовищный провал – драматическая поэма о Чкалове – вызывает у меня сострадание, а не отвращение. Ну что там поделаешь? Про Сталина эти жуткие слова… Выбили из него это. А вообще-то он был всегда опорой для молодых поэтов, в которых он видел своего сына, он искупал свою вину перед убитым сыном, погибшим на войне сыном. Он вообще самое, наверное, трогательная фигура среди литературных стариков 60-70-х годов.

Из его учеников сегодня наиболее активен Волгин. Многие помнят великую роль Антокольского… Дело не в его педагогике, а дело в том, что он был гениальный поэт. Нормальный гениальный поэт, который в силу разных причин написал не так много стихов на своем уровне. Но это, конечно, и потрясающие стихи 70-х годов, и потрясающая поэма «Княжна Тараканова»:

У Алексеевского равелина
Тверда как камень выбитая глина,
Мертвы, как вечность, рытвины и рвы.
Здесь солнце из-за низких туч не блещет.
Здесь хлещет ветер. Здесь уныло плещет
О брег свинцовая вода Невы.

Это упоительная поэма. Я помню из нее огромные куски. «Не стоит ваших свеч моя игра» – это такой ответ всем, пытающимся нас уловить в свои жалкие сети. Нет, Антокольский поздний был лучше раннего, отчаяннее, великолепнее.

Где ж они – «бессонница, восторг,
Безнадежность», данные Мариной.
Угодил я в старость, как в острог,
Иль сгорел в горячке малярийной.

Это запоздалый ответ на посвящение Марины Цветаевой ему:

Дарю тебе железное кольцо:
Бессонницу — восторг — и безнадежность.
Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,
Чтоб позабыл ты даже слово — нежность.

Вот талисман тебе от красных губ,
Вот первое звено в твоей кольчуге, —
Чтоб в буре дней стоял один — как дуб,
Один — как Бог в своем железном круге!

«Один как перст [как Бог]» – великолепная какая метафора этого кольца. Поздний Антокольский был прекрасен. И вот его одинокая старость, после смерти Зои Бажановой. Доживал он вместе с первой женой, которая охраняла как-то его по мере сил, его гонимое одиночество, полное отсутствие современников, – 82 года все-таки, кто до этого дожил?

Зеркалом его, спасением его, лучом света в его жизни был внук Андрей. Андрей Леонович Тоом, сын Тоома, который многое сделал для увековечивания памяти деда: он собрал лучшие его книги, издал дневник, собрал стихи. Я здесь вот на книжном развале нашел двухтомник Антокольского и кинулся к нему как к родному и схватил просто его… потому что для меня иметь рядом книгу Антокольского – при том, что я все это знаю наизусть – это вот как иметь рядом любимого старого друга, именно любимого, а не того, к которому относишься с высокомерием и гордостью.

И вот Андрей Тоом, который после долгой болезни умер в Америке,  был не просто хранителем наследства деда – он был его продолжением. Такой же темпераментный, яркий, не всегда уместный, грохочущий, такой же непримиримый, такой же темпераментный, такой же неуместный среди анемичных времен, наизусть знающий огромное количество стихов своих и чужих; человек, выросший в московской литературной семье, – это почти утратившее смысл сегодня понятие, но я эту московскую литературную среду помню по детству. Это, конечно, было грандиозное явление, и мои соболезнования Анне… Кстати, мои самые глубокие соболезнования всем его семье, потому что семья была большая.

Антокольский был окружен родными, но беда его была в том, что с этими родными ему было трудно. Он не находил понимания. Вот только внук Андрей, который был таким же бессребреником и таким же весельчаком, таким же отчаянным, грустным, трагическим, таким же трагическим актером, которого время все время загоняло на вторые роли, – он был таким же. И вот это внутреннее сходство дорогого стоило.

Поотвечаем на вопросы, которых много. «Как вы думаете, следует ли считать генерала Пиночета кровавым диктатором? Ведь он спас страну и ушел вовремя?»

Кстати, а кем еще считать генерала Пиночета? Кровавый диктатор может спасти страну, но то, что происходило на стадионе в Сантьяго, мы забывать не можем. То, что сделали с Виктором Харой, мы забывать не можем. То, что сделали с Пабло Нерудой, мы забывать не можем. Да и в конце концов, то, что случилось с Сальвадором Альенде…  Давайте не перебирать его левацкие грехи, его экономические провалы. Давайте помнить о том, что он человек был хорошим. А вот генерал Пиночет не был хорошим человеком, как к нему ни относись. Спас страну, не спас страну, – это же мы судить с вами не можем, это стране виднее. А Чили при Пиночете было кровавой полоской на западе южноамериканского континента, я это помню.

«Я ребенок нижней ступени номенклатуры. Могу ли я воспользоваться связями родителей, чтобы на войне вместо меня убили кого-то другого? Насколько я плохой человек в этом случае?»

Знаете, если вы ставите перед собой такой вопрос, то вы уже человек очень неплохой. Но, понимаете, как бы вам сказать? Нельзя ставить себя в ложную ситуацию; ситуацию, из которой нет правильного, морального выхода. Признаком искусственности, неправильности ситуации является то, что из него морального, правильного, объективно спасительного выхода нет. Из нее есть только два выхода – плохой и еще хуже. И вам совершенно не обязательно прибегать к помощи родителей, к номенклатуре. Вам достаточно из этой ситуации уйти, убежать.

Это как, понимаете, нет правильной модели поведения в классе, который охвачен буллингом. Нет правильной модели поведения в организме, в котором рак бушует. Он все равно там бушует, вне зависимости от поведения других органов. Никакой иммунитет не спасет. Точно также и в ситуации с призывом в армию.

Я не думаю, что так уж императивно стоит вопрос: что если вас не призовут в армию, то вместо вас погибнет кто-то другой. Чувство вины перед мертвыми знакомо всем, об этом говорил еще Твардовский: «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны».  Да, «речь не о том, но все же, все же, все же…». Ничего не поделаешь, совесть-то болит. Если убили не нас, мы виноваты. Но загонять себя в эту ситуацию, из которой нет этического выхода, – по-моему, не нужно. Точно также не надо находиться в классе, который охвачен буллингом. Нет правильной модели поведения в тюрьме. Нет правильной модели поведения в травле (кроме как не присоединяться, но тоже это мало кого останавливает).

Поэтому я не могу вам дать совета, кроме одного: не дайте себя поставить в ложную ситуацию. Если есть возможность бежать – бегите, если есть возможность бороться – боритесь. Я думаю, что борьба в ближайшее время принесет существенные результаты. Ведь тут понимаете, в чем штука? Как бы это сформулировать, опять-таки?

Во всякой болезни есть лавинная стадия, стадия лавинообразного осыпания. В английском есть хорошее слово avalanche – лавина, обвал. Оно как бы передает этот вал, накатывание, когда лавина держится на грани… Она может держаться довольно долго. Но когда она поехала (а сейчас она поехала, ее тронули взрывом, смехом, камнем, может быть, брошенным – она вот от такого камешка может поехать), – сейчас она поехала, и события будут нарастать стремительно, лавинообразно. И это касается не только ужасно проходящей мобилизации, не только того, что власть допускает ошибку за ошибкой, громоздит ложь за ложью.

Переобуваются пропагандисты, все идет по худшему сценарию, уже ничего спасти нельзя, кроме нескольких людей, нескольких тысяч, нескольких миллионов. В масштабах России это все равно очень много, можно спасти очень многих. Но в масштабах России спасти ситуацию уже нельзя, империя обречена, у нее нет вариантов. И как бы это горько ни звучало, сегодня накат событий и их темп будет увеличиваться с каждым днем, с каждой новой ложью, с каждой новой жестокостью, с каждой новой репрессивной мерой. Счет, который будет предъявлен, он уже бесконечен. Но сейчас не об этом речь. Сейчас вопрос в том, сколько народу они смогут с собой забрать.

Верю ли я в опасность ядерной войны? Нет, в опасность – верю, в возможность – нет. Как можно не верить в опасность? Опасность есть всегда. Я не верю в то, что это возможно.

«В конце «Архипелага…» Солженицын задает вопрос, почему все молчали. «Нас же было больше». Нас и сейчас больше. Почему мы молчали тогда и молчим сейчас?» Вот это довольно часто возникающий вопрос. Понятно, что люди боятся пытки, боятся тюрьмы, боятся пытки гантелей… Об этом сейчас, в связи с так называемым «Маяковским делом», когда молодых поэтов пытают и арестовывают, это довольно очевидная ситуация, здесь и говорить не о чем. Но невозможно… А, вот мне пришли угрожать за сигарету, и конкретно жена. Катя, выкинь! Ну что поделаешь? Иногда говоришь и увлекаешься, говоришь и нервничаешь.. Ну выбрось ее, и все.

Кстати, тут некоторые люди негодовали, что я выбрасываю бычок в окно… Так это мой бычок, и это мое окно, и мой дом. Пусть пока и временно. И под окном стоит та урна, мимо которой я не промахиваюсь, будьте уверены. Я имею право уж в своем-то дворе скромно хозяйничать.

Кстати, много вопросов и просьб показать увеличившегося Бэбза [сына]. Иди же сюда, мой застенчивый. Раз уж ты пришел – а он приходит всегда, потому что ему же интересно. Вот он пришел вам помахать, дорогие друзья. И сказать, что будущее у мира есть, и никто не собирается этот мир в ближайшее время похоронить. Мир не даст себя похоронить. У нас есть «бэбзы» – наша главная надежда, не правда ли? Пошел гулять.

Вот, возвращаясь к теме насчет «почему молчали». Люди боятся пыток, люди боятся советской тюрьмы, которая хуже пыток, люди боятся советской тюрьмы, которая хуже советской. Люди боятся осуждения соседей, потому что больше всех вам надо. Но за всем этим сидит более глубокий и более страшный страх. Я говорил об этом много раз, но не грех повторить.

Мы стоим на пороге трансформации системы, которая просуществовала 7 веков. Российская вертикальная власть, российская показушная армия, российская глубоко порочная система воспитания, при которой учителя боятся директоров, директора боятся РОНО (как бы оно ни называлось), РОНО боится Минпроса… Все боятся всех, все боятся вышестоящих и презирают нижестоящих. Закон очереди, когда ты ненавидишь всех, кто стоит перед тобой, и презираешь тех, кто стоит сзади. Это такая труба. Ведь очередь – это как бы проекция российской вертикали на горизонталь русского пейзажа, на его бесконечную равнину. Ну это, в общем, то же самое.

Поэтому один из текстов Сорокина, один из ключевых текстов, называется «Очередь» – очень мощный, кстати, текст. Когда ты на это все смотришь, поневоле у тебя возникает мысль, то эта система исчерпала себя. Какой будет новая, мы не знаем, но этот страх, этот ужас от радикальной смены парадигмы (простите за умное слово) знаком всем. И поэтому люди согласны, по гамлетовскому монологу, «мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться». И люди готовы мириться со знакомым злом, оно им за семь лет, за семь веков знакомо. И они не готовы представлять другую парадигму. Но она будет другой, просто лучше самим ее установить, нежели ждать, пока время ее установит.

То, что Владимир Путин считает себя окруженным, загнанным в угол, – конечно, это так. Но он окружен не НАТО – он окружен временем, которое наступает со всем сторон. Просто он, как все представители КГБ, как люди, лишенные фантазии, персонифицирует эту силу. Ему кажется, что это время подкуплено кем-то. Время не может быть подкуплено кем-то, оно неподкупно.

Это как герой рассказа Андрея Синявского, любимого моего рассказа «Ты и я»: он подозревает, что за ним следит КГБ. А за ним следит Господь Бог. Но у него этой мысли не возникает. Так вот, здесь примерно так же.

«Возможно ли появление в России человека принципиального, уважаемого, но безвластного? Мне кажется, что у нас наличие власти – необходимое условие уважения у среды большинства?» Ну нет, конечно, это не так. Наоборот, Россия всегда уважала оппозиционность. Сейчас, может быть, хуже с этим стало, потому что идеи оппозиционеров были скомпрометированы, но не сами оппозиционеры.

Вот я просто к другому: идея власти… Понимаете, Мирон, вам бы следовало конкретизировать это понятие. Власть бывает разная. Власть – она ведь не обязательно административная. Власть – это не только та, которой бывают обличены – власть бумажки, власть должности. Нет, в России уважают не только представителей власти. Иными словами, власть может быть духовной. Власть может быть властью гения, таланта, поэтому все власти так ревнивы к чужому литературному успеху, так хотят рулить литературой, так хотят остаться в литературе, все время стремятся в нее просунуться.

Ведь на самом деле… по-моему, это Суворина слова, я все забываю перепроверить: «В России два царя – Лев Толстой и Николай. Николай не может поколебать власть Толстого. Толстой легко колеблет трон Николая» Это тоже власть, и именно об этом симметрии, которая существует, говорил Пастернак в довольно посредственном стихотворении «Художник». Я так люблю Пастернака, что могу себе позволить сказать, что у него есть стихи плохие. Но он сознательно к этому шел, он говорил: «Некоторое время я буду писать черт знает как, простите меня». Вот он безусловно прав в одном: «Он верит в знанье друг о друге предельно крайних двух начал». Два предельно крайних начала, которые обоим присущи: власть, воля, зависимость от бога, осознание предназначения, ну и некоторая авторитарность, конечно. Художник  не может не быть авторитарен. Ему диктует власть таланта: он обязан это делать, он не может это не написать. Он тоже загнан в угол, и тоже смертью. Если он не будет говорить, то он умрет. Это нормальная совершенно практика.

Поэтому человек, обреченный властью, это не только руководитель. Как говорил Павел Первый… Кстати, меня тут спрашивают, нет ли у нынешнего времени аналогий с Павлом Первым – нет, никаких. Павел Первый говаривал: «В России дворянин тот, с кем я разговариваю, до тех пор, пока я с ним разговариваю». Это не та власть, которой следует апеллировать и на которую следует ссылаться. Но человек, который как власть имущий (как говорил Лев Толстой о Лермонтове), – это ощущается всегда.

У Лермонтова никакой не было власти, кроме власти гения. В России есть сегодня фигуры, которые имеют духовную власть, которые говорят, как право имеющие. Я себя к ним никоим образом не причисляю, никоим образом не стремлюсь, но думаю, что некоторая власть над умами и мне, грешным делом, бывает дана. Просто потому, что говорю я об объективно существующих вещах.

«Создан совет по профессиональным квалификациям в сфере культуры. Совет станет основным связующим звеном между отраслевыми работодателями и работниками. Придется ли доказывать свою лояльность режиму?»

Ваня, вы так об этом спрашиваете, как будто это все надолго. Это вот как обсуждать там указы Геббельса в апреле 1945-го… Блик есть перед дверьми. Я не говорю о том, что самая темная ночь бывает перед рассветом. Дело в том, что самая темная ночь еще не наступила. Вот как разруха начнется – тогда, может быть. Но обсуждать их планы, телодвижения, что они там сделали с экономикой, кого они там назначили, – это все уже, понимаете, как человек перед смертью шарит рукой по одеялу (это называется «обирается»), – вот также и они ищут рычаги. Это обираются они, обустраивают свою смерть. Это предсмертные, последние, вызывающие сентиментальность телодвижения системы. И это очень горько, но они многих успеют за собой утащить. Но не всех далеко. Вспоминая Щербакова:

Но всех не догонят. Догонят не всех.

Всего не отнимут. Отнимут не всё.

Очень хорошая была песня, кстати.

«Я все бы мог перенести, точно зная, что понимание наступит, осознание придет, и, как вы говорили, мы испытаем легкое похмелье. Но чем больше я вижу вокруг, чем больше наблюдаю за тем, что происходит, тем уверенности меньше. Что если осознание не наступит, опыт забудется или не будет воспринят вовсе?»

Тимофей, ну это все равно что спрашивать: «А что если человеку откажет мозг, откажут все рецепторы?» Такое бывает иногда. Но тогда, значит, человека просто не будет, вот и все. Понимаете, очень верить в наши мрачные времена, страшные времена… Я как раз новый стишок об этом написал. В мрачные времена очень велик соблазн плохо думать о человечестве. И этот соблазн понятен, и этот соблазн иногда приводит к великолепным текстам, типа лермонтовской «Думы». Всегда хочется сказать: «Печально я гляжу на наше поколенье». А на что можно глядеть в России беспечально? Что бы человек в России ни делал (так сказал Блок), его прежде всего жалко. Не важно, смотрит ли в окно или есть что-нибудь вкусное. Все время его жалко. Но не надо поддаваться этому соблазну, не нужно считать людей ничтожествами.

 Действительно, «я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Это Радищев еще говорил. Душа моя страданиями человечества уязвлена уже очень давно. Но это совершенно не значит, что такой взгляд на мир справедлив.

Понимаете, нельзя смотреть на мир глазами потерявшегося щенка, глазами брошенного ребенка, глазами нищего, глазами бомжа, глазами покинутой женщины. Все это в мире есть, но мир этим не определяется. Вы знаете, что счастье очень редко тянет за собой цепочку очень счастливых воспоминаний. А любое несчастье – всегда цепочка плохих воспоминаний. Ты тут же начинаешь вспоминать, в чем еще тебе не повезло. Это ужасно, да. Цепная реакция несчастья – это очень трагическая ситуация,  о ней Валерий Попов очень хорошо писал. «Принцип локализации несчастья» (это его термин) – надо вот его локализовать.

В нынешние времена, когда смотришь на Россию, очень легко сказать: «Да, она всегда была рабской, всегда была жестокой, всегда была равнодушной к страданию». Бывала, но не всегда. Бывали у нее и другие времена, и будут у нее другие времена. Дело в том, что трупный яд – он на то и трупный яд, чтобы отравлять собою все. Понимаете, в России государство и общество – это сиамские близнецы. Они связаны небольшой перемычкой, незначительной, но они связаны. Государство все время хочет утащить общество за собой, все время не дает ему существовать свободно. Все время  нужно этих сиамских близнецов разделить.

Знаете, в свое время разделить сиамских близнецов было очень легко, в условиях даже тогдашней хирургии. Но тогда они перестали бы быть феноменом и не смогли бы больше выступать на ярмарках. Поэтому сиамские близнецы так и жили. Один из них был сильно пьющий, второй абсолютный трезвенник, язвенник, такой абсолютный пуританин. Но, к сожалению, когда пил один,  пьянели оба – у них была общая кровеносная система. И больше вам скажу: когда умер один, тяжело болевший, то через час умер другой, абсолютно здоровый. Вот с государством и обществом такая же система: пьет один, а рвет обоих. Надо научиться как-то, надо разделить себя и государство.

Почему-то считается предательством отделять себя от родины, которая больна всеми врожденными болезнями. Но вы-то здоровы: почему вы должны болеть и умирать вместе с ней? Концепт предательства вообще в России используется слишком часто.

«Расскажите про Рудина? Кто он?» Это один из трех конфликтов, регулярно воспроизводящихся русской литературой. Про два других мы можем поговорить отдельно. Это искусственный конфликт сильной женщины и слабого мужчины. Вообще слабый мужчина – это большая трагедия русского общества, которое лучшего всего проанализировал великий русский литературный критик Николай Гаврилович Чернышевский в статье «Русский человек на рандеву». О какой ответственности, о какой социальной ответственности, о какой ответственности на личном уровне, о какой  решимости в любви может идти речь, какой ответственности ждать от человека, который не имеет ни имущественных, ни социальных, ни избирательных прав?  Если человек не стоит ни на чем, с какой стати вы ждете, что он будет хозяином положения или хотя бы сможет отвечать за двоих, – да никогда такого не будет.

«Русский человек на рандеву» – вообще глубокая статья, Чернышевского придется, ребята, перечитывать очень часто. Именно потому что Чернышевский… да, правильно, прав я, это Суворин: «Два царя у нас – Николай и Лев Толстой». Суворин был человек неглупый вообще, просто циничный. Недаром Чехов его считал отцом духовным и только с ним был откровенен, пока политика их окончательно не развела.

«Может ли быть причиной массовой multiple personality disorder, множественного расстройства, может быть неотрефлексированный мозг. Например, если долго быть на необитаемом острове, все личности соединятся в одну?» Нет, причина этого… У меня вот на полке стоит длинный ряд книг на эту тему, частично купленных на книжных развалах, частично схищенных из Корнелльской «лавры»… Там очень простая схема. Это развившиеся  вымышленные, отпавшие друзья детства. В детстве дебютирует эта болезнь. Но это даже не болезнь, иногда это следствие одиночества, иногда это следствие, действительно, как сказать, слишком разных темпераментов, раздирающих вас желаний.

Ведь есть же и христианская точка зрения на эту болезнь, согласно которой это просто разные души вселились в одно тело. Да, такое бывает. Но по моей концепции, по концепции романа «Интим» – это следствие проблем, зародившихся в детстве. Нэш мне так рассказывал. Слышать голоса воображаемых друзей он начал еще в детстве, когда он нуждался в воображаемых друзьях. У других они отмирают, а у других – нет. То ли это следствие инфантилизма, не знаю.

Но в моем случае воображаемые друзья детства живут во мне, они актуализируются, когда мне нужны. Отличаются ли они от моего «я»? Да, безусловно. Вытесняю ли они мое «я»? Я допускаю ситуацию, при которой они вытесняют.

В чем коллизия романа? В том, что одна из этих личностей – девочка, которую этот мальчик любит (у кого из нас не было таких воображаемых романов?). Она начала брать власть и вытеснила постепенно всех. А поскольку девочка очень своеобразная, она заставляет его совершать некоторые ужасные поступки. Такая история.

Я непременно займусь этим романом, как только разберусь с книгой «VZ». Видите, какая история? Меня очень многие спрашивают о новом романе Пелевина. Это не роман, это книга рассказов. Я прочел пока только половину, спасибо, мне прислали на рецензию. И я нахожусь… Может быть, я тоже, в соответствии с теорией множественных личностей, напишу диалогическую рецензию; рецензию, где будет внутренний конфликт. Мне давно перестал быть интересен Пелевин, но не перестал быть симпатичен. Он давно перестал отвечать на вопросы, которые меня волновали, или, напротив, слишком сосредоточился на вопросах, которые волнуют его. Но он не перестал быть лучшим современным российским писателем. Он  не перестал меня занимать.

И вот вопрос: следует ли писателю оставаться абсолютно последовательным, делая то единственное, что он умеет (то есть воспроизводя из романа в роман одну и ту же схему)? Я думаю, это он делает бескорыстно, потому что нет на земле тех денег, которые бы могли бы заставить писателя каждый год штамповать по роману. Тем более если это писатель большой и хорошо в мире известный. Он выполняет какой-то обет, какое-то послушание.  Как в новом романе Кинга, где сын заключил договор с богом, чтобы отец перестал пить. И с тех пор он занимается благотворительностью. Там довольно сложная схема, в пересказе она выглядит довольно примитивно.

Вот также и здесь: он заключил какой-то договор, не с «Эксмо», и он должен этот договор выполнять. Блаженного Августина, который очень хорошо играл в футбол [в мяч], спросили: «Если бы вы во время игры в мяч узнали бы, что через десять минут настанет конец света, что бы вы сделали?»  Августин ответил: «Продолжал бы играть в мяч – это лучшее, что я умею делать. Это лучшее, что я могу показать богу». А что еще делать – молиться, деньги собирать, произнести проповедь? Да конец света, ничего не сделаешь, играй в мяч.

И вот в этой позиции Пелевина есть определенные достоинства. Он продолжает играть в мяч, а вот должен ли он в это время испытывать эмпатию к страдальцам или хотя бы просто промолчат, если не выражать прямо свою позицию? На это у меня нет однозначного ответа. Писатель вообще никому ничего не должен, да никто вообще никому ничего не должен, кроме Господа, но это личные счеты с ним и личные дела. Мне хотелось бы, конечно, чтобы Пелевин, как и многие другие люди, которых я не называю, высказались бы открыто, как высказывается Сорокин, как высказывается Гребенщиков. Мне бы хотелось этого, конечно. Не потому что я острее чувствую свое одиночество – я его не чувствую, у меня хватает единомышленников. Но даже если бы я был один, это была бы для меня привычная ситуация. Но я хотел бы, мне было бы приятно, что кто-то еще дерзнул. Однако у меня нет никаких требований к писателю, который продолжает делать то, что он умеет.

Как говорит Мопассан в предисловии к «Пьеру и Жану», которое называется «О романе»:  «Со всех сторон раздаются голоса: рассмешите меня, растрогайте меня, научите меня доброте. И лишь один-два человека говорят: «Сделайте что-нибудь хорошее, что наиболее соответствует вашему дару и темпераменту». Вот Пелевин делает то, что наиболее соответствует его дару и темпераменту. Есть ли мне до этого какое-то дело? Решительно никакого! Задевает ли меня чем-нибудь эта книга? Решительно ничем! Было ли мне интересно ее читать? Отнюдь нет! Признаю ли я ее бесспорные достоинства? Разумеется, да. Впору уже относиться к литературе с некоторой дистанции. И потом, я уже много раз говорил: эпоха у Пелевина хорошо отображается, когда она уже мертва. Сейчас она еще не мертва.

«Представьте, что сейчас где-то в питерской коммуналке сидит человек и чертит планы новой России?» Представляю и люблю такого человека, горячо ему сочувствую.

Вот от Вани Макарова письмо: «Ударило сейчас, надо спускаться в укрытие». Ужас. Вот перед кем мне стыдно – так это перед Ваней Макаровым. Сидит в Днепре поэт, который лучше меня, записан в теробороне, спускается в укрытие, помогает в убежищах. Перед Гефтером страшно стыдно. Гефтер на недавнем концерте спел такую потрясающую песню про рай – о том, что в раю « не так уж много места». До слез меня довел. Я вообще люблю его песни, визборовскую его традицию. И вот он там. И слов нет, как стыдно.

«12 стульев» затмили «Растратчиков». У этих произведений много общего, а знают все только одно из-за христологического Бендера, которого Катаеву не удалось изобрести». Видите, «Растратчики» – хорошая повесть, и она безусловно лежит в русле плутовского романа 20-х годов. Плутовской роман, как мы много раз говорили об этом (и это легко доказать) – это роман христологический, трикстерский. Плут – это христологический образ. Но герои «Растратчиков», как и герои «Ибикуса» толстовского – они люди несимпатичные. Невзоров – еще раз подчеркиваю, это герой А.Н. Толстого – обаятелен, авантюристичен, в нем есть определенная лихость, но он противен, и с этим ничего не поделаешь. Эти его жидкие усики и его общая незаметность… Если бы не эти времена, его бы никто не заметил.

 А Бендер – ослепителен, Бендер – личность, да, медальный профиль, все дела. Бендер прекрасно придуман или, вернее, прекрасно срисован с Остапа Шора, все могут увидеть его бритоголовый портрет элегантный. Конечно, Бендер – это… Как сказал Катаев, «ваш Остап Бендер меня доконает». Ну не только это, понимаете, вот именно соавторство Ильфа и Петрова позволило жесткой иронии Ильфа, еврейской, скептической, желчной иронии Ильфа оттенить лирическую грусть Петрова. Петров – хороший писатель, его книга «Мой друг Ильф» осталась в набросках, но написана-то она блистательно. Помните: «Мы часто говорили, что настанет солнечный день, когда ветер будет задувать занавеску: придется сесть за стол и писать одному. И вот этот солнечный день настал, ветер отдувает занавеску, и мне надо писать одному». Это Евгений Петров пишет. Гениальный писатель, как и Ильф.

Другое дело, что его гениальность нашла шанс проявить себя рядом с гением Ильфа, который тоже бы остался ничем без Петрова. Потому что ильфовские зарисовки про кентавров на лугу или еще про что-то, о которых пишет Катаев, – это такой Верхарн, но это не было бы шедевром, если бы не появилось Перова. Надо сказать, что их желчно-сентиментальный стиль, который явлен уже в первых строчках «12 стульев»…  Помните: «В городе N было столько парикмахерских и погребальных контор, словно люди рождались для того, чтобы освежить голову и умереть». Это потрясающе. И там ничего не надо добавлять, это готовый шедевр. Мы еще будем сегодня говорить об Ильфе и Петрове. Почему? Потому что после Андрея Белого более серьезного вклада в развитие мировой прозы русская литература не предлагала. Были эти два гения, и они родили.

Я не думаю, что «Растратчики» обладали таким же потенциалом сентиментальности и желчи. Катаев был очень талантливым писателем, замечательным поэтом, он обладал потрясающим бунинским чувством времени, чувством невозвратности жизни, невозвратимости, но при всем при этом он не обладал ильфопетровским масштабом личности, ильфопетровским темпераментом. Он был слишком нормальным человеком, чтобы такое писать. Ему, может быть, не хватало своего Ильфа.

Опять-таки, душевные качества Катаева были на таковы, чтобы он мог с кем-нибудь полноценно соавторствовать. Он был эгоцентрик. Хотя все люди эгоцентрики. Помните вечную фразу Кормильцева: «Зачем слово «эгоист», если есть слово «человек»?» Но Катаев был более эгоцентриком, мне кажется. Он сотрудничать ни с кем не мог.

А если бы рядом с ним был свой Ильф… Кандидатом в такие «ильфы» был Олеша, но они дружили без сотрудничества. Кстати говоря, мышление Олеши, обреченность Олеши, алкоголизм Олеши соединить с трудоспособностью, фабульным чувством и здоровым юмором Катаева, получился бы, наверное, гениальный литературный тандем. Но, понимаете, не все люди могут работать в тандеме. Понимаете, вот Ильф и Петров могли, Стругацкие могли. Нужна другая степень эмпатии. Вообще, работа в тандеме – это признак высокой внутренней культуры.

Спасибо на добром слове, Илья. «Кажется, я только что перешел рубеж, и теперь обреченно смотрю не только на жизнь России, но и на свою. Чувствую, что проснулся в день открытых убийств, как у Даниэля». Илья, утешаться здесь можно только тем, что не мы первые, не мы последние. Как сказано у Пушкина: «Я побывал, я стыл, я плакал в коридоре». Тут до тебя были многие. До вас здесь были немцы, до вас здесь была культура Японии, до вас здесь были Кнут Гамсун и Луи-Фердинанд Селин. Были люди, которые рак фашизма не пережили, которые им заразились и вот так им болели. Ничего нового.

«Кто в России мог бы стать новым Остапом?» Это очень интересный вопрос. Откуда в сегодняшней России мог бы взяться трикстер? Ну это как бы в пандан к разговору о Бендере сегодня. Трикстер эволюционировал в 30-е годы. Тип трикстера эволюционировал из русской реальности и перешел, так сказать, в Воланда – в разведчика, покровителя, Фауста, в тип мирового зла. Действительно, Воланд – это следующая эволюция Бендера, и его свита – это дословно описанная свита  Балаганов-Козлевич-Паниковский, и даже канотье Паниковскому перешло к Коровьеву. Вот, кстати, разница. Помните, как Паниковский предлагал назвать профессора Тимерзяев? А Булгаков назвал его Персиков. У Ильфа и Петрова героя зовут Паниковский, а у Булгакова  – Коровьев, хотя в нем ничего коровьего нет. Но это ложится очень точно. Я, кстати, думаю, что это такой наш ответ, потому что Хворобьев – это портрет монархиста, срисованный отчасти с Булгакова. Булгаков – один из прототипов.

Ильф и Петров – язвительные ребята. Катаева они сделали инженером Брунсом, в чем он не сомневался, а Булгакова преобразили в монархиста Хворобьёва (или Хворобьева). Мне кажется, что Коровьев – наш ответ на это. Вообще, особенности литературного диалога в этих текстах недостаточно отслежены, хотя есть и гениальная книга Бар-Селлы и Каганской «Мастер Гамбс и Маргарита». Это я просто думаю о Лео Каганове, поэтому он вкрался в мою речь, шлю ему сердечный привет.

Для меня трансформация трикстера в Мефистофеля, которая и прошла в мировой литературе, – это показатель богооставленности. Мефистофель – это трикстер в том мире, от которого отвернулся бог. И откуда мог бы прийти такой человек? Представьте себе «Ревизора». Ревизор – ключевая фигура русской реальности. Все ждут ревизора, поэтому он не появляется в пьесе. За ревизора, то есть за того, который всех нас призовет к ответу за наши грехи, принимают кого угодно. «Тряпку принял за важного человека». А почему ты его принял, Хлестакова? Да потому что ты все время ждешь, что будет страшный суд, и будет немая сцена: «Чиновник из Петербурга требует вас сей же час к себе».  Придет и потребует к себе. Вот это и есть главное ощущение, с которым живут в России все – пропагандисты, взяточники, Путин. Придет какой-то ревизор, все ждут ревизора, и все готовы за этого ревизора принять кого угодно.

Вот тот Бендер, который сможет сегодня изобразить ревизора… Бендер же и есть более серьезный, более талантливый, более инфернальный Хлестаков, который приезжает и наводит порядок – в Вороньей слободке, в жизни Балаганова, в работе «Геркулеса»,  и так далее. Его ждут. Трикстер в большинстве своем и есть такой ревизор, и это карающая сила. Конечно, ведь он тоже пришел «не мир, но меч принести».

Мне кажется, что та сила, которая сможет выглядеть сегодня карающей… Это может быть священник, выдающийся какой-то священник, как гениальная роль Ефремова в фильме «День выборов»… Это может быть какой-то авантюрист, который выдает себя за вождя новой секты, какой-нибудь создатель нового «Союза меча и орала». Это никоим образом не Навальный, потому что Навальный вообще не трикстер. Навальный – герой, это совсем другой типаж. А кто бы это мог быть? Я озираюсь и не вижу такого человека, но тот, кто напишет этого человека, сорвет все лавры. Кстати, у Пелевина были данные такого человека написать, но ему это неинтересно. Наверное, он слишком поэт. Поэтому появляется Вавилен Татарский.

Не знаю, кто-то должен быть. Должен быть образ такой карающей силы, который на самом деле такой силой не является. Ну вот представьте себе, приезжает такой сегодня карать военкомов за то, что призывают не тех, призывают колясочников (или за то, что призывают мало колясочников). Это все сформулировано Ильфом в «Записных книжках»: «Страна непуганых идиотов. Самое время пугнуть». Он апеллирует, конечно, к книге Пришвина «В стране непуганых птиц». А здесь край непуганых идиотов. Самое время пугнуть. Тот, кто пугнет идиотов, будет сегодня Бендером. Я не знаю, кто это. Это может быть какой-то иноагент. Настоящий, правильный трикстер – это всегда образ власти. Это тот, кого все боятся, но кто на самом деле вовсе не является грозной карающей силой. Это великий провокатор, Хулио Хуренито.

Кто это сегодня будет, трудно сказать. Я понимаю, что тот, кто об этом напишет, сорвет сегодня все цветы удовольствия. Но я не хочу об этом писать. Любопытная задача, любопытный вопрос ко мне, почему я не могу? Ведь я прекрасно понимаю, как это делается, и написать этого обаятельного героя – это совершенно не штука. И мне есть, с кого его списывать, есть такие друзья.

Вот в сегодняшней Украине, пожалуй, на такого человека больше похож Зеленский. А может быть, именно поэтому я пишу  сегодня книгу о Зеленском. В Зеленском есть бендеровские черты. Меня, кстати, спрашивают, что я думаю о его обращении к Кавказу. Мне кажется, это обращение, в том числе и с цитатами из имама Шамиля, очень хорошее. Оно очень профессионально сделано, на хорошую музыку положено, как всегда, и оно снято правильно. Но все эти усилия пропадают вотще. Он пытается достучаться до этих людей, переходя на их язык, но это не тот язык, это язык культуры, который они не понимают. Вот если бы он языком силы начал бы говорить, языком угрозы, – может быть, к нему бы прислушались. Но я не вижу культурного потребителя. Потребителя, который выслушал бы эту речь. Ведь чтобы ее понять, надо быть философом, знатоком истории, надо быть хотя бы человеком с личным достоинством, к кому он обращается. А есть ли сегодня люди, готовые  поставить свое личное достоинство выше произвола? Наверное, они есть.  Но я пока не знаю, мне кажется, он обращается в пустоту.

«А что, если он – отарка?»  Вот это очень интересный вопрос от слушателя из Донбасса. Имеются в виду отарки из повести Гансовского «День гнева». Тоже, если и вижу отарков сегодня где-то… А они есть, безусловно. То есть умные хищники; хищники, наделенные интеллектом, речью, но при этом выигрывающие за счет своего хищнического инстинкта. Я допускаю, что эти персонажи есть, но я их не встречал. Может быть, слава богу. Может быть, они растворены как-то в массе, может быть.

«Сможем ли мы когда-нибудь приехать в Украину, чтобы на нас здесь не смотрели, как на орков?» Нет. Как мы знаем из романа Шефнера «Девушка у обрыва», мудрость может быть и негативной. Теория недоступности Индестрома спасла многие жизни. Есть вещи, которые не преодолеть. Когда-нибудь – возможно, но в очень отдаленном будущем. В конце концов, дружим же мы со шведами после Полтавы – вон сколько лет прошло. А с Украиной, понимаете… Некоторые из нас смогут приехать. Те из нас, кто духовно встанет на сторону прогресса, на сторону будущего. Ведь Украина – это же действительно всего лишь страна, занявшая сторону будущего. Никакой русофобии, ничего антирусского там изначально не было, сколько бы ни пытались это внедрить ни те, ни другие. Это просто страна, которая выбрала будущее, которая не захотела оставаться в архаике. Наверное, люди, которые тоже встанут на сторону будущего, смогут рассчитывать на то, чтобы приехать туда. Но есть проклятия, которые не смоешь, есть знаки, которые так просто не спорешь, это не погоны. Поэтому я не верю, что это забудется. Ну и не должно забываться. У меня есть такое внутреннее чувство, что мы заслужили такое отношение. Лично я заслужил.

И такое чувство возникает у меня не потому, что я слушаю голоса украинских националистов (кстати, количественно меньше, чем могло бы быть). Такое чувство у меня возникает потому, что я ставлю себя на место Украины, и понимаю, что я бы не перешагнул, не переступил бы через это.

«Кажется, главный аргумент для изучения русского языка сегодня – это изучение биографии Кондолизы Райс». Да нет, я уже говорил: русская культура, русский язык – это порождение кадавра в желудке кашалота, это удивительное, уникальное, обладающее целительными свойствами порождение болезни, гениальное, блистательное порождение уродливой ситуации. Ну вроде как красивого нароста на больном дереве. Видите ли, когда на дереве нарост – это же болезнь. Но это красиво, вот такие бывают вещи.

«Как вам кажется, в чем заключается гениальность Ильфа и Петрова? В том, что их книги все так же актуальны?» Я много раз говорил, что гениальность временем никак не обусловлена. Гениальность – это угадывание, поразительно точное угадывание тренда. Они его угадали. Они не первые, кто написали плутовской роман. Больше того, сюжет романа выдумали не они. Но они первые, кто наполнил этот роман сложной эмоцией. Вот то, чего нет ни у Бабеля (хотя у него гениальные рассказы о Бене Крике); то, чего нет у Алексея Толстого; то чего нет у Катаева, – они наполнили текст сложной эмоцией. Потому что Бендер, с одной стороны, явление обреченное, а с другой – это явление власти, явление триумфальное. Бендер никуда не делся – он успешно сбежал за границу. Этот тот финал, которого они не придумали. Бендер не женился на Зосе Синицкой, как было в конце первого варианта. Бендер не уехал в Черноморск и не сделался управдомом. Бендер просто сбежал в Румынию и сделался Штирлицем. Следующая инкарнация Бендера – Румата Эсторский и Штирлиц. Об этом мы будем говорить ниже подробнее.

Ему не осталось места в советской реальности. Штирлиц – это и есть Бендер, поэтому он уехал туда, где все в белых штанах, в Аргентину. Он туда попал, там он и реализовался полностью. Бендер – пограничная фигура между трикстером и Мефистофелем, Бендер – это трикстер, который в шаге от Воланда. И он становится этим Воландом. Это покровитель художников, разведчик. Бендер – это идеальный разведчик, потому что все его таланты только в разведке могут быть идеально применены. Бендер – это такой русский Эшенден, если угодно.

«Близко ли вам творчество Бориса Зайцева?» Не близко. Он был добрый и замечательный человек, автор «Голубой звезды» и лучшей, наверное, биографии Тургенева, но Борис Зайцев… он просто прожил очень долго. Как всегда, благословенны благоуханные седины доброго и талантливого человека. Но, конечно, никакого сравнения, скажем, с Мережковским он не выдерживает, хотя он гораздо лучше Шмелева. Всегда они шли в критике в одной обойме, в одной упряжке. Конечно, Шмелев – писатель гораздо слабее Зайцева, и нравственно уступает ему очень сильно, и коллаборационист он такой. Но я люблю очень Зайцева как человека, а писатель он уровня Телешова, который стал основателем «Среды». Этим и исчерпываются его литературные заслуги. Уровня Чирикова, может быть.

«Я сначала прочитал «Розу Мира», а потом – «Сын Человеческий», и уже в конце – «Евангелие». Я серьезно изучил все труды Даниила Андреева. Ему действительно были даны видения. Подобные вещи происходили со святыми и монахами. Так было и с Рабиндранатом Тагором. Не возникало ли у вас мысли, что все, описанное им, имело место быть?»

Слушайте, как сказано у Чехова в «Черном монахе»: «Я часть твоего воображения, твое воображение есть часть природы, следовательно, я часть природы». На самом деле это нехитрый довольно силлогизм, в котором содержится ловушка. Ведь воображение не есть часть природы. Или, по крайней мере, другая природа. То, что являлось Андрееву, – мне не важно, было ли это бесовским наваждением или ангельским откровением… То есть важно, но я не беру это в степень. Это имело литературную ценность прежде всего, книга Андреева – это гениальное литературное произведение.  А все духовидческие странствия, начиная от Сведенборга и кончая некими нашими современниками, которым тоже открываются небеса, – это не более чем проекция. Пересказ сна дневным языком. Может быть, Андреев что-то видел; может быть, ему что-то представлялось. Но то, что он видел, было продуктом гениального творческого воображения, а вовсе не Шруграми или иными кругами ада или рая. Звента-Свентана, и так далее.

То, что видел Андреев, было в большей степени литературным продуктом, литературным конструктом Серебряного века. Поэтому ему и являлся, например, Блок, «опаленный языками подземельного огня» (это дословная цитата из Блока). Ему являлись любимые им люди, ему являлись души рек, которые он так любил, ему являлись титаны Возрождения. Он о них думал, и ему было откуда это извлечь – из глубин своего мозга, но называть это реальными видениями – это значит обеднять его творческий дар. Он был гениальным поэтом, я думаю, лучшим поэтом своего времени, вот того именно времени, 40-х годов. Я думаю, что лучше «Ленинградского Апокалипсиса» в то время ничего не написано. На том же уровне есть стихи, но это поэма-наваждение из того же ряда, что и «Стихи о неизвестном солдате» или переделкинский цикл Пастернака, или «Поэма без героя» Ахматовой. Но приписывать это каким-то божественными видениям , – пишущие люди понимают, что это наша проекция. Хотя без божьей помощи ничего не делается.

«Что делать, если человек в этих событиях совсем один? Мужа нет, дети живут в других странах, нет опоры на близких, на семью, не чувствуешь нужности. Как быть?» Галя, один рецепт в этих случаях: найти человека, которому ты нужен. Таких людей сейчас много. Страшное количество беженцев, которым надо помогать. Страшное количество одиночек, которым надо помогать. Почитайте чаты. Сколько сейчас людей-инвалидов, которые нуждаются в помощи, которым хуже, чем остальным. Лекарства исчезают, продукты исчезают? Да что вы, сейчас как раз огромен шанс быть нужным – важно только не подменить мотив, не поставить свою нужность выше чужого страдания.

Знаете, какая вещь? В тысячный раз повторяю эту мысль Вознесенского: лучше сделать доброе дело по плохим мотивам, чем наоборот. Плохими намерениями вымощена дорога в рай, рискну сказать. А благими – в ад. Если вам из-за чувства одиночества, тщеславия или чего-то еще.. может, вам просто нужен кто-то… так вот, если вам хочется совершить доброе дело – совершите. Сейчас столько этих протянутых в мольбе рук. Хватайте любую.

«Кремлевский царек повторяет судьбу Эдипа, последовательно воплощая в жизнь самые главные страхи». Хорошая мысль, мы сами кузнецы своей судьбы, да. «Интересно, что Софокл первый догадался о том, что наши главные страхи и есть негативная программа, заложенная в нас». Это не Софокл догадался, это миф догадался. «Фиванский цикл». Но это нормально.

«Одиссей возвращается на Итаку неузнанным, но узнал ли он свою Итаку? Может быть, после долгих скитаний он перерос ее?» У меня был об этом стишок, «Новая Одиссея»: пока Одиссей странствовал, Итака тоже на месте не сидела. Итака тоже странствовала. Там появляется образ странствующего острова. Да, на родину нельзя вернуться. Вообще вернуться никуда нельзя. Помните, рыбка-бананка? Она жила в норе, потом уплыла и, съев слишком много бананов, назад вернуться не могла. И умерла. Это Симор Гласс описывает свою судьбу.

«О ком следующий очерк в «Дилетанте»?» О Фадееве. Это заказ редакции, потому что там статья о Третьякевиче. И вообще сейчас Третьякевичу дали Героя. Это единственное, пожалуй, единственное действие Владимира Путина за всю его деятельность, с которым я абсолютно согласен и которое я одобряю. Хотя, слава богу, мое одобрение никому не нужно.

Но Третьякевич был самым старшим из них, был героем подполья, принял мученическую смерть. Его ужасно жалко, его оклеветали. Надо поблагодарить писательский талант Фадеева. Который позволил ему не поверить в эту клевету и ввести Стаховича, а фамилию «Третьякевич» хотя бы не упоминать. Потому что родные Третьякевича были живы, и им бы пришлось с этим жить. А сам Третьякевич был оклеветан, он был ни в чем не виноват. Потом уже, в книге Подова «Тайна Молодой гвардии», появилась версия, что Олег Кошевой был провокатором. Но я не могу с этой версией ни спорить, ни соглашаться. Я реалий не знаю. Но версии такие были. Я не могу их обойти тоже.

В принципе, для меня эта история – история писательского чутья Фадеева – это едва ли не единственный его большой литературный подвиг: он не оклеветал человека, что он не поверил этому. Ну и вообще Третьякевич – это очень интересная фигура, самая, наверное, интересная фигура в «Молодой гвардии». Их всех ужасно жалко.

Я пишу в этой статье, каким гениальным романом могла бы быть «Молодая гвардия»! Если бы написать правду об этих подростках, которых замучили ни за что. Ведь их деятельность не могла нести никакого вреда, никакого подрывного смысла. Что могут сделать под оккупацией 10-15 шестнадцатилетних подростков? А пытки, которые к ним применяли? А участь, которая их ждала? Это такой кошмар, это такая непростительная вещь. И это могло бы быть гениальным романом.

Что делать, когда ты ничего не можешь делать, когда ты живешь под оккупацией? Под железной пятой, среди страшных людей? Да тут еще и свои давят, говоря, что ты недостаточно сопротивлялся и остался на оккупированной территории, в чем нет никакой твоей вины – ты просто здесь родился. Вот мог бы быть великий роман, и его кто-нибудь еще напишет. Правда, дело в том, что сейчас время такое, что оно диктует новые обстоятельства.  Вот, кстати, новую «Молодую гвардию» написать – это было бы…

«Корректно ли сравнивать Ильфа и Петрова по силе таланта?» Понимаете, корректно или не корректно,  а все равно от этого не уйдешь. Появляются люди, которые говорят, что Ильф был мотором этого сборника, тандема, потому что от него остались записные книжки. Другие говоря, что Петров, потому что в своих вещах, до этого написанных, более чуток к фабуле, а Ильф – к диалогам.

На самом деле это было как в песне. Что важнее – слова или музыка? Как говорила Новелла Матвеева, нельзя выбирать главное там, где одно без другого невозможно. Вот это правильно. Без Ильфа и Петрова одинаково бесперспективным было бы их творчество. Это тандем, где достоинства одного органично дополнялись достоинствами другого.

«Расскажите про Артема Камардина, о ситуации после «Маяковских чтений» и об их творчестве?» Их творчество в данном случае совершенно роли не играет. Некоторые говорят, мол, Камардин пишет плохие стихи. Но, как сказал Пастернак в известном разговоре со Сталиным: «Сажать нельзя ни за плохие стихи, ни за хорошие». Камардин – талантливый человек, это видно по его стихам. Он рэпер, а к рэперам другие требования. Он перформансист.

Но я не понимаю, почему надо говорить об этом, когда человека пытали?  Нельзя пытать поэта за то, что он публично читает стихи. Нельзя, есть какие-то вещи, которые нельзя делать. Нельзя убивать детей, взрослых тоже нельзя убивать. Нельзя одного поэта пытать на глазах другого, нельзя одного человека пытать на глазах другого. Нельзя пытать человека и снимать это на пленку. Нельзя просто так пытать человека. Надо напоминать, что есть какие-то «нельзя». Как любят говорить дети, есть какие-то «нельзяшки». Есть вкусняшки, а есть «нельзяшки».

Тут я поневоле задумаюсь, что именно в русском сознании, именно в русском характере есть какая-то болезненная тяга к садомазохизму. Это раскрыл Брюсов блестяще в своих текстах. Понимаете, тяга к пыткам, казням, к эротической компоненте. Наверное, это воспитывается властью; той тоталитарной властью, которая похожа на БДСМ. Такой БДСМ в России существует на всех уровнях, во власти прежде всего. Я боюсь, что именно модель российской власти – это такая пыточная любовь. Ведь власть это выдает за любовь, и родина выдает это за любовь  к нам. Сочетание пытки с инцестом, сексом, – это же все как-то увязано, и именно поэтому большинство рассказов на БДСМ-форумах (я их читал когда-то для статьи «Вся Россия наш Сад», имея в виду де Сада) – они по большей части на русском материале, на материале русского дознания, русской тюрьмы, русского концлагеря, и так далее. Это тот элемент садомазохизма, который есть в отношении патриотов к родине. Потому что чем больше эта родина их пытает, тем больше они ее любят, тем крепче. Это, конечно, отвратительно, что там говорить.

«Почему сегодня такой человек, как Путин (мелкий человек, обыватель и т.д.) подвинул мир к катастрофе, к страшной войне, бегству людей, угрозе апокалипсиса? Может быть, он просто представляет большую страшную силу? Или от маленьких людей самый громкий хлопок?»

Путин не более чем образ пустоты. Писал же Жолковский, на которого я тоже часто ссылаюсь, что это пустотность, пустотность лексики. Путин гармонирует с внутренней пустотой каждого из нас. Дело в том, что Путин позволил коллективному бессознательному народа действовать через себя. Внутри ничего нельзя этому было противопоставить. Идеальный исполнитель, образцовый. Когда-то это привлекло Юмашева, когда-то это понравилось Собчаку. Но дело в том, что идеальный исполнитель не может быть идеальным лидером. Он может быть, знаете… Его главная историческая заслуга в том (не шутя говоря), что он дал истории действовать через себя. Он мог бы попытаться сломать историю об колено, как попытался бы на его месте – я верю в это – Немцов. Немцов не был настолько популистом, он был самоотверженный человек, герой. Может быть, он бы  попытался  сломать историю.

Путин дал этой истории окончательно свершиться, дал ей прийти к логическому финалу. И история России пришла вот к такому финалу. Оно должно было вот так осуществиться, оно должно было вот так закончиться. По-настоящему еще после Сталина, но там вмешались разные обстоятельства: культурный взрыв оттепели, дружное любопытство Запада. Сегодня все против России, все обстоятельства. И этот уродливый проект государства, которое для своей жизни, как вампир, постоянно нуждается в свежей крови,  – этот проект государства заканчивается. Вампир перегрыз собственную глотку. Поэтому о чем здесь говорить? Видимо, Владимир Путин просто дал свершиться воле божьей? Он мог помешать ей, но не помешал.

Сразу вопрос: «А нет ли такой воли божьей относительно человечества?» Да нет, что вы! Человечество – оно не может быть уничтожено, его никто не собирается уничтожать. «Может ли Господь уничтожить человечество?» Он что, затем его делал, чтобы оно уничтожило себя? Нет, ведь это божья игрушка, ничего такого не будет. Но попытки будут.

«Как помочь человеку, находясь от него на большом расстоянии?» А вот здесь и проблема. Эффект присутствия надо уметь создать. Надо уметь каким-то образом, как говорил Антал Гидаш, «И ты приснись всегда туда, где эти солнце и звезда». Надо уметь присниться человеку.

«Почему Остап мечтал эмигрировать в Рио? Чувствовал ли он, куда его ведет дорога?» А то, конечно же, чувствовал. Он мечтал эмигрировать в Рио из-за эстетического чувства. Это красивая страна – Бразилия. «И все в белых штанах». Помните, как Немцов мечтал, надевая белые штаны на официальные мероприятия. Потому что это было красиво, и вольно, и эротично. В холодной России очень легко мечтать о Рио-де-Жанейро. Остап Бендер – это счастливый человек, наделенный даром мечты.

«Можно ли сказать, что шаман Габышев сегодня великий провокатор?» Ну вот, кстати, наверное, к вопросу о шаманах. Остап Бендер, помните, являлся же в образе пророка Моисея, и ему задавали два вопроса: «Еврей ли вы?» и «Почему нет в продаже животного масла?» Это знаете, с чем связано? Шаман Габышев лично таким человеком не является. Вот, пожалуй, странствующий шаман… Вот! Теория движущегося героя – это работает. Шаман идет через Россию. Можно дать замечательный портрет России, через которую он идет. Где-то в оккупацию забирают колясочников, где-то детей заставляют петь гимны и молитвы с автоматом в руках. Русскую реальность сейчас не переиродишь, но спародировать можно. И вот шаман идет через все это, а его не могут остановить. В романе должно быть два героя – Путин и шаман. То есть условный президент и условный шаман.

Кстати говоря, тут есть большой шанс – слушайте внимательно, это очень важные мысли, – что президент получится обаятельнее шамана. Потому что русский писатель так устроен, что когда он начинает кого-то описывать, то он влюбляется в него, начинает ему сочувствовать. Это та же примерно история, что у Гончарова с Обломовым. Он же начал писать эту историю, чтобы избавиться от прокрастинации, чтобы заклеймить прокрастинацию. Он же не знал еще, что это болезнь лобовых долей мозга. Он думал, что это лень, распущенность, глупость всякая. А это болезнь.

А вот Обломов – это продукт борьбы гения со своим даром. В конце он пришел к полному оправданию Обломова. Потому что Обломов добрый, а Штольц – злой, Обломов – толстый, а они все остальные – жестокие худые люди. Мораль здесь та, что, начав писать отрицательного героя, русский писатель влюбляется в него.

 И вот такой роман, два персонажа: с одной стороны – шаман-трикстер, а с другой – Вольдеморт, – это был бы хороший роман. Напишите кто-нибудь, кто возьмется. Но, чтобы написать такой роман, надо быть Ильфом и Петровым. Во-первых, его можно написать только вдвоем, потому что два героя-протагониста. Или Стругацкими надо быть, чтобы это написать. Я при всем своем раздвоении личности… Ну почему? Если кто-то хочет со мной написать такой роман, давайте попробуем. Вопрос – для кого его писать? Уже не будет потом такого момента? Я стараюсь писать сейчас о той России, которая будет. А писать для той, которая есть, не имеет смысла. Она разъехалась. Книги не читают – люди спасают себя, спасают свою жизнь.

Это все равно, что писать роман Серебряного века после Серебряного века. В известном смысле Ильф и Петров это и делали, потому что Бендер унаследовал многие черты Серебряного века, многие черты русского, если хотите, авантюрного героя. Он такая мечта русской литературы. Это странствующий, действующий герой, новый Чичиков, который, кстати, и вдохновлял соавторов. Но вот опять же, Гоголь в одиночку не сдюжил. Если бы Гоголь писал это хотя бы с Жуковским, и лирическая сентиментальность Жуковского накладывалась бы на желчную провокативность Гоголя, – получилось бы интересно. А еще интересно было бы, если бы Гоголь дожил до Салтыкова-Щедрина, и они стали бы вместе работать. Вот это было бы реально классно.

Я не очень себе представляю, как они писали бы вдвоем. Оба – ипохондрики, оба – желчные и тяжелые люди. Вообще, хороший был бы тандем – Гоголь  и Салтыков-Щедрин, правда? Кстати говоря, у обоих было достаточно эмпатии, но оба были ипохондриками. Один все время считал, что он желудком болен, другой – что нервами болен. Может быть, обсуждая непрерывно болезни друг друга, они бы как-то могли бы отвлекаться от этого литературой.

Вы подумайте о том, кто бы мог написать такой роман сегодня. Я, правда, не знаю, кому он нужен. Но смешной роман о шамане мог бы прохилять. Но участь шамана Габышева трагична. Как трагична и участь Леонида Габышева, автора «Одляна». Она не столь трагична, конечно, потому что наш Габышев, скорее всего, выживет и с ума не сойдет, но ему не повезло все равно. И он в психушке, он в окружении врачей, врачей репрессивных (что такое карательная психиатрия, мы прекрасно знаем). Габышева очень жалко, но я не знаю, как могло бы это быть… Это мог бы быть роман про царя, который поставлен в страшные условия.

«Дима, ваша животная честность подкупает. Ваша правда найдет необразованных адресатов». Да я думаю, что и образованных найдет.

«Можно ли избежать судьбы?» Конечно можно. Рок, фатум – это лишь одна из сил, которые на вас влияют, как и гены, например. Но есть и другие силы: например, воля. Иначе бы господь свободы воли нам бы не дал.

«Мы переехали в Германию, и здесь нам стали понятнее «Дар» и берлинские рассказы Набокова. Как живется сегодня русскому писателю в Америке и Париже?» В Париже никогда не жил, а в Америке хорошо живется русскому писателю. В Америке же все эмигранты. И самое главное – Америка отвечает добром на добро. Если ты с интересом и с желанием работать к ней относишься, она это услышит и даст тебе все возможности. Ужасна американская бюрократия, пугают многие американские крайности, печален диктат политкорректности, но он не тотален. И я здесь довольно свободно высказываю разные вещи и вижу в глазах студентов веселое понимание. Здесь все диссиденты, только не все в этом признаются. Поэтому Америка это очень хорошая страна для русского писателя станет Россия. И это так быстро приближается, вы не представляется. Просто ужасно, что ее пытаются убить об стену, но не получится. Россия не убиваема.

«Что бы вы сказали людям, принесшим присягу, но не желающим участвовать в агрессивной войне?» Я бы сказал: «Вы молодцы. Совесть ваша не в присяге».

«Считаете ли вы, что «Записные книжки» Ильфа – вершина его творчества?» Нет, не считаю. Я считаю, что «Записные книжки» Ильфа – это очень талантливо, но это другой жанр. Конечно, вершина из творчества – это ненаписанный третий роман «Подлец». Это роман, который бы повествовал о типичном советском человеке – карьеристе и приспособленце. Это такой «Дракон», а Бендер – это Ланцелот, странствующий рыцарь, выходящий на поединок с этим драконом, который его убивает. Это было бы прекрасным романом. Кстати, Шварц – в некотором роде продолжатель Ильфа и Петрова, просто он ушел в метафору, в притчу.

«Я попытался слушать интервью с Явлинским, и мне показалось, что это праздник ресентимента – о том, какие все придурки, кроме него». Его часто в этом упрекали, и я в том числе, но все равно Явлинский – умный и обаятельный человек. Хотя да, наверное, он действительно считает всех, кроме себя, придурками. Просто он этого не скрывает. А кто из нас думает иначе?

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя.

Пушкин – гениальный поэт, потому что не побоялся сказать о себе главное и страшное.

«Не кажется ли вам, что Россия договорилась с <НРЗБ> ? Не кажется, в конспирологию не верю.

«Случалось ли Остапу испытывать настоящее чувство к Зосе Синицкой?» А то! Конечно. Но рядом с трикстером не может быть женщины. Она всегда где-то. Ни Грицацуева, ни Синицкая. И та, и другая – «знойная женщина, мечта поэта», но у Бендера есть более серьезные задачи.

«Посоветуйте авторов, переживших и осмысливших Великую Отечественную войну с христианской точки зрения?» Нет таких авторов. Наверное, ближе всех подошел Виктор Франкл, но у него не христианская философия. Правда, вы меня поставили в тупик. Есть ли христианское произведение о Великой Отечественной войне? Она находится с христианством в слишком сложных отношениях. Не написано такой темы. Вот с точки зрения иудейской веры Холокост осмыслен многократно. А с точки зрения христианства… Может быть, Войно-Ясенецкий, но есть его жизнеописание, а самих сочинений…Я пытаюсь понять, кто же… И в кино такого нет. Близок к этому «Мир входящему» Алова и Наумова. «Прокляты и убиты» Астафьева – тоже не об этом. Пытаюсь вспомнить: у Гроссмана нет этого.

Я пытаюсь найти произведения Войно-Ясенецкого, которые было бы можно интерпретировать. Но, понимаете, он Сталинскую премию получил за «Очерки гнойной хирургии». Его публицистика и богословие, наверное, все-таки, несколько другого рода. Я пытаюсь сейчас понять. Конечно, феноменально интересный человек, архиепископ Симферопольский  и Тамбовский. Даже в ссылке, по-моему, он художественных текстов не писал, хотя житие его  – это само по себе мощный художественный текст. Нет, я не могу назвать текст, который бы с христианской точки зрения осмысливал бы Великую Отечественную войну.

Знаете, наверное, некоторые стихи того же Даниила Андреева, наверное. Может быть, в какой-то степени какие-то стихи русских потаенных поэтов, таких, как Оболдуев. Нет, не нахожу. Кроме «Ленинградского Апокалипсиса» не нахожу, но это апокалиптическая вещь. Может быть, я не знаю. Но я не знаю текста, который бы с христианской точки зрения этого осмыслил. Может быть, это надо стоять на той высоте…

А, есть конечно, извините. «Гарри Поттер и Дары Смерти». А есть еще такая версия, что подобным осмыслением была книга Толкиена, трилогия Толкиена. Он же был одним из апологетов. Наверное, как же мне не приходила в голову такая хитрая мысль? Точнее, приходила, она же очевидна. Да, наверное, вот это. Но я не советовал бы вам именно сказку… А, есть, есть! Роман Фолкнера «Притча». Вот, все есть. Но тоже – христианская ли это точка зрения? Это, скорее, ветхозаветная точка зрения. И потом, роман Фолкнера «Притча» даже я, считающий Фолкнера абсолютным гением (вслед за Ахматовой, за многими), – я бы все-таки «Притчу» не назвал бы его литературной удачей. Это все-таки не трилогия о Сноупсах, и уже тем более не «Шум и ярость», и даже не «Сарторис». Не знаю, я очень высоко ценю этот роман, но читать его мне скучно. Может быть, вы напишете этот роман, потому что христианство – это такая вещь, которая не предполагает мгновенного осмысления, тут должна большая временная дистанция должна быть. Может быть, роман о ком-то из христианских мучеников…Может быть, «Молодая гвардия», если ее правильно написать, была бы таким романом. Но совместить христианство и рассказ о пытках очень трудно. Хотя христианство и есть рассказ о пытках: Христа пытали очень жестоко.

Другое дело, что эти люди молодые – они не знали о Христе. А если и знали, что он не приходил им на помощь в мыслях. Может быть, он приходил им на помощь реально. Трудно сказать. Подумайте, тут есть что осмыслить. Многого пока еще сказать нельзя. Мы присутствуем в канун великого духовного взрыва, когда все замолченные, запытанные, забитые страницы русской истории будут осмысляться и переосмысляться. Это будут более масштабные взрывы, чем взрыв оттепели. Потому что гораздо большая глыба приподнимается с груди России. Тут нужна еще великая роль христианской церкви в этом осмыслении. И Церкви сейчас придется – я много читаю текстов об этом, в том числе текстов православных… Люди, которые не просто называют себя церковными, а которые считают себя церковными, которые живут в церкви… Так вот, им предстоит огромный труд в том числе и по переосмыслению российской истории последних двух веков. Это будет ужасно интересно. Я до этого доживу, и я приму в этом участие. Вот где Россия своего Нобеля-то отхватит. Но это, конечно, очень трудно. Придется избавиться от огромных рудиментов рабства, которые во всех нас сидят.

Кстати, я думаю, что роман с христианской точки зрения о «Молодой гвардии», где они тоже мученики христианские… Понимаете, в христианстве нет садомазохизма, нет упоения пытками.  А в России он есть – этот образ величия, открывающегося через пытку, как во французском фильме «Мученицы» – талантливом, но чудовищном. Через боль ничего открыться не может, вот в чем дело.

Поговорим про Ильфа и Петрова. Конечно, единственный успешный советский эпос 20-го века, успешный не только в читательском внимании, но и прежде всего в исполнении взятых на себя задач, – это, конечно, дилогия Ильфа и Петрова. Она должна была быть трилогия, «диада волит триадой», но третья часть не была написана. Третью часть выпало писать Юлиану Семенову и в каком-то смысле Стругацким.

У Ильфа и Петрова было два продолжателя. С одной стороны – Юлиан Семенов, который работал за двоим, который написал нам Штирлица как продолжение Бендера, и у которого есть, например, в «Пароль не нужен», прямые цитаты из Ильфа и Петрова. Ну, конечно, продолжатели с другой стороны – это братья Стругацкие. Просто Семенов выступал на стороне охранителей, а Стругацкие  – на стороне революционеров. Но и те, и другие описывали один конфликт – вот это расслоение человечества.

Почему эпопея 20-го века может быть только сатирической? Тут вот просят ответить, что такое постмодерн. Постмодерн – это освоение трэшевой, массовой культурой высокого модерна. Но таковое освоение может быть не только трэшем. Идеи модерна могут осваиваться в том числе и сатирой, потому что модерн все подвергает осмеянию. Не будем забывать – великая тема, внимание одесситы, – что Ильф и Петров – представители великой Юго-Западной школы, которую создал Куприн. Это, кстати, к вопросу о том, можно ли из истории, из культуры Одессы выбросить русскую культуру. Нельзя, потому что одесскую школу, одесский миф создал Куприн. И именно он находился у истоков юго-западной прозы, создав «Гамбринус», «Ошибку» (лучший одесский рассказ о ворах, из которого выросли остальные одесские рассказы).

Другое дело, что густотой, концентрацией бабелевского письма он не обладал. Но он обладал вот этим чувством формы острой и таким горько-соленым юмором. «Гамбринус» – это вообще основа одесского мифа в литературе. Я вам больше скажу: знаменитый  эпизод, помните, когда Киса Воробьянинов красит голову зеленой краской. «Всю контрабанду делают в Одессе на Малой Арнаутской улице». Это же, простите, отсылка к известному эпизоду с Куприным, когда он одного шпика, доносчика, который за писателями шпионил, соблазнил по пьяни покраситься в зеленый цвет. Потом, когда тот проснулся, то увидел, что он весь зеленый и краска пристала к голове. Чуковский, который при этом присутствовал (главный одессит русской критики), стал при этом отскабливать, отшелушивать эту краску. Куприн же, негодуя, бегал вокруг и восклицал: «Ну что вы, он бы так и остался у меня навеки зелененький!».

Это гениальный эпизод. Это восходит к известной купринской эскападе. Какие три качества купринская проза ввела в русскую литературу? Во-первых, солнце, интенсивное освещение, жара, восторг, невероятная полнота жизни.

А, вот вы скажете, правильно: «Восхождение» Шепитько – это христианское осмысление. Вы правы, спасибо. У Быкова в «Сотникове»… Нет, наверное, скорее, у него в «Обелиске». Да, наверное, Василь Быков – это христианское осмысление войны, но Быков же был все-таки в рамках советской литературы. Я рискну сказать – простите меня, Господи, – что его христианство было атеистическим. Так говорить нельзя, но применительно к нему это так. Я его знал, я не назвал бы его религиозным человеком. А вот фильм Шепитько, безусловно, религиозный. Хотя фильмы Шепитько… А вот «Иди и смотри», интересно, религиозная картина или нет? Христианская картина или нет? Не думаю, потому что она в художественных средствах своих выходит за границы христианства. А вот фильм Шепитько – да, наверное, это фильм христианский.  Великое христианское кино. Хотя у меня есть к этому вопросы и претензии, но это мои частные проблемы.

А вот повесть «Сотников» – нет, скорее, конечно, «Обелиск», про Алеся Мороза – это тоже такая христологическая фигура.

Так вот, возвращаясь к Куприну. Купринское солнце, щедро заливающее одесский пейзаж, жар, полнота, эмоциональная насыщенность, радость как основа – это конечно, такой прозаический акмеизм.

Второе – это, конечно, культ формы, который потом… Я бы даже сказал, что это такой культ профессионализма, скажем иначе. Потому что совести нет, есть профессия. Как одесские эти воры показали в рассказе «Ошибка» свой профессионализм одесским адвокатом. Это когда человеком любуешься, как Куприн любуется проституткой просто за то, что она хорошо делает свое дело.

И третье – отсутствие мировоззрения, а вместо мировоззрения – ирония. Потому что все ценности скомпрометированы, и осталась ирония. Это же сказал Петров, блистательный писатель: «У нас не было мировоззрения, ирония заменяла нам его». И именно с точки зрения иронии можно написать эпопею, эпос 20-го века.

Я знаю три таких примера, не более. Хорошо, четыре. Ну хорошо, пять. Это «Бравый солдат Швейк» Гашека, дилогия с ненаписанной третьей частью Ильфа и Петрова, «Чонкин» Войновича, «Что-то случилось» и «Уловка-22» Хеллера и, наверное, «Улитка на склоне» Стругацких, потому что это произведение в своей основе тоже сатирическое.

Наверное, кто-то бы вспомнил другие произведения, но  проблема в том, что эпос 20-го века не может не быть пародийным, потому что 20-й век  – сейчас скажу главную и страшную вещь – это пародия на главные мечты человечества. Это пародия на великую мечту о социальной справедливости, о революции, о торжестве униженных, пародия на религиозную гуманистическую утопию, пародия на буржуазную утопию. Написал же Синявский: «Да, наш советский человек отличается от утопического идеала, но ваш христианский человек тоже не больно похож на буржуазного».

20-й век – это доказательство краха утопий. Это доказательство того, что никакой утопии не бывает. Именно поэтому главные эпосы двадцатого столетия выдержаны в жанре пародии. Пародия на «Дон-Кихота» – «Швейк»: «Над улыбкой приплюснутой Швейка, и над рыцарской птичьей плюсной». Вот эту плюсну и приплюснутую улыбку в одну строфу поместил Мандельштам, гениально почувствовав дон-кихотскую природу Швейка.

Я думаю, что такой же пародией христологической является и Бендер, с той лишь разницей, что отношение авторов к Бендеру было более серьезным. Понимаете, какая штука? Чтобы написать великую повесть, не нужно ставить великих задач. Доджсон стал Кэрролллом и отказался от серьезности, а потом сочинил «Алису…». Ильф и Петров писали фельетон. Но в процессе написания  этот фельетон перерос свои границы и оказался гениальным художественным текстом. Или, по справедливому замечанию Юрия Щеглова, автора самого детального комментария, «энциклопедией советской жизни». Вся  советская жизнь, все, что в ней есть, с гениальной полнотой отражено у Ильфа и Петрова.

Конечно, как и всякая пародия – это не чисто смеховая функция. Пародия – это перемещение в иной смысловой ряд. Но ведь и Новый завет – это пародия на Ветхий. Вообще, в истории человечества трикстерский миф, плутовской роман – всегда пародия. И Евангелие пародийно по своей природе, высокопародийно. И высокопародиен «Дон-Кихот». Все же забыли рыцарские романы, но он пародия на рыцарский роман. «Гамлет» – пародия на исторические хроники Саксона Грамматика, где герой – абсолютный негатив исторического Гамлета. Тот же – Амнет – все время действовал и не размышлял, а этот размышляет, не действует и в результате всех губит. 

Я к тому, что пародийный жанр, жанр переосмысления утопии – это ключевой жанр мировой литературы. Трикстерский роман всегда пародиен, потому на плечах предшественника он легче, быстрее проскальзывает в читательское сознание. Пародийность Бендера в том, что он  – ревизор, который приезжает и пугает; в том что он пародирует приемы государства. Бендер пародирует все: даже «ремонт Провала, чтобы не слишком провалился», – это же типичное объявление советской власти. Со всего деньги стричь! И, конечно, Бендер пародирует советскую власть этой идеей автопробега.

Трикстер всегда пародист, доводитель до абсурда. Главная черта истории 20-го столетия – это то, что она все доводит до абсурда. Именно поэтому эпосы советские все увязли. Не один из них не доведен до конца. Не окончена «Жизнь Клима Самгина»,  «Последний из удэге»,  несчастная эта эпопея Федина, третью часть которой он так за всю жизнь и не написал. Невозможно закончить, понимаете? Потому что нет концепций.

Тут довольно занятно, что и «Швейк» остался незаконченным. И недописанной оказалась трилогия Ильфа и Петрова. Потому что кому-то жизни не хватило, как Гашеку. И, кстати, слава богу, что ему не удалось… Грех, конечно, такое говорить, но слава богу, что ему не удалось написать советскую часть, где Швейк был бы в советском плену. Он бы про русскую революцию написал такого, что эта книга не была бы переведена в России никогда, можете быть уверены. Хотя было у нас одним шедевром больше. Кстати, было много попыток закончить «Швейка», вывести его из плена, но, конечно, они не так талантливы, как книга Гашека.

А что касается остальных пародийных эпопей, то ведь и «Чонкин» долгое время оставался незаконченным. Для того чтобы закончить «Чонкина», потребовалась постсоветская реальность. Как сказал мне Войнович в интервью: «Я почувствовал, что опять могу войти в состояние Чонкина».  И в 10-й год он его окончил. Потому что опять фарисейство и лицемерие стали зашкаливать в русском обществе, так что роман чудом был окончен.

Написать третий роман про Бендера до сих пор остается невозможным, потому что Бендеру в советской реальности не осталось места. Ну какой Бендер в лагере? Была попытка написать такого героя в пьесе Погодина «Аристократы». Ну что, как это может быть? Вор в законе, который становится ударником производства и выбывает оттуда с чистой совестью. Ну как такое можно было написать? Это позор.

А я думаю, что… Кстати, вот этот самый… Сейчас я вспомню, я просто не помню фамилию. Это чудовищный фильм. Экранизация «Аристократов» – это ужасно. Но, как ни относись к этой дикой картине, я считаю, что самая красивая актриса советского кинематографа сыграла там. Она сыграла эту раскаявшуюся… Вообще это Евгений Червяков снял, он был гениальный режиссер. Евгению Червякову повезло снять несколько гениальных, частично утраченных великих фильмов 20-х годов. Но ему не повезло снять фильм с заключенными. Фильм, который быстро сошел с экрана. Фильм перевоспитании уголовников. И самая  красивая актриса советского кинематографа – Вера Янукова – играла там эту аристократку, которая могла бы быть идеальной женщиной Бендера. Во всяком случае, это та актриса, которая мне нравится больше всего в советском кинематографе.

Но можно ли снять фильм или написать роман о перевоспитании Бендера на Беломорканале? Кстати, это мог быть неплохой роман, если бы такой роман мог бы быть написан. Слишком уж ужасен материал. «Юмор – писал Петров, – нежная вещь, его запасы иссякают быстро, запасы нашего юмора оказались не бесконечны». Надо было обладать хеллеровским цинизмом, чтобы написать про Вторую мировую такой роман, как «Уловка-22». В России такой роман не мог бы появиться. Даже в  «Чонкине» больше сентиментальности, чем в этой книге. Хотя, конечно, конь, у которого под копытом надпись «Считайте меня коммунистом» , – это хороший перехлест.

Мне кажется, что такая вещь, такое произведение, как третья часть трилогии, могла бы разворачиваться за границей: туда бы Бендер попал, чтобы пугать тамошних идиотов. Вот Бендер среди латиноамериканской диктатуры – такая ситуация, наверное, возможна. Фашизм – это слишком опасная вещь, чтобы помещать туда Бендера. И обратите внимание, очень мало удачных сатирических комедий о фашизме. Даже чаплинский «Великий диктатор», в общем, не комедия. А настоящий фильм о фашизме – это «Месье Верду», где маленький человек становится маньяком, уж если на то пошло.

Бендер – этот тот герой, который перестает уживаться с реальностью 20-го века. Но, конечно, перерождение этого героя неизбежно. Он становится покровителем художника, покровителем богослова. Румата Эсторский и Штирлиц – два перерождения Бендера. Бендер в Арканаре – это, конечно, «Трудно быть богом»,  а Бендер в Берлине – это Штирлиц в «Семнадцати мгновениях весны». Именно поэтому романы Юлиана Семенова так требуют пародии. Один из последних текстов, который Семенов успел прочесть, – это пародия Асса и Бегемотова (гениальная, по-моему) «Как размножаются ежики». Обратите внимание, каким языком написаны романы Юлиана Семенова, а каким – пародийные.

Огромное количество анекдотов о Штирлице, как верно отметил Андрей Шемякин, построено на языковом каламбуре – тонком, смешном каламбуре. Видно, литературный материал Бендера, литературный материал Штирлица требует такого подхода. Про Штирлица хочется рассказывать языком Ильфа и Петрова. И он действительно такая ильфопетровская фигура, и женщины рядом с ним. Ну, просто все трикстерские черты имеет, просто он более Мефистофель, потому что он покровитель талантов  – покровитель пастора Шлага, физика Рунге, и так далее. Он по природе своей более Мефистофель. Но его свита – агент Клаус, радистка Кэт – это продолжение Коровьева и Геллы.Только Бегемота у него нет… Жалко, что у Штирлица нет кота. Согласитесь, как Штирлицу пошел бы кот! Вместо кота у него радиопередатчик. Это можно было придумать и продлить.

Проблема в том, что в 20-м веке такой герой, как трикстер, перерождается в разведчика. И к сожалению, причина популярности Владимира Путина – это причина популярности Штирлица. Его многие воспринимали как разведчика прежде всего, хотя он совершенно не разведчик. Ему приписывали штирлицевские качества.

Дело в том, что «Доктор Фаустус» показал очень наглядно: со злом нельзя договориться. Служение злу заканчивается всегда плохо. Поэтому путь Бендера неизбежно идет к воцерковлению, но я не могу его себе представить пока. А вот Бендер сегодня – роман о шамане, который идет к царю, и о царе, который не может его оставить, – ребята, рекомендую, обращайтесь. Вместе с кем-нибудь я его напишу. Вернемся через неделю, пока.