«Один» Дмитрия Быкова

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Я предсказываю реакции двух типов: националисты русские будут кричать, что Зеленский мне заплатил немереных денег, это неправда. Националисты украинские будут говорить, что не смеет русский автор писать о нашем президенте. Это тоже предсказуемо и тоже неправда…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья, приятно вас всех, не могу сказать, что видеть, но ощущать на связи. Ну прежде всего, отвечая на все ваши вопросы, книга о Зеленском вышла, вышла она буквально вчера. Она доступна к заказу как в бумажном варианте, так и. в электронном, практически на всей территории Европы. В Штатах её получить чуть дольше, но через 10 дней вы можете на неё рассчитывать твёрдо. Электронка быстрее, конечно, физическая доставка бумажного экземпляра занимает неделю с небольшим. Ну и в России, конечно, при наличии определённого навыка скачать её в электронном варианте не составит большого труда. Спасибо издательству «Freedom letters», спасибо Георгию Урушадзе. спасибо редактору этой книги. которого я назвать не могу. Знаете, бойтесь ваших желаний, они осуществляются. Я всегда мечтал о том, чтобы в конце какой-нибудь моей книги, знаете, как в конце солженицынского «ГУЛАГа» было сказано «не пришло ещё время назвать всех тех людей. которые помогали мне при таких-то обстоятельствах, но будет время, когда…» и так далее. Я уверен. что будет время. когда я смогу назвать этого человека. оказавшего мне огромную помощь и поддержку. и поблагодарить его. ну и ещё пару человек. которые взяли на себя труд внимательно прочесть сборник и указать. ну.. не сборник. там три части образуют более-менее единое целое. и указать на согласие или несогласие. Двух из них я могу назвать уже сейчас. это Андрей Баумейстер, на мой взгляд. один из ведущих современных европейских философов и философов Украины уж точно. Другой – это Юрий Дубов. один из моих любимых писателей и друзей. Им я сердечно благодарен. Естественно. все люди, которые делились со мной информацией, мнениями, оценками и так далее, которые устраивали мою поездку в Украину и которые снабжали меня достаточно эксклюзивной информацией, всем этим людям я сердечно признателен/

Что касается предполагаемой лекции – боты активизировались уже. Страшное количество ботов, которые присылают мне в телеграм совершенно одинаковые, просто дословно одинаковые комментарии, и я так же легко одним движением пальца их ликвидирую. Но, как говорит Марья Васильевна Розанова, нет большего счастья для стрелка, чем слышать визг мишени. Когда мишень повизгивает – приятно, да, мы попали. Я думаю, что реакция такого рода предсказуема. Я предсказываю реакции двух типов: националисты русские будут кричать, что Зеленский мне заплатил немереных денег, это неправда. Националисты украинские будут говорить, что не смеет русский автор писать о нашем президенте. Это тоже предсказуемо и тоже неправда. Но я писал эту книгу, в общем, не для дураков. Меня всё-таки интересует мнение людей, которые задумываются о природе чуда Зеленского, о природе чуда украинского чуда национального характера. Именно поэтому я рад некоторым первым отзывам, содержащим согласие или возражение, но в любом случае – анализ.

Поотвечаем на вопросы. Да, очень много просьб всё-таки прокомментировать карабахскую ситуацию. Не буду этого делать, даже сейчас. Понимаете, дело в том, что да, конечно, среди моих друзей – так объективно просто случилось, потому что ну жизнь моя так складывалась, и в Армении я бывал гораздо чаще, чем в Азербайджане, так получилось, что первая моя командировка в горячую точку была именно в Нагорный Карабах ещё в девяностом году. И преобладают среди моих друзей армянские журналисты, армянские литераторы, армянские режиссёры – так получилось. Но именно поэтому я никаких высказываний на эту тему себе позволить не могу, потому что территориальные конфликты не признают правоты, не признают закона, здесь вступает в силу голос крови, а голос крови – это не тот голос, к которому я хотел бы прислушиваться. Все мои сострадания, все мои сочувствия, вся моя боль – с беженцами, которым приходится покидать насиженные места. Я понимаю их положение очень хорошо, ч понимаю, сколь сильно должна быть русская оппозиция благодарна Армении, потому что Армения очень многих приняла и спасла. Но опять-таки я при всём желании именно о самом конфликте высказываться не буду. О судьбе беженцев – да, беженцам надо помогать как только можно, потому что им сейчас предстоит бросать землю, где они жили, и переживать, конечно, не только трагедию смены места, но и трагическое чувство поражения. Никакое поражение в таком вопросе не является окончательным. Этот конфликт будет тлеть, и, тлея, он будет уносить время, уносить жизни, что ещё страшнее, и уносить надежды у обеих сторон. Я не верю в возможность разрешения этого конфликта в ближайшее время.

«Посмотрел интервью с Кареном Шахназаровым. Блистательный тонкий художник, но слушать его страшно до оторопи. Прав Кржижановский, эти старики никогда не примут того, что мир становится другим». Ну, понимаете, во-первых, Шахназаров – не такой уж и дряхлый старик. Шахназаров – человек, как говорят американцы, in his seventies… Ой, спасибо, а вот нам и кофе принесли, какая радость! Вот, это не тот возраст, принёс-то кто, принёс-то бэбз. Это не тот возраст, в котором можно говорить о каких-то возрастных изменениях, психологических или ментальных. Шахназаров прекрасно контролирует себя. Я могу примерно понять генезис его взглядов и генезис его психологической эволюции. Я тоже, кстати говоря, считаю его блистательным художником. Он крупный режиссёр, он режиссёр, с которым нас ещё объединяет общая такая любовь к Бунюэлю, к сюрреализму, гротеску, и уж, конечно, Шахназаров написал «Курьера» и «Молодые дирижабли», произведения, за которые я к нему испытываю просто восторженную благодарность. Но вот так его взгляды повернулись ужасно, при том, что на его творчестве это никак не сказалось, он снял «Палату номер 6», которая к русской душе и к русскому миру, к русскому типу сознания довольно критична. Она показывает, каким образом в России возобладало в результате вот это нынешнее полное отсутствие человечности.

Мне тут вот пишут: «Как вы смели сравнивать Россию с Третьим Рейхом?» А как бы не сравнить? Слоган, под которым проходит концерт по поводу присоединения территорий – абсолютно то же самое, что лозунги Рейха: «Одна страна, одна власть, один народ». И то, что Россия когда-то выиграла битву с фашизмом, к сожалению, не дало ей пожизненного иммунитета, потому что, напротив. При близком контакте контагиозность возрастает. Здесь как раз фашизм заразил Россию, потому что она находилась в клинче. Я много раз говорил о том, что между путинской Россией и Третьим Рейхом огромное количество аналогий. Вот между сталинской Россией и Третьим Рейхом их гораздо меньше. Далеко нынешней России до России сталинской, в которой, во-первых, были живы ещё люди, помнившие Россию до 17 года, и во-вторых, были живы люди, помнившие 17 год, помнившие, по крайней мере, какую-то установку на свободу, на грозовой вихрь страшный, на грозовой озон, который витал в воздухе двадцатых годов, невзирая на то, что двадцатые годы уже были временем чудовищных массовых репрессий, соловецких лагерей, дикой цензуры и всего прочего. Поэтому, разумеется, сталинская Россия была гораздо лучше и интеллектуально сильнее, да и, в общем, по-человечески качественно лучше путинской, при том, что расстреливали в ней больше – но это же, понимаете, вопрос времени. Правда, я думаю, что этого времени у путинской России нет.

Что касается людей, которые, вот возвращаясь к проблеме Шахназарова, что касается людей, которые поддерживают сегодня власть и при этом принадлежат к числу художников, писателей. Театральных деятелей – это очень понятно. Это та проблема, которую я грешный пытался осветить в «Истребителе», это фаустианская проблема. Под знаком Фауста прошла, собственно, вся история двадцатого века, история всех художников Германии, многих художников Америки эпохи Маккартизма, многих художников России. Контракт на работу находится в руках государства, если ты хочешь работать – ты обязан поддерживать это государство и целовать ручку, целовать копыто, в данном случае. Это трагедия, ещё раз говорю, не только русская. То, что Элиа Казан, гениальный режиссёр, стучал маккартистам, это впоследствии было разоблачено. Но это, по всей видимости, у многих это было искренне, потому что и Оруэлл однажды составил список людей неблагонадёжных с его точки зрения и Чарли Чаплина туда включил. А Оруэллу была присуща некая иррациональная вера в тайную полицию. К сожалению, взгляды художника очень слабо коррелируют с его дарованием. Ну иногда это происходит, иногда такая корреляция есть. Иногда её нет. Кстати, я должен сказать, что вот тут вопрос очередной о Юнне Мориц. Самые плохие, самые слабые стихи Юнны Мориц – это всё равно самое талантливое из того, что производит сегодня z-идеология и, условно говоря, тот лагерь, патриотический, как они себя называют, потому что полностью-то великолепные её повторы, великолепное её вообще ремесло владения звуком стихотворения – никуда не может деться. «Эхо» последнее, что изменяет человеку. Поэтому ещё раз говорю, что, понимаете, взгляды художника, вот именно ресентимент – он формируется чаще всего за счёт личной обиды. Я полагаю, что и у Шахназарова есть эта личная обида, есть недореализованность, и главная его обида – на то, что кончилась советская власть. Не потому что при советской власти он был сыном очень крупного чиновника, кстати, неплохого писателя – но потому что при советской власти он был замечательным художником, а в постсоветском пространстве всё его искусство было никому не нужно, и лучшие картины Шахназарова – это, конечно, не «Мы из джаза». Шахназаров вдохновлялся именно эпохой дряхлеющей империи, и в его фильме «исчезнувшая империя» замечательно поймана эта атмосфера. Но когда дряхлеющая империя, это закатное солнце, эта тёплая осень, которую я очень хорошо помню по 70-80 годам – когда это рухнуло, на смену этому пришли, в общем, довольно отвратительные времена. И то, что Шахназаров в них не пропал, это, как бы, не снимает его обиды. Он человек как бы перерубленный эпохой пополам, и подавляющее большинство людей конца пятидесятых годов рождения очень тяжело восприняли крах. Вот тем, кто был, условно говоря. Помладше – 61-62-63й, тем уже проще. А вот люди 55го и вокруг него, которые к восьмидесятому были в расцвете своих сил, которым было 30 – это мучительно тяжело, конечно.

«Почему вам кажется, что финал путинской России будет более кровавым, чем финал Рейха?» Потому что она больше. Потому что она больше сама по себе, и уровень её деградации, в общем, несопоставим. Если Германия была в то время великой промышленной державой, то единственным достоинством и единственным щитом России сегодня является ядерное оружие. Во всех остальных отношениях она чудовищно отстала. Это можно видеть и по её культуре, и по её философии, да и, в общем, и по её науке тоже. Изоляционизм никому на пользу не идёт. Поэтому здесь, да и потом, понимаете, у Германии был «план Маршалла», который, всё-таки, каким-то образом ей переход к возвращению на цивилизованные рельсы гарантировал. А с Россией никакого «плана Маршалла» нет и неизвестно. Россия просто сама себя заперла в границах вот этого дикого такого вот а-ля северокорейского варианта. Я, хотя и понимаю прекрасно, что историческое время путинского режима очень ограничено, и оно иссякает на наших глазах, сколько бы нам ни говорили, что наши все мрачные пророчества только забавляют Россию и россиян, а так они все там страшно рады, что мы очистили им воздух – ничему они не рады, ситуацию мы знаем, и 2-3 пропагандона, которые пытаются вякать что-то в комментах и причём очень однообразно – они не должны претендовать на выражение массового мнения.

Всё это рухнет очень скоро, но проблема в том, что после того, как это рухнет – никакого сразу рая не настанет. Будет хуже. Именно потому что без смуты, я не говорю «гражданской войны», без смуты из ситуации выхода не будет. Так не будет, что страна, послушная как при Брежневе разом по Горбачёву развернётся в сторону свободы и будет вся читать «Архипелаг ГУЛАГ». Нет, будет, во-первых, огромная криминализация, более серьёзная, чем в девяностые, уже и эта более кровавая. Люди, вернувшиеся с войны – как они себя ведут и какие у них представления, что делают вагнеровцы, которые демобилизованы – мы тоже более-менее знаем. Слава богу, нам об этом подробно рассказывают. Всё, что происходит сейчас, очень хорошо документировано. Это будет не та Россия, понимаете, вот две возможности великих было упущено. После Сталина, когда страна была более-менее готова, ещё пока не окончательно сгнила. Готова была к новому старту, назовём это так, и живы были, активны были люди, вернувшиеся с войны, им было от 30 до 40 и они могли реформировать всё это дело. Ну такие люди, как Григорий Чухрай, который, собственно, и создал во многом оттепельный кинематограф. Это первая такая возможность. Думаю, что последние такие варианты были отброшены в 62 году после Новочеркасска. Была вторая возможность, ещё кто-то был жив, ещё на что-то была способна страна в 85, Горбачёв начал в ещё не безнадёжное время, хотя, конечно, надо было косыгинские реформы делать раньше, проводить последовательнее – в общем, варианты конвергенции были. В любом случае, в восьмидесятые меняться было не поздно. Но после того, как путинское время 20 лет растлевало страну и это растление зашло очень далеко, и деградация всех элит, всех институтов, всех отраслей человеческого духа, его деятельности зашла ну просто дальше и глубже, чем где-либо – никакой надежды выйти из этого быстро и в плюс нет. Выросло некоторое количество людей, которые действительно привыкли видеть не дальше собственного носа, собственного корыта, и, более того, страна расколота страшно, в ней холодная гражданская война, по выражению Олега Хлебникова, идёт уже давно. Нельзя безнаказанно объявлять всех врагами народа и думать, что эта парша схлынет немедленно, как только прекратится пропаганда. Нет, это уже внедрилось, и антисемитизм, конечно, расплодился страшно.

Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что львиная доля комментаторов ко всем этим негодующим постам – это пожилые домохозяйки, но пожилая домохозяйка вообще составляет значительную часть путинского электората, и эти люди сами по себе никуда не денутся, их нельзя ни переубедить, ни перевоспитать. Домохозяйка, кстати, хочу сказать, обоего пола, потому что есть огромное количество неработающих мужчин, которые, тоже лёжа на диване, занимаются пикейными обсуждениями – это всё очень горько. Я не представляю себе в ближайшее время оптимистического сценария для России, при том, что очень может быть, что наши с вами программы мы будем проводить на том же «Эхе» – но что в это время будет проходить по московским улицам и что будет в то же время делаться в российской провинции или в Сибири, или на Дальнем Востоке, или на Урале – это абсолютно непредсказуемо и, боюсь, довольно мрачно.

«Можно ли сопоставить преподавание тринадцатого года, ту аудиторию, характер, темы, контексты – и нынешние педагогические ваши активности?» Мои можно, потому что у меня те же самые студенты, которые сидели на моих «открытых уроках». Вот я вчера выступал в Энн-Арборе, и у меня было несколько моих выпускников, съехавшихся туда или там уже учащихся, из «Золотого сечения». Мы точно так же можем продолжить разговор с любого места, и те студенты, которых они привели на мою лекцию – это те же самые люди. Такое ощущение, я там так и сказал, что моя аудитория follows me – она переезжает следом за мной. И мои американские студенты, и студенты Барт-колледжа, которым я преподаю сейчас поэтику триллера – это, кстати, разновозрастный, но абсолютно тот же контингент, который благополучно меня слушал ещё в «Открытых уроках». Кстати, вот эта моя вся audience «открытых уроков» не пропала, благополучно или уехала, или состоялась как-то скрытно, потаённо в России, но это люди, которые не пропали, скажем прямо. А вот что касается нынешних российских школьников – я не знаю, как бы у меня с ними складывалось и какие подходы я бы к ним находил. Понимаете, среди них определённая часть продолжает воспринимать всё это как фриковскую пропаганду и как фриков, оседлавших временно Россию. Но огромное количество, к сожалению, отравлены уже с детства, и не так-то просто с ними иметь дело.

«Будучи ярым патриотом Украины, я плохо отношусь к Бандере, ко всему, в чём есть хоть налёт антисемитизма. Я плохо отношусь к гонениям на русский язык и культуру. Навального считаю не бутербродом, а героем, но с первых дней войны я убеждён: те, кто не уехал из России в первые месяцы, идут на сотрудничество с режимом – и речь не только о налогах. Тех, кто остался, государство так или иначе заставить принимать участие в войне, а все те, кто вешают на себя ярлык иноагента или называют войну спецоперацией, на мой взгляд, подлецы». Нет, у людей, которые остаются в России, очень часто нет выхода, кроме как повесить плашку. Дело в том, что я, например, её не вешаю, потому что самому на себя нашивать жёлтую звезду мне кажется, в общем, прямо сказать, нерациональным и довольно противным, никакой подлости в этом нет, извините. Но вот… А вот замечательный вопрос от Лены Ефимовой: «Как вы выдерживаете?» Лен, если бы это было, понимаете, впервые, или если бы это было что-то для меня новое – но я в этой атмосфере жил с самого начала. И начинал в ней, и продолжал в ней, и в школе в ней учился, и тех людей, которые меня как-то думают в России удивить антисемитизмом или агрессией – я должен этих людей разочаровать горько, ничего не получится. Другое дело, что меня действительно огорчает – это прочное стойкое нежелание знать. Вот есть люди, которые меня спрашивают: «Знакомы ли вы с результатами расследования в Буче?» Я знаком, а вы-то почему не знакомы? Результаты расследования в Буче изложены в фильме Дмитрия Комарова «Год». Изложены в огромном количестве журналистских расследований, изложены в Википедии. Почему же вы с ними не знакомы, а я знаком? Я понимаю, что и Википедия блокируется, и трудно найти VPN, и всё трудно – но, тем не менее, любой желающий может найти доступ ко всей информации. Огромное количество людей, которые действительно не хотят знать, и главное, огромное количество людей, которые покупаются на какие-то прошлые, пошлые, предельно дешёвые нарративы. Понимаете, я вот помню, настолько я стар, помню, как уехали Белоусов и Протопопов. Белоусова и Протопопова, да. И вышла в «Литературке» статья «Чтобы забыть уже навсегда». Да, мы вспомним о них, об эмигрантах – но только для того, чтобы забыть уже навсегда. И тоже говорили «они уехали потому что они не могли простить былой славы, потери былой славы. Так Белоусов и Протопопов были основателями школы русских танцев на льду, знаменитыми спортсменами. Пахомова и Горшков были вторыми, кто это делал, а Белоусова и Протопопов были всенародно известны. Ну и что теперь? Я помню, как они приезжали, и все на них смотрели и молились. Тоже – они никому не будут нужны. Они будут танцевать в мюзик-холлах или на каких-то провинциальных катках… Во-первых, на Западе нет никакого позора в том, чтобы танцевать на провинциальных катках. На Западе нет провинции. На Западе понятие провинции давно упразднено, Нью-Йорк давно не столица, Вашингтон не столица. Вашингтон – центр административный, Нью-Йорк – центр культурный. А так – что Лос-Анжелес, что Детройт, что Денвер – это всё города, в которых идёт бурная культурная жизнь. И главное – вот это постоянное утверждение «вы там пропадёте, мы вам всё дали…» Вы нам что дали? Вы нам дали-то что? «Россия вам всё дала!» Что нам дала Россия? Россия – это наша родина и наша культура, большое спасибо за то, что она существует. Но простите, всё, что нам дали, мы добыли, вообще-то, сами, потом и кровью. И все эти разговоры о том, что Россия дала нам бесплатное образование, бесплатное лечение, бесплатные школьные завтраки – это же тоже всё идёт из семидесятых годов. Как я этого тогда наслушался! Я помню, как наш преподаватель труда Борис Ильич два часа (у нас были сдвоенные труды) рассказывал, как дали по носу академику Сахарову: «Занёсся, оторвался от народа, а теперь вот ему дают!» Да, это Сахаров в Горький поехал. Я, кстати, не питаю особых иллюзий насчёт того, что возможно это возвращение ко всеобщему фальшивому покаянию, разговоров, да как же там каялись все потом… Нет, каяться больше не будут, ничего этого не произойдёт.

Тут же, видите, в чём особенная драма. Россия 85 года состояла из интеллигенции более, чем наполовину. Это был совершенно другой социальный состав. Это были люди, которые понимали, что Сахаров, как писал тогда Войнович, лучший гражданин нашей страны. Сегодняшняя Россия – это не интеллигенция ни минуты, потому что 20, а, по большому счёту, 30 лет прямого вытаптывания этой интеллигенции, прямого вытаптывания культуры, её радикального упрощения – это всё не прошло даром. За 30 лет – вспомните, что выросло в России за 30 лет с семнадцатого по сорок седьмой. Это, может быть, была культура более фундированная, более умная, более талантливая, чем сейчас – но с культурой дореволюционной это не имело ничего общего, это были бруски. Такой Панфёров, Гладков, Фадеев – полное падение по сравнению даже с двадцатыми годами, ну а что уж говорить про сегодня, когда за 30 лет умудрились вырастить абсолютно фашистский нарратив, новый русский нацизм, абсолютную уверенность в том. Что мир лежит во зле, а мы единственные духоносцы, богоносцы и скрепоносцы, и огромное количество домохозяек обоего пола, как я уже говорил, в это действительно поверили. Поверили люди, которые, так сказать, считают, что если у них есть холодец и винегрет, то этого совершенно достаточно для счастья. Это люди, которые отвергли и открытый мир, и возможность интегрироваться в общую работу этого мира, и действительно поверили в то, что вся остальная планета состоит из геев. Мне кажется, что это не та страна, которую возможно реформировать в ближайшее время как бы то ни было.

Возвращаясь к вопросу Михаила Гарбуза, можно ли считать соучастниками тех, кто остался – или, Миша, я не знаю, наверное, я могу вас называть, раз уж вы подписываетесь полным именем – я надеюсь, что это псевдоним. Я тоже не разделяю гонения на язык и я уверен, что это явление временное, но во время войны защищать язык, сами понимаете, рука, язык не повернётся – а что касается вот этой проблемы соучастия, ну, я много раз говорил, не нам упрекать тех, кто остался. Тех, кто остался и молчат и ничего не делают и никак не пытаются помочь в этой ситуации Украине или беженцам или релокантам, те, кто остались и молчат, наверное, могут восприниматься как соучастники – но мы не знаем ничего о тех людях, которые остались и сопротивляются – потому что их сопротивление, а продолжают же каждую неделю возбуждаться уголовные дела против бесчисленных, бесчисленных именно попыток называть вещи своими именами, против тех, кто пытается говорить правду, называть войну войной, распространять сведения об истинном количестве потерь и так далее, я не могу сказать, что все оставшиеся молчат. Но кто не молчит – мы знать не можем. Мы не можем знать огромного количества людей, которые пишут под псевдонимом, огромного количества анонимных людей и так далее. Сказать, что вся Россия покрыта гнойной коркой путинизма – неправда. Под этой гнойной коркой, хотя и в ужасно негигиеничных духовно условиях, продолжается какая-то жизнь. Поэтому говорить об ответственности нам, по крайней мере, мне, как-то неохота и неприлично.

«С удивлением замечаю, что прикосновение книги Чекалова «Любовь», изданной «Freedom letters» привело к радикальному переосмыслению жизни моего друга, что-то вроде наведённого кризиса среднего возраста, но разрешающегося в сторону счастливого перерождения. Я впервые вижу, чтобы книга имела столь сильное влияние на человека». Чекалов очень талантливый писатель. Я рад, что я одним из первых это заметил – правда, моей заслуги тут нет, он мне сам прислал своё сочинение – не то чтобы я его выцепил из какого-то конкурса или из какого-то самотёка редакционного. «Любовь» – не самая сильная его книга, но просто сейчас Чекалов переживает сам чувство такой силы, что дай бог ему здоровья это чувство пронести через всю жизнь. У него есть более сильные вещи, и я уверен, что следующий его текст будет ещё сильнее. «Любовь» – это в известном смысле ещё роман предвоенный, ещё война не проникла по-настоящему ни в жизнь Москвы, ни в психологию автора, при том, что роман, безусловно, замечательный.

«Не боитесь ли вы, что за книгу о Зеленском вас лишат гражданства?» Понимаете, то, что меня некоторые авторы называют литературным власовцем – это для меня, конечно, серьёзный комплимент. В последний раз так называли Солженицына. Для меня это большая и незаслуженная награда – уподобиться тому же титулу, которым называли Солженицына. Я, как вы понимаете, никоим образом не могу считать само понятие «власовец» отмытым и позитивным. Мне просто нравится, что у них никакого нового нарратива к этому не прибавилось. Мне нравится, что они по-прежнему всех, кто пытается сегодня писать честную литературу, называют предателями. Словом «предатель» в России очень сильно злоупотребляют. Любой модернист по определению предатель, я много раз об этом говорил. А насчёт лишения гражданства – нет, не думаю. Такого пиара, я думаю, они моей книге не сделают, не захотят. Ну просто потому что это было бы уже, знаете. Каким-то незаслуженным причислением к лику Войновича, Аксёнова, Гладилина, того же Солженицына, Некрасова и прочее. Я всегда завидовал великим диссидентам. Но я даже в мыслях не мечтал приблизиться к этому статусу – хотя надо сказать, что Войновичу гораздо труднее было тогда и гораздо опаснее было тогда говорить правду.

«Что вы можете сказать о новой волне отравлений россиян в Европе?» Я знаю только об отравлении Костюченко, которое документально подтверждено, и вот вчера мне рассказали о новом сравнительно недавнем случае тоже отравления в Европе, где речь шла о российском правозащитнике, не будем называть имён. Ну, наверное, они продолжаются. Наверное, они продолжают активничать, потому что, понимаете, им же надо что-то делать. С Украиной они, как выяснилось, не очень хорошо справляются. Значит, им надо справляться со своими. И я вполне допускаю, что значительное количество Европы, стран Европы глубоко инфильтровано спящими агентами – и, думаю, что не только Европы. Никаких дополнительных мер безопасности лично я предпринимать не намерен, но если меня спрашивают, верю ли я. Что это происходит, да, я от них ожидаю и не того.

«Что вы можете сказать о новой версии московских взрывов?» Это версия не новая. О том, что во всём виноват Березовский, говорили открытым текстом и тогда. Но я никаких новых фактов не получил, и история с рязанским гексогеном по-прежнему остаётся по-прежнему двусмысленной и недорасследованной, и всё-таки я продолжаю думать, что те взрывы не были напрямую инспирированы властью, потому что если бы эти взрывы были, например, лужковской пропагандой иначе освещены – то это могло бы привести к совсем другому итогу – полному падению путинского рейтинга. Но кто же знал, что у московской власти настолько нет яиц? Я, пока не получу новых сведений, новой конкретной информации, а не домыслов, сколь угодно логичных, не могу ничего здесь добавить.

Володя Винтя, я могу вам сказать, почему я лично своей рукой убрал ваши посты только что. Они очень хороши, но они длинны. Это действительно большие тексты, которым в чате не место. Вы можете мне написать на dmibykov@yandex.ru, и я вам немедленно отвечу. Ну а на ваш вопрос, можно ли как-то избавиться от скорби по матери, которая ушла, и можно ли как-то избавиться от чувства вины – чувство вины сына перед матерью или дочери перед матерью – это абсолютно естественная и неизбежная вещь. И, как писал об этой ситуации Гамзатов, «мать стоит и слёз унять не может, сын стоит, и сына совесть гложет». То есть, действительно, никогда так не бывает, чтобы хоть более-менее приличный человек не испытывал вины перед ушедшими родителями, так не бывает. Мы всегда виноваты, нам всегда кажется, что мы сделали недостаточно. И что мы были недостаточно понимающими в последние годы, и что мы не могли простить родителям их старость и потому что помнили их молодыми и не могли смириться с их новым обликом, с их слабостью, с их раздражительностью, непониманием очевидного и так далее. Слава богу, в моём случае это было не так – мать сохраняла до последних дней всю остроту и силу ума. Но то, что любой виноват перед ушедшими родителями – это совершенно очевидно. На вопрос, как избавиться от тоски и чувства вины – никак. Есть вещи, от которых нельзя избавиться, и больше того, есть вещи, от которых не нужно избавляться. Есть такие даже рудиментарные, которые рационально никак не обосновываемые, не осмысливаемые чувства, которые всё равно необходимы. Я прекрасно понимаю, что это довольно дешёвая эмоция – радость от общения с друзьями при пении у костра. Но человек, который недополучил этого витамина, недополучил чего-то очень важного. В равной степени человек, у которого не было духовной близости с родителями, тоже какого-то очень важного витамина лишён. А если эта духовная близость была, то вы никогда не смиритесь с тем, что ваши родители ушли. Утешаться здесь можно только одним – что если бы вы ушли раньше, вы бы их осиротили, и это бы им было невыносимее. Помните, как у Джойса: «Оставил свою мать сиротой, осиротил. Made your mom an orphan». Это любимая фраза Ахматовой: «Почему ты осиротил свою мать?» Вот этого мы не могли допустить, это было бы страшнее.

«Мы с братом двойняшки. Редко когда приходилось жить врозь, но теперь он не в России. Увлёкся новой жизнью на островах, а я в силу обстоятельств и желания быть с родными, вернулся. Он делится русской культурой, а я делюсь впечатлениями тамошней культуры здесь. Брат говорит, что границы в голове и родина – понятие растяжимое, а я говорю, что границы на карте, а родина у нас одна». Видите ли, что такое родина? Понятие родины – это же не место, где ты родился. Родиться можно как Саша Соколов в Канаде, а быть при этом абсолютно русским писателем и носителем абсолютно русской ментальности. Родина – это страна, с которой ты совпадаешь духовно. Родина-  это страна, за которую ты готов умереть. Я не готов умирать за путинскую Россию, и жить за путинскую Россию я не готов. Я допускаю, что Россия может быть другой, верю в это и надеюсь другой её увидеть, более того, надеюсь сделать её другой.  Но та Россия, которая сегодня существует, к моей родине не имеет никакого отношения. Это чёрное зловещее пятно на карте, или, как говорил Набоков, это пятно на востоке моего сознания. Это не Россия, это самозванка. Настоящая Россия, забитая ногами – она где-то в подполье. Не надо говорить, что та Россия, которая есть, она и есть подлинная. Россия бывала очень разной. Разумеется, та Россия, которая есть, имеет отношение к подлинности. Она больна наследственными болезнями, но эти болезни не всегда чувствовали себя так вольготно. Я говорил уже о том, и я студентам своим даю такое задание, мы наблюдаем сегодня «Странную историю Джекила и Хайда». Ведь Путин не просто так очень похож на Хайда, как он описан, похож и на Феклистова в роли Хайда, если помните, и особенно похож, конечно, на описание – вот этот маленький страшно злой белоглазый человек, от которого исходит дикая энергия закомплексованного самоутверждения. Если почитать историю доктора Джекила и мистера Хайда, Джекил был огромного роста, Хайду его штаны никак не годились. Он тонул в них. Можно было бы написать странную историю доктора Ельцина и мистера Путина. В Ельцине было много плохого, но то концентрированное зло, которое в Путине, в образе Путина вырвалось из него – это могло бы быть довольно любопытной повестью, и, думаю, что во всём мире она имела бы немалый успех. Из той России, которая была моей, вырвалась, выломилась бесконечно меньшая, бесконечно более убогая Россия Путина. Но Хайд – это не Джекил, Хайд меньше Джекила, Хайд глупее Джекила, поэтому отождествлять их я бы не стал.

«Прилично ли украинцу оставаться в Севастополе и жить обычной жизнью?» А я не знаю, что такое в данном случае «приличный». Я думаю, что для украинца жить сегодня в Севастополе, особенно если это украинец, который действительно сохраняет украинское гражданство, язык, ментальность, жить сегодня в Севастополе для него вредно и опасно. Так же, как человеку, который сохраняет ментальность белогвардейскую, жить в красной Москве. И главное, я не понимаю. Зачем это делать. Если вы видите себя вождём политического сопротивления, я ещё могу это понять. Но зачем тратить свою жизнь на сопротивление заведомо чуждой среде, с которой вы ничего не сделаете, пока эта среда не рухнет сама, я думаю, это просто нерационально. А прилично, неприлично – это каждый решает сам.

«Как вы относитесь к чудесам, необъяснимым вещам? Происходили ли они в вашей жизни? Из последнего – уцелевшая икона Фёдора Ушакова после попадания ракеты в штаб, сгорело всё вокруг, даже деревянная рама иконы, а сама она осталась нетронутой». У меня были свидетельства гораздо больших чудес, но, ну, например, выздоровление смертельно больного или обращение атеиста внезапное. Но то, что любая икона действительно заряжена какой-то святостью – не скажу энергией, энергетикой, это всё пошлые слова – но икона любая для меня – это довольно неслучайная вещь, неслучайный артефакт, потому что иконописец вкладывает в икону огромную свою веру, огромную силу, сакральность отношений. Поэтому рукописи не горят – это ладно, но вот иконы не горят – это сильно. Впрочем, некий Тер Оганян в своё время рубил иконы, они не оказывали никакого сопротивления, но зато он свою душу изрубил вместе с ними. Мы наблюдаем, что там с тех пор происходило. Я отношусь к иконам с абсолютной сакральностью, с абсолютным преклонением. Для меня иконопись – высший род искусства, и самый трудный. И в любой комнате, где я нахожусь, в любой комнате, где я живу, даже если я приехал в гостиницу на сутки, всегда есть икона Ксении Петербургской. Не потому что это суеверие, и это не суеверие, но потому что для меня Ксения Петербургская – напоминание о тех добродетелях, напоминание о тех качествах русской души, которые я ценю выше всего. Я знаю, что есть некоторое количество низколобых айтишников – высоколобые айтишники не таковы, есть некоторое количество иронических айтишников, которые: «Ну, Быков завёл шарманку о боге». Ну так не слушай! Не нравится тебе – иди на все четыре стороны, я же не об искусственном интеллекте разговариваю, а о самом что ни на есть природном. Кому не нравится бог, он может, так сказать, любить чёрта. Кого крючит от ладана. Тот может крючиться где-нибудь в другом месте.

«Каково ваше мнение о Роджере Уотерсе из «Пинк Флойд» как о творческом человеке?» Да вот таково же, как обо всех талантливых творческих людях. Гениальность музыкальная или поэтическая не всегда ходит рука об руку со здравым смыслом. Перестал ли я любить фильмы Стоуна после того, что со Стоуном случилось? Я никогда не был его фанатом, но талантливым режиссёром я не могу его не признать. Есть только одна вещь, которую художник не может делать. Он в принципе не может писать против совести, потому что тогда это будет получаться плохо. Но на наших глазах несколько довольно крупных художников, которые пошли, ну, например, в z-пропаганду не по идейным соображениям, а по соображениям карьеры или того же ресентимента – они кончились у нас на глазах. Мне кажется, что если художник не врёт, любые другие его убеждения не релевантны. Да, художник с людоедскими убеждениями мне омерзителен, и тень этих убеждений, этого опыта всегда будет лежать на образе Гамсуна для меня, например. Но не будем забывать, что художник вообще имеет право на заблуждение, уже хотя бы потому что он как бы прививает себе болезни человечества, и на собственном примере. Часто роковом, учится их преодолевать. Я вот тут, не удержавшись, купил, огромный томина дневников в букинисте местном Томаса Манна, и это уже после девятнадцатого года, после «рассуждений аполитичного», и всё равно количество глупостей, которые там сказаны, там зашкаливает, а проявления антисемитизма случались у него и в тридцатые годы. И это омерзительно. В общем, Томас Манн для меня, это креслице для автомобильных переездов, креслице бэбза, слегка пошатнулось, сейчас я его поставлю на место. Так вот, количество глупостей, которое сказано в дневниках Томаса Манна уже после его духовного перерождения восемнадцатого  года, уже после его четырёхлетнего увлечения национализмом в его самых худших риторических проявлениях, всех этих разговоров, что мы немцы, не буржуазная, а музыкальная культура… Ну простите, Томас Манн боролся с этим. Художник ставит себе прививку, художник борется с ужасными штаммами, и если он не выработает антител – то их придётся вырабатывать всему населению мира, а у населения, может быть, не так хорошо обстоит дело с иммунитетом. Поэтому я  настаиваю на праве художника заблуждаться, преодолевать эти заблуждения. Художник – о полигон божий, и на нём опробуются разные идеи. Мои идеи, в общем, далеко не безупречны, но именно мой опыт, может быть, кого-то и предостерегает.

«Вспоминаются строки Башлачёва: Долго ждём, все ходили грязные, оттого все сделались похожие, а под дождём оказались разные, большинство честные, хорошие». Актуальная ли это проблема?» Мне кажется, эта проблема совершенно не актуальна, мне кажется, что это плохая поэзия, мне кажется, что «Время колокольчиков» – вообще слабая плакатная песня, и музыкально она не очень меня вдохновляет. Я не люблю творчество Башлачёва примерно последних трёх лет. Мне нравятся его ранние авторские песни типа «Грибоедовского вальса», мне нравятся некоторые песни типа там «На жизнь поэтов». Но «От винта» не нравится совершенно, «Былина про Егора Ермолаича» не нравится совсем, вообще мне кажется, что Башлачёв находился на пороге огромного качественного скачка. Но вместо качественного скачка произошёл страшный прыжок в окно. В Башлачёве просто недостало внутренних сил, а у его окружения, может быть, недостало заботы и понимания, чтобы помочь ему этот скачок совершить. Давайте, понимаете, давайте назовём вещи своими именами – ведь когда художник переходит на следующий круг, когда он выходит на новый виток развития, это почти такое же мучительное состояние, как для змеи сбрасывание кожи. Мы помним, как старый Каа сбрасывает кожу и как он мучается, пока он не выкупается в новой блестящей шкуре. «Человек меняет кожу» – роман Ясенского о смене идеологической, ну и поведенческой, а ведь художник меняется. Это ломка, которая хуже любого костероста, это, понимаете, сопоставимо с духовным кризисом, который Толстой переживал в 82 году. Это сопоставимо с муками Достоевского по возвращении в Петербург в 60. Это сопоставимо с пушкинским кризисом 33 года или 24 года. Я думаю, что у Пушкина каждые 9 лет, до следующего перерождения он не дожил. Мне кажется, что подавляющее большинство серьёзных художников в такие минуты становятся кошмаром для окружающих и для самих себя. Бывает, что кончают с собой, как было с Рыжим, с Башлачёвым. Бывает, что уходят в эзотерику, уходят в наркоманию и алкоголизм – бывает по-всякому. Но если у художника нет способности к самовоспроизводству, к переменам – он обречён будет всю жизнь кружить среди трёх сосен, блуждать в одном и том же круге проблем и понятий. Это перерождение. И художник готов пойти на любой кризис, на любое перерождение, для того, чтобы не повторять себя. Со стороны окружающих в такие минуты требуется полное понимание, сострадание, умиление.

Сразу же вопрос: «А почему у БГ это проходило относительно мирно?» А откуда вы знаете, как это проходило у БГ? Манера у БГ эволюционировала очень радикально. Менялся его голос, менялась его интонация, его поэтика. Просто этого никто не проследил, а на самом деле там такая синусоида, такие сложные внутренние эволюции, и далеко не всегда то, что писал БГ, было удачным, у него были разные пробы – но абсолютно всегда это совпадало с его состоянием. Он никогда не пытался ни перевирать, ни приукрашивать своё состояние в угоду текущему дню, и за это я ему, конечно, бесконечно признателен.

«С какой скоростью вы читаете?» Это зависит от качества текста. Я за два дня проглотил книгу «Литературный портрет Роберта Браунинга» работы Бетти Миллер – ну потому что я «Браунинга» сейчас перевожу, и для меня это огромная, чрезвычайно важная вещь. Или вот только что я прочёл роман Стэнли Эллина, его я покупаю вообще всё, что нахожу, это мой любимый мастер триллеров. Это тот роман, по которому Шаброль снял «Леду», я забыл, как он называется – но я прочёл его за день. Во-первых, он маленький, во-вторых, Стэнли Эллин – это то, что надо. Это автор «Фирменного блюда». А вот другие книжки – например, сейчас я купил совершенно неожиданно такую книжку Родиона Марковица «Сибирский легион». Купил в букинисте тоже местном, она не переиздавалась бог знает сколько, это австро-венгерский автор, который описывает своё пребывание в русском плену в 18-19 годах. Я вообще люблю австро-венгров, как Рота, например, или как Перуццо. И для меня эта книга была вообще-то откровением, но эта книга тяжеловато читается, и у меня три дня ушло. А серьёзную литературу я читаю медленно, и не люблю слово «смаковать», но чрезвычайно вдумчиво читаю. Во всяком случае, книгу моего любимца Хьёртсберга, автора «Маньяны», «Падшего ангела», замечательной книжки про искусственный интеллект – но главная его книга, конечно, «Юбилей хитчхайкера» или «Праздник хитчхайкера», если хотите, роман о Бротигане, документальный биографический роман на 800 страниц. Я год его читал, находя всё время что-то новое. Я не теряю надежды перевести эту книгу когда-нибудь, потому что книга божественная. Даже не то что перевести, я не теряю надежды издать её в России, потому что я не люблю Бротигана, он не мой любимый автор далеко, хотя очаровательный человек, но Хьёртсберг через его жизнь сумел протянуть все главные темы американской истории двадцатого века. Особенно второй его половины. И я с тоской и нежностью читал эту книгу, и год читал, и читал бы ещё, прежде всего, потому что давать панораму общества через жизнь одного человека – это, с моей точки зрения, самый перспективный жанр, в каком-то смысле самый живой сегодня. Нон-фикшн. Содержащий все элементы психологической прозы – это то, чем я хотел бы заниматься.

«Читали ли вы роман Стивена Кинга, оправдал ли он ваши ожидания от Кинга?» Какой роман вы имеете в виду? «Билли Саммерс»? Да, читал. А после этого, по-моему, пока ничего. Нет, естественно, «Фейри тейл», естественно, я не просто читал, а сделал про неё программу в «Одине». А после «Фейри тейл» появилось ещё что-то ? Если появилось, дайте знать. Моя проблема в том, что я сейчас хожу по книжным магазинам, где Кинга на витринах нет, на прилавках. Я в поездке по нескольким американским универам, у меня начинается  период сплошного преподавания довольно скоро, там не поездишь. Пока у меня есть какая-то возможность, преподавая по Зуму, колесить по стране, по крайней мере, до декабря, я стараюсь наверстать это, наверстать заранее. Я объезжаю американские университетские городки, отзываясь на приглашения хороших университетов, которые меня зовут поговорить то ли про книжку, то ли почитать стихи, то ли рассказать, вот как я сейчас сделал, про постсоветскую сатиру, и я обхожу букинисты. В букинистах я нахожу то, что необычайно греет моё воображение. Ну вот я нашёл два тома дневников Манна, и это меня чрезвычайно завело. Я до сих пор не могу себе простить, что увидев там трёхтомные дневники Шоу, я не купил их. Я почитал их в магазине, часа два посидел. Это упоительное чтение! Дневники и письма Шоу – это лучше пьес. Но, ребята, тащить с собой эти три тома – это выше моих сил!

«Обнаружили ли вы за последнее время новую повествовательную манеру или нового литератора, который, по крайней мере, удивил бы вас?» Последнее такое удивление я испытал в связи с письмом Данилевского. Нет, новой литературной манеры я для себя не открыл, к сожалению. Я открыл для себя несколько очень забавных авторов – Бирбома, например, авторов, которые писали в двадцатые годы, в десятые-двадцатые годы, это как бы такие брошенные семена, которые не взошли, потому что Европа тоже оказалась перерублена войной. Но я не нашёл пока того американского автора, ну нового или около нового, который бы меня как-то воодушевил. В своё время Адам Левин со своим первым романом про этого страшно умного и страшно плохо себя ведущего школьника, как же он назывался-то, не «Corrections», это было у Франзена – что-то вот похожее такое. Толстенный роман, он меня заставил подумать, что, наверное, пришёл интересный автор. Но потом я купил Адама Левина  «Гора Чикаго» сравнительно новый, это хорошая социальная сатира, но не такая, чтобы я упал в обморок. Вот когда я перечитывал сейчас Хеллера, «God knows» – наверное, это было гениально. Автора такого класса пока не появилось – знаете, почему? Потому что Америка всё ещё разбегается перед прыжком. Америка находится на пороге системного кризиса, мы все это знаем, нам про это постоянно рассказывают – но системный кризис – это признак жизни. Америка перевернётся и пойдёт дальше, а то, что грядут большие перемены на грани, может быть, социального раскола – не гражданской войны, конечно, но масштабного раскола, это несомненно. Вот тогда, возможно, появится какая-то совершенно небывалая литература. Огромный прорыв совершается в криминальной прозе, особенно в жанре true crime. Вот здесь это великое дело, но, может быть, это всё накопление гумуса перед каким-то большим художественным прорывом, потому что все эти художественные расследования – они более или менее похожи на первый идеальный пример, на Трумена Капоте «In cold blood», документальная история, рассказанная художественными средствами, или на Нормана Мейлера, который тоже это делал довольно талантливо, или на Тома Вульфа. Но это пока ещё весь этот новый журнализм не перерос в новое качество. Этого нового качества я очень жду.

«Подскажите, что почитать про справедливость. Иду в парикмахерскую, дед-парикмахер говорит, что у жены рак. За что? На работу прихожу, парнишка из Харькова, вся жизнь, и своя, и всё вокруг – сплошное безумие. Какой-то вопрос «за что?» Буду благодарен за любые советы, как адекватно подходить к таким ситуациям?» Единственный адекватный подход к таким ситуациям заключается в том, что они не окончательные, что они не приговор. Человек не должен смиряться ин с болезнью, которую считают смертельной, ни с поражением тяжёлым в личной жизни, ин с эмиграцией, ни с отъездом с насиженных мест, ни с теми катастрофами, которые путинская Россия принесла в мир, начав кровавую войну. Человек не может с этим смиряться. А что почитать? Вот почитайте стихи Таи Найденко, вот какая была вчера, Тайка, жалко ты не слышала – какая вчера была овация когда я твой «Вот дом, который построили зря» читал на американскую аудиторию. Я читал это в своём американском переводе, потому что на английский слух англоязычный очень хорошо ложится «Вот дом, который построил Джек», и я его перевёл, причём в рифму. И когда там слушали они – я потом прочёл оригинал, который всё равно лучше, «Вот дом, который построили зря» – вот это грандиозный ответ на обстрел города. Зачем они сами? Могли бы и сами. Это меня просто добило. И стихотворение мощное. Какая же неунывающая Одесса! Какая же Одесса вот действительно незаломная, несломимая. Какая она всегда умеющая, как моряк, не плакать. Ты одессит, Мишка. С Одессой всё, что угодно, можно сделать. Невозможно заставить её жаловаться. И Найденко, грандиозный поэт, там живущий, и Маша Галина, и Штыпель, грандиозные поэты, там живущие, продолжающие эту линию. Увидеть одессита в унынии невозможно. Или Андрей Осипов, руководитель студии одесской… Я просто всем, кому я могу что-то рекомендовать – это чтение украинской литературы военных времён, потому что она содержит, мне многие об этом говорили – вот Рафеенко перевели, Рафеенко читают, и по-русски, и по-украински, он замечательный. Вот Алексей Никитин на неделю приехал в Америку, представлять свой роман, выдающийся киевский писатель, приехал, вернётся туда и продолжит дело повседневного сопротивления. Ни малейших мыслей о том, чтоб где-то оставаться или куда-то бежать. У него не возникает. Ровесник мой, кстати, не мальчик. И вот я, если вам надо как-то бороться с несправедливостью или пытаться как-то преодолевать непреодолимое – я предложил бы читать современную украинскую прозу и поэзию в особенности. Кабанова в том числе. Понимаете, вот как бы это сформулировать. Я не буду повторять пошлости о том, что всякая стена – это дверь, это красиво сказано, не более того. Я не буду повторять пошлостей, хотя это вообще не пошлость, когда Бродский это говорил – но мне нравится сама эта фраза, когда у вас проблемы, когда у вас трагедии, то жизнь говорит с вами на единственно доступном ей языке. Я так не думаю, я считаю, что жизнь говорит с нами на языке счастья или, по крайней мере, понимания – но человек не должен позволять себя унижать. Единственные ситуации, в которой я по-настоящему в жизни раскаиваюсь, по-настоящему, это те ситуации, в которых я позволял себя унизить. Их было мало, я их помню. Они уже довольно горько отлились тем, кто это делал. Человек не должен позволять себя унижать. Он унижает в своём лице своих родителей, свою память, свою страну, ту, которую он считает своей. Нельзя позволять себе унижать свои позитивные идентификации, основы своего сознания. Болезнь унижает вас, если вы сдаётесь. Смерть унизительна. Поэтому Шкловский говорил: «Считайте себя не бессмертным, но трудноубиваемым». Человек должен быть непобедимым – вот это единственное, что я могу сказать, а укрепить вас в этом сознании способно любое произведение, рассказывающее сегодня об украинском сопротивлении.

«Второстепенна ли личность художника по отношению к тексту? Пастернак считал себя инструментом». Ну вот именно потому что он считал себя инструментом, он и должен был с моей точки зрения соблюдать этот инструмент в чистоте. Личность художника – действительно, не более, чем средство осуществления замысла. Но если инструмент грязнится. Если кисть загрязнена – то и на картине будет грязь. Поэтому личность художника не так уж вторична по отношению к написанному.

«У Кинга вышла «Холли». История пенсионеров-каннибалов». Ребята, у Кинга вышла «Фейри тейл». Вот молодцы всё-таки россияне, знают о новых книгах Кинга больше, чем мы, живущие здесь. Сейчас я посмотрю, что это такое. История пенсионеров-каннибалов? Господи, помилуй. Нет, не нахожу. Сейчас, подождите. Ну простите, здесь я должен сделать паузу, здесь  меня спрашивают, что я думаю о новом романе Пелевина. Новый роман Пелевина выходит завтра, и, естественно, что я продолжаю от Пелевина многое ждать. Опубликованные фрагменты меня совершенно не вдохновили. Но с другой стороны… Он вышел 5 сентября, Холли, я этот момент пропустил. Он небольшой. «Иногда вселенная бросает тебе верёвку» – цитата из Билла Ходжеса. О! «Роман Стивена Кинга «Холли» означает триумфальное возвращение кинговского героя и любимой героини Холли Гибни. Читатели видели постепенное превращение Холли из застенчивой, хотя и храброй и этически полноценной героини «Мистера Мерседеса» в полноценного партнёра Билла Ходжеса и умную и иногда крутую частную детективку в «Аутсайдере». («Аутсайдер» я хорошо помню и очень люблю). В новом романе Кинга Холли сама по себе, одна, и против пары невообразимо депрессивных и очень продвинутых советчиков. Ну не советчиков, а противников. Когда Пенни Даль звонит в детективное агентство «Finders keepers», надеясь найти свою пропавшую дочь (простите, что я перевожу коряво, но я перевожу с листа), Холли затрудняется принять этот случай и сопротивляется. Её партнёр Пит заболел ковидом, её сложная неоднозначная мама только что умерла, а Холли вообще собирается уволиться – но что-то в депрессивном отчаянном голосе Пенни Даль заставляет её пойти на это дело и согласиться. В нескольких кварталах от Бонни Даль, от того места, где она исчезла, живут профессор Родни и Эмили Харрисы, профессорская семья. Это буржуазная семейка, респектабельная, давно женатая, взаимно преданная и при этом полууволенная с работы. Но в их подвале есть кое-что, что имеет…». Ну ребята, я сейчас его куплю. Дело в том, что я покупаю всего нового Кинга, спасибо, что вы напомнили, я не знал об этом романе, хотя, как учат нас критики, «что-то у Кинга творческий кризис, уже два месяца ничего нового». А про Стивенсона говорили, две недели. Вот уж кто писал. Я поеду сейчас и куплю, у меня Barnes&Noble через дорогу. Проблема в том. Что, наверное, вот поздний Кинг стал очень многословен, жидковат. «Fairy tale» можно было на треть поджать. Впервые я это понял по «Парню из Колорадо», который гениально придуман и очень плохо написан. Ну он просто затянут неимоверно, надо было сделать книгу из рассказа – и вот он сделал. Я чувствую уже по этой «Холли», какую бы ерунду Кинг ни писал, его читать всегда приятно, ну просто потому что он умеет рассказывать, он владеет даром музыкально льющейся гармоничной прозы, как, кстати, и Пелевин. Но боюсь, что если бы я был редактором этой книги, в ней было бы страниц 50, ну прости господи, мне стыдно. Я всё равно сейчас поеду и куплю – не поеду, а пойду через улицу и куплю. Но обещать вам восторг я не могу, как не могу вам обещать восторг от романа Пелевина именно потому что, понимаете, такие кибер-сказки, в которых живых людей фактически давно не осталось. Ну это мы не можем требовать от писателя, чтобы он соответствовал нашим требованиям. Мы можем требовать от писателя только одно, чтобы он выдавал высокий художественный результат. Вот это да.

«Слушаю последний диск Щербакова. Это просто какое-то наваждение. Поговорите, пожалуйста, о нём». Из последнего диска таким ну более или менее наваждением, по крайней мере, прилипчивой вещью мне показалось «Там прямо перед глазами там башня была с часами», «Авиапочта». Остальные вещи прошли моего сознания не затронув, видимо, он живёт сейчас в тех ритмах, тех образах, тех таких смутных пасмурных красках, которые мне как его постоянному слушателю менее привычны, и музыка эта меня скорее раздражает, она дисгармонична, сбоев в ней много. Но я понимаю, что если есть какие-то вещи, трудные для моего восприятия или неинтересные мне, то это пороки моего восприятия. В любом случае, на этом диске, ну и песня, как бы её так назвать, допустим, «Крым-3» про комсомолок, на которых там герой смотрел в молодости – прекрасная песня, не потому что она политически актуальна, а потому что она очень тонко построена. Кстати говоря, здесь есть привет и Георгию Иванову «и голубые комсомолки, визжа, купаются в Крыму». Это хороший портрет, у Щербакова есть целый цикл таких песен о людях из спецслужб, потому что его интересует этот феномен, и он его анализирует, по-моему, очень остроумно и непредвзято. В любом случае, это крайне любопытно. 

«Может ли мне помочь (это тот самый Владимир, который потерял мать) самому писать прозу?» Прозу писать помогает во всех ситуациях, Вить, то есть, Володь. Помогает всегда.

«Согласны ли вы, что справедливости не существует?» Нет, не согласен. И историческая, нравственная, даже эротическая справедливость существует. Я не уверен, что добро всегда вознаграждается, но зло всегда наказуется, даже не сомневайтесь .

«Была ли попытка в западной литературе понять и описать послевоенный российский опыт?» Ну помилуйте, Илюш, если вы имеете в виду послевоенное «сейчас», то послевоенное время ещё не наступило! А российский межвоенный опыт – да, послевоенный, который оказался межвоенным, российский опыт, условно говоря, 50-60х – в западной литературе было множество таких попыток. Ну как, например, роман «Встреча на далёком меридиане», я забыл, кто автор. Дело в том, что русские в шестидесятые очень часто становились поводом для западной рефлексии, предметом анализа. Это касалось и оттепели, это касалось и физиков, это касалось и КГБ. Огромное количество было советологических романов. Реально, очень неплохих. И не только в духе Флеминга. А в духе самого что ни на есть нормального психологического реализма. Другое дело, что для западного человека совершенно непостижима одна русская черта, вот она не нашла никакого отражения в прозе американской. Хотя, кстати, вот в романе «Сибирский гарнизон». Как ни странно, она до некоторой степени описана, но вообще роман «Сибирский гарнизон» – очень полезная книжка. Дело в том, что русский человек отождествляет себя с родиной очень сильно, и пропасть между ним и властью всегда меньше, чем пропасть между родиной и внешним миром. Поэтому, когда заходит экзистенциальный вопрос. Условно говоря, о том, чтобы, условно говоря. Не сметь ругать Россию, не сметь упоминать Россию в негативном контексте, сменить место проживания – всегда трагедия. Связь между русским человеком и родиной – она настолько крепка отчасти потому что он ничего другого не видел, он как бы посажен на землю и прикреплён к земле. Это трагедия. Эта трагедия не отрефлексирована на Западе нигде, потому что им этого не понять. Для них переехать из Айдахо в Айову – это раз плюнуть. Даже страну сменить. Америка ведь вообще, я об этом говорил не раз, это номадическая страна. Страна номадов, о чём известные фильмы рассказывают. Для американцев переехать в пользу лучшей доли, в поисках лучшей доли переехать в другой штат, на другую работу, поменять радикально круг – абсолютно нормальная штука, и меня это очень устраивает. Прекрасная черта, которая предохраняет от глупой и трагической осёдлости. Эту черту русских, невозможность менять что-либо, невозможность менять место – это никак не рефлексируется, не понимается. Для американца естественно жить в фургоне. Для русского – нет. Для американца переезд в новый дом – праздник, для русского – пытка. Для американца прийти новичком в школу – это тема настоящего такого кидалта, подросткового романа. Ведь в кого ещё влюбиться, как не в новичка или в новичку? Большинство, стартовая ситуация большинства американских romances, детских – переехала в новую школу, и тут же король класса влюбился в неё, а бывшая королева класса, которая не может ей простить, обещает ей выжечь глаза кислотой и убивает её кота. Это нормальная ситуация, а вы вспомните, часто ли вы, если вы не были военным, переезжали с места на место, меняли школу, круг общения? Если человек не меняется, как если писатель не меняется – понимаете, зачем он живёт? Куда он растёт, условно говоря, разве что вглубь совсем уже непроходящей хтони.

«Пересматриваю «Твин пикс». Что такое «Твин пикс» по вашему мнению?» Вот по моему мнению «Твин пикс» – это онтология приёмов страшного, онтология приёмов триллера, вот здесь я рискнул бы сказать, что таинственное, вообще тайна – это и есть язык, на котором бог разговаривает с вами. Всё тайна, и именно присутствие в жизни тайны делает человека иногда смиренным, потому что показывает ему, что он не всё понимает, не всё объясняет, не всё может сказать. Поэтому постижение поэтики триллера, приёмов триллера для меня вот в разговоре с моими студентами – это самое увлекательное, самое заводное занятие. И я счастлив это делать. Ну например, это эмпирически же постигается. Почему там действуют карлик и великан? Потому что само сочетание маленького и огромного, ну как, например, в деле о свинцовых масках, маленького человека и огромной тайны, это наводит на мысль о поэтическом устройстве мира. Или маленький человек, превращающийся в огромное привидение, как у Гоголя.  Страшны готическое пространство, ночной океан или даже дневной океан, горы, тревожный сумеречный лес. Жизнь говорит с человеком на языке тайны, и вот «Твин пикс» – замечательный словарь этого языка. Потому что увидев какие-то приёмы тайны, вы поймёте: вот здесь происходит важное. Всё таинственное, я не говорю про страшное. Страшное – это там омерзительное, weird, мерзкое. Это вызывает брезгливость, а не поэтическую эмоцию, не тайну. Но любой намёк на прекрасную неопределённость – это всё равно, что сравнить грубый брутальный секс, насилие – или нежность в постели. Вот так же и здесь – отвратительное, безобразное не эстетично, антиэстетично. А вот таинственное прекрасно. Как Кинг говорит: «Я не прихожу к читателю с криком, с визгом, я прихожу к нему с вкрадчивым шёпотом. Сейчас мы медленно пойдём за угол, и там ты завизжишь». Вот это правильно. Мне кажется, что главный приём готики тоже выражен в «Твин пиксе» фразой «Совы не то, чем они кажутся». Это фраза французских сюрреалистов, фраза происхождения двадцатых годов, восходящая ещё к толстовской формуле «Волки не те, чем кажутся» из «Войны и мира» (насколько я помню). Но вот сама формула готики – мир не то, чем он притворяется. Когда болото, притворявшееся лугом, разверзается у вас под ногами, когда человек, притворявшийся другом (вот я уже стал стих сочинять) тоже разверзается перед вашими глазами – иными словами, когда маска притворства сползает с мира, вот это готика. И мне кажется, что у готики есть два этажа. Первый – когда будничная реальность, то, что притворялось будничной реальностью, оказывается вдруг роковой тайной, а второе – это когда роковая тайна оказывается чьей-то грязной жульнической подделкой. Оба эти уровня готики демонстрирует набоковский «Королёк», если угодно.

«Что лично вам дал Уитмен?» Для меня Уитмен всегда был каким-то замечательным витамином тоже, уколом бодрости. И он всегда меня вводил в состояние надежды, юмора какого-то, ликования, силы физической, несгибаемости, неубиваемости. Великолепный манифест «Стариковское спасибо», ну и великолепный манифест «Песнь пшеницы», «Песнь воскресшего зерна». Да у Уитмена всё хорошо. Даже единственный рифмованный его стишок «Oh, captain, my captain» – тоже грандиозное произведение. Мне нравится в нём, понимаете, какая-то радость самоучки от того, что всё получается. Я попробовал, и получилось. Они же все немножко такие, как, ну как бы это сказать. Самодеятельность американской литературы, самоученичество её – ну это как Роберт Фрост. Такой садовод, который пробует быть великим поэтом, и у него получается. Кстати, очень готическое стихотворение «Stopping by woods in a snowy evening». Абсолютно готическое, потому что вот этот, понимаете, между днём и вечером сумеречный свет, медленно падающий снег, пустынные леса и вот это «Who’s woods desire I think I know» – «я знаю, чьи это леса». Намёк такой, да. Это тоже готическая тема. Я думаю, что Фрост – поэт, отлично чувствующий таинственность, поэтичность, заманчивость американского пейзажа, который всегда оборачивается триллером, как и американское подсознание всегда полно каких-то там ужасных маньяков, всего такого.

«Недавно прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» и был поражён предвидением Солженицына. С Украиной будет чрезвычайно больно, но надо знать их общий накал сейчас. Не уступить в безумии жестокость». Ну на чьей стороне был бы Солженицын, я всё равно не знаю, потому что, если бы жив был Солженицын, как будто постыдились бы. Ну тут опять же, для сохранения своего режима они готовы на всё, а сохранение России, они считают, зависит только от сохранения их режима. Ну это бывает такое отождествление, ложное, глупое, конечно. Но я могу сказать, почему Солженицын это предвидел. Украина, это как будто есть такая у меня теория, всё в мире существует в двух вариантах. Господь как бы пробует, есть такая чашка Петри. Есть две великих англоязычных империи, одна английская, другая американская, это два разных пути. Ну вот есть два пути славянства. Есть Россия с его вертикальной властью и абсолютно пассивным населением, ну умеренно пассивным, скажем так, избирательно пассивным. А есть Украина, южная, более темпераментная, более весёлая, и если главным слоганом России является «дай нам, боже, и завтра тоже», то главным слоганом Украины является «хай гирше, али иньше». Это, я не могу сказать, что это один народ – но это одно славянство в двух разных редакциях. Мне кажется, что надеяться на лёгкую победу над Украиной мог только человек, который плохо думает о славянстве в целом. Украина – это потрясающее упорство, упрямство, упёртость в высшем смысле. Вот я в книге там спрашиваю Арестовича, какова там главная украинская черта Зеленского? Упёртость. Это так и есть. Непобедимость, незаломность – несломимость. Это то, чего не хватает россиянам с их выученной беспомощностью и то, чего совсем нет в Украине. В Украине есть не просто нежелание – невозможность, неспособность принять унижение. «Мы хотим не умирать за Украину, мы хотим и будем убивать за Украину», – вот это часто мне пишут. И мне кажется, что Солженицын и в «ГУЛАГе», в частности, и вообще в своём мировоззрении, в «Красном колесе» этого много, он нашёл в украинцах то, чего он хотел от русских. Упорство, железное сопротивление, потрясающее уважение личного достоинства. Он там это нашёл. Поэтому его украинцы и сектанты – это единственные люди, которые в лагере сохраняют своё имя. Одни благодаря вере, другие благодаря вот такому чувству родины. Чувству родины не как имманентности. Страны, где ты родился, а страны, которая для тебя своя. И вот я думаю, что Украина демонстрирует сегодня России то, чем она должна и может стать.

«Прочтите ваши стихи о нынешней войне». Вот я столько раз их читал. Я лучше в следующий раз, я сдаю на этой неделе книгу «Новый Браунинг» со всеми новыми стихами, туда входящими, я прочту, наверное, стишок новый, который считаю лучшим своим. Он не о войне, хотя он определённым образом связан с чувством бесприютности. Я, наверное, его прочту. Тут мне подсказывают сразу: «Прочтите «Цвейг отравился вероналом». Знаете, я его, вообще-то, тоже уже читал. Но если люди просят, прочту, конечно. Не потому что мне, понимаете, приятно читать себя, а потому что приятно, что вы эти стихи знаете. Я вообще не такой фанат своего сочинительства. Но этот стих я люблю.

Цвейг отравился вероналом
И отравил жену,
Хоть дело было бы за малым –
Пересидеть войну,
Поскольку после Сталинграда
Случился бы подъём,
И гибнуть было бы не надо –
Тем более вдвоём.

Когда земля погрязла в войнах,
В окопах и во вшах,
Чреда уходов добровольных –
Неблагодарный шаг.
Спроси хоть ксендза, хоть раввина –
Грешно кончать с собой,
Когда планеты половина
Шагает на убой.

А вдруг не слабостью, а силой
Представиться могло б
Презренье к страсти некрасивой
Пережидать потоп?
Что, если это было жертвой,
Броском в страну теней,
Причем двойной, мужской и женский,
Чтоб приняли верней?

Пока ликующая свора
Рулила двадцать лет –
Мы столько приняли позора
В надежде на просвет!
Все потому, что нет позёра,
Эстета старых школ,
Который скажет, что позора
Довольно, я пошел.
Зачем покорно существует
Здравый экспат Цвейг,
Когда повсюду торжествует
Бравый солдат Швейк,
Собой заполнивший окопы
Пустых, как вата, лет,
Могилы сбрендившей Европы,
Куда возврата нет?

Среди горящего металла
Крушителю миров
Лишь их двоих и не хватало,
Чтоб переполнить ров.
Сползла коричневая ересь,
И мировое зло
Двумя австрийцами наелось
И тут же отползло.

А мы-то, нынешние, ну-тка!
В потопе проливном
Все хнычем: вот, ещё минутка –
И будет перелом!
Нам как-то кажется безвкусно
Швырнуть в кровавый фарш
Своё имущество, искусство
И спутниц-секретарш.

Ведь кто утешит наших старцев?
Почешет наших псов?
Без нас не будет наших стансов,
Заветных наших строф –
Без нас никто же не напишет
Всю эту ерунду,
Которой выкрашен и вышит
Любой наш день в аду.

Вот потому оно всё и длится
Без цели и конца,
Во тьму соскальзывают лица,
Лишённые лица,
И в свой окоп маршируют Швейки,
Расшатывая стих,
И ноют бледные белошвейки,
Оплакивая их.

«Что это за новая версия московских взрывов, в которых присутствует Борис?» Анатолич, это не Шендеровичу, другому Анатоличу, отсылаю вас к Белковскому, который у себя в телеграме только что эту версию распиарил. Статья месячной давности. Я поищу ссылку и пришлю, но вот у Белковского эта ссылка есть. Почему бы не попиарить друга? Ну как друга? Современника и в известном смысле коллегу.

«Как вы относитесь к идее водяного перемирия независимо от убеждений?» Ну я не буду зачитывать целиком длинный вопрос, но дело в том, что некий литератор предложил всем участникам литераторских склок вне зависимости от эстетических предпочтений не лягать друг друга и объединиться, если все они противники войны. Вот он пусть с себя и начнёт, ладно? Я ни с кем не ссорился, у меня не было ни с кем водяной ссоры. У меня есть свои эстетические предпочтения и свои эстетические антипатии, и отказываться от них я не намерен. Понимаете, тот факт, что среди антивоенных авторов России есть неприятные мне по-человечески и эстетически люди – это факт моей биографии, но это не заставит меня пересмотреть моё отношение к ним. Я слишком часто убеждался, что это не просто так, мои антипатии.

«Прочтите из вашей новой книги. И начитайте ВЗ». ВЗ я точно начитаю. То есть. Аудиокнига в моём исполнении будет, я это никому не доверю и никому не отдам. Она, правда, большая, там 500 страниц получилось, я не думал, что столько выйдет. Но я её начитаю, конечно. Ну у меня будет там в Австралии пара свободных минут, пара свободных часов. За какое-то время я это сделаю.

Вот интересное письмо. Из новой книги, я говорю, я прочитаю обязательно. Из нового «Браунинга» новый стих, который мне кажется любимым, над которым я плачу. Сочиняю и плачу. Это стих такой очень подло-расчётливый, примерно как, помните, «В общем, представим домашнюю кошку» – было у меня такое стихотворение, написанное на спор. Я поспорил с первой женой, что напишу стих, от которого она разревётся. Написал, разревелась. «Ну ты и сволочь», – сказала она. Действительно. А сейчас я написал стих, от которого я разревелся сам – ну, ещё не написал, я его дописываю. Но я его прочту, конечно.

«Я не согласна с человеком, который написал, что все оставшиеся в России молчащие – пособники режима. Более того, такие рассуждения мне кажутся фашистскими. Во-первых, десятки миллионов не могут просто взять и уехать. Это нереально. Во-вторых, не молчать сегодня в России – это путь в тюрьму, это, вроде, очевидно. Не у всех хватает героизма сесть в тюрьму и сохранить себя там. Большинство из нас в тюрьме совершенно бесполезны, а вот на свободе мы можем приносить пользу – учить, лечить, помогать, а противостоять режиму внутренне, сохраняя себя для будущего общества, это тоже форма сопротивления». Лен, я с вами согласен. Я не согласен с одним: что можно учить и лечить. Не будучи пособниками режима. Нет, нельзя. Особенно учить – но и лечить тоже. Сегодня режим – он тоже действует хитро, он делает всех своими пособниками. Сегодня единственный способ сохранять себя – это не быть на госслужбе в любых её проявлениях. Тем более, не быть бюджетником. Сегодня я верю в молчаливое сопротивление тех, кто не подписывает с этим государством никакого контракта. И потом вы говорите «не могут миллионы людей взять и уехать». Миллион уже уехал, уезжает второй. Почему не могут? Рабочие руки везде нужны. Я продолжаю настаивать на том, что что, и, кстати, я услышан в Украине, что Украине-то сейчас нужны миллионы рабочих рук, и я уверен, что голоса националистов «нам не нужны никакие русские» будут вскоре заглушены голосами куда более здравыми. Украине нужны эти миллионы. И многие люди готовы поехать в Украину и помогать восстанавливать разрушенные города, Мне кажется, нет никакой сегодня в Украине работы, которая была бы слишком мелкой, слишком неквалифицированной, низкоквалифицированной, чтобы от неё отказываться. Я уверен, что огромное количество рабочих рук из России в Украине востребованы, и Украина это услышит. Почему сегодня «миллионы людей не могут взять и уехать»? Да почему не могут-то, я не понимаю? Почему из районов катастрофы, из районов бедствия, как сейчас их Карабаха, уезжают люди? Почему из районов, куда сходит сель, уезжают люди? Почему из районов наводнения, во время урагана – а когда твоя страна превращается в фашистскую и уничтожает соседнюю – уехать нельзя? Чем это отличается от стихийного бедствия? Ведь за этот сель вы тоже не голосовали. Так что. Лен, вы задумайтесь, ваша точка зрения тоже не абсолютна. «А я лечил, а я учил». Я говорю, мне один друг всё время доказывал – есть же профессии, которые востребованы при всяком режиме. Есть, но это не избавляет вас от соучастия. Не хотите соучаствовать – протестуйте. Да. Наверное, фашистским подходом, вообще тоталитарным подходом является деление людей по национальному признаку, но по признаку молчания – нет, вполне можно. Ну и потом тоталитарно – а разве жизнь не тоталитарна? Если ты, я понимаю, что если ты не можешь уехать от больного старика-отца или от больного ребёнка – тут нет никаких разговоров, смягчающие обстоятельства, disabled. Это то, что при любом режиме рассматривается как индульгенция. Но если вы не уезжаете, потому что привыкли закупаться в этом магазине независимо от ассортимента, если вы не уезжаете, потому что вам нравятся эти пейзажи, или вы не уезжаете, потому что в России очень удобные МФЦ – ну, ребята, никто же вас не предлагает репрессировать. Никто не выдвигает против вас никаких обвинений. Просто говорят, что вы соучастник.

«Нравится ли вам как писателю Алексей Иванов? Топ-пятёрка ныне живущих русскоязычных писателей». Я не занимаюсь топ-пятёрками и рейтингами. Алексей Иванов – талантливый писатель, когда он пишет о том, что его волнует. «Бронепароходы» показались мне абсолютно гипсокартонным произведением. Что он написал с этих пор, я пока не читал. Писатель, который в такое время пишет «Бронепароходы», мне кажется, имеет какое-то неправильное представление о мире, хотя, может быть, это моя ошибка. Может быть, «Бронепароходы» полны того предчувствия гражданской войны, в которое неизбежно погрузится Россия. Мне было скучно.

«Сейчас мне хочется перечитывать «Колымские рассказы» Шаламова, он мне сейчас ближе Солженицына». Наверное. Это связано с тем, что вы человек в отчаянии. Шаламов ближе людям в отчаянии. Есть же третий вариант, Шаламовым и Солженицыным не исчерпывается дихотомия, и это не дихотомия. Я бы поговорил о более широких вещах – о Домбровском, например, о Демидове. Демидов – это такое научное описание лагеря, описание физики, но при это очень увлекательное, а при этом «Оранжевый абажур» вообще гениальная вещь о страхе, который убивает человека: страхе ареста, страхе репрессий и так далее. Есть потрясающий дневник в письмах Ариадны Эфрон и воспоминания о ней Анны Шкодиной. Всем рекомендую. И есть Домбровский, который в русской литературе – не русский, не еврей, какой-то цыган, как он сам себя называл, и я ужасно его люблю. А называть какую-то топ-пятёрку – ну в этой пятёрке был бы обязательно и Сорокин, была бы обязательно и Улицкая, Пелевин там спорно, посмотрим на новый роман, но веры мало. Вот Петрушевская, по-моему, вне сомнений абсолютно. Вот вчера было60 лет Горчеву. Он для меня как был, так и остаётся писателем великим. И такой вот, понимаете, все люди, которые нахваливают Довлатова – не читали Валерия Попова. И Горчева они тоже не читали. Горчев – это такой глубокий, такой тонкий, такой смешной и при этом такой поэтический абсурд! Такой рассказ, как «Енот и папуас» – ну это же действительно чудо.

Поговорим о русской литературе послевоенных лет. Тут работали четыре крупных писателя и один выдающийся поэт. Писатели – это Газданов, Алданов, Набоков и Бунин. Ну Берберову принято добавлять, хотя Берберова в это время пишет, в основном, мемуары. А поэт – Иван Елагин. И вот я хотел бы остановиться именно на этой точке, могу сказать почему. Люди, которые после Второй мировой войны оказались в Европе, освобождённой, отчасти побеждённой, отчасти победившей. Во Франции побеждённой, в Англии победившей. Эти люди должны были для себя заново выстраивать систему ценностей. Эта система ценностей оказалась половинчатой, она оказалась не выстроенной,  вот то время, которое мы переживали, оказалось не послевоенным, а межвоенным – о чём я сейчас и говорю. И самое важное, что Гарри Поттер ведь тоже не просто так появился. Гарри Поттер – напоминание о прежней победе, обещание новой победы. О том, что Вольдеморт уже здесь и что разворачивается третья магическая война, или вторая по разным системам отсчёта – то, что разворачивается  новая магическая война – это безусловно. Придёт беспричинное, безыдеологическое чистое зло. Такое зло как ИГИЛ на востоке, и такое зло как Россия в Евразии. Тоже не имеющее ни причин, ни резон-детр.

Вот эта мировоззренческая, идеологическая пустота, шаткость, зыбкость, эта недооформленность человеческой природы зазвучала в полный голос только в русской эмигрантской литературе. С чем это было связано? С тем, что русские пережили одну мировоззренческую катастрофу, эта мировоззренческая катастрофа не была замечена остальным миром. Мир был опьянён величием русского советского футурологического проекта и даже Андре Жид поехал в Россию, будучи вполне уверен, что там всё получится, его разочарованный голос тоже не был услышан. После победы Советского союза во Второй мировой войне, после победы коалиции союзников, всем стало очевидно, что Советский союз чрезвычайно упрочил свои позиции. Но при этом было очевидно и то, Черчиллю, например, в фултонской речи, да и всем остальным – что Советский союз внутренне не изменился. Каким бы, писал тогда Набоков, образом елейным не являлась советская сусальнейшая Русь, ещё не сыт разлукой, увольте, я ещё поэт. Набоков не готов был поклониться Сталину, который победил Гитлера. Для Набокова оба режима оставались равно неприемлемыми. Эту же позицию разделяли Газданов, уехавший в штаты, Алданов, который, собственно, и Набокову устроил этот отъезд, и думаю, что и Иван Елагин. Иными словами, в России и во всём мире удалось победить на короткое время модернистскому проекту, но сам этот модернистский проект обречён. Сталинизм не получил морального оправдания в глазах миллионов, а особенно если учесть, что в стране-победителе очень быстро началось всё то, что раньше считалось прерогативой фашизма, в том числе антисемитизм, и поэтому русская литература оказалась в каком-то страшно подвешенном, каком-то абсолютно состоянии вакуума, состоянии идеальной пустоты.

Любопытно, что все три главных автора, Набоков, Газданов, Алданов, отвернулись от текущей реальности. Если реальность тридцатых годов, реальность эмиграции у Набокова ещё присутствовала, то после войны он не написал ни одного реалистического произведения кроме совсем небольшого «Пнина». И «Пнин», кстати, как ни странно, вот «Пнин» отражает глубочайшее отчаяние. Вся глава о мире Белочкиной, всё воспоминание о русской эмиграции, рассеянной по прочим странам, жизнь и катастрофа Пнина самого. Единственный оптимистический ответ, который Набоков может дать, помните, что синяя чаша не разбилась, то, что есть чудесный неспортивный мальчик Виктор. К сожалению, ничего, кроме сокровищ души, кроме душевных сокровищ одиноких маргиналов, Набоков предложить не может. Скорбью, величайшей тоской наполнен рассказ «Signs and symbols». Скажу больше, мне кажется, что у Набокова в сороковые, и особенно в пятидесятые годы исчезло ощущение рационального мироустройства, ощущения, что его поддерживает какая-то сила, что его самого поддерживает какая-то сила на плаву. Его чудесное спасение в сороковом и переезд в Америку, это было чудо, конечно. И спасение жены и сына – это не было для него, всё-таки, основанием ни уверовать в свою богоизбранность, ни в божественную справедливость. Он верил в то, что мир устроен справедливо, но эта вера поколебалась страшно. И поздний Набоков, Набоков послевоенный – это Набоков времён «Bend Sinister», где Круг проходит через те испытания, которых сам для себя Набоков панически боялся. Это как в его письме систре, Лене Сикорски, что «как бы, в какую башню из слоновой кости ни забирайся – но нельзя абстрагироваться от гибели тысяч детей, не менее чудесных, чем наши» – дословная цитата.

Интереснее всего, мне кажется, была эволюция Газданова. Дело не в его масонстве, не в эзотерике, которой он увлекался. Ключевой роман этого времени, конечно, «Пробуждение». Роман шестидесятых годов или второй половины пятидесятых, он в любом случае поздний. Это как раз книга о человеке, который, пройдя через близость физической смерти, ну так, условно говоря, через кому, воскресает не то чтобы к новой жизни – но к своему подлинному «я». Ведь, понимаете, ключевая тема Газданова, как и, кстати, Набокова в «Аде» и «Pale fire» – это двойничество, или, вернее, если угодно. Синхронное существование в двух мирах, двоемирность. Мне кажется, что у Газданова в «Призраке Александра Вольфа» это двойничество уже завязано, заявлено, всё на нём завязано. Но в «Пробуждении» это чувствуется особенно, ведь герой всегда жил двойной жизнью, а подлинная жизнь, к которой он пробудился – она лежала где-то глубоко в тайной основе его сознания. И «Переворот», незаконченный роман последний, он блудно написан довольно, но идея, в нём содержащаяся – она верна. Нет революционного пути преобразования, есть путь преобразования духовного. Тот переворот, который будет получать в ближайшее время человечество – это грань некоего духовного переворота, на которой мы стоим после двадцатого века. У всех троих главных представителей русского зарубежья была тема, что двадцатый век, как сформулировал потом Аверинцев, скомпрометировал ответы, но не снял вопросы. Мир всё равно стоит на пороге, на грани некоего грандиозного духовного перерождения. И вот как прежний президент, старый, порядочный, но недостаточный человек, не может обеспечить функционирование нового мира – так точно и никакая ООН, никакая послевоенная конструкция не гарантирует миру целости. И вот то, что происходит сейчас с Россией и Украиной, это лишний раз подтвердило блестяще.

Мир стоит на грани огромного духовного переворота, который был обещан модерном в начале двадцатого века, но не состоялся. Я думаю, что Бунин, который в последние годы жизни задыхался чисто физически, это было как бы метафорой его задыхания. Хотя чего там говорить о метафорах, тем не менее, это было отражением его внутреннего состояния. Вся Европа задыхалась в рамках прежних учений. Конечно, фашизм, конечно, массовые движения, конечно, коммунизм были ответом на кризис личности, личность кончилась. Но все эти массовые ответы оказались фальшивкой. Правда заключается в том, что человек должен предпринять скачок, некую духовную эволюцию. Ту эволюцию, которую переживает герой Газданова в романе «Эвелина и её друзья». Ну он-то как раз слабый роман, а вот в «Пробуждении» это особенно отчётливо. Ну строго говоря, и в «Ночных дорогах» уже слышно, что страшный кризис всей жизни человечества упирается в некую пока ещё непостижимую духовную эволюцию, и никаким творчеством этого обеспечить нельзя. Это будет что-то другое, какое-то преодоление человеческого в человеке. Ну не в смысле эмпатии, сострадания или милосердия, а в смысле эгоизма, слабости, привязанности к своему животу и кошельку. Если человек не совершит радикального прыжка, то все страдания Второй мировой войны были напрасны. Вторая мировая война похоронила проект человека, каким он был до модерна. А ощущение вот этого вот модернистского прорыва, ощущение нового неба и новой земли, которое у Газданова, например, так отчётливо в «Вечере у Клэр» – вот это, мне кажется, и особенно в «Призраке», вот это тот урок, с которым осталась русская литература. И как ни странно, идеальным героем для этого времени был обезумевший Боткин-Кинбот, который научился из своего творческого безумия извлекать свои творческие миры. Если человек не построит антитерру, ему рождаться было незачем. Да здравствует строительство нового мира, без революций! Спасибо