«Не только о книгах»: «Демократия — вещь сомнительная»: Орлуша о сходстве Тбилиси и Москвы, русском мате и новой культуре
Я лет десять назад написал:
Хватит вам меня гнобить,
С Россией я не шибко связан.
Поэтом я могу не быть
И гражданином не обязан.
То есть я не олицетворяю себя с березками, этим камуфляжем, никогда с группой «Любэ», с Путиным…
Подписаться на канал The Insider Live
Поддержать канал The Insider Live
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Здравствуйте! Это программа «Не только о книгах». Меня зовут Николай Александров. А в гостях у меня сегодня Андрей Орлов, более известный или столь же известный как Орлуша, которого в свое время Дмитрий Львович Быков назвал едва ли не главным поэтом современности.
А. ОРЛОВ: Главным – не значит лучшим при этом.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Да-да-да. Но можно было бы разобраться в нюансах этой характеристики, насколько она комплиментарна или, напротив, нет. Но тем не менее. Андрей, добрый день. Здравствуйте.
А. ОРЛОВ: Здравствуйте.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Первый вопрос, который я сразу хотел задать. Как прошел благотворительный вечер в Тбилиси, который, судя по всему, был вот буквально там, я не знаю, сколько, три дня назад.
А. ОРЛОВ: Позавчера. Ну, как прошел? Как всегда – сначала боишься, потом начинаешь. Сначала кажется, никто не придет, потом народ наваливает. Сначала кажется, ничего на аукционе не продадим, потом продаем все по тройной цене. То есть сначала страхи и мандраж. Но еще он же наложился на матч, соответственно, Грузии по футболу. Мы были в подвальчике какого-то книжного магазина. Ну, человек 50 там помещается. А над нами болели… В книжном зале был огромный телевизор, и болели люди. И когда Грузия забила гол, то есть всё, мы поняли, что наши начали играть. Потом тишина-тишина. Ну, то есть все как положено.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Ну, результат, к сожалению, уже известен. Хотя на меня грузинская сборная… Я вот поскольку на вашем вечере не был, я посвятил вечер как раз футболу. По-моему, замечательно совершенно играла и вполне достойно, по крайней мере.
А. ОРЛОВ: Ну, всё в счете все равно.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: А, в принципе, вообще насколько футбол вмешивается в вашу жизнь?
А. ОРЛОВ: Ровно ни насколько.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Вообще ни насколько.
А. ОРЛОВ: Я не смотрел даже финал Чемпионата мира по футболу.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: А, понятно.
А. ОРЛОВ: Вообще никаким образом. Как говорят, что патриотизм – это последнее прибежище подонков, футбол – это последнее прибежище патриотов. То есть когда флаги и крики. На самом деле, великий грузинский поэт современности, панк и 70-летний протестант Котэ Кубанеишвили сказал: «Я не хочу, чтобы выиграла Грузия, потому что от махания грузинским флагом уйдет смысл протеста». Потому что мы и так велики, зачем нам, условно говоря, в Европу?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Но артистическая составляющая. Я вспоминаю другого Котэ – Котэ Махарадзе. Какой голос, какой стиль.
А. ОРЛОВ: Ну, артистически. Ну да, я поглядывал. Я же живу все-таки в Грузии, поэтому когда играет Наполи, то Батуми просто вымирает, все болеют за Хвичу Кварацхелию. Вот 77-й номер. Раньше там дети играли в майках Роналду в футбол, сейчас только Хвича.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Давида Кипиани, наверное, в Грузии все-таки в майках играют.
А. ОРЛОВ: Нет, все-таки Давид Кипиани… Нет, нынешние детишки, которым нужен самый популярный. Вот Хвича. Когда играет Наполи, в Италию из Батуми летит несколько чартеров. Понимаете, да? Потому что они летят на футбол, посмотреть на Хвичу Кварацхелию. Но в этом году он так себе. А так, он просто здесь национальный герой.
Так что я с ним сталкиваюсь. Я сейчас подготовил футболку, подаренную мне во время Чемпионата мира сборной Украины, на которой на спине гордо написано «Орлуша». Вот она у меня подготовлена. Здесь в соседней комнате лежит. Они сделали две дарственные футболки мне и Саше Невзорову. У него написано «Глебыч» на спине, а у меня – «Орлуша». И вот в ней я хожу. Сейчас пойду. С вами закончу говорить. и ко второму тайму успею на матч Украина – Словакия в какой-нибудь соседний бар. Не потому, что я люблю футбол, а потому, что я люблю Украину.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Выпить хочется, понятно.
А. ОРЛОВ: Нет, ну что на футболе? Если мне все равно, могу сидя, молча, уткнувшись в угол, пить пиво, а тут еще бегают человечки по экрану и пинают мячик. Ничего плохого в этом я не вижу.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: А как вообще обстановка в Тбилиси, Андрей, в связи с последними событиями?
А. ОРЛОВ: Я-то живу в Батуми, не в Тбилиси.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Да-да-да. Нет, это я все понимаю. Но поскольку вы были в Тбилиси, насколько сказываются последние события? Не обязательно даже на Тбилиси.
А. ОРЛОВ: На чем?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: На Грузии вообще. Я имею в виду всякие… Принятие закона об иноагентах.
А. ОРЛОВ: Ну, вы понимаете, закон все равно приняли. Они ждут выборов, все, кто выходит. Тут главное, что вышла молодежь, которая никогда не голосовала, вышли студенты, вышли целыми университетами. И, конечно, это большая и неожиданная сила. Но как она повлияет на выборы, сейчас пока непонятно совершенно, потому что правительство, я думаю, у них есть еще в запасе и деньги, и технологические какие-то ресурсы. Предположить что-то я предполагать не могу. Грузинов я жизни не учу.
На нашей жизни здесь это никак не сказывается совершенно. Потому что «Ара русэтис канонс» («Нет русскому закону»). И здесь главное, конечно, «закон». Это нет российскому закону. Это не нет русским в Грузии, например. То есть все вот эти визги, как сейчас отмечается пять лет этой «ночи Гаврилова» так называемый. Никто же не кричал «Русские, вон из Грузии». Это против грузинского парламента была демонстрация за то, что они впустили. А то, что из-за этого в России развернули, это уже мало имеет отношения к происходящему.
Потому что он не был ни членом правительственной делегации, ни парламентской делегации, он был членом религиозной делегации из Греции, греческой религиозной делегации, которая приехала на какое-то там сборище по поводу православия в Грузию. И то, что парламент их принял,и по ошибке посадили в кресло председателя парламента, это была претензия только к грузинскому парламенту. Так же, как сейчас тоже.
Ну, конечно, всегда есть, когда звучит «русский» и «русский закон», для какой-то части населения, особенно малообразованной, это все равно звучит как анти-Россия. Но этого нет совершенно. Я на себе не испытал никак.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Я даже о другом хотел спросить. Андрей, как бывший политтехнолог, если не говорить о национальных, а скорее о типологических особенностях, не возникает ощущение, что это протоптанная уже дорожка в российском опыте, и вот она теперь внедряется?
А. ОРЛОВ: Нет, не возникает. Здесь технологии совсем другие. Страна небольшая, страна в основном крестьянская. Я не буду сейчас разбирать политическую карту Грузии. Здесь, во-первых, быстро очень передаются слухи. Потом, у всех этих депутатов грузинских дети в школах учатся не в Англии, а в таких же школах. То есть их дети там приходят домой, мне рассказывали, и говорят: «Папа, как ты мог там предать Грузию?» Говорит мальчик, пришедший из школы. У них у всех семьи. То есть здесь намного ближе.
Как Чехов говорил, что у нас страна большая. В Европе все живут близко, в «Платонове» он говорил, и идеи передаются быстро от одного к другому, от одного к другому. В России ты объявишь что-нибудь, расклеишь листовки в Твери, во Владивостоке о них не узнают даже к среде следующей недели. Здесь слух любой распустить, если говорить о технологиях или как было, когда завалили Саакашвили на выборах, вечером в субботу один человек сказал, и уже к утру воскресенья к выборам же все об этом знают.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: То есть это деревенская жизнь, по сути дела, такая, да?
А. ОРЛОВ: Но она даже в городе деревенская. То есть у них все равно у всех есть родня в деревне. Тут поминки, свадьбы, похороны. Это все собираются огромные семьи. И если что-то скажут, все это расходится моментально. То есть они вместе любят Грузию, грузинские песни, грузинское вино, грузинскую еду. Они реально при любом выборе закажут себе, условно, чкмерули, а не стейк какой-нибудь. И им не надоедает. Они реально все это едят и любят. Мы готовим скорее дома чаще, чем нет. От этого немного устаешь, а они нет. То есть они это искренне любят. Причем не примитивность сознания, не отвернутость от какого-то европейского. Ну, не нужна им эта пицца, и не нужны им эти равиоли, например. Ну, нет и нет.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Андрей, а батумская жизнь отличается от тбилисской? Я имею в виду, вот есть ощущение столицы и периферии?
А. ОРЛОВ: В Тбилиси я не могу жить, потому что Тбилиси со всеми своими мифами так называемой работы очень похож на Москву. Все знают, что это красивый город. На самом деле город этот некрасивый, как и Москва.
Вот я в свое время написал, в 2000 году я думал писать книжку заметок прозаических. Я тогда стихов не писал. Я написал: «Москва – некрасивый город». Вот написал и как рукой сняло. Потому что ты говоришь, и люди: «Как ты можешь? А переулки Арбата, высотки, Кремль?»
Москва – патологически некрасивый город. Особенно если брать Москву, когда ты по ней час едешь через эти промзоны, въезжая из Питера или по любой железной дороге, потом эти 16-этажки, 5-этажки и все остальное, что описано в «Иронии судьбы, или С легким паром!», когда не поймешь, в каком ты городе. Потом у тебя мелькнет где-то особняк Рябушинского или Морозова, то есть немного какого-то модерна. Потом у тебя какой-то стоит зассанный сруб с туалетом на улице, в котором жил Лев Толстой.
То есть вся эта так называемая красота Москвы, на меня она как-то никогда не действовала. То есть я не знаю, что такое красота арбатских переулков. «А послушай Окуджаву». Ну неинтересен ни Окуджава, например, ни арбатские переулки.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: И в Тбилиси то же самое, вы хотите сказать?
А. ОРЛОВ: Тбилиси, да. У них есть якобы, но действительно красивые виды. Но все равно, чтобы доехать до своего концерта, мне пришлось час пятнадцать потратить на семь километров на машине. Это пробка вечная. И это еще летом придавливающая жара, то есть она просто убивает. Это асфальт, машины, там такая линза и довольно грязный воздух. Мы ехали позавчера из Тбилиси в Батуми. Мы ехали четыре с половиной или пять часов, полтора часа у нас заняло выехать из Тбилиси, то есть 10-12 километров.
Я не для того переехал к морю на пенсию, это не связано никак ни с войной, ни с чем, чтобы мне жить в районе пусть качественно построенных элитных 30-этажных домов в районе Ваке, там, где, говорят, с 30-го этажа видно горы. Вы знаете, а я живу на 14-м, у меня видно только окна соседнего дома. И не для того, чтобы стоять в пробках.
Здесь у меня, если бы я развернул камеру, я сейчас вижу море, пальмы вот в окно, здесь у меня еще одно окно, я вижу тоже горизонт с утра до вечера. Я вылезаю с утра на балкон, беру свою книжечку, сигарету, кофе. И вот для этого я и уехал.
Я и так зиму часто, ну, пару раз в жизни проводил в Турции на островах. Есть чудесные совершенно Принцевы острова недалеко от Стамбула. Паром за копейки. Он как городской транспорт считается. В одну из зим, которую я там проводил, я два месяца сидел и ни о чем трепался с проводившим там же зиму Орханом Памуком, например.
И понимаете, мы сидим, день сидим. Мы вдвое в ресторане. Зима – там время дождей и штормов. Мы сидим день. Потом официант подходит: «Вот тот господин хотел угостить вас бокалом вина». Я говорю: «Пожалуйста». А он спрашивает: «Кто вы?» Я говорю: «Скажите ему, что я поэт из России». Он говорит: «Он просит сказать, что он писатель из Турции». И мы с ним сели за стол и трепались, не вставая, две недели, например.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: О чем беседовали? У Памука-то как раз всегда чувствуется ностальгия по старому Стамбулу. И «Стамбул. Город воспоминаний».
А. ОРЛОВ: Да. И «Стамбул» вообще одна из лучших книг. Мы с ним в первый же день выяснили, что у нас была одна бабушка. Не просто одинаковая, это была одна и та же бабушка. Она всегда приезжала откуда-то из деревни в час, когда не приходили никакие поезда, она в 5 утра звонила в дверь, у нее в одной руке была швейная машинка. Он говорит: «У моей был какой-то там станочек». А здесь чемодан и узелочек. И пока родители что, бабушка мне всегда тайком, мне пять-шесть-семь лет, засовывала свернутый до маленького квадратика рубль или трехрублевую бумажку. Он говорит: «Да». И говорила: «Внучок, у мужчины должны быть деньги». Это то, что мне говорила моя бабушка.
И бабушка на следующий день начинала обшивать рынок. Она ходила, приглядела теток-продавщиц, шила байковые халаты, а пуговицы она где-то купила давно в селе лучшие. Вот с перламутровыми пуговицами, что называется. И она шила точно в размер взглянув. Когда человеку предлагали халат, она уже на следующий… Через три дня бабушка зарабатывала больше, чем мой папа, управляющий в союзном трестном «Востокхимзащита», и обшивала все рынки Челябинска, теток именно. Она не торговала на рынке.
У Памука бабушка делала какие-то вот эти вот, плела из тряпочек косынки, какие-то уборы, чтобы не надо было заматывать каждый раз головной убор, а просто надеваешь и все.
У нас был один и тот же дедушка. Он не был бабушкиным мужем. Мне говорили, когда отправляли туда: «Андрюша, запомни, это не бабушкин муж. Он тебе не родной дедушка. Это бабушкин пьющий муж дед Тимоха. Это не твой дедушка». Ему говорили: «Султан оглы не муж твоей бабушки. А когда он погиб на войне, то бабушка вышла замуж. И не слушай все глупости, которые он говорит».
И вот так вот трепом мы понимали, что этот сундучок условный, в котором мы копаемся, где там дедова медаль лежит с отломанным ушком, потому что нужно было им играть в расшибалку, эта медаль за взятие Берлина, например. То есть в расшибалку же нужнее играть. Дед не заметит, что у него у медали отломанное ушко. И какая-то там открытка старая. Вот мы копались в этих своих внутренних мозговых сундуках. И это можно продолжать вечно.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Ну, хорошо. Ну а дом все-таки, если уж так об Орхане Памуке говорить, ведь это же целый мир вообще совершенно другого Стамбула, о котором он сохраняет память.
А. ОРЛОВ: Ну да. У него и музей есть маленький, где собраны всякие… Но у меня тоже есть такой же музей. Так же, как не осталось Стамбула Орхана Памука, так же нет той Москвы, которая у меня в голове хранится.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Согласен.
А. ОРЛОВ: То есть я жил на Большой Грузинской. Это улица с трамваями и двухэтажными домами была. Трамвай, на котором мы ездили в школу одну остановку, потому что залезая и вылезая там… Или на колбасе сзади летом на бампере заднем.
Нет, конечно, ему так же. А так как детали сохраняются у людей одного склада ума примерно одинаково, то он говорил мне: «Я могу сейчас продолжить твой рассказ с любого слова. Ты говоришь мне о Челябинске или Рязани, или о Москве, где я жил, а я буду продолжать про Стамбул, это будет один и тот же рассказ».
То есть «а потом я вышел из школы, пошел и на Тишинской площади купил себе пончик, посыпал…». – «Нет, ты пошел и купил себе бублик, но посыпанный не кунжутом, а маком, потому что у тебя с собой специально был мак, и ты просил тетеньку в пекарне посыпать маком. И у всех были с кунжутом, а у тебя с маком». Ну, то есть вот какие-то такие мелочи милейшие.
«А после этого подходишь к дому». Он говорит: «А ты к дому вот шел, вот если вспомнить дорогу из школы». Я говорю: «Ну как?» Он говорит: «Но ведь ты же шел домой другой дорогой. Я тоже понял. В школу мы идем одной самой короткой дорогой, а из школы – другой самой короткой дорогой. Потому что по оптике выбираешь какую-то, условно, метку, и из школы надо идти справа от булочной, а в школу – слева от булочной». И вот это мы с ним тоже описывали друг другу.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Ну, это на самом деле удивительно, учитывая, что разговор с лауреатом. Совершенно неожиданно.
А. ОРЛОВ: Да нет, насрать. Я со многими лауреатами разговаривал в своей жизни. Он был такой же. У дедушки Кусто Жак-Ива, с которым тоже посчастливилось мне подружиться и повыпивать, у него была в детстве теория про 5%. У него татуировка была 5% на плече. А когда мы с ним встретились, ему было 74-75. На Байкале мы с ним познакомились. Он говорит: «Надо сделать 1%. Среди любой категории людей есть 5%. Я думал, что 5%, сейчас думаю, что 1%. То есть информационное пространство, поле изменилось, народу стало больше».
Он говорил, что среди таксистов 5% нормальных людей, среди рыбаков 5%, среди военных 5% нормальных. Среди писателей 5% нормальных. Среди Нобелевских лауреатов 5% нормальных. И любой пятипроцентник из любой категории найдет общий язык с другим пятипроцентником. То есть пятипроцентник-мусорщик найдет, о чем поговорить, с пятипроцентником-математиком. Но потом, к сожалению, 1%.
Потом мы с ним утопили его подводную лодку на Байкале, батискафчик с камерой, и он придумал для своих спонсоров или принца Монако историю про то, как она попала в какую-то аварию. А так, он мне просто джойстиком показывал, как она плавает, и она ушла на дно. Фильм про байкальскую нерпу так и не был снят.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Это концепция нового мира. На самом деле, может быть, не вполне демократическая, но уж больно приятная и близкая мне.
А. ОРЛОВ: Дело в том, что демократия вообще такая вещь сомнительная. И дай поправить народу, и они изберут человека в сто раз хуже Путина. Ну то есть это вещь такая. Но когда, по его теории, пятипроцентник управляет страной, есть шансы, что много людей перейдут и начнут думать так же. То есть если ты объяснишь человеку, зачем ему платить налоги, он, скорее всего, поймет, что это для него. Не надо же швейцарцам объяснять, что… Они отказались от этой ежемесячной выплаты просто из доходов страны. И финны тоже отказались. Каждый за то, что он швейцарец, получает полторы тысячи евро в месяц. Они сказали: «Нет, этого не надо. Так нельзя. Все не должны получать. Люди должны работать, чтобы получать деньги».
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Андрей, хотел спросить, поскольку уж мы затронули музейную тему в связи с Орханом Памуком и его замечательными книжками, расскажи мне о картине. Вот меня крайне интригует. Что это такое?
А. ОРЛОВ: Мне показать поближе или что?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Я вот не вполне понимаю, что это. Корова? Теперь я вижу, что это корова, да.
А. ОРЛОВ: Это картина моего голландского… Когда-то был дружком, сейчас мы не общались уже много лет. Питер Дием, голландский художник. Гуглится везде, коровы эти сразу появятся. Он рисует только одну и ту же корову в разных цветах совершенно сумасшедших.
А у меня она оказалась в свое время, когда открывали MTV в Москве. Это был какой-то, наверное, 1994-1995 год. Борис Зосимов открывал MTV. У меня было 25% в том MTV Россия. И мы делали в «Олимпийском», в помещении, где была дискотека «ЛИС’С» Лисовского, мы делали там презентацию, и мы придумали…
А в Москве застрял без денег голландский художник Питер Дием. И мы с его менеджером поговорили. И он нам огромную 20-метровую на сцену из этих вот коров сделал букву «М», вот где TV сбоку снизу написано. И вот это была одна из тех коров. Он сколочен не знаю как. Нарисовал он их, по-моему, 90 штук за два дня. Вот. Все разные совершенно, все идиотские. Одну я подарил, она висит на чердаке у Андрюши Бильжо, когда-то на день рождения. И одну – еще кому-то. Три я оттуда стащил. Потому что они просто могли бы и выброшены быть. Потому что это холст из говна, а подрамник из палок. То есть когда говорят «из говна и палок», то вот это оно и есть.
Для одного этого дня открытия MTV, когда приезжали там Army of Lovers и какие-то там еще были знаменитые в то время группы. Ace of Base, Army of Lovers. То есть вот когда я узнал, что «Happy Nation» – единственная как бы не украденная, выкупленная мелодия из советской эстрады, которая с моим участием была украдена или пошла в репертуар известнейшей группы мира. Это на самом деле приезжал слухач какой-то с европейской какой-то студии грамзаписи и на студии «Союз» у Саши Кутикова, там на кассетах все были демки, туда много присылали этих кассет, он вставлял кассету, на быстрой перемотке проматывал, и говорит: «Вот эту оставь. Может быть, четвертая песня». Он искал так называемые сэмплы. Тогда не было особо компьютеров. То есть то, из чего получится хитовая мелодия.
И одна из песен, которая его увлекла, была песенка «Фотография 9х12 с красивой подписью “на память”». Кто там пел ее? По-моему, Кузьмин. Или не Кузьмин. А, Игорь Николаев, по-моему. Потом оказалось, что они хотели там когда-то продавать в Европу, на полгода зарегистрировали, в октябре права на них кончаются. Те сразу ее выкупили и сделали из «фотографии 9х12», я вот говорю честно, они сделали песню «Happy nation, living in a happy nation». То есть я участвовал в хищении интеллектуальной собственности или покупке за копейки, которая стала потом мировым хитом.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Удивительные вещи. Андрей, а скажите, как, собственно, изменилась жизнь за эти два года? Или она не изменилась? Каково ощущение этого житья у моря в Батуми?
А. ОРЛОВ: Нет, ну и у моря в Батуми я раньше, чем 2012 год. Это никак не связано. Мой переезд в Батуми никак не связан.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Нет, но все-таки есть же разница между отъездами и возвращениями и ощущением совершенно другим, когда ты просто уехал.
А. ОРЛОВ: Я собирался здесь жить всегда. У меня жена моя Лена и ее сын, например, они говорили, что они не могут бросить. Она не могла бросить свое кафе, ресторанный там бизнес, и сын ее Миша тоже. Но тут, понимаете, какое-то неудобство есть, что вот это все мы сейчас ощущаем, ту радость, море, счастье, это не благодаря, а в связи с войной. То есть не будь ее, моя жена бы сейчас сидела в Москве и в своих кафешках руководила чем-то.
А для меня тут как и что изменилось? К войне в Украине я отношусь, как и относился, совершенно… Ленок, у меня опять. У меня сегодня уж третий Zoom, поэтому заглядывает время от времени. Отношение к России, отношение к войне… Ну да, там можно каким-то образом было существовать, глядя как Кусто на рыб на всех этих уродов вокруг. То есть я давно занял позицию наблюдателя. Я лет десять назад написал: «Хватит вам меня гнобить, с Россией я не шибко связан. Поэтом я могу не быть и гражданином не обязан». То есть я не олицетворяю себя с березками, этим камуфляжем, никогда с группой «Любэ», то есть с Путиным…
У меня все, что я хотел сказать про Путина, в книжечке 2008 года в моей единственной, все там написано. То есть «Расскажите мне, есть ли страна, что была бы настолько странна, что забыла лицо палача, тень щита и кровавость меча?» Ну то есть там все прямым языком написано, в этой книжонке. У меня отношение не изменилось.
То, что здесь можно просить, как я говорю, не первый раз повторяю свою шутку, климатического убежища, это совершенно точно. То есть зимой +22 весь январь был. Весь январь +20. Вот так вот я ходил по улице. Золотой этой сраной осени нет. То есть по ней нельзя ностальгировать, потому что три дня она золотая, а потом листья опадают, превращаются в говно под ногами, и, соответственно, ты ее месишь, потом в нее добавляются реагенты, и оно замерзает. И в Москве в прошлом году за зиму – декабрь, январь, февраль – было три солнечных дня.
Здесь, даже если дождливый… Вот это считается дождливый день. Сейчас солнце на улице там мне на лицо. Сутра прошел дождик. Все чудесно, все помыто. И здесь нет листопадных деревьев, то есть все зеленое. Зимой цветут мандарины и лаймы, лимоны. За лаймами к джин-тонику мне ближе идти на бульвар к дереву, чем в магазин, который в 300 метрах. А сюда 100 метров.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Сплошные преимущества, Андрей. Сплошные.
А. ОРЛОВ: Так они и есть сплошные. Но люди не думают, что «а что, так можно было?», как в анекдоте про девочку эту. Можно. И поэтому мне сидеть с книжкой на балконе или на бульваре читать или писать здесь намного комфортнее. То есть реально качество жизни, качество воздуха. Поэтому меня и в Тбилиси не заманишь, потому что в Батуми уникальный климат субтропический. А в Тбилиси – только по работе или за бабки, или чтобы справку какую-то в русское консульство отнести, там нужно сдать или там что-то заверить. Других поводов у меня в Тбилиси ездить нет.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Андрей, а изменилось что-нибудь в творчестве вашем? И как, собственно, проходит? Ведь довольно много уже было концертов и вечеров. Изменилась ли аудитория или осталась той же самой?
А. ОРЛОВ: У меня аудитория в Москве в «Петровиче» и в Москве в кафе «Бобры и Утки», например, она отличается так же радикально, как моя аудитория в Москве и моя аудитория в Тель-Авиве. То есть аудитория на каждом концерте.
Так как я выступаю, у меня никогда нет плейлиста, я пытаюсь поймать какой-то… Ну, то есть у меня нет… Я знаю, с чего я начну, например, второй стих я уже не знаю. То есть я начинаю копаться в бумажках, в компьютере, в телефоне, в книжке. И поэтому у меня двух одинаковых концертов не было ни разу в жизни. То есть у меня нет такого, что я вышел, отпел все песни, как часто мои любимые исполнители барды и необарды, и все остальные. И меня такого нет.
Ну как? Изменилось. Но, знаете, тут есть такая вещь. Так получилось, что у меня в концертах довольно давно, ну, в выступлениях, назовем это так, был найден какой-то баланс между трепом, между стихами и стихами. И потому я объясняю всем, что все мои стихи написаны на физических фактах. И чтобы объяснить, что стишок…
По аллее по бульварной
Летним утром, в пять часов,
Вид имея нетоварный,
Шел мужчина. без трусов.
Нёс в руке кулек изюма,
Звали как-нибудь его,
Сверху – ровно пол-костюма,
Снизу – ровно ничего!
На лице улыбку счастья
Луч рассветный рисовал,
Выступающие части
Свежий ветер обдувал.
Где штаны его уснули,
Он решительно забыл,
Он шагал веселый, хуле?!
К той, которую любил.
Знал: она ему откроет
И не станет морду бить.
А одежда – наживное,
Можно новую купить!
Объяснить, что этот стих написан на автобиографическом материале, что я не просто придумал себе смешного мужика без трусов, который идет по бульвару, что это реальный случай, который произошел со мной и с моим дружком Андрюшей Васильевым, который потом стал в «Коммерсанте» главным редактором и «Господин хороший» продюсером, «Гражданин поэт», что мы реально искупались в пять утра в фонтане перед кинотеатром «Россия» за спиной Пушкина, который находится на бульваре, и у нас сперли джинсы… А в карманах джинсов лежали трусы и носки. И мы встали, у нас пиджак и это есть, а нижнего нет.
И когда там появился мент, который говорит: «Ребята, я не знаю, кто спер ваши джинсы», а мы ему не задавали вопроса, то уже получилось, что… И он говорит: «Так, мне сейчас вас надо забирать. Как я вас поведу с голыми яйцами через улицу Горького?» Ну, то есть у него так все путано.
Потом говорит: «Ладно, бегите. Или газетой прикройтесь». Там висит газета. Я прикрываюсь перед собой этой газетой. Он говорит: «Нет, так еще хуже». Я ее от себя отдаляю, поворачиваю, а там огромный портрет Брежнева, какой-то пленум или съезд. Он говорит: «Ну поверни к себе Брежнева». Я поворачиваю, начинаю приближать. Лицо приближается чуть ниже пупка с такими губищами. Мне стало просто… Я его от себя отдернул, потому что видеть Брежнева с огромными губами у себя в паху – это, знаете, не самое эротическое зрелище. И в результате мы добежали до какой-то там нашей подружки, которая жила на Цветном. И вот этот стих…
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Долго бежали, между прочим, Андрей. Это же не два шага все-таки.
А. ОРЛОВ: А мы по дороге еще портвейна выпили. У нас с собой было. И посидели покурили. От него-то мы отбежали, мелькая задницами, как Леонов в фильме «Полосатый рейс». И, соответственно, добежали. А что там? Минут семь бежать.
И поэтому у меня вот такого рода байками, чтобы люди поверили, что это стихи на реальном биографическом материале, перемежаются. Иногда бывает, что люди смеются над байкой больше, чем над стихом. Ну, то есть получилось такое… Я не то что я подстраиваюсь под аудиторию. Конечно, я хочу, чтобы принимали хорошо. Но если я вижу, что народу не заходит, например, мат, эротика или политика, то я понемногу съезжаю на другие темы, потому что я пишу и писал всегда обо всем. И в результате все равно как-то все докручивается до всеобщего взаимопонимания скорее, чем успеха.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Андрей, а вот по вашему ощущению, аудитория сегодняшняя хочет новых стихотворений или в большей степени ждет старых?
А. ОРЛОВ: Вы знаете, сейчас аудитория, если, скажем, 20-30 лет приходят люди, то они только видели у меня последнее, что было на Фейсбуке, например, ну и еще что-то, такие хиты последнего времени. Они даже могут не знать ни имен, ничего там из старого. Для них не имеет значения, для них Собчак уже никто, Волочкова никто. 20 лет разницы – полная смена. То есть для них нет понятия ностальгии по колбасе за 2.20, потому что они родились… Аудитория Марии Певчих тоже не бог весть…
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Да, да, да. Для которой самые страшные годы – 90-е.
А. ОРЛОВ: 90-е, да, когда они умирали от цинги в Ярославле в 1997 году. О Певчих как о Навальном, или хорошее, или ничего.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Да. Рискованная фраза. Все-таки долгих лет жизни пожелаем Марии.
А. ОРЛОВ: Нет, ну сейчас же, понимаете, да, что нельзя ругать какого-нибудь Артура Смольянинова или Макаревича, потому что он наши и он против войны. А если человек спел говно или плохой спектакль, то мне все равно, за он или против войны. Но у нас уже как бы свои.
Это вот мне никогда не нравилась такая комсомольщина, что как вы можете плохо говорить про Таню Лазареву, она же… Никто не скажет же, что она бывшая жена Шаца, а скажут, она же вот сделала здесь то-то и то-то хорошее. Или как можно говорить плохо про какую-нибудь там Латынину или про весь этот либеральный мир, который меня совершенно не завлекает и не романтизирует? Потому что я никогда не был ни либералом, и никогда у меня не было какой-то особой политической позиции.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: А, кстати, молодежи много на ваших концертах? Или это уже испытанная такая публика?
А. ОРЛОВ: Ну, скажем, бывает молодежь. Молодежь приходит иногда с родителями. Но чтобы понять мои… Сейчас же любой стих про 70-е годы нужно издавать с комментарием, как Лотман про Пушкина. Слышал такую историю, когда детей попросили нарисовать стихотворение Пушкина «Бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая»? Видел это, нет?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Нет, но я примерно знаю.
А. ОРЛОВ: Там внизу типа вот этих Angry Birds бразды, они пушистые, и, значит, они взрываются, а сверху летит что-то типа Бэтмена, кибитка такая. Что за кибитка, они не понимают. Ну, кибитка и взрывает браздов этих пушистых. «Ямщик сидит на облучке». Кто на чем? Что такое облучок? «Что ты смотришь на дорогу в старомодном ветхом шушуне?» Ну, понимаешь, да, что это совершенно набор непонятных слов, которые понять нельзя, можно только запомнить.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Я согласен, Андрей. Тем более, что вот сейчас буквально недавно, относительно недавно вышла уже после смерти Миши Безродного замечательная его книжка «Комментарий к “Пиковой даме”», ориентированная, разумеется, на читателя не только филолога, а вообще достаточно обширного. И поскольку написана она в Германии, то там очень многое объясняется и для новых носителей языка, для которых, конечно, целый ряд реалий или выражений совершенно…
А. ОРЛОВ: Что говорить, «мой дядя уважать себя заставил» значит откинул кони. А что такое откинуть? То есть он помер. А уважать себя заставил… Ну как, ну придите ко мне все и уважайте меня. То есть там ничего не говорит о внезапной смерти дяди.
Но то же самое идет всегда с любым переводом с любого на любой язык. Я когда оказался во взрослом возрасте в Сан-Франциско, а в детстве мы в школе учили песню «Моя дорогая Клементина»: «Oh, my darling. Oh, my darling». Там начинается «In a cavern in a canyon, excavating for a mine, dwelt a miner forty-niner and his daughter Clementine». Ну что нам объяснила учительница? Майнер – это шахтер. forty-niner – 49 лет. И он копался в шахте.
Когда я приехал в Сан-Франциско, я увидел где-то в магазине SF 49. San Francisco 49ers – это команда футбольная. 49ers – это люди, которые приехали на первую серебряную лихорадку 1849 года. А как это могла знать моя учительница английского языка Вера Ивановна в Челябинске? Кто такие 49ers? Кто сейчас скажет, что такое «шестидесятники»? То есть из нынешней молодежи. Даже про годы не подумают. Что такое «шестидесятники»? Может, те, кому по 60? Что такое Филадельфия 76? Филадельфия – родина Декларации независимости. 1776 – это годы. А как ты объяснишь, что такое улица 1905 года? Какого? Улица 25 октября названа в честь дня, когда была революция, а была она 7 ноября. Ну, что такое там 26 чувашских чебоксаров?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: «Бакинских комиссаров», да, я понимаю.
А. ОРЛОВ: Ну да. Ну вот. То есть эти цифры, они существуют, только пока живы носители этой цифры, которые ее помнят. А для всех остальных все эти слова и значения не имеют никакого значения.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Андрей, а общение? Все же говорят, на самом деле, что Тбилиси сейчас, я говорю о Тбилиси просто потому, что у меня довольно много знакомых там, переживает такой особый период, если иметь в виду русскую диаспору. Она как-то о себе заявляет, она вообще чувствуется?
А. ОРЛОВ: Я никогда с этой частью диаспоры не общался и в Москве. Я не скучаю по этим фамилиям и людям, потому что они не входили в мой круг общения в Москве. То, что поэт Жопин с поэтом Говнюковым встретились в Слэме в Тбилиси, никогда бы не привлекло мое внимание.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: В данном случае я не только поэтов имею в виду. Разные же люди приехали.
А. ОРЛОВ: Ну, мне не нужно – моей жене нужно, мне нет – слышать, как Антон Долин великолепно рассказывает о фильме, который я не собираюсь смотреть. Ну, потому что я вообще не люблю кино. Он любит. Великолепно. Но я не собираюсь слушать Тамару Эйдельман, которая будет мне рассказывать, в каком году Пушкин Лермонтова на дуэли убил и за что или когда Суворов и Наполеон переходили в разных направлениях в одно и то же время, не помешав друг другу.
То есть мне это все… Мне вся эта культура на хрен не нужна. То есть, понимаешь, тут есть такая вещь… Мне хватит книжек со старой орфографией, чтобы не читать новую орфографию ни Прилепина, ни Быкова. Ну, то есть я лучше возьму там…
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Лучше бы другой ряд, но неважно.
А. ОРЛОВ: Что?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Ну, уж больно разные фамилии.
А. ОРЛОВ: Как разные фамилии? А я что, не помню, когда Прилепин появился со своим этим «Санькя» и все это остальное, как с ним носились и на «Большой книге», и все? Я говорил, говно. «Националистическое говно, – сказал я. – Читать не буду». Кох ко мне, он тогда издавал журнал «Медведь», пришел с Игорем Свинаренко: «Познакомься, это Прилепин». Я говорю: «Зачем вы меня с ним знакомите?» То есть он мне неинтересен. Ну, понимаешь, да. Я не буду читать его для того, чтобы создать отрицательное впечатление. Положительного я не создам.
Или какой-нибудь там этот, как его, Емельянов, что ли, который песни поет и книжки пишет.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Елизаров.
А. ОРЛОВ: Антисемитский ублюдок. Понимаешь, да? И мне хватило одной его песни, чтобы никогда его не читать. То есть когда это «Запомни, чурка, не для тебя квартира на Проспекте Мира». Мне этого хватает, чтобы просто забыть о его существовании, не познакомившись. И что бы он ни написал гениальное, я лучше выпью две кружки хорошего пива и узнаю новый сорт. Чешского пива здесь нет того, которое я обычно пью. Мне жить осталось максимум… Сейчас мне 66. Ну, 75 лет, например, по моим расчетам. И я не могу, у меня нет ни дня на чтение этой хуйни.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Тогда, Андрей, скажите, чем вы занимаетесь и, помимо концертов, чему жизнь посвящена, помимо пива, созерцания моря, хорошей еды?
А. ОРЛОВ: В общем-то, моя жизнь сейчас… Я могу ходить по бульвару, смотреть цветочки. Ну, то есть смотреть, что расцвело, и долго думать, как это может называться. Или поехать в ботанический сад. Ну как, посвящена ли жизнь чему-то того же Набокова, который ловил бабочек неделями, не занимаясь ничем? Это же не того же он рода… Там этот самый. Как они называются? Энтомолог. Нет.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Да, все правильно.
А. ОРЛОВ: Вот. Ну, чтобы новое открыть что-то. Нет, он ловит одинаковых, на иголочки их насаживает, у него счастье. Мне, в общем-то… Я смотрю с женой какие-то иногда сериальчики. Если не нравится, я просто засыпаю. То есть есть многие сериалы или фильмы…
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Но пишешь же, на самом деле, что-нибудь новое. Все равно же это наполняет как-то жизнь. Так же, как и у Владимира Владимировича. Он все-таки по книжке в день читал. У него стопочка была перед кроватью.
А. ОРЛОВ: Я читаю. Я из Москвы привез две «Газели» книг.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: И столько, сколько написал Владимир Владимирович, этому тоже нужно время.
А. ОРЛОВ: Я тоже пишу.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: А что? Вот о планах. Вдруг что-нибудь выйдет интересное. Ага, понятно.
А. ОРЛОВ: Не ваше дело. То есть у меня никогда страсти к издательству не было в жизни. Я не люблю печатное слово. То есть вот не люблю. Мне оно не нравится. Я люблю устное слово. То есть я считаю, что лучше я скажу один раз экспромт, он прозвучит на концерте, потом я его забуду, один раз, и это будет настоящее. Это такой немного гаражный рок. В общем-то, есть люди, которые играют музыку…
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Я думаю, что лукавишь на самом деле. Если удачный экспромт, все равно запомнишь.
А. ОРЛОВ: Нет, у меня вообще нет памяти. Я дислексик. То есть я ни одного, кроме коротеньких, которые я там сегодня процитировал, я ни одного концерта не провел без бумажки и книжки, даже если я читал их по тысяче раз. У меня нет вот этой какой-то памяти. Я не мог в детстве запомнить четверостишие Пушкина, например. То же самое: я, когда стал писать стихи, у меня память не улучшилась. Я и своего так же не помню, как Пушкина. Это я не лукавлю и ничего.
Мне один раз Игорь Иртеньев говорит: «Ты же за деньги выступаешь. Хотя бы из жадности выучи стихи. Я свои долго учил наизусть». Я выучил из жадности. Пришел читать в «Петрович». За ближайшим столиком к сцене сидит Иртеньев и так смотрит. Я начинаю. Первая строчка, вторая – ноль. Я как школьник говорю: «Игорь Моисеевич, я забыл. Я честное слово учил». Но вот не учится у меня.
У меня аттестат в школе не округлялся даже до трех. Средний балл при поступлении в институт: 4,55 округляется до 5, вот это все, 3,66 – до 4. У меня до 3 не округлялось. У меня в аттестате несколько отметок «неудовлетворительно», то есть двоек. Я единственный, кто не бился ни за что. И образования у меня нет. Но в университетах мировых я преподавал. Например, предмет, который назывался (в советское время еще был) «Русский разговорный мат и его заменители в современной советской и классической русской литературе». У меня был курс трехмесячный.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Например, кого? Юза Алешковского и Солженицына?
А. ОРЛОВ: Нет, нет, нет. Заменители я ищу везде, то есть без которых невозможно понять. Началось это… Был такой человек, славист из Бостона, по-моему, ну жил, по крайней мере, тогда в Бостоне, Кевин Мосс. Он был руководителем практики в Институте русского языка имени Пушкина, американских студентов привозил. Потом он женился на Лене Кореневой, актрисе, которая «Романс о влюбленных» и все остальное, уехал туда.
И вот один раз мы с ним что-то сидели выпивали. Он говорит: «Андрей, как же все-таки жалко, что Шукшин умер молодым, не доработав до конца свои некоторые произведения. Там столько неаккуратностей». Я говорю: «Какие, например?» Он говорит: «Ну вот я дал задание своим студентам выписать всех персонажей рассказа Шукшина “На охоте”. И там есть один персонаж, только три человека его там заметили, остальные пропускают».
Я говорю: «Какой?» Он показывает мне. Написано – Федор, Степан, Михаил Кириллович, Евгения Марковна. Я говорю: «И какой персонаж?» Показывает на Евгению Марковну. Я говорю: «Покажи мне текст». Там написано: «Может, кончим пить водку и пойдем домой», – спросил Федор. «Да иди ты к Евгении Марковне», – сказал Степан.
Кстати сказать, это история, я как-то ее рассказывал на New Times, «Новое время», Альбац где была главным редактором.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: New Times.
А. ОРЛОВ: The New Times, да. И я рассказал. А я забыл, я отчество никогда не знал, она Евгения Марковна. И вот с тех пор тебя вызывают к Евгении Марковне… А в редакции был хохот, потому что я один раз на Новый год рассказал эту историю. И я объяснял, что это ебеня мать на самом деле.
И я вывел специально, выписал отовсюду – «тудысь в качель», «так твою двадцать», «ешь твой клеш», вот эти. Если есть женское имя или родственник по женской линии и направление движения, то это «иди ты куда-то». Если есть мужское имя и что-то, если есть твой или твою и непонятный смысл, то это все равно «так твою тридцать», «ешь твой клеш», «тудыть твою в качель», вот эти все. Где есть загадочные персонажи. Есть фраза там «иметь ту Люсю», например. Вот кто та Люся? А это там «ебать ту Люсю!». То есть это просто крайнее недоумение.
И вот я их учил это распознавать. И как только ты распознаешь и начинаешь понимать, что здесь нужно… А они переводили уже на английский Чехова и Толстого, многие из них. Но переводились с таким количеством непонимания и ошибок. Ну, два триместра я преподавал: один – в UCLA, Университет Калифорнии в Лос-Анджелесе, и другой – в Миддлбери-колледже в Вермонте.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Ну да, это целая тема. Даже хрестоматийные произведения вроде «Мертвых душ», как Чичиков, например, смеется над тем, как мужики называют Плюшкина. Разумеется, от этого остался только эпитет «залатанный». И, в общем, читатель должен догадываться, а что же, собственно, еще. Это как раз тот персонаж, который вроде бы как отсутствует, и тоже непонятно, что так Чичикова рассмешило, и почему дальше отдельное расступление «крепко выражается русский народ» и прочее, прочее, прочее.
А. ОРЛОВ: Да ну! А когда на русский язык переводили «прощай оружие», так это была известная очень переводчица Хемингуэя, и там они едут из увольнения в часть, и один говорит: «Давайте остановимся и let’s take some furniture for the guys». Ну, купим мебель. «Furniture» они называли итальянских проституток, которые стояли вдоль дороги. В смысле «давай возьмем блядей ребятам в казарму» – это одно. А в русском переводе – «давай купим какую-нибудь мебель для ребят в казарме». Но есть разница в мотивациях, в доброте солдатской и всем прочем.
Я очень часто вижу ошибки по структурной лингвистике в переводах из испанского, из французского. Но когда видишь, что не стыкуется совсем, то значит, здесь что-то нужно смотреть словари испанского или американского сленга.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Андрей, у нас совершенно замечательно, прямо по сценарию концертов твоих произошла беседа, потому что мы тоже так начали довольно осторожно, а потом все равно все закончилось эротикой и матом. Слава богу, чуть-чуть от разных других тем оказались в стороне, с моей точки зрения.
А. ОРЛОВ: Будет время – звони. Можем там в другой раз поговорить о чем-то более конкретном.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Нет, на самом деле, конечно, это в любом случае, как мне кажется, важная вещь. Хотя бы просто потому, что еще одно, что я вижу и, собственно, замечаю, что вот эти события после 24 февраля многих заставили задуматься об одной простой вещи – а что, собственно, такое моя жизнь, без чего я могу обойтись, а что мне по-настоящему ценно?
А. ОРЛОВ: Знаешь, тут вещь, без чего могу обойтись… Любому, кто кричит, что не надо сносить памятник Пушкину в Одессе, например, ну, предположим, я скажу, от чего ты откажешься до конца дней – от Пушкина или от iPhone? Без мобильного телефона до конца дней или без Пушкина? Ответ какой будет?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Это ты меня спрашиваешь?
А. ОРЛОВ: Ну да.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Мне от мобильного телефона легче отказаться, потому что, если я откажусь от Александра Сергеевича, это просто огромное количество, большое количество моей памяти мне нужно просто взять и куда-то выбросить.
А. ОРЛОВ: Но если у тебя при этом внук учится в Испании, если ты почитаешь все, что есть в мобильном телефоне у тебя, телефоны друзей и все остальное, вот сейчас тебе сказать, то реально… IPhone – это такая гениальная игрушка, которая придумана для взрослых. Там фотографии, видео и все остальное. И какой-то предположительный Пушкин… Значимость Пушкина сильно преувеличена, даже тобой. Все памятники Пушкину в мире поставлены на деньги российских…
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Памятники – это одно дело. А Александр Сергеевич… Я не вполне согласен, на самом деле. Андрей, и ты тоже лукавишь. Потому что у тебя практически в каждом стихотворении есть цитаты если не из Пушкина, то из Есенина или из Некрасова. Или размер ты заимствуешь, или еще что-то. Откуда это? И даже Андрей Андреевич Вознесенский все равно тоже в тебе сидит. Хотя, может быть, он гораздо меньше тебе нужен, нежели Александр Сергеевич Пушкин. И довольно забавно было бы посмотреть, каким образом ты это выкинешь из себя и какие стихи получатся.
А. ОРЛОВ: Нет, я имею в виду отказ от наблюдения за памятниками. Ведь когда кэнселлят русскую культуру, для большинства людей она никогда и не была частью жизни.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Вот ты, например, часть русской культуры.
А. ОРЛОВ: Хуй.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: А это тоже, между прочим.
А. ОРЛОВ: Ну вот. Я шучу. Но мне все равно, буду я на полке или не буду, вот в этом смысле.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Ну, все мы окажемся, в общем, где-нибудь, я думаю.
А. ОРЛОВ: Я с таким интересом читал о себе одну диссертацию австралийскую по моим стихам и одну диссертацию на кандидатскую, в Самаре написанную. Там такое количество людей, которые на меня оказали влияние, которых я никогда не читал.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Это другое дело. Или, как говорит один мой знакомый, это другое, Андрей.
А. ОРЛОВ: Я раздуваюсь и понимаю, что…
Н. АЛЕКСАНДРОВ: На самом деле, огромное тебе спасибо за беседу. Она мне доставила огромное удовольствие.
А. ОРЛОВ: А про книжки так и не поговорим?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Но ты отказался говорить о книжках. Сто томов моих прекрасных, чудесных книжек, где они?
А. ОРЛОВ: Ладно, про книжки тоже можем поговорить. Я сюда притащил-таки с собой несколько сот книжек, которые мне нужны просто как… Условно, там часть с автографами мертвых друзей и знакомых уже умерших, которые дарились там на пьянках и днях рождения, а часть таких, которые я могу листать и с любой страницы читать.
Люди говорят, как ехали. Я ехал, когда еще можно было спокойно отправить сюда «Газель» с книгами, заплатив по килограмму немножко, растаможив. Так что у меня есть что читать, есть что писать.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Давай для затравки. Я даже придумал, если все будет хорошо и доживем, сделаем отдельную с тобой передачу. Вот твоя, условно говоря, программа для школьников и студентов к сентябрю. А хотел тебя в завершении спросить, чего ты, собственно, сейчас читаешь? Вот какие книжки перед тобой? И тем более ты на протяжении нашего разговора подчеркиваешь, любишь вот на терраске, глядя на пальмы, все-таки еще кофе, сигарета, книга.
А. ОРЛОВ: Подожди, я принесу книжку, которую я сейчас читаю. Одну секунду. The Book of the Dead («Книга мертвых»). Это юмористические жизнеописания великих людей и про то, кем они стали, кто из них был лузерами. Там нет ничего лучше, чем плохое начало в жизни. Леонардо да Винчи, Оливер Хевисайд и Кристиан Андерсен. Люди родились нищими, жрали с помоев. Лорд Байрон, Сальвадор Дали. Счастливые идут к успеху. То есть деньги к деньгам. Let’s do it. Просто делай, как живешь. Джакомо Казанова, Екатерина Великая.
Но написано с таким количеством фактического материала. Ну, это типа… Как это кино-то называется английское? У них история вся перевернутая. Не помню я. Короче говоря, интеллектуальный юмор и отсутствие авторитетов. То есть тут может быть Пушкин, Пушкин – … старушкин. И может быть там что угодно. Дантес, Дантес, тебе пи…ц. Вот это я взял у моего дружка позавчера в Тбилиси.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Уже прочел?
А. ОРЛОВ: Нет, треть прочел. Она не толстая. Смертельно хорошая книга. Стивен Фрай. Ну, например. На листе бестселлеров The New York Times вместе с его же книгой «Книга общей тупости» (The Book of General Ignorance).
Я делаю иногда для детей своих друзей маленькие такие частные подкастики, то есть история там литературы XIX века. Но совершенно вот это идет все экспромтом, и дети смеются, к литературе относятся хорошо.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Всё! Я считаю, что к 1 сентября практически готовая тема для разговора.
А. ОРЛОВ: Что читать, что не читать и как наврать, что читал.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Да. Невредные советы от Андрея Орлова. Тем более «Вредные советы» почти запретили. Первая попытка была.
А. ОРЛОВ: Не ссорь меня с Гришей Остером. Он и так считает плагиатом мои стихи «Полезные советы для русских оккупантов», потому что формат придумал он, и обиделся.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Такое часто бывает.
А. ОРЛОВ: Прости меня, Гриша, я больше так не буду, если вдруг увидишь.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Гончаров судился с Тургеневым. Так что ну что тут поделаешь?
А. ОРЛОВ: А Достоевский с ним же стрелялся.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Так что это уже типологическая черта писателей. Андрей, огромное тебе спасибо. Счастливого времяпрепровождения в прекрасном месте. Хорошего лета.
А. ОРЛОВ: Сейчас как раз первый тайм закончился, я пойду за Украину болеть.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Счастливо.
А. ОРЛОВ: Пока. Ура. Не ссать. Прорвемся.