Кто такой Дмитрий Быков? Интервью Татьяны Фельгенгауэр
Я немедленно вернусь в Россию, как только туда можно будет вернуться, как только там не будут сажать за слова…
Подписаться на Alexandr Plushev
Поддержать канал Alexandr Plushev
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Всем привет, вы смотрите YouTube-канал Александра Плющева, меня зовут Татьяна Фельгенгауэр, и здесь я представляю проект «Кто такой». В этот раз я попросила о разговоре, скажем так, Дмитрия Быкова. Вы, конечно, прекрасно знаете Дмитрия Быкова и, конечно, предполагаете уже, что всё пошло не так, потому что говорить о жизни Дмитрия Быкова и говорить о чём-то кроме литературы не получилось.
Д.БЫКОВ: В литературе есть шанс выиграть, а в жизни такого шанса нет. Господи, как же я это позволил себе! В России искусство буллинга вообще, я бы сказал, национальный вид спорта. Честно говоря, я многих ненавижу, но мало кого я ненавижу так, как дружно, целеустремлённо, самозабвенно… Человек довольно эгоистичный, может быть, именно поэтому я стараюсь себя как-то изъять из жизни, чтобы не слишком мучить окружающих. О счастливый сын, умеющий удивлять свою мать. Ну например, когда к тебе кто-то стучится в дверь, надо ли идти открывать? Поэтому классическая разночинская психология и такая же разночинская и биография. Какие обязанности могут быть у пионера, ведь ему 10 лет? Нет, Тань, не помню. Имя изменено. Эскапизм от жизни – хорошо, а что такого в жизни особенно хорошего, чтобы от неё не escape? Я действительно не очень люблю людей. Пойду поставлю на место, у меня мания всё ставить на место.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это правильно, я горячо поддерживаю. Для начала небольшой дисклеймер, для самых наших вежливых и блюдущих всякие правила зрителей. Мы с Дмитрием Быковым на «ты» по его признанию 100 лет, по моим ощущениям 200, поэтому, пожалуйста, не ругайтесь в комментариях, что я смею говорить Дмитрию Быкову «ты». Он мне разрешил, да?
Д.БЫКОВ: Главное, кому какое дело, Тань?
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А всегда есть кому-то какое-то дело, вот это удивительно.
Д.БЫКОВ: Мне тоже это удивительно. Как я обращаюсь к Фельгенгауэр, как она обращается ко мне, важно же, что мы друг другу говорим, а не в каком модусе, правда? Кстати, если все такие деликатные – курить можно или не нужно?
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Нет, не надо. Нас за это YouTube выключит – а вот это уже болезненно.
Д.БЫКОВ: Хорошо.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я, когда просила поговорить в формате «Кто такой», я думаю – ну вот Дмитрий Быков, вот куда ни зайди, там есть. Про новости, всякие явления, какие-то парадоксы очень много Дмитрий Быков рассказывает про других людей – но совершенно ничего Дмитрий Быков не рассказывает о себе. И это же совершенно неправильно – это же очень интересно. Но выяснилось, что у Дмитрия Быкова вместо биографии список литературы, поэтому я попросила, чтобы мы вместе как-то этот список литературы разобрали. Что-то почитали. Как так вышло? Это сознательный какой-то подход к собственной жизни?
Д.БЫКОВ: Видишь ли, это не моя форма, это формула Мандельштама, что у разночинца вместо биографии – список прочитанных книг. У меня действительно, поскольку я типичный разночинец, даже и собственно географическое место в Москве всегда было разночинским, это Мосфильмовская, которая очень долго была окраиной отдалённой. Сейчас она стала престижным районом, но ровно тогда, когда меня там нет. Поэтому классическая разночинская психология и такая же разночинская биография. Что касается вот этого предпочтения литературы жизни, я всегда говорил, что лучше заниматься литературой, чем жить, потому что в литературе есть шанс выиграть, а в жизни такого шанса нет. Я принципиально себя изъял из такой сферы человеческого. Ну вот понимаешь, у кого что болит, тот о том и говорит. Мне сегодня один мой друг прислал письмо, и там он пишет, что вот слушали они вместе какую-то мою программу и говорит, что за то, что Быков любил свою мать, можно простить ему его позицию во время чеченской войны. Я, честно говоря, сильно прибалдел, потому что с какой стати никому не ведомый персонаж, он там упоминает этого персонажа, мне что-то прощает? Я у него прощения не просил. С какой стати моё отношение к матери, вещь довольно интимная, является предлогом прощать мне позицию во время чеченской войны, которая, кстати, была совершенно не людоедской? Меня другое занимает, почему мне все всё прощают? Даже z-поэтов я читаю: «Этому я всё прощаю за талант». У меня, видимо, таланта нет настолько, что мне нельзя простить ничего, нельзя простить моей позиции ни по одному вопросу. У меня даже стишок об этом написан, и, страшно сказать, в 19 лет. Мне никогда ничего не прощали Ни юноша бледный, пылавший прыщами, Ни старец в алмазном венце седины, Никто не давал мне платить полцены. В расчёт принималась любая ошибка, От запаха пота до запаха шипра, От крупных проколов до тех мелочей, Которых бы взгляд не заметил ничей. Другим запрещалось, а мне доставалось, А сам я прощал бы, что оставалось? Прощал, чтобы только не быть одному, На деле же я не прощал никому. Не твёрдостью духа, а робостью праха Прощал от тоски, от унынья, от страха, Прощала моя подколенная дрожь, А великодушья во мне ни на грош. Видишь, я уже в 19 лет был довольно откровенный юноша. Проблема в другом, я всё время пытаюсь понять, почему мне с таким упорством не прощают? Честно говоря, я многих ненавижу, но мало кого я ненавижу так, как дружно, целеустремлённо, самозабвенно люди с разных абсолютно политических полюсов ненавидят меня и не могут мне простить, я человеку, допустим, книгу издал, денег ему дал – а он не может мне простить, что я однажды посмотрел в сторону, когда он у меня брал интервью, а потому что надо было сосредоточенно смотреть. Видя такую целенаправленную и такую глубоко фундированную ненависть, вызванную, видимо, моей полной человеческой безобразностью, я каким-то образом себя изъял из человеческого, потому что в литературе я по крайней мере знаю что почём – а в жизни я, видимо, этого совершенно не умею, поэтому мне кажется, что в жизни, ну как-то вот я женился, единственный мой человеческий поступок – и более-менее закрылся в свою раковину, а всё остальное про меня не должен знать никто.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Как-то это было, ну, наверное, не с рождения, не первое же ваше осознание, твоё, вот всё, меня сбил ты таким напором, я теперь буду на расстоянии.
Д.БЫКОВ: Вот тебе и напор, господи помилуй. Тут понимаешь, в чём дело, я с самого начала, лет этак с 6-7, с тех пор, как я систематически читаю, я понял, что литература мне интересней жизни, потому что жизнь в огромной степени состоит из уступок , из компромиссов, а в литературе компромиссов быть не должно. В литературе ты должен делать то, что ту умеешь, и делать это как можно лучше. В жизни ты всё время окружён тьмой чужих критериев. Другие люди считают вот так, а ты считаешь вот этак. Как можно, например, сторонникам смертной казни объяснить, что они не правы? Нельзя им этого объяснить, потому что они будут рвать рубаху на груди и кричать: «А если бы вашу мать, жену, сестру» и так далее. Это вообще другие люди, они мне не понятны и они не реформируемы. Тексты можно объяснить, интерпретировать, тексты можно переписать. В тексте работают какие-то общечеловеческие критерии. У меня, кстати, с Синявским был на эту тему довольно любопытный разговор. Синявский доказывал мне, что эстетика всегда бескомпромиссней этики, потому что с эстетикой всегда можно договориться, а вот хороший текст или плохой – за это люди готовы друг друга поубивать. Это, пожалуй, точно. Эстетика бескомпромиссней именно потому, что с совестью всегда можно как-то договориться, доболтаться, а с критериями хорошего текста – нельзя. Но вот что я могу возразить: по крайней мере, у нас есть критерии этого хорошего текста. Я не знаю, изобразительная сила, наглядность, типичность или нетипичность ситуации, по крайней мере, понятно, о чём, логикой сюжета, по крайней мере, понятно, о чём идёт речь. А вот что значит в жизни быть хорошим, я до сих пор так и не понял.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну ты же, наверное, подожди, ты же, наверное, как-то ну запомнил первый случай столкновения с этой ненавистью и непрощением? Это же была какая-то отсечка?
Д.БЫКОВ: Этого не могу сказать, и потом, понимаешь, у меня с памятью на события очень плохо. У меня, опять-таки, хорошо с памятью на тексты. Тут уж одно из двух, как говорил мне Андрей Болтнев, или ты умеешь делать телескопы, или ты разбираешься в ценах. Вот я, (он умел делать телескопы) хорошо запоминаю тексты. Я, в принципе, их помню, но я совершенно не помню своё детство, не помню какие-то жизненные ситуации, очень многих людей не узнаю. Может быть, они мне этого простить не могут, что они играют в моей жизни пренебрежимо малую роль? Наверное, это.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Сейчас я тебе задам тупой вопрос, прости, пожалуйста. А ты помнишь текст присяги? Ну вот ты в армии же служил, ты этот текст оценивал как текст?
Д.БЫКОВ: Нет, не помню, я помню «я вступаю в ряды пионеров Советского союза, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь». А что клянусь – не помню.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ты был плохим пионером, наверное.
Д.БЫКОВ: Да, наверное, я был плохим примером – а вот я не очень помню, правда, что там говорится про пионеров. Кстати, я не помню обязанностей. Какие обязанности могут быть у пионера в десять лет? Нет, Тань, не помню.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И про армию присягу не помнишь? Плохие были тексты в присягах?
Д.БЫКОВ: Если бы они были в рифму, может быть, я помнил бы. Я помню очень многое из своего армейского опыта, да, и свои армейские стихи помню. как сочинённые для товарищей, у меня был такой сборник, и у меня были стихи, написанные на моём собственном армейском опыте. Но я совершенно не помню. из чего состоял мой армейский день. Каким-то образом у меня вот в этом решете памяти оседают только тексты. Наверное, это правильно, наверное, это бог меня так устроил – ведь если помнить всё, что было в армии, ведь это же с ума сойдёшь. Меня и так душат воспоминания, очень неприятные, а представить, чтобы меня ещё и армейские душили – нет, чтобы присяга мне являлась бы мне по ночам? Я совершенно не помню даже сам момент принятия присяги. Помню, что родители приехали, а больше ничего не помню.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но стихи остались оттуда?
Д.БЫКОВ: Стихи остались, довольно много. Причём ты знаешь, Танька, вот удивительное дело. Я в армии про саму армию написал пренебрежимо мало опять-таки. Я написал довольно много в армии стихов, ну вот я дачу вспоминал .я в армии написал подражание Пастернаку. Я очень хорошо помню, как я его писал, я это написал во время так называемого «отдыха наряда». Я заступал в наряд, а наряду даются перед заступлением, давалось в советской армии, три часа поспать там после обеда, потому что ночью им не спать. Ну и я не спал, мне не спалось. Я помню, что я сидел у окна и писал подражание Пастернаку, которое, в общем, для матери я написал, она говорит: «У меня нет хорошего текста на правописание мягкого знака после шипящих». И вот я ей написал: Чуть ночь – они топили печь, Шёл август… Это диктант изначально, я вспоминал, как я с тогдашней моей подругой ездил на дачу, мы там топили печь. На него, кстати, Сергей Никитин написал в прошлом году замечательную музыку. И мать, получив эти стихи, сказала: «Не понимаю, как такое можно писать в армии, вот это выше моего понимания». Я вспомнил тогда из Шекспира: «О счастливый сын, умеющий удивлять свою мать». Это хорошие тогда были стихи, но они написаны в армии, потому что мне очень сильно хотелось на эту мою дачу, на которую я сейчас, кстати, тоже по разным причинам не могу поехать, и это очень горько, но, слава богу, я оставил её в распоряжении надёжного человека. Писать про армию мне казалось скучно именно потому что она и так кругом. Более того, когда я демобилизуюсь – она всё равно будет кругом, зачем на этом сосредоточиваться? Да, кстати, я думаю, что это стихотворение удачное. Помню, тогда на увольнение я пошёл к Лидии Яковлевне Гинзбург и прочёл ей это стихотворение. Я сказал: «Наверное, надо назвать его «Подражание Пастернаку». И она сказала: «Нет, это не подражание, Пастернак здесь присутствует – но это лучше, чем подражание». И я до сих пор тоже ношу это как медаль.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вот это да. Слушай, я знаешь чего не могу понять? Ты мне рассказываешь про изъятие из жизни сознательное, про то, что тексты литературы интереснее, чем события жизненные, но мне иногда кажется, что ты просто не смотришь на свою жизнь как бы со стороны, как бы глазами читателя, потому что у тебя-то сюжеты и повороты такие, что никакая литература такого не придумает, и вот такие эпизоды…
Д.БЫКОВ: Никаких, никаких сюжетов и поворотов. У меня было в жизни несколько сильных влюблённостей, во время которых я, наверное, вёл себя как эгоист. Я вообще человек довольно эгоистичный, может быть, поэтому я стараюсь себя как-то изъять из жизни, чтобы этим не так мучить окружающих, да, я вёл себя часто как эгоист, но тут у меня случился опять-таки умный собеседник, у меня случился Жолковский, который рассказал мне свою кластерную теорию, теорию, что в каждой биографии можно проследить кластер, то есть, некоторый набор деталей, блок мотивов, которые там регулярно повторяются. Я вспомнил, что в моей биографии регулярно повторяется этот зафиксированный блок, когда я оказываюсь между двумя женщинами и мучаю обеих. Я понял, что мне надо эту ситуацию победить, что мне надо от неё уйти, и я от неё ушёл, потому что если какая-то ситуация в вашей жизни повторяется – то эта ситуация порочная, больная. Это тоже я через литературу к этому пришёл. Кроме нескольких сильных влюблённостей – например. В Ирку Лукьянову или Катю Кахвишвили, мою последнюю и окончательную жену, в моей жизни так особенно-то ничего и не было. Ну рождение детей, за что господу огромное спасибо, но видит бог, моё участие в их воспитании было минимальным. Я старался подавать им добрый пример, потому что я много работал – но и только.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Расскажи про умных собеседников тогда, какую роль они играют и в какой момент ты понял, что не каждый человек, который тебе что-то затирает, извини за такую формулировку, стоит твоего внимания и того, чтобы ты прислушивался к нему?
Д.БЫКОВ: В моей жизни таких собеседников было немного. Первым была Комарова, Лилиана Сигизмундовна, создательница детской редакции радиовещания в том виде, в каком его знали, и одна из ведущих Совета ровесников. Она прожила 92 года, я успел с ней познакомить Катьку, искусственный интеллект в целом большую часть того, что она мне говорила, я пытался в жизни использовать и, может быть, использовал. Комарова была очень умна, фантастически умна. Вторая – Новелла Матвеева, человек тоже невероятного ума, остроты, проницательности. Иногда мне не нравилось то, что она говорила – но всё, что она говорила, оказывалось правдой. Третья – Розанова, которая на мой вопрос, как отличить хорошего человека от плохого, дала самый точный ответ. Уже ей было порядка 90 тоже. Она сказала: «Для того, чтобы человек называл себя хорошим, необходимо и достаточно два условия. Первое – он должен никогда не присоединяться ни к какой стае, и во-вторых, не слишком уважать себя за это». И добавила: «Например, у Солженицына по первой части этого критерия было всё хорошо, по второй не очень». Вот, это правда. И, кстати говоря, вот понимаешь, я сейчас неделю назад был у Розановой в гостях в Париже, некоторые вещи, сказанные ей там и тогда, я пытаюсь осмыслить до сих пор. Я, если угодно, над ними медитирую. Об одном современном авторе она сказала: «Это эпигон Олеши, который вдобавок Олешу не читал». Вот эта мысль сперва поразила меня своей парадоксальностью: как можно быть эпигоном, не читая? А потом понял, что он пытается, подобно Олеше, заменить отсутствующее мировоззрение стилем, но читал так мало, что не читал даже самого Олешу. Но эта мысль мне понравилась. И ещё одна мысль мне очень понравилась, я говорю: «Вот к тому, что русские такими будут, я всё-таки был не готов». – «Что вы к этому не были готовы, не беда. Беда в том, что украинцы не были к этому готовы. И ведь у Бабеля всё написано, но, видимо, многие просто не читали Бабеля, пока сами не оказались евреями». Вот эта мысль меня поразила – что они сегодня оказались в позиции евреев в ситуации погромов, вот эта мысль очень сильно на меня подействовала. Да много чего, и вот, пожалуй, Розанова и, конечно, Синявский, в значительной степени на неё тоже повлиявший, был таким собеседником. Александр Житинский, самый, наверное, близкий мне писатель, самый родной для меня человек в литературе, и я его отсутствие до сих пор ощущаю очень болезненно, из кумиров моей юности жив и активен Валерий Попов, и я считал всё, что он говорил, поразительно умным и точным. Многое из сказанного им я тоже в памяти храню весьма бережно. Ну вот, пожалуй, и всё. Ну, конечно, Никита Елисеев, правда, он её молод, чтобы быть моим кумиром, всего-то у нас 10 лет разницы, но многое из того, что говорит Никита Елисеев, я помню любовно и для меня это очень важно. Ну вот, пожалуй, и всё.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну не так уж и мало?
Д.БЫКОВ: Нет, ещё есть два человека, это Наум Ним, замечательный писатель, правозащитник, пожалуй, его единственного я воспринимаю как старшего сейчас, ну и Эдельштейн, Миша Эдельштейн, который, хотя и младше меня на три года, но он впитал какую-то то ли православную, то ли еврейскую мудрость, и Эдельштейн обычно в своих советах не ошибается. Он более уверенный человек, чем я, вот так бы я сказал.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Слушай, а когда у тебя ученики или студенты спрашивают о чём-то и им важен ты, настоящий ты, твой совет – ты тоже прячешься за литературу или за вот этих умных собеседников?
Д.БЫКОВ: Хороший вопрос. Ты понимаешь, они меня спрашивают обычно, в Корнуэле-то уж точно, главным образом о литературе, потому что проникать во внутреннюю жизнь преподавателя или студента считается дурным тоном. Ты как бы не имеешь права нарушать прайваси. Хотя и здесь мне иногда задают вопросы, а как мне поступить в такой-то ситуации. Но ты понимаешь, исходя из конкретного человека я совет почти всегда дать могу, потому что я немного всё-таки в людях разбираюсь. Вот сформулировать общее правило для всех я не могу, потому что, грубо говоря, вот последний вопрос, который мне задал один из моих студентов, задал мне его позавчера – есть ли надежда восстановить порванные однажды отношения? Вот у меня была девушка, у нас там всё было замечательно, потом она ушла, сейчас она вернулась. Есть надежда, что мы их восстановим? Я честно сказал: в вашем случае нет, потому что в моём была, и я восстанавливал, я человек более мягкий, а вот вы, Фред, вы не простите никогда. И он с тоской ушёл – потому что он не знает себя так, как знаю его я. Имя изменено. Но хотя похожее, да. То есть, для меня всякий совет конкретен. В некоторых случаях я могу дать конкретный совет. Опять-таки, с точки зрения литературы, к сожалению, двух одинаковых вариантов быть не может, потому что, условно говоря, Шарль Бовари прощал всё, Алексей Александрович Каренин не прощал ничего, так что здесь не может быть двух схожих ситуаций. Но исходя из конкретики я могу что-то посоветовать, а общей ситуации жизни у меня нет.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Интересно, что ситуации всегда частные, а сюжеты одинаковые.
Д.БЫКОВ: Именно этим определено божественное разнообразие жизни. Например, когда к тебе кто-то стучится в дверь – надо ли открывать? Если это стучится призрак, то не надо. А если бэбз – то надо.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну конечно.
Д.БЫКОВ: Потому что пришёл бэбз, а он очень любит помахать в эфире. Видишь, он тебе машет, потому что если его оставить без присмотра, так он рвётся в общественную жизнь.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Скажи, пожалуйста, какое может быть изъятие из жизни, когда есть бэбз?
Д.БЫКОВ: Могу тебе сказать, я полностью сосредоточен на бэбзе, на Катьке, а с другими людьми я почти не общаюсь. Мы как-то тут посмотрели, у нас ведь круг общения очень небольшой, и нам, по большому счёту, не надо делать его больше. Мы как-то, представляя собою три разных темперамента, настолько полно представляем человечество, кого нам ещё? Это он знаешь, куда побежал? Он к матери своей побежал. А знаешь ли ты, почему он побежал к ней? Потому что он хочет завтракать! И я, видит бог, могу его понять.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Почему-то я так и думала.
Д.БЫКОВ: Хотя я, например, по утрам жрать никогда не хочу. На меня нападает жор во второй половине дня. Это не следствие джет-лага, это было так всегда. А вот он, утром не пожравши, чувствует себя не полноценным морально. Вообще он на меня не похож. Он, например, добрый. Про меня этого сказать нельзя.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Может, ты был добрым ребёнком, откуда ты знаешь?
Д.БЫКОВ: Я? Нет! Я не был добрым ребёнком, я хорошо это помню. Добрый ребёнок – вот кто, не хочет сказать.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Прости, расскажи мне, если ты хорошо это помнишь, ты был вредным или злым, или просто старался не взаимодействовать?
Д.БЫКОВ: Нет, приступы раздражения меня сотрясали с очень раннего возраста. И я знал, что я, действительно, когда злюсь, я на себя не похож. Это ко мне подселяется, этого я не люблю, да, это я знал с ранней юности.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это интересно. А сейчас это сохранилось?
Д.БЫКОВ: Танька, вот в чём дело. Всё, что, как говорят у нас в Штатах, всё, что вы скажете, может быть использовано против вас, поэтому вытаскивать из меня откровенности на эту тему лучше не надо. Ну вот опять обязательно кто-нибудь скажет: «Я всегда чувствовала (именно чувствовала), что Быков злой! Что он не добрый, что нет в нём вот этого русского, вот этого родного, а есть иссушающая пустынная жидовская злоба!!» – напишет она с чисто русской добротой. Нет, Танька…
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И с христианским всепрощением!
Д.БЫКОВ: Да-да-да, с христианским всепрощением. Не надо. Я знаю только ещё одного человека, которому до такой же степени не прощают ничего, как бы он ни облагодетельствовал. И ты тоже знаешь этого человека, это один такой седой кудрявый журналист. И я, кстати, сейчас увидел Веника в Париже, мы не виделись полтора года, и я в очередной раз подумал: сколько же добра, сколько блага этот человек натворил в разное время людям, и до какой же степени его ненавидят люто. Как это горько, как это неправильно. Ну, правда, и любят тоже.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В этом плане это всегда две крайности, никого просто не оставляет равнодушным.
Д.БЫКОВ: Любят его те, для кого «Эхо Москвы» – единственное окно в мир, как бы оно ни называлось, «Живой гвоздь», «Эхо Москвы» – единственное окно. Вот это, пожалуй, да.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я хочу вернуться к непрощению, о котором ты говорил в самом начале. Что касается твоего отношения к окружающим людям – ты сам-то вообще существуешь в этой концепции прощения и непрощения, или тебе всё равно?
Д.БЫКОВ: Нет, я честно совершенно сказал, что я ничего не прощаю. Другое дело, талант искупает очень многое, но я думаю, что очень часто моя так называемая доброта, иногда так называемая мягкость – были обычным конформизмом. Я говорю, «прощала моя подколенная дрожь, а великодушия во мне ни на грош». Удивительно, как я всё про себя понимал в 19 лет. Я действительно не очень люблю людей, большинство из них, в душе я приноравливался, приспосабливался – а так меня это царапало. Понимаешь, Тань, я очень рад одному обстоятельству. Практически все, кто встал на z-позицию в 14м, а потом в 22м, это были люди, против которых у меня были какие-то претензии, против которых у меня были какие-то аргументы, люди, которых я недолюбливал и которым не до конца верил. И вот, когда большинство из них переметнулись, я, отрывая их от себя, не испытывал ровно никаких эмоций. Ну разве что знаешь, такое приятное удовольствие, когда снимают банки- вот что-то такое. То есть, эти люди не были для меня родными, я их отделял не с кровью, я их снимал как банки, потому что практически все эти люди чем-то уже успели до этого меня сильно огорчить. Вот иногда не прощать хорошо.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Слушай, а можно с себя как банку снять страну? Потому что, мне кажется, для многих сейчас это очень болезненный момент, когда ты вынужден уехать и ты должен строить свою жизнь в новом месте, и не очень понятно – вот всё время оглядываться назад, разбирать этот чемодан или нет? Или как? Как быть?
Д.БЫКОВ: Насчёт разбирать чемодан – скажу, я немедленно вернусь в Россию, как только туда можно будет вернуться, как только, иными словами, там не будут сажать за слова, эта ситуация будет – я конечно вернусь. Не так вернусь – я приеду, это не значит, что я вернусь окончательно, потому что то, что я уеду из России, я понял в 94 году, когда приехал впервые в Америку и впервые ощутил себя дома, ощутил себя на месте. Я понял, что в этой стране я хочу жить, меня устраивает отношение людей друг к другу, меня устраивают её моральные принципы, меня устраивает поведение людей в книжном магазине. Я пришёл в книжный магазин и понял, я хорошо помню. это был знаменитый книжный в Вашингтоне, он до сих пор цел, пришёл я в этот книжный магазин и сказал себе, я не помню, был ли это «Баррелс роуз» или что-то другое, но это был книжный магазин, в который я хожу каждый свой вашингтонский приезд, я купил там в первый приход «Insomnia» Стивена Кинга и я сказал себе, что я дома, я на родине. То, что я могу с чашкой кофе, который мне здесь же нальют, присесть среди книжных рядов и спокойно читать книги, взятые с этих полок, и никто мне не заорёт: «Купите, а потом читайте!» – то, что меня никто не погонит, никто меня не торопит, и рядом ходят такие же фрики, как я, которых интересуют такие же книги, как меня – а уж если я пойду в букинистический отдел, там совсем будут фрики, совсем как я. У меня вот видишь, кстати, вот шкаф углом виден – этот шкаф весь уставлен моими приобретениями в букинистических магазинах Америки. Вот первое, на что падает мой взгляд – книга Петра Демьяновича Успенского «Четвёртый путь», купленная за 50 долларов, а стоит она реально гораздо больше. Вот, иными словами, я впервые понял, что уеду, в 94 году. Я знал, что я в России вечно жить не буду. Но при этом отношение к России, ну к некоторым чисто визуальным вещам – оно осталось со мной, и я не собираюсь с ним бороться. Я по-прежнему люблю, как выглядит в Москве весна и лето, даже зимние какие-то приятные у меня воспоминания есть, когда зимним днём, бывало, идёшь из школы – это было похоже на итальянский концерт Баха. Вот идёшь, там птицы какие-то, снегири какие-то толстые на ветках сидят – вот это я любил. Но чтобы мне было трудно отрывать от себя страну – нет, потому что страна, где все друг друга ненавидят и все друг за другом следят, к чему бы прикопаться, это не лучшая страна. Она не всегда так жила, но последние 20 лет она жила так, и я честно тебе скажу, ничего кроме облегчения не испытывал, уезжая оттуда. Я, правда, сделал себе этот процесс, Таня, довольно постепенным. Я полгода проводил в Америке последние 10 лет, то преподавая, то работая, я придумывал книги в России, а писать уезжал сюда. Потому что ну когда ты боишься всё время, когда ты каждую формулу пробуешь на язык. А не возьмут ли тебя за это? Ты начинаешь писать хуже. Когда я писал в Штатах, эти излучатели на меня не давили, и я писал свободно. Я, кстати, ты знаешь, вот я «Июнь» написал в Америке, приехал в Россию отдавать его Шубиной, перечитал, в ужасе захлопнул этот файл, убрал от себя подальше – и не перечитывал до тех пор, пока не стал начитывать аудиокнигу. И дальше, начитывая эту аудиокнигу, всё время хватался за голову: «Господи, как же я это позволил себе?» Поэтому ничего не поделаешь. Чувство страха ведь отрываешь от себя легко, это пиявка, отвратительное чувство, которое портит всё, к чему прикасается.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Слушай, в 93, 92, 91м было чувство страха?
Д.БЫКОВ: В 93 безусловно, потому что военный переворот был близок как никогда. В 96 весьма близко, да и потом, кстати – ну вот я в 93 присоединился, как и Новодворская, кстати, к тем, кто оправдывал Ельцина: надо было стрелять по Белому дому, потому что не было вариантов, хотя и Ельцин виноват, что до этого довёл. Так я помню, эта позиция моя в либеральном лагере вызывала такую травлю, что тут не знаешь, кого больше бояться. Я помню, мне Матвеева, когда я уезжал в Принстон преподавать, она сказала: «Дима, признайтесь честно, вы уезжаете от либералов, которые вас травили». И объяснить ей, что меня затравили совсем не либералы, было совершенно невозможно, ну вот она так это видела, да. Но надо сказать, что либералы умеют травить очень хорошо, да, в этом смысле в России искусство буллинга – вообще, я бы сказал, национальный вид спорта, потому что людей ничто не объединяет – а когда их ничто не объединяет, травля захватывает их с невероятной лёгкостью.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это просто к тому же очень, не требует никаких усилий, навыков, знаний…
Д.БЫКОВ: Не требует определённых. Тут верно то, что класс, которому нечего делать, легче вовлекается в буллинг. Когда людям нечего делать, они занимаются выяснением отношений. Знаешь, вот мне, например, в классе в любом, будь то класс creative writing в Корнуэлле или будь то класс, скажем, contemporary art в Принстоне, у меня всегда задача одна – их занять. Потому что когда они заняты, они отвлекаются от своих внутренних проблем. В России, может быть, потому такая драма, никто не занят ничем. Нет этого дела, которое бы человека захватывало целиком. Есть дело, которое ему приходится для прокорма делать. Кстати, к вопросу о, почему я изъял себя из жизни. Ты понимаешь, мне сегодня, Таня, надо написать три статьи. У меня нет времени на жизнь. А написать их надо кровь из носу, потому что дедлайн завтра. И я понимаю, что я пишу их ни за чем, мне за них денег, в общем, не платят, потому что все эти издания существуют в воздухе, они висят непонятно на чём. Но мне важно это написать, я, наверное, как та лошадь, которая ходит, пока она запряжена. Если её выпрягут, она упадёт. Наверное, это как такой способ поддерживать себя в рабочем состоянии.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Слушай, Дима, это эскапизм.
Д.БЫКОВ: Да, мне Леви Владимир, такой человек весьма неглупый, однажды сказал: «Пожалуйста, не думайте, что ваш трудоголизм чем-нибудь лучше алкоголизма». Это зависимость, да, но, с другой стороны, правильно ли осуждать человека, если он убегает из тюрьмы, если он убегает от дракона? Эскапизм от жизни – это хорошо. А что в жизни такого особенно хорошего, чтобы от неё не escape? Тут это ещё потому хорошо, понимаешь, что время, проведённое за работой, в зачёт жизни не идёт. И именно поэтому я чувствую себя на 24 года – это возраст, с которого я перестал замечать его прирастание. Ну, может быть, поэтому я в 55 лет, когда уже положено несколько духовно обрюзгнуть и вообще быть крайне малоподвижным, именно поэтому я (хотя многие 55-летние сейчас закричат: «Да я! Да я гораздо лучше вас…» – и так далее). Но я в 55 лет себя действительно чувствую на 24. Я всё время езжу, всё время что-то делаю, со здоровьем слава богу, у меня нет и не было никаких проблем, кроме единственной попытки отравления – и то она очень быстро как-то закончилась, не успел я полежать в этой больнице, этой отдельной палате – как тотчас меня пнули оттуда.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ты успел испугаться?
Д.БЫКОВ: Нет, я не успел ни испугаться, ни насладиться, я ничего не успел. Всё-всё, в эфир, в эфир. И я поехал в эфир «Колба времени» – кстати говоря, единственная программа, по которой я люто скучаю, потому что я её здесь вести не могу. «Один» могу спокойно, а «Колбу» никак. И я поскольку довольно здоров и довольно сносно себя физически чувствую – наверное, спасибо работе, потому что если бы не работа, я бы из-за каждого симптома сходил с ума, регулярно ходил к врачам, а я не хожу вовсе. Мне даже иногда звонят из нашей поликлиники и интересуются: «А почему вы не пользуетесь вашей страховкой? – У меня нет никаких жалоб. – У вас не может быть никаких жалоб. – Нет, никаких претензий, я всем доволен». Это всё потому, Таня, что я много работаю.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Слушай, ну я вот тоже много работаю, но у меня это побег такой вполне себе осознанный.
Д.БЫКОВ: Может быть, это и правильно, Таня, почему тебе не приходит в голову, что это правильно?
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Потому что у меня нет ощущения, что я осталась там в своих восемнадцати, с которых я тружусь круглосуточно, у меня есть просто ощущение, что я не живу.
Д.БЫКОВ: Это правильное ощущение, а зачем тебе такая жизнь? Кто живёт – тот умрёт.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Дим, мы все умрём. Ну мы с тобой не с первой попытки, остальные, знаешь…
Д.БЫКОВ: Нет, Таня, должен тебя не знаю, огорчить или обрадовать, но, во-первых, бессмертие души – вещь совершенно очевидная. Не знаю, успела ли ты получить такой опыт, но я таки успел. И до этого опыта я прекрасно знал, что душа абсолютно бессмертна, она всегда была, никуда не денется. Я как личность обеспечиваю ей какое-то прирастание новыми, если угодно, впечатление. Я тут недавно сочинил очень хороший «пирожок». Кругом бранят кого угодно, А мне не страшно ни уя, Ведь я буддист – и я свободно от «я»
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Хороший
Д.БЫКОВ: Не нужно думать, что «я» – это какая-то абсолютная ценность. Обязательно во время сильной турбулентности в самолёте, желая меня отвлечь, ещё один неглупый человек Андрей Битов сказал: «Я» – не более, чем мозоль от трения души о внешний мир». Я счёл, что эта мысль точная. «Я» – не более, чем мозоль. Избавление от «я» – это и есть, по большому счёту, идеал всякого нормального человека. Уверяю тебя, Танька, когда я пишу…
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вот сейчас я тебя поймала.
Д.БЫКОВ: Ну поймала, да.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ты мне говоришь: «Я эгоцентричен». А это разве не про «я»?
Д.БЫКОВ: Это как раз про то «я», которое мне мешает, вот это «я», которое во мне есть, которое боится, которое тщеславно, которое не свободно от всех человеческих слабостей – это «я», конечно, есть, что говорить. Поэтому я и не пускаю его во внешний мир. И я тебе скажу, Таня, когда я пишу – это не «я». Я потом переписываю, перечитываю – и не вижу, что это я написал. Откуда бы у меня пришла такая мысль? Я вот этого не помню. Я сейчас собирал книгу рассказов новых, и под это дело я их, естественно, перечитывал. Половину я просто не помню, откуда это взялось, как, кто мне это диктовал? Моё «я», тщеславное, робкое еврейское «я» и русское «я», их во мне два и оба очень мне не нравятся, они находятся в очень сложных отношениях с тем, что я написал, они, скорее, глядят на это как на акробатов в цирке. Понимаешь, я же не просто так написал роман, который называется «In team», in team – «в команде», потому что во мне этих существ довольно много. Есть русские, есть евреи, есть ещё кто-то, ещё кто-то, а есть тот, кто пишет. И с ним я нахожусь в очень сложных отношениях. Если его выпустить во внешний мир, того, который пишет – он тут камня на камне не оставит.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Тогда у меня к тебе другой вопрос. А ты кого-то из этих «я» боишься, или у тебя всё под контролем, так, на всякий случай уточню.
Д.БЫКОВ: Очень сильно боюсь. Во мне сидит конформист, и я его боюсь. У него всегда есть с оглянуться на точку зрения большинства. Я его боюсь. Ещё во мне сидит человек, он есть во мне, который думает о родине с любовью и умилением, а этого не надо. Я бы прочёл себе, и, может быть, сейчас прочту, просто наизусть я этого не вспомню, один стишок, который написан во мне именно вот этим автором. Вот видишь, у меня новая книжка стихов, которая в Россию попала очень выборочно. Она напечатана в Израиле, но она так сделана, Виталий Кабаков сделал так, что каждый автор может распечатать вёрстку там, где он живёт. И мне корнуэльская типография, я же writer in residence, какие-то преимущества должны быть – она мне нашлёпала американский тираж этой книжки, и в Америке я её более-менее продал. Но у меня есть свой экземпляр, и я тебе прочту вот этот стишок, который более или менее от лица этого патриота, которого я не люблю. В прохладных весенних хоромах Любовные стоны лягух, Влагалищный запах черёмух, Рябины подмышечный дух. Пыхтение дачных соитий, Дождя полуночного спрей, Всё то, чего нету избитей, Но нет и не будет острей. Вот родина, нечто сырое, Утроба, гробы и грибы, Как писк комариного роя, Умильной вампирьей мольбы. Гнилушечный свет над болотом, Туманы, роса и ботва, Враждебное всяким полётам Ползучее чувство родства. Все запахи дали и воли Тебе не заменят, не злись, Интимнейшей сладостной воли, Окутавшей склизкую близь. Закат в заболоченных чащах, Деревни кощея тощей. Засилье нежнейших, горчайших И самых вонючих вещей. Вот эти самые вонючие вещи – они имеют надо мной огромную власть, и сидящего во мне, привязанного во мне ко всем этим имманентностям патриота – его никуда не денешь, просто я его стараюсь не выпускать. Но я абсолютно уверен, что один запах одного дачного вечера, сложный запах, заменил бы мне любое другое счастье – но я себе этого не позволяю, потому что это привязанность к вонючим вещам.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да ты любишь Россию. Дим.
Д.БЫКОВ: Да я люблю Россию, а кто не любит Россию? А эти русские черты русского характера, вот это умение перемигнуться перед смертью. Вот этот гробовой российский юмор – люблю Россию, конечно, другое дело, что Россия сейчас сжирается раковой опухолью, и эту опухоль я не люблю – нет, не люблю. Пойду поставлю на место, у меня мания ставить всё на место.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это правильно, я горячо поддерживаю. Дисклеймер нашего всего разговора – взяли вещь, поставьте её на место.
Д.БЫКОВ: Это невроз, мать моя, всё это невроз.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Нормально, не бывает людей без невроза.
Д.БЫКОВ: Всё это невроз, мать моя.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Скажи мне, ты вот за океан забрался как раз чтобы не поддаться тому патриоту, которого боишься?
Д.БЫКОВ: За океан я забрался потому что я считаю Америку лучшей страной на свете. Вот объективно так считаю, и у меня нет пока оснований с этом разочаровываться. И с её людьми я устанавливаю довольно лёгкий контакт, даже с её шерифами, которые тормозят меня за превышение. Даже к ним я испытываю некоторую симпатию, Парагвая они на работе, они не деньги из меня выбивают, а дело делают, и они сожалеют о том, что им приходится меня останавливать – но таков закон. Иногда прощают, иногда не прощают. Бродский, кстати, очень гордился тем, что своё последнее пребывание в кутузке он вызвал именно вождением – его задержали, и его Лосев оттуда доставал. И Бродский очень гордился тем, что он умудрился сесть не только в России. У него документов не было, вот что, он документы забыл. А вот что касается забрался за океан – я не просто туда забрался, я много для этого делал. Я хотел здесь работать, американский университет для меня – оптимальное место работы. Я не люблю Европу, та же Розанова говорит: «В Европе каждый камень может вам рассказать историю, а в Америке – нет». Допустим, но я не хочу, чтобы камни мне рассказывали историю, я не хочу жить среди такого количества памяти. Ну Розанова понятно, она искусствовед, и ей каждый камень действительно рассказывает историю – а мне не нужно. Я не люблю камни, я ничего не понимаю в пейзажах, ни в городских, ни в сельских, и я люблю более-менее американскую жизнь, американскую историю. Мне нравится очень эта страна, и я всегда хотел там работать. Я считаю самым большим счастьем, что меня здесь на работу берут, приглашают, потому что это некий критерий, показатель того, что я что-то умею. Не знаю, смог ли бы я жить в Европе. Тут же ещё знаешь, какая вещь – вот до Европы очень сильно долетают российские излучения, российские излучатели. Я абсолютно уверен. Что в России какие-то излучатели действуют, описанные Стругацкими, и рано или поздно мы увидим разоблачающие документы об этих вот башнях, которые наводили на людей чувство выученной беспомощности – это для меня несомненно. В Грузию они добивают, ты не поверишь, они немного добивают и во Францию, а за океан они не добивают.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Скажи мне тогда про язык. Про язык, потому что ну это вот мой большой страх, потому что я не писатель, но я журналист, и я завязана на свою работу на русском языке на русскоговорящую аудиторию, и это очень важно. Язык – не определяющая история?
Д.БЫКОВ: Да нет, русский и английский по своей логике очень похожи. Скажем, когда ты читаешь английский текст Набокова, ты всегда слышишь мелодию русской фразы. Но на них это даже, на американских читателей, как-то действует как-то умиляюще, они это любят. Нет, не могу сказать, что у меня есть языковой барьер. У меня есть проблемы с переводом нескольких вещей, которые по-русски звучат, а по-английски не звучат. Как сказать «ты мне мешаешь»? You prevent me – ты мне препятствуешь? Вообще глагола «мешать», кроме как mix, смешивать, в английском языке нет.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Disturb.
Д.БЫКОВ: Ты меня беспокоишь – это другое. А «ты мне мешаешь» – нет такого слова, потому что нет такого действия, там люди друг другу сознательно не мешают. Everything disturbs me. Это проблема. Но понимаешь, я для того и взялся писать английский роман, англоязычный, чтобы выработать какие-то эвфемизмы, чтобы по-английски называть какие-то вещи. Смею думать, у меня это как-то получилось.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Скажи мне ещё вот что.
Д.БЫКОВ: Я боюсь, что я тебе надоел.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Нет, ты просто очень поставил мне жёсткие ограничения на то, что ты не хочешь говорить про себя.
Д.БЫКОВ: Нет, никаких ограничений. Ну спроси меня о моей любимой сексуальной позе – я тебе честно отвечу. Нет ограничений, Тань, вот всё, что хочешь, я тебе расскажу.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Нет, ты не хочешь вспоминать про себя и не любишь вспоминать про себя.
Д.БЫКОВ: Вспоминать я не люблю, потому что это не имеет смысла. Что было, то было, что прожито, то прожито.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ну оно же тебя сформировало как-то, оно же тебя делает тем, кем ты стал?
Д.БЫКОВ: Нет, Таня, вот здесь мы вышли на ключевой момент. Человека не формирует его прошлое, человеку это прошлое прибавляет негативного опыта иногда, да, но рождается человек готовым. Вот эта вечная проблема – гены или воспитание, для меня однозначно в пользу генов, потому что человек рождается готовым. Воспитать ничего нельзя. Можно Измучить, можно как компрачикосы искалечить нормальный рост, поместить ребёнка в «китайскую вазу», что делало советское восприятие – но невозможно ребёнка сделать. Он каким родился – таким родился, понимаешь? Я это знаю на примере всех своих детей.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Хочется спросить, именно поэтому ты решил преподавать?
Д.БЫКОВ: Могу сказать, да. Могу сказать. Почему я, Таня, решил преподавать? Если брать самый интимный и самый трудный ответ на этот вопрос – мне было трудно расти и жить. И вот для того, чтобы детям, которые подобны мне, облегчить этот процесс – я и преподаю. Среди моих учеников есть несколько, в которых я узнаю себя на каждом шагу. И чтобы им никто не смел говорить гадости, чтобы их никто не смел сбивать с панталыку, чтобы у них появилась уверенность в своём резон-детр, в своей причине и праве быть, для этого я им и дан. Я такой своего рода костыль, с помощью которого эти дети будут ходить нормально. Вот скажу тебе важную вещь, если тебя интересуют какие-то там интимные воспоминания – был такой знаменитый в Казани большой благодетель детских домов, который огромные суммы переводил детским домам, работая охранником на рынке. Я поехал о нём писать, потому что тогда о нём многие писали, он был такой классический советский герой, и вот я пошёл в тот детский дом, которому он жертвовал. И он мне там сказали: «Понимаете, делать, чтобы человек жертвовал на детский дом, очень нетрудно. А мы, когда подбираем ребёнка на усыновление, подбираем похожего на усыновителя, похожего на родителя. У нас очень много детей, и я вам очень легко сейчас подберу. Детдом большой казанский. – Нет, этого не может быть. – Ну я вам сейчас приведу». И она мне привела ребёнка четырёх лет, который был вылитый я, просто копия меня в детстве – и тоже зеленоглазый. И я, когда его увидел, мне невыносимо было, что копия меня пребывает в детском доме и, наверное, мучается там. Я был вот в шаге от усыновления, я готов был сказать: «Отдайте мне его, я его заберу». Тогда это было проще, я бы это сделал. Не зная, ни с какими он генами, ин с каким он прошлым. Я, в общем, не верю в возможные счастливые усыновления, и меня что-то остановило. Но я в эту секунду понимал очень хорошо вот этого жертвователя на детские дома. Надо сказать, что вот когда я встречаю человека с моим набором качеств, моим набором талантов, какие-никакие, но есть, а в ситуации критической, ситуации тяжёлой, я готов разбиться в плюшку, чтобы этот человек не повторял какие-то мои приключения. Вот всё моё преподавание имеет ровно такой смысл, никакого другого.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ты мне сказал ,что меня интересуют интимные моменты. Меня, на самом деле, интересуе6шь ты, и мне всегда очень…
Д.БЫКОВ: Вот что тебя интересует – я, который пишет, или я, который я?
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Мне интересен ты, который ты, потому что ты, который пишешь, на самом деле…
Д.БЫКОВ: Понятно, он нормальный.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Он нормальный, он молодец, он много работает.
Д.БЫКОВ: А я как я – поверь мне, он не заслуживает интереса хорошенькой женщины.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да почему, что, откуда это в тебе? Это удивительно просто. Ну не может такого быть.
Д.БЫКОВ: Потому что я как я – оно всегда эгоцентрично, всегда робко, всегда зависимо от многих обстоятельств. Вот оно – как раз маска, которую я надеваю для того, чтобы меня люди не сразу убили. А вот настоящая моя душа – она такое не очень понятное и не совсем человеческое существо. Именно в этом плане, ну вот, грубо говоря, я, может быть, потому и уживаюсь с Катькой, что она видит меня настоящего, а не вот эту более-менее примитивную такую социальную маску, наверное, потому что она сама такая. Знаешь, кстати, к вопросу об интимном – знаешь момент, когда я Катьку полюбил на всю жизнь? Я уже полюбил её с первого взгляда, надо сказать, но момент, когда я решил, что с этой женщиной буду до конца – лежим мы как-то у меня дома, как-то ещё в первую неделю отношений, я говорю: «Что ж ты, Катька, ну ты знаешь, что это? – Ну как же, семь лет музыкальной школы, «Петя, сука, и волк». Вот после этого «Петя, сука, и волк» я понял, что с этой женщиной я проживу всю жизнь.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Скажи мне тогда напоследочек, тебе важно нравиться или чтобы тебя любили, тебе-тебе, настоящему.
Д.БЫКОВ: Он не настоящий, ещё раз говорю, но мне, конечно, очень важно. Конечно, я социальное явление, социальный тип, я хочу, чтобы меня по крайней мере не сразу убили. Мне очень дороги люди, которые меня смотрят и говорят, что вот, мне стало легче. Они меня любят, мне эти люди дороги. А как отделить любовь в этом случае от тщеславия? Я очень тщеславен, конечно, и мне приятно, когда меня любят. Но вопрос, хорошее ли это чувство? Потому что моё пишущее «я» – ему как раз нравится, когда меня ненавидят. Оно как раз disturb, и это как раз показывает, что я некоторым людям помешал жить по-прежнему. Это, скорее, мне приятно. Моё социальное «я» радуется, когда меня любят, а моё пишущее «я» – когда меня ненавидят.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ты вообще перманентно счастливый человек!
Д.БЫКОВ: Да, да, ты абсолютно права. Я абсолютно счастлив в качестве изгоя – и абсолютно счастлив в качестве конформиста. Ну это знаешь. Как вот это помнишь, этот анекдот, когда Ленина спрашивают, что лучше – иметь жену или любовницу? – Лучше всего, товарищи, иметь и жену, и любовницу. Жене говоришь, что пошёл к любовнице, любовнице – что пошёл к жене, а сам полез на чердак и учиться, учиться и учиться!
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Обожаю.
Д.БЫКОВ: Спасибо тебе, Танька, привет Фельгенгауэру.
Т.ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Спасибо большое, что досмотрели до конца, обязательно поставьте лайк, подписывайтесь на канал Александра Плющева, буду благодарна, если подпишетесь на мой канал, обязательно напишите в комментариях, как вам, такого ли разговора вы ожидали, ну и в целом буду рада обратной связи. Всем пока!