«Давай голосом»: Как украинский ребёнок вернулся из России домой
Он пережил домашнее насилие, лечился в психиатрическом стационаре, жил в приютах. Позже вместе с семьей он бежал от войны в Россию. Но в итоге всё же вернулся домой…
Подписаться на канал Давай голосом
Поддержать канал Давай голосом
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Всем привет. Это подкаст «Давай голосом», в котором мы слушаем лучшие журналистские расследования и репортажи о России и беседуем с их авторами. Меня зовут Олеся Герасименко, я журналист.
ИЛЬЯ АЗАР: А еще ты не просто журналист, а иностранный агент, поэтому должен сообщить всем людям доброй воли, которые слушают этот подкаст, что если вам меньше 18 лет, вы должны моментально его выключить и ни в коем случае не слушать дальше, потому что он, настоящий материал, произведен, распространен и направлен иностранным агентом Олесей Михайловной Герасименко. Либо касается деятельности иностранного агента Олеси Михайловны Герасименко.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Очень угрожающе звучит.
ИЛЬЯ АЗАР: Да, кстати, плашка неправильная, на мой взгляд. Я точно знаю, что в ней должна была быть моя любимая, как это называется… Союз двойной. Нет, и или. Я точно знаю, что там всегда кто-то и или. А у тебя и или я не вижу.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я отредактировала, за это мне, видимо, уголовку и въебут.
ИЛЬЯ АЗАР: Скорее всего. Причем одну, вторую, третью за каждый подкаст. Так вот, иностранный агент Олеся Михайловна Герасименко. Сегодня пришла новость к нам. В первом чтении Государственная Дума Российской Федерации…приняла законопроект, который ограничит доступ иноагентов к доходам в России. Теперь любые доходы от творческо-интеллектуальной деятельности в России, признанные иноагентами граждане, то есть ты, сможешь получать только на рублевый спецсчет. Доступ к этим средствам получишь только после снятия статуса иноагента, чего, как я думаю, ты знаешь, добиться почти невозможно. Там были какие-то случаи, по-моему, с сотрудниками…, если не ошибаюсь. А государство, кстати, сможет списывать эти средства с этого счёта за счёт штрафов, которые будут на тебя налагать. Что думаешь? Я, правда, не уверен, что ты получаешь какие-то деньги в России, но как тебе вообще эта идея?
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я думаю, что пошли они всё нахуй. Ты знаешь, как они меня заебали? Простите, слушатели эфира Эха, но у меня нет других слов вообще. У меня ужасно всё это заебало. А те отчёты, эти, блядь, юристы, адвокаты, эта плашка. Этот ёбаный спецсчёт. Деньги, которые, кстати, уже должна первые 50 тысяч. И у меня их нет. Меня всё это очень сильно заебало, вот что я думаю.
ИЛЬЯ АЗАР: Да, но всё-таки в первую очередь, наверное, это касается людей, которые остаются в России с этим статусом. Я несколько таких знаю. Правда, они, мне кажется, не журналисты, но тем не менее.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, не очень понятно, что такое творческие доходы. В смысле, если это бухгалтер, то это спецсчёт или не спецсчёт?
ИЛЬЯ АЗАР: Нет, наверное. Нет, мне кажется, это специально придумано для журналистов-писателей, грубо говоря, и певцов. Ну, тех, кто составляет, собственно говоря, мне кажется, 95%.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Стендапер, музыкант и журналист заходят в бар, а им говорят, где у вас спецсчёт.
ИЛЬЯ АЗАР: Не обслуживаем. Со спецсчётом не обслуживаем. А вы наличные достаёте такие. Опа.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Евро. Вообще не смешно, не смешно. Давай к тексту. Я устала от всего этого.
ИЛЬЯ АЗАР: От текстов ты не устала?
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Нет, кстати, тут у меня почему-то как-то жилка ещё бьётся.
ИЛЬЯ АЗАР: Хорошо, тогда текст сегодня такой: Скажите маме «Я её люблю», как украинский ребёнок возвращался на родину. Вышел он в издании «Вёрстка», написала его Анна Рыжкова. Текст исчерпывающе описывается подзаголовком, но всё же история, несмотря на то, что кажется, что уже, наверное, все эти истории про Украину и происходящий пиздец с её гражданами как-то не то что, ну как это называется, рутинизировался, как так сейчас говорят, да? Тем не менее, все-таки, когда погружаешься, мне кажется, все более-менее стараются, может быть, я ошибаюсь, мне кажется, сейчас уже, может быть, меньше стали погружаться в это. Это, во всяком случае, я вижу хотя бы по реакции на очередной обстрел российских ракет, под которыми погибают куча мирных жителей в каком-то очередном украинском городе. Просто видно, что уже не так много реакции на эту тему.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да, это правда.
ИЛЬЯ АЗАР:Вот, ну, этот текст, собственно, он, правда, более-менее хорошо кончается, поэтому, может быть, он и не настолько…
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Типичен.
ИЛЬЯ АЗАР: Да, но при этом всё равно там в процессе, конечно, описывается как… Вся история о том, как ребёнок, как люди выезжали из Херсонской области, которую начали бомбить, и как они жили в российском ПВР, в котором условия, мягко говоря, не очень, что с ними произошло потом, но… И как, в общем, не хочу просто рассказывать, как это называется, спойлерить, но ребёнок в итоге остался один, попал в приют, что где с ним происходило тоже, явно ничего хорошего не происходило, он ничего не помнит, но судя по тому, что там удалось узнать из других источников, ничего хорошего там не происходило, но сейчас, слава богу, он с бабушкой дома в Украине. Но история все равно очень интересная и подробно описана с кучей героев, которые стали свидетелями событий жизни этого мальчика. Поэтому предлагаю послушать текст.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: А прочитает его для нас Алевтина Пугач.
АЛЕВТИНА ПУГАЧ: В октябре 2023 года уполномоченная по правам ребёнка Мария Львова-Белова объявила о детях, которых Россия вернула Украине по новой процедуре — дипломаты Катара помогли двум воюющим странам договориться о процессе. Фото самого первого возвращённого ребёнка попало в мировые СМИ — семилетний Максим сидит между чиновницей и своей бабушкой и держит на коленях сумку с подарками.
«Вёрстка» при участии The Reckoning project рассказывает историю мальчика из Херсонской области, который с семьёй бежал от войны в Россию, пережил домашнее насилие, лечился в психиатрическом стационаре, жил в приютах — но всё же вернулся домой.
В январе 2023 года в детском приюте Белых берегов — так называется крупный посёлок, примыкающий к Брянску — ждали новенького. Ребёнка везли «сложного», из детского отделения областной психиатрической больницы, и воспитатели нервничали.
Приехал Максим, пятилетний молчаливый мальчик с короткой прямой чёлкой. С ним была связана запутанная мрачная история — подростки в приюте узнавали о ней урывками, а потом пересказывали друг другу детали.
— Он жил в убежище. Или в бомбоубежище? — пытается вспомнить одна из них, 16-летняя Настя. — Ещё мы знали, что у него был диагноз от психиатра — и что он чуть легковую машину не подорвал.
— Вот этот малыш? — 17-летняя Элина пересылает мне его фото, с карандашным рисунком солнца в руках. — Были разные версии, как Максимка попал в приют. Вроде он что-то поджёг, и из-за этого погибли его родители.
Максим провёл в детдомовских группах 10 месяцев и в октябре 2023 года покинул Белые берега.
Последние дни Максима в сиротском учреждении стали и его последними днями в России. На поезде из Брянска, с бабушкиными бутербродами в дорогу, он ехал прямо в центр Москвы на встречу, которую будут освещать мировые медиа.
Там Максима сфотографируют на дорогом диване рядом с уполномоченной по правам ребёнка Марией Львовой-Беловой и международные СМИ опубликуют снимок, размыв ему лицо. 13 октября 2023 года он станет первым ребёнком, которого Россия вернёт Украине при содействии дипломатов из Катара, и уедет домой.
Почти всё, что подростки в приюте запомнят об истории пятилетнего Максима, окажется неправдой.
О Максиме этим летом мне рассказали правозащитники и передали папку с документами, с которыми он вернулся в Украину. По отсканированным справкам можно понять, что полтора года жизни маленького ребёнка как-то вместили и побег от войны, и домашнее насилие, и тюрьму, и российскую сиротскую систему. Но сам Максим почти ничего из этого не помнит.
Я знакомлюсь с Натальей, бабушкой Максима, и Юлей, его тётей — сейчас они самые близкие взрослые для первоклассника, вернувшегося в Украину. Мы созваниваемся несколько раз, и их рассказы помогают постепенно восстановить ход событий.
Максим рос в посёлке на севере Херсонской области, на берегу реки Ингулец. До начала российского вторжения там жили около 7 тысяч человек.
Мама Максима — Катя, выпускница кулинарного колледжа — воспитывала сына в одиночку, но за три года до войны познакомилась с мужчиной: пришла ремонтировать телефон в палатку мобильной связи и увидела Дмитрия, который арендовал это помещение. Худощавый, высокий, взрослый. Катя сразу влюбилась, и у Максима появился отчим, которого он стал называть папой.
«То кофе попить, то поговорить. Так у них закрутилось», — рассказывает Юля.
Она видела, что отношения у сестры складывались не совсем типичные, как минимум из-за большой разницы в возрасте: Кате было 23 года, а Дмитрию — 44. Но она не хотела «лезть», а только поддерживала сестру, если та жаловалась на вспыльчивость и «ссоры на пустом месте».
Такой была повседневная довоенная жизнь: Катя стояла на кассе — продавала наушники, подставки, светильники и клеила защитные стёкла на экраны. Дмитрий занимался ремонтом и руководил этим семейным бизнесом. Максим просто рос «шкодливым ребёнком» — вертелся, бегал, «огрызался», когда ему выключали мультики, и тянулся к зажигалкам. Все вместе, после детского сада и работы, они заезжали в гости к маме Кати — Наталье, на чай и пироги. А сама Наталья приглядывала за ними всеми.
— Пока они были тут рядом, я их часто навещала и пресекала Диму, — рассказывает она. Однажды, увидев Катю в синяках и в слезах, она сказала ему прямо: «Я воспитывала дочь не для того, чтобы кто-то поднимал на неё руку», но так и не смогла убедить Катю уйти.
Семья, несмотря на эпизодические скандалы, постепенно становилась на ноги. Вместе с ребёнком ездили отдыхать на море, купили дом с небольшим участком, а осенью 2021 года взяли в аренду более просторное помещение для магазина, чтобы развивать бизнес.
Северную часть Херсонской области начали обстреливать в начале марта 2022 года. В эти дни Дмитрий собирался в Одессу закупать товары для магазина, но отложенные 60 тысяч гривен ушли уже не на пауэрбанки, наушники и зарядные устройства, а на сахар, крупы и муку для родственников, которые оказались в зоне обстрелов.
В новом доме, где жили Катя, Дмитрий и Максим, был крепкий подвал, поэтому там ночевала иногда и Наталья со своим младшим сыном. А к концу марта они впятером решили выезжать, хотя бы временно, в Брянск.
— Обстрелы были уже такими сильными, такими громкими… Дети в подвале дрожали, потому что земля сыпалась от стен, — говорит Наталья.
— А почему именно Брянск?
— Я сама родом оттуда, там у меня 85-летняя мама лежала болела. Брат как раз мне сказал: «Я за ней ухаживал, теперь твоя очередь». Мы впятером и поехали, а Юля осталась дома.
— Почему остались? — спрашиваю Юлю.
— Уже не было свободных мест в машине. Да и муж мой был против: ему было страшно оставлять одной бабушку. Так что я сказала Кате: «Дождусь вас в Херсоне».
Дорога заняла больше суток. Причем первые 12 часов — это только 60 км от дома до Новой Каховки. Нужно было пройти несколько КПП, которые развернули российские оккупационные власти, — показать документы и открыть багажник.
За рулём был Дмитрий. По встречной дороге, как вспоминает Наталья, вглубь области продвигалась российские военные машины и танки. И ей казалось, что этот встречный поток в какой-то момент начнёт стрелять в мирных. Максим уложили спать в машине, чтобы он не смотрел по сторонам и не испугался.
По дороге семья остановилась в Крыму. Чтобы переночевать, разбили палатку. А через день добрались до Брянска. В России они оформили миграционные карты на три месяца и даже не думали, что их придётся продлевать.
«Не знали, что война будет такой долгой», — говорит Наталья. Она оставалась в Брянске до июня, пока помогала пожилой матери, а потом вернулась в Херсон поддержать Юлю, которая ждала ребёнка.
За 7 месяцев оккупации посёлок в Херсонской области, где жила семья, разрушат на 70%. Российские солдаты там организуют штабы и склады, а местные, оставшиеся в посёлке, долгое время просидят в подвалах, без доступа к еде и чистой воде.
Муж Юли, отказавшийся выезжать из области, осенью 2023 года попадёт под обстрел по пути на рынок. Его несколько раз прооперируют, но не спасут.
26 июня 2022 года, спустя три месяца после переезда, Максим сидел в комнате брянского пункта временного размещения для беженцев, а Катя снимала его на видео на фоне железной двухъярусной кровати.
Этот короткий ролик теперь остался в телефоне у родственников, и они показывают его мне. Ребёнку не поддаётся стих Барто, поэтому в паузах он подглядывает в русский букварь с яркой буквой «З» в углу страницы.
«Зайку бросила хозяйка, под дождём остался зайка.
С лавочки слезть не смог, и до ниточки весь домок»
Брянский ПВР, где поселились Катя, Дмитрий и Максим, обустроили в здании общежития инженерно-технологического института. Это девятиэтажка в форме книжки: в одной части — студенты, в другой — бежавшие от войны жители Мариуполя, Харькова, Херсона и других украинских городов.
Всех приезжих распределили в «боксы», состоящие из четырёх комнат. На 10 – 12 человек — общие туалет, душ и два умывальника.
Я пытаюсь выйти на соседей Кати и Дмитрия и знакомлюсь с двумя мариупольчанками. Дарья — «бокс» напротив — бежала в Брянск с двумя детьми и мужем. Елена — комната прямо за стенкой — выезжала из дома с пожилой матерью.
Обе уже вернулись назад, в теперь оккупированный Мариуполь. Обе называют жизнь в ПВР «тяжелой», хотя «крыша над головой была и условия нормальные».
— За общим порядком следила комендантка, — говорит Елена. — Ну, она бухала там хорошо, эта комендантка. С нами она не сильно контактировала. Кто, может, на лапу ей мазал — с теми и общалась. Например, могла дать более удобные комнаты«.
— Ты не знаешь, что делать и как жить, но есть еда и крыша над головой, — говорит Дарья. — Хотя жизнь в одной комнате с двумя детьми, конечно, не впечатляет.
Спрашиваю, как к новой жизни привыкала Катя, и Дарья вспоминает, как вместе с Дмитрием они дотошно отстаивали свои права. Из-за этого нередко конфликтовали с сотрудниками общежития.
— Многие как-то проще к этому относились: что дали, то и дали. А ребята законы считали-высчитывали, доказывали правоту, что-то требовали. Была ещё ситуация со столовой. Летом, при 30-градусной жаре еда долго стояла на вахте и была уже вонючей, невкусной. Нескольким людям стало плохо. Катя с Димой написали жалобу, и в ПВР приехала серьёзная проверка.
За это Катю невзлюбила комендантка, но питание для беженцев действительно улучшили и кормить стали более свежей едой.
Дарья и Катя ходили друг к другу в гости на кофе и вместе гуляли. Она рассказывает, что матерям было особенно сложно в ПВР: условий для детей там не было.
— Раз свозили их в цирк, дважды приезжали клоуны. А так мы своими силами сделали игровую в пустой комнате. Мой муж вместе с Димой нашли обычные доски, ДСП, и сколотили туда мебель. Но там был ужас: по 10 – 15 человек в одном небольшом помещении.
— А Кате с Максимом было тяжело?
— Она его заставляла заниматься уроками и повторяла: «Иди садись, иди пиши». Но сами понимаете, в шесть лет выписывать буквы «А» и «Б» ребёнку не второхтело. Да, он был балованным. Но все дети балованные. Ему нужно было играть, нужно было больше внимания. А Катя была в любви, в Диме.
— Вроде постоянно ходили вместе, на выходные ездили к бабушке в село под Брянском, водили Максима на городской праздник летом, и он был очень счастлив, — говорит Елена и добавляет, что не может сказать о них «абсолютно ничего плохого». — Вот только один раз через стенку я слышала скандал.
О том «скандале» и Дарья, и Елена, и Юля спустя два года рассказывают по-разному — и не уверены до конца, что же на самом деле произошло.
Была середина июля. В ПВР пришло сообщение о минировании, всех вывели на улицу. Вообще эвакуации в общежитии случались нередко. И некоторые беженцы даже обсуждали между собой, что пока здание пустует, в комнатах проверяют не только систему пожарной безопасности, но и личные вещи жильцов.
День был ветреным, и чтобы Максим не мёрз на улице, Катя посадила его в машину, а сама осталась снаружи и разговаривала с соседями. Когда здание проверили и всех стали запускать обратно, она забрала сына и поднялась с ним в комнату. Дмитрий задержался — говорил по телефону со своей матерью.
Перед тем как вернуться в общежитие, он решил забрать из машины папку с документами, и обнаружил подпалённые вещи: плёнку тонировки, кресло, мешок с продуктами и пластиковую бутылку. Оказалось, что Максим нашёл зажигалку отчима и «чиркал» ею, пока не закончился газ. Дмитрий пришёл домой очень разозлённый и ударил ребёнка этой папкой с документами по голове. Пошла кровь из носа.
То, что было дальше, продолжалось до раннего утра — за закрытыми дверьми. Известно только, что в итоге приехала полиция, а Катя написала заявление на Дмитрия, после чего вместе с Максимом поехала «снимать побои». Следующую ночь она с сыном провела в доме у полицейской.
— Вроде бы женщина, которая приехала на вызов, спросила Катю: «Тебе есть куда поехать?», — рассказывает Юля. — А потом впустила её к себе вместе с ребёнком. Катя позвонила мне от неё и попросила найти жильё в Херсоне. Я слышала по голосу, что она расстроенная. Спросила, что случилось. Это потом она мне рассказала, что Дима замкнул комнату и бил и её, и Максимку. А тогда по телефону просто ответила: «Приеду — всё объясню».
Но вернуться домой Катя не смогла: утром, когда она собиралась вместе с Максимом на ж/д‑вокзал, умерла её 85-летняя бабушка, которая жила под Брянском. Она поехала организовывать похороны и увидела, что Дмитрий там же, пришёл на помощь к её родственникам.
— Как я поняла, он начал извиняться, туда-сюда, — говорит Юля. — И в общем, опять они оказались вместе. К тому же, ей говорили: «Там в Херсоне опасно, не дури. Подумай, куда ты собралась ехать?».
В Херсоне действительно усилились обстрелы: Украина начинала операцию по возвращению города. У Юли, которая только-только родила дочь, уже «сдавали нервы», и они с мамой сами решили уезжать оттуда — в Кривой Рог, где обстановка была спокойнее. Но перевозчики, по их словам, запросили за место в машине шесть тысяч гривен, которых у них не было.
В итоге они втроём — Наталья, Юля и дочь, которой было всего несколько недель — приехали в сентябре в Брянск, с дорогой помогли Катя и Дмитрий. Так вся семья стала жить в одном боксе общежития и поддерживать друг друга.
О том, что произошло в июле, Катя старалась не вспоминать.
— Только я проснусь, а сестра уже с чаем ко мне заходит: просыпайся, говорит, пора идти завтракать, — вспоминает Юля. — Максим познакомился с сестричкой, мы все вместе ходили гулять в парк, дышать воздухом. Как когда-то и дома, когда я помогала Кате с маленьким Максимкой: утром в доме убраться, покушать приготовить, взять малого, семечки, энергетик и до речки пройтись. В общем, мы с сестрой снова были рядом. А когда я с Катей, мне ничего не страшно.
В ссоре между Катей и Дмитрием остаётся несколько фактов, которые подтверждаются или документами, или словами близких:
— После угроз от Дмитрия Катя пыталась отозвать свой иск.
— Дмитрий и родственники Кати предполагают, что следственные органы могли установить в их комнатах камеры.
— По рекомендациям врача, Максима почти на месяц положили в психиатрический стационар после того, как он стал плохо спать, плакать «без причины» и бояться громких звуков и военных.
24 ноября 2022 года Катя проснулась рано и проводила Дмитрия на работу — ему удалось устроиться водителем в строительную фирму. Пока сын не проснулся, она зашла в комнату к Юле и сказала, что через 15 минут будет готова идти в столовую, завтракать.
— Ещё не было восьми утра, где-то 7.50, — говорит Юля. — И вдруг слышу топот, грохот. Ко мне заходят мужчины с автоматом. Бросают на кровать какую-то бумажку, вроде бы разрешение на обыск. Я говорю: «Мужчины, выйдите, дитина маленькая спит».
Силовики потребовали у Юли её мобильный телефон и заставили сказать пароль, а потом стали открывать тумбочки и перерывать вещи. Тогда Юля вышла в коридор к сестре.
— Открывается дверь из Катиной комнаты, и женщина в милицейской форме, короткостриженная такая, в теле, выносит сонного Максима. То есть его завернули в одеяло и в пижаме вынесли. Я не успела её окрикнуть, она сразу свернула в коридор, а возле бокса стояли ещё несколько человек с автоматами. Я заглянула к Кате, спрашиваю: «Что происходит?», а она сидит и плачет. Мне говорят: «Покиньте помещение».
— А вы то утро помните?, — спрашиваю соседку семьи, Дарью.
— Конечно. Я проснулась в восемь, вышла на кухню — а там Катя сидит плачет. Накануне мы кофе с ней пили и всё было нормально. А тут смотрю, допрос, а Максима уже нет.
Спустя два часа обысков, по ощущениям Юли, Катю забрали.
— Она оделась, собралась, зашла ко мне в комнату и говорит: «Всё, давай, прощаемся». Спрашиваю: «Ты вечером приедешь?». Нет, говорит, уже не увидимся. Я начала плакать. Она развернулась и ушла.
После этого силовики передали Юле ключ от комнаты Кати, но попросили три дня туда не заходить и ничего не трогать.
Соседка Елена в то утро была на смене на спиртзаводе и вернулась, когда комната за стенкой была уже пустой.
— Прихожу: Катю забрали, Максима забрали. Говорю: «Чё, блин? В смысле забрали? Тихо же, спокойно же всё было. И на тебе блин».
Дмитрия силовики задержат на работе. Его машина с подпалённой тонировочной плёнкой, с которой всё и началось, останется на парковке возле фирмы, куда он устроился.
Спустя три дня после обысков Юля попадёт в комнату сестры. Все вещи будут разбросаны: детская одежда и игрушки на полу, посуда и чай на кровати.
Комендантка попросит её разобрать это быстро и освободить место для других беженцев. Юля будет делать это вместе с Еленой, пока в комнату не въедет новая семья.
Я спрашиваю Наталью, бабушку Максима, о самом тяжелом моменте за всё время войны, и она называет тот день, когда с чужого телефона её набрала Юля и сообщила новости: Катю и Диму задержали, а Максима куда-то увезли органы опеки.
Наталья в этот момент была в Украине — накануне задержания она уехала домой, в уже освобожденную часть Херсонской области и больше не планировала возвращаться в Россию.
— Если б только можно было, я бы просто-напросто выехала в колонию или в СИЗО, чтобы Катю оттуда вытянуть, — говорит Наталья. В какой-то момент ей даже показалось, что вопрос дочери могли бы решить на государственном уровне, и она отправила письмо уполномоченной по правам человека в Украине. Наталье объяснили, что из СИЗО вернуть дочь на родину не получится: «Вот если б она была военнопленной, её бы обменяли».
Через несколько дней после того, как Катю задержали, с Юлей связались следственные органы и вызвали её на допрос. Только тогда она узнала от следователя, что Дмитрий обвиняется по статье о жестоком обращении с несовершеннолетним, и по той же статье — не как свидетель, а как обвиняемая — пройдёт и Катя.
Мобильный, изъятый при обыске, Юле так и не вернули: она сначала просила соседей звонить, а потом купила телефон в ломабрде за пять тысяч рублей. Следующим шагом было добиться встречи с Катей, но на это она «не имела права» — как ей объяснили, из-за гражданства Украины.
— Я регулярно ездила к следователю и упрашивала его. Иногда ходила пешком, чтобы сэкономить деньги на транспорт. Он всё говорил, что на свидание мне нельзя, потому что у меня нет паспорта РФ. А я уже со слезами на глазах его прошу: «Мне что, брать гражданство, чтобы увидеть свою сестру? Я приехала в эту страну, чтобы находится рядом с ней. Я осталась одна с четырехмесячным ребенком в незнакомой стране. Что мне делать?!» Видимо, так я его задолбала, что он сжалился и выписал мне пропуск.
Пока Юля несла в СИЗО мыло, прокладки, расчёску, чай, сахар и любимые Катины шоколадки с кокосом, с маленькой дочерью осталась соседка Елена.
— Говорю ей: «Попрешься туда с дитём? Давай посижу с ней, а то холодно. Ну, ты шо?».
В СИЗО сёстрам дали 10 – 15 минут на разговор через телефонную трубку, а до этого долго проверяли передачку — продукты и лекарства.
— Нужно приносить бумаги из аптеки на любые, даже самые простые таблетки — вплоть до валерьянки. А валерьянки Катя много просила, — рассказывает Юля. — В целом, она выглядела уставшей. Спрашивала про Максима. Просила найти его и забрать.
Куда уехал Максим в тот день, когда сотрудница опеки вынесла его из комнаты в ПВР в пижаме и одеяле, неизвестно. Но всего через неделю — это уже видно по справке из медкарты — его поместили в брянскую Областную психиатрическую больницу на шесть недель. Там же он встречал новый год.
Почему ребёнка решили положить в стационар, сейчас не у кого спросить: его мама и отчим находились в СИЗО, бабушка — в Херсонской области, а тётя звонила по номеру телефона, который дал следователь, но как «третье лицо» не получала информации. Сам Максим о тех неделях почти ничего не помнит.
После выписки, в январе, его привезли в посёлок Белые берега рядом с Брянском. Я листаю посты местного приюта во «Вконтакте» и нахожу Максима на нескольких отчётных снимках.
19 января — слушает о блокаде Ленинграда. 28 января — смотрит фильм о Холокосте. 8 февраля — стоит с рисунком ракеты к дню защитника отечества. 10 февраля — получает в подарок на день рождения военную машинку и позирует на фоне шариков. 21 февраля — рисует пальцами картину на тему «Мой яркий мир».
— Максим, маленький. Помните такого?
Я рассылаю сообщения сиротам-подросткам, которые находились в Белых берегах в одно время с Максимом. После нескольких отказов мне везёт: отвечает 16-летняя Настя.
— Пять лет которому? Да, я жила с ним в одной комнате.
Настя рассказывает, как зимой 2023 года привезли «закрытого» ребёнка. О его истории, связанной то ли с «убежищем», то ли с «подрывом машины», то ли с «диагнозом», она узнала от мальчиков-сверстников. Сам Максим, как ей кажется, «почти не разговаривал» и избегал других. Когда старшие девочки пробовали его обнять или взять на руки, он их «пытался придушивать». А хуже всего ладил с пятиклассницей, которая «тоже была из психиатрической больницы».
Спрашиваю Настю, как там оказываются, и она объясняет очень по-деловому.
«Вот, допустим, Света — она как-то решила устроить бунт, хотела вскрыть себе вены вилкой и мешала нам спать. Тогда ей просто вызвали бригаду и отправили в больницу на три месяца. Вернулась и вела себя спокойно. Потом у неё начались побеги, и её снова туда отправили. В общем, если ребёнок представляет угрозу другим детям в учреждении, его изолируют. Если болеет — то в изолятор. Если что-то серьезнее, то в больницу».
Через несколько месяцев после знакомства Настя потеряла Максима из виду: вместе с другими мальчикам его увезли в приют города Почеп, в 100 км от Белых берегов.
Снова нахожу его на фото. 24 июля — целует березу во дворе. 9 августа — стоит с солдатом СВО и показывает в камеру шоколадку. Потом позирует на фоне «Посылок солдату».
— Максимка? Помню этого малыша, — отвечает мне 16-летняя Элина, которая в 2023 году как раз находилась в приюте Почепа. — Он был мне как младший брат. Его часто обижали старшие ребята, прогоняли. Он прибегал в группу девочек и жаловался, что его ударили. Тогда я давала ему что-то сладкое, тортик или сосульку, и он успокаивался. Он же маленький, ему хотелось любви, внимания и заботы. Он даже стал называть меня «любимой».
Позже Максима перевезли назад в Белые берега, и они с Элиной больше не виделись.
За 10 месяцев в приюте Максим смог встретиться со своей тётей, Юлей, всего один раз. Когда «мужчина в следственном комитете» ей передал листочек, где было написано «Белые берега», она нашла номер телефона администрации и пыталась звонить. В январе, по её словам, не брали трубку, а в начале февраля взяли, но отказались «разглашать информацию» о несовершеннолетнем.
Через три дня после этого Юля набрала в яндекс-картах адрес приюта и выехала в посёлок на общественном транспорте. С собой взяла торт, свечи и игрушки — это был день рождения племянника.
— Когда оставалась одна остановка, мне позвонили с незнакомого номера и спросили, оформляла ли я разрешение на посещение и взяла ли с собой флюорографию. Я очень удивилась. Сказала, что не знала об этом ничего, а они мне: «Можете не ехать». Я разозлилась, ведь я своего ребёнка оставила на соседку, а та для этого специально взяла выходной и не вышла на смену.
— Вам позвонили, но вы заранее не говорили, что приедете?
— Не говорила, обсуждала всё с соседкой Леной. Возможно, и правда стояла прослушка в комнатах.
Юля дошла до охраны приюта и стала требовать, чтобы её всё-таки впустили. За ней пришла сотрудница и после звонка руководству позволила войти внутрь.
— Мы начали общаться. Рассказывали мне, как им пришла заявка на дитину и врачи такого понаписали! Неадекватный, сложный, чуть ли не по стенам карабкается. А приехал Максим, ребёнок как ребёнок.
Потом её проводили к комнату для посещений.
— Стою в коридоре, на мне шарфик, шапка, холодно тогда было. Дети повыбегали из групп на меня посмотреть, — вспоминает Юля. — И вдруг Максим кричит: «Тётя Юля!».
Вместе они провели 20 минут и записали видео: Максим перечисляет по именам родных и передаёт им привет, а Юля его подбадривает: «Кого ещё помнишь? Всех подряд называй».
Потом Юля отдала повару пакет с тортом и свечками, и ей пообещали организовать вечером чаепитие.
Когда Юля вернулась в ПВР, один момент долго не мог выйти из головы. Она пообещала Максиму, что за ним приедет мама, и он вдруг ответил: «Нет, не приедет».
— Говорит: «Мне дядя сказал, что мама была в комнате, которую затопило водой, она задохнулась и умерла». Спрашиваю: «Какой дядя?». А он: «Дядя-полицейский». Откуда у него это, я не знаю. Может быть, и правда кто-то из взрослых это придумал. А может, приснилось. Но он стал говорить, что когда ложится спать, скучает по маме и плачет. Я его успокаивала. Солнышко, всё хорошо. Ты видишь, у нас пока нет времени немножко, поэтому ты останешься здесь пока. Мама сейчас немножко занята.
Юля спрашивала сотрудников приюта, как можно забрать племянника. Ей ответили, что можно ускорить процесс, если она выполнит стандартные требования: трудоустройство, жильё нужной квадратуры и российское гражданство.
Прощаясь с тётей, Максим попросит её в следующий раз принести раскраски. Этого не произойдёт: Юля с дочерью уедет на заработки в Польшу — поселится у пенсионера, которому будет помогать по хозяйству. А позже вернётся в Украину.
В папке с документами о Максиме, которые мне передали украинские правозащитники, выделяется фотография тетрадной страницы в клеточку. Это отрывок из письма: Катя пишет своей сокамернице по имени Женя, которая уже освободилась из СИЗО. (Уголовное дело Жени, как она говорит «Вёрстке», было «косвенно связано с нынешней ситуацией в стране», но детали она просит опустить).
Они познакомились прямо в камере. Женя заметила девушку на верхней полке, которая спускалась только поесть или чай попить и даже отказывалась от прогулок.
— Она всё время была наверху, много спала, — вспоминает Женя. — Какие-то общие темы в камере могла поддерживать, но чтоб с кем-то близко общаться — нет. Мне казалось, она подавлена, всегда в себе. И я подошла к ней. Мы стали кушать, чай пить, болтать — именно вдвоём. В таком месте всегда нужен кто-то. Ну, хотя бы один человек, с которым можно говорить.
— А о чем говорили?
— Да о прошлом, о моментах радостных и нерадостных. Катя рассказывала, какой у неё Максим смешной и как она по нему скучает. А могли и молча посидеть.
Я читаю фрагменты уголовного дела Кати, где формальным языком, но очень детально описано насилие над ребёнком. Со слов анонимных свидетелей — соседей по общежитию — подсудимые «высказывались в адрес малолетнего нецензурной бранью», «заставляли ребёнка просить прощения, стоя на коленях», «запирали одного в комнате».
«При медицинском осмотре малолетнего ФИО8 были установлены телесные повреждения в виде ссадин грудной клетки, ушибов и ссадин лица и головы», — сказано в документе.
— Вы много времени проводили с дочерью и внуком. Могла Катя ударить Максима? — спрашиваю Наталью.
— Могла раз по заднице дать, как мама. Или когда спички брал, по ладоням шлёпнуть. Какую бы шкоду он ни творил, она всегда знала, что он у неё один. Я думаю: если б это наши судьи были, может они бы и разобрались в чём. А здесь, в России, Украина им всё же враг, як бы там ни было. Не захотели выяснять. И когда Катя попыталась забрать своё заявление на Диму, она как бы стала соучастницей. Хотя и говорила, что муж ей угрожал.
Я спрашиваю о том же и Женю, и она говорит, что Катя никогда ей не жаловалась на трудности с воспитанием сына.
— Что это сложный ребёнок или что она устала от него — ничего такого. Только про сожителя своего говорила. Что знать его больше не хочет.
Летом 2023 года, накануне суда Жени, за ней пришли. Заглянули в кормушку и сказали «Собирайся», и это был последний день, когда она виделась с Катей.
— Мы так и предполагали, что с суда меня отпустят. Я собрала вещи, мы сели на кровать и обнялись. Я ей на листочке оставила свой номер, а она мне — номер её мамы в Херсоне. С тех пор мы на связи.
Каждый месяц Женя звонит в Украину и пересказывает родным Кати всё, что услышала от неё по телефону или прочитала в письмах. В том письме на тетрадной странице, которое оказалось у меня в руках, есть такой абзац:
«Думаю, как дальше жить, если лишат прав на ребёнка. Без него я не вижу смысла жить. Если мама не сможет забрать сына домой, то я с ума сойду. Мне кажется, уже схожу».
Катя проведёт в СИЗО почти два года, ожидая сначала приговора, а потом — результатов апелляции. Текст апелляции Брянский суд опубликует в августе 2024 года, и в нём будут такие аргументы:
[Осужденная] утверждает, что не испытывала неприязни к сыну, сильно его любит и желает ему добра. К сожалению, она могла наругаться на сына или ударить его рукой, в чем раскаивается. Сожалеет, что могла допустить такое отношение к сыну со стороны чужого человека — Синдеева Д. А., который повышал голос, поднимал руку на сына и на неё, и впредь подобного не допустит”
[Осужденный] указывает, что следственные органы, установив в их квартире наблюдение, наблюдали три месяца, однако не предложили им помощи. Считает, что судом не были исследованы мотивы неприязни следствия и суда к лицам, прибывшим из Украины в связи с СВО
«Апелляцию не удовлетворят. И Кате, и Дмитрию назначат срок 3 года и 1 месяц в колонии общего режима.
Катю этапируют в колонию во Владимирскую область. Родительских прав в России её лишат.
Адвокат, который был назначен в защиту Кати и Дмитрия, прочитает сообщение «Вёрстки» с просьбой о разговоре и тут же его удалит.
Наталья забрала внука, как об этом просила в письме Катя. Но ей потребовались полгода, чтобы не просто воссоединиться с ним, а вернуть на родину.
В октябре 2023 она выехала за Максимом. Дорога состояла из десятка городов и четырёх стран. Из Херсонской области — в Киев, оттуда через Варшаву в Таллин, чтобы переночевать на границе между Эстонией и Россией, а дальше из Санкт-Петербурга в Москву.
— Почему не получалось раньше?
— Когда я связывалась с Брянской опекой, они мне предлагали так: «Можете его забрать, если приедете сюда, сделаете российское гражданство». А я им говорю:»И шо? Тогда ж я не смогу с ним выехать в Украину«. Они поняли, что я не рванусь вот так, и на этом разговор прекратился.
Тогда Наталья обратилась в Киев, к уполномоченной по правам человека, и ей стали помогать с поездкой в Россию и оформлением опеки на Максима. Пока пакет документов готовился, Наталья время от времени звонила директору приюта в Почепе и просила показать ей Максима.
— Я боялась потерять с ним контакт. Но мы говорили всего несколько раз. Директриса не могла часто, она назначала день и время. Когда мы общались, Максим особо ничего про себя не рассказывал, в основном слушал и посматривал куда-то в сторону — наверное, там где-то стоял воспитатель.
В России, по пути к внуку, Наталья сталкивалась с людьми, которые по-разному относились к войне в Украине и украинцам. Например, соседка по купе, когда услышала украинскую речь, «повернулась спиной и до утра ничего не промолвила». А сопровождающая Натальи в Москве поинтересовалась, стоит ли Каховка и кто её подорвал: «ваши или наши».
— А вы что ответили?
— Говорю: можно было бы сказать, что и наши подорвали, если б ваших там не было.
В Москву Наталья приехала в пять утра, но отказалась от отдыха в гостинице и сразу попросила отвезти её на вокзал. К обеду в Брянской опеке её ждал Максим.
— Его завели в кабинет, когда я заполняла бумаги, и сотрудница спрашивает: «Максим, кого-нибудь здесь знаешь?». Он вскрикнул: «Это моя бабушка!». Мы обнялись. Он говорит: «Я её никому больше не отдам, не подходите к ней». Мне было очень приятно.
Вместе с медицинскими документами на Максима Наталья получила пачку карбамазепина — сильных противоэпилептических таблеток, которые прописали ребёнку в психиатрической больнице, а также рецепты. Она испугалась, что ребёнку «пихали психотропные таблетки», и решила их не давать.
На следующий день бабушку с внуком привезли в красивое здание в центре Москвы. Что это дипломатическая процедура по передаче украинских детей родным при участии Катара, Наталья поняла только на месте. Я спрашиваю её о Марии Львовой-Беловой, и она не сразу понимает, о ком речь.
— Беленькая такая женщина? Да-да. Мы сидели рядом, она поздравила меня и Максимку. Что-то было сказано, но я не сильно запоминала. Мне было это уже всё равно — я была настроена быстрее оказаться дома. Ещё мне подарили платок, вот эти оренбуржские шелковые, с китицами, типа как раньше были цыганские платки. Я его выкинула. И до свидания, гуси.
— Прямо выкинули, когда вернулись в Херсон?
— Ну не выбросила, отдала. Мне этого не надо, я не хочу такой памяти. Я не хочу никакой русской символики у себя. И хотя я родом из Брянска, не хочу ни российской квартиры, ни российской пенсии. Хочу жить в Украине. И я вернулась.
В Киеве Максим прошёл медосмотр у разных специалистов. Он приехал с дефицитом веса и нарушением ЖКТ. Невролог поставил «расстройство психологического развития по анамнезу», и прописал корректирующие препараты.
Максим спокойно реагировал на всех врачей, но во время приёма у хирурга чего-то испугался и выбежал из кабинета.
— Врач взялся за брюки, чтобы проверить животик, а Максим выскочил в коридор, заплакал, — вспоминает бабушка. — Мы его уговаривали, а он подбежал к нашей сопровождающей и спрятался за ней и больше не зашел обратно. Врач сказал, что там что-то было. Видимо, какие-то воспоминания у него, из-за которых он так боялся. Может быть, даже издевались… Но психологи предупредили, что он будет закрыт ещё месяца три-четыре.
Когда Наталья с Максимом приехали в свой посёлок в Херсонской области и подошли к калитке, ребёнок сказал: «Бабуся, помню эту дверь, ты здесь живёшь».
Наталья стала воспитывать и готовить к первому классу внука, который боится темноты, боится оставаться один в комнате и, по её словам, разучился читать и писать. В местной школе «собрали консилиум» и решили дать Максиму упрощённую программу, но позже перевели на обычную. На вопрос «Как дела у Максима?», Наталья теперь первым делом отвечает, что он щёлкает математику, а читает пока слабо.
Юля, которая тоже вернулась домой, в посёлок в Херсонской области, и живёт неподалёку, приходит в гости к племяннику: угощает сладким и помогает с чтением и английским.
— Математика — ещё нормально, а вот как иностранный, так у него начинается ломка. Ему сразу и водички попить надо, и в туалет сходить, и пойти побегать.
Я спрашиваю, вспоминает ли ребёнок хоть что-то о полутора годах в ПВР и в детском доме, но и Наталья, и Юля «не поднимают такие темы».
— Когда я у него о чем-то спрашивала, он старался не отвечать. Говорила, например: «Максимка, тебя обижали в приюте?». Он молчал. А через время сказал: «Да, били и мальчики, и девочки». Вроде жаловался взрослым, но на это не обращали внимания.
Воспитатели двух детских домов в Брянской области, которые этот год провели рядом с Максимом, или отказываются сказать пару слов о ребёнке, или долго думают.
— Если хотите знать мое мнение, это не та история, которую нужно как-то раскручивать и пиарить, — отвечает одна из них. — Ребёнок как все остальные, со стандартной судьбой и других детей нашего учреждения. Вообще Максимка очень развитый мальчик и он вам больше расскажет, чем мы о нём вспомним. Они у нас меняются, как… я не знаю… один за одним приходят.
— Играл в машинки, был аккуратным, любил рисовать, — отвечает другой воспитатель. — Никто его не обижал. Но если честно, в памяти стираются дети, у нас их так много было.
Катя выйдет из колонии во Владимирской области в феврале 2025 года — украинские правозащитники, которые участвовали в возвращении Максима домой, готовятся встретить её в день освобождения, чтобы дать мобильный телефон и отвезти в Херсонскую область.
Куда этапировали из брянского СИЗО Дмитрия, установить не удаётся. Останется ли он в России после освобождения или будет возвращаться в свой посёлок в Украине, неизвестно. Я нахожу его страницу в «Вконтакте»: за полгода жизни в Брянске он подписался на десятки российских пропагандистских пабликов. Последнее, что он публиковал до задержания — фотографию бурого медведя с медвежатами и мем про Путина.
Незадолго до публикации текста мне передают адрес колонии, где находится Катя. Я отправляю ей письмо и получаю в ответ пять страниц, исписанных мелким почерком. Она вспоминает, как до войны Максим ездил по двору на беговеле и кричал «Смотри, как я умею». Как во время домашней ссоры спрятался за домом и 40 минут не откликался. Как в ПВР сын начал плохо спать и бояться громких звуков. Как вытирала ему кровь из носа в день, когда он поджёг вещи в машине отчима.
«Хочется спокойно жить. Воспитывать сыночка и быть рядом с мамочкой!!!», — заканчивает она. И этот кусок я передаю её родственникам.
Теперь когда сокамерница Кати звонит в Херсонскую область и рассказывает последние новости, её слышит и Максим. Он успевает крикнуть в трубку: «Скажите маме, я её люблю». То же я слышу от него, когда говорю по телефону с Натальей.
Она рассказывает, что улицы в посёлке стали «разрухой» после обстрелов, но люди, кто могут, «отстраиваются». И что собирается купить черепицы, чтобы заново покрыть крышу, которая повредилась во время обстрела.
О своём быте с внуком Наталья говорит гораздо больше, чем о себе и войне. Я узнаю, что ребёнок «борщи не дюже есть», что картошка из-за сожжённых полей подорожала, а ему нужна «пюрешка каждый день». И что она старается держать «в заначке» хотя бы одну или две конфеты.
Раз в неделю Максим просит срезать розы с куста возле дома и несёт букет учителю.
В остальные дни у него «удалёнка». Бабушка, которая последние годы перед пенсией работала уборщицей, осваивает онлайн-переводчик, чтобы Максим подтянул английский язык: «бошковато, но мы догоняем».
— Сегодня нарисовал картину — дом, а в нём он, мама и я, — рассказывает Наталья и присылает рисунок по вотсапу. — Приедет Катя и заберет его к себе, но мне будет его не хватать, без него теперь никуда. У него есть такая манера. Когда начинает скучать или когда грустно ему, говорит: «Бабушка, можно я тебя обниму?» Раз десять подряд может об этом попросить.
ИЛЬЯ АЗАР: Ну, ещё, конечно, в этом тексте это тоже не новость, на самом деле, здесь, мне кажется, ничего так нового-то нет в этом тексте. Именно того, что кто-то, кто следит за конфликтом, за войной уже тысячу дней, которая продолжается, нету. Но мне интересно, бросилась в глаза деталь, что как все-таки российское государство работает с пропагандой… Ну, я не знаю, это называется воспитательное учреждение? Ну, неважно, на 8 февраля, значит, Максим рисовал в приюте ракету, ко Дню защитника Отечества. 10 февраля ему подарили на день рождения военную машинку, а 9 августа там есть фотографии, где он позирует на встрече воспитанников с участником СВО. И вот это, видимо, происходит на самом деле постоянно.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: В оборот берут лихо, да. Я, кстати, даже не ожидала, если честно. Может быть, мы просто больше на это теперь не обращаем внимание, черт знает.
ИЛЬЯ АЗАР: Я просто предполагаю, что в каком-нибудь условном детском саде или школе, особенно в Москве, в Москве это вообще понятно, но и везде есть родители, наверное, не все они настроены так же, хотя многие наверняка так. И может быть, там как-то это сглаживается, поскольку речь идет о приюте, где нет родителей.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну да, там некому вступиться.
ИЛЬЯ АЗАР: Некому возмутиться или сказать, что этого слишком много, или что в этом роде. Я думаю, там это по максимуму.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да, да. Насколько я знаю, Аню, автор этого текста, она как раз очень часто сама обращает внимание на эти такие детали пропаганды, как она работает на уровне праздника, подарка и всего такого. Аня автор многих текстов о вывезенных украинских детях, потерявшихся, оставшихся с родителями без. Это ее такая профессиональная область интереса. Которая, кстати, не так просто даётся психологически, насколько я знаю. В общем, я ей как автор сочувствую. Это тяжёлая тема, и я думаю, что нет сейчас корреспондента, который лучше разбирается в этой сфере, чем Аня.
ИЛЬЯ АЗАР: И поэтому мы позвоним и заставим её ещё про это поговорить.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, раз она ещё раз взяла такую же тему, не жалея себя, пусть теперь выгребает, как хочет. Звоним Ане. Привет, Аня.
АННА РЫЖКОВА: Привет.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я тут рассказывала, что ты главный специалист по теме выведенных и вернувшихся, и не вернувшихся детей украинских, и ёрничала на тему того, что не хочешь ты себя жалеть, и всё, продолжаешь и продолжаешь. Как тебе вообще самой-то?
АННА РЫЖКОВА: Почему ты ёрничала, а не жалела меня?
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я такой плохой человек. Ну да, потому что ты же не можешь сама остановиться. Чего тебя жалеть? Или тебя заставляют в «Верстке» писать про украинских детей?
АННА РЫЖКОВА: К счастью, никто меня не заставляет, но обстоятельства заставляют. На самом деле эта история для меня другого порядка. То есть да, действительно, снова ребенок, снова украинский ребенок, но в этот раз его никто не вывозил слава богу, но действительно его вернули. Олесь, вот ты говоришь о том, что я продолжаю вести эту тему, и ты, я уверена, знаешь, что я в том числе всегда сильно сопротивляюсь…
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ты пытаешься уйти от неё, это правда.
АННА РЫЖКОВА: Разными спекуляциями, на самом деле, я сопротивляюсь вокруг этой темы и стараюсь как-то вот сузить всё время фокус, посмотреть не на всех детей, а на категорию детей, на небольшую группу детей. А здесь мне, наконец, предоставилась возможность подробно написать вообще про одного единственного ребёнка, со всеми поговорить и опубликовать это.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, ещё как бы хэппи-энд, что редкость опять же.
АННА РЫЖКОВА: Ну, почти хэппи-энд, я думаю. В целом, да.
ИЛЬЯ АЗАР: Я хотел уточнить… Ну, текст про одного ребенка, но я посмотрел, поскольку там, в общем, он освобожден, как там написано, в результате некого процесса дипломатического с участием Катара. Я посмотрел, что была новость, что таким образом вернули 11 детей. Это так и есть? Или вообще какая-то статистика по этому поводу есть? При этом Украина, как я понял, утверждает, что депортировано чуть ли не 20 тысяч детей. Это я прочитал в украинских СМИ, я не знаю, можем ли мы в этом вопросе до конца доверять, но вот так.
АННА РЫЖКОВА: Не знаю, кому мы можем до конца доверять в этом вопросе, если честно. Насколько я понимаю, цифры, которые приводит Украина о нескольких десятках тысяч детей, внутри этой цифры в том числе дети, которые оказались на территории России со своими родственниками, то есть дети беженцев. И мне доподлинно известно, что происходило с детьми, которые жили раньше на оккупированных территориях, то есть в Донецкой области, в Луганской области, и которые именно и росли уже в сиротских учреждениях. То есть они не осиротели из-за войны. Да, и вот таких детей, насколько я понимаю, было около двух тысяч. И у них там у всех разная судьба. Что касается тех детей, которых вернули по этой новой, сравнительно уже новой дипломатической процедуре, я вот смотрела на свежие цифры, там не 11 детей, а, по-моему, более 70. И вот российская сторона говорит, что как бы ни в коем случае это никакие не дети, которых разлучили с родными. Это дети, которые сначала оказались в России вместе со своими родными, а потом вот что-то с ними произошло, и теперь оказывается, что им нужно возвращаться в Украину к бабушке, к отцу, к тете и так далее. И вот это вот, да, воссоединение семей происходит таким образом. Но я, как уже сказала, не очень верю в обобщение поэтому, наверное, если бы мы могли рассмотреть историю каждого ребенка из этих 70, мы бы что-то новое для себя открыли. Но отмечу, что да, остается большое количество детей со статусом сирот, которые по-прежнему в России и, вероятно, будут дальше жить в России. Есть дети, которых и до этой процедуры дипломатической возвращали с помощью украинских правозащитников и возвращали в том числе из лагерей. Среди них есть как сироты, как и не сироты. В общем, огромное полотно, которое еще рассматривать и рассматривать под лупой.
ИЛЬЯ АЗАР: Ну, в общем, как бы Россия продолжает делать вид, что она ничего незаконного не делала, а вот этот процесс, эти дети, это просто, в общем, дети, у которых надо вернуть хоть какое-то подобие семьи, то есть это как б гуманитарные акции со стороны России, а то, что привело этих всех детей на территорию России, это, типа, все было норм, и тоже, в общем, был гуманитарный акт. Ну, то есть, по плану позиции России ничего не изменилось в целом, я имею в виду, что они считают себя виновными в каких-либо уголовных преступлениях.
АННА РЫЖКОВА: Нет, конечно, если мы говорим о риторике, нет, конечно, нет.
ИЛЬЯ АЗАР: Ну, просто можно было подумать, что вот Россия начала возвращать детей, потому что есть уголовный…
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да, вдруг признали.
ИЛЬЯ АЗАР: Есть международный уголовный суд, который Путина и упомянутую в статье Львову-Белову считает международными преступниками. Что-то так качаешь головой, глупости говорю. Но я просто проговариваю, чтобы слушатели получили весь объем информации.
АННА РЫЖКОВА: Нет, никакого чистосердечного признания в публичном поле не было. Поверьте мне, я очень много материалов об этом отсматриваю и регулярно читаю и слушаю все, что говорит Мария Львова-Белова и ее команда. Да, полагаю, что для них это просто как бы продолжение неких действий в интересах детей.
ИЛЬЯ АЗАР: Я вот из текста не слишком понял всё-таки, почему главная героиня, Катя, но это имя не настоящее, так понимаю, но неважно, будем называть её Катей, как в тексте, оказалась в тюрьме, её осудили. То есть это только на основании того, что она забрала иск в отношении своего сожителя? Или что? Просто еще фигурируют какие-то камеры, которые я вообще не понял, в какой момент они были по мнению даже вот них самих установлены. И имеется в виду, что на них были засняты какие-то избиения ребенка, что ли? Или это вообще про другое? Ну, короче, я не очень понял, почему ее, если она сама была жертвой домашнего насилия, ее все-таки тоже посадили?
АННА РЫЖКОВА: К сожалению, мы не видели дело в первой инстанции, его так не опубликовали, видели только апелляцию. И, исходя из этого текста, становится понятно, что в какой-то степени сама героиня, назовем ее Катя, проявляла… Ну, не знаю, можно ли сказать насилие по отношению к ребенку, потому что вот как раз доказательств этого в документах нет. Но соседи, когда давали показания, говорили, что она была строга, что она как бы была часто в каких-то острых конфликтах со своим сожителем. И получается, что претензия следствия к ней в том, что она позволила чужому человеку применять насилие по отношению к её ребёнку. И, исходя из этого, ее лишили родительских прав в России. Но, тем не менее, сама Катя говорит, что она и сама являлась жертвой этого насилия, и она написала отказ от возбуждения уголовного дела именно тогда, когда ее сожитель начал ей угрожать. Но как все произошло на самом деле, к сожалению, очень сложно распутать, потому что близких к семье свидетелей в этот момент в этом ПВР не было. Попытка поговорить с адвокатом не была успешной, потому что он решил просто удалить моё сообщение. Всё, что мне удалось узнать об этом я написала в тексте. Но да, что касается камер, это тоже очень странная история, потому что мы не понимаем до конца, были они или нет. Но вот эти камеры несколько раз всплывали в разговоре с соседями вот этой семьи в общежитии для беженцев. И, значит, в тексте апелляции тоже подсудимый говорит, как же так Следственные органы установили в нашей комнате камеры, три месяца за нами наблюдали и не предложили никакой помощи нашей семье. То есть не знаю, не берусь ничего утверждать, но это как будто бы не похоже на фантазию.
ИЛЬЯ АЗАР: Вообще, я могу опять какую-нибудь глупость сказать, со мной это случается в этих темах, но мне почему-то казалось, что дела о домашнем насилии, а это все-таки дело о домашнем насилии, насколько я понимаю, не очень хорошо в России расследуются и по ним принимаются какие-то уголовные решения. Насколько я понимаю, опять же, на это жалуются часто женщины. По поводу того, насколько хорошо расследуются истории, когда детей бьют в семье, я вообще ничего не знаю, но что-то тоже я чисто так по-бывательски сомневаюсь.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Не, ну сильно лучше, чем насилие на женщинами.
ИЛЬЯ АЗАР: Ну, то есть эта история, я имею в виду, вот она как бы так закончилась для них, это потому что они украинские беженцы, и за ними как-то особенно следят и хотят украинцев засадить лишний раз, или это абсолютно нормально, и так происходит всегда и везде?
АННА РЫЖКОВА: У меня тоже возник этот вопрос, потому что очень часто и коллеги обсуждают вот эти темы, связанные с домашним насилием, и что невозможно добиться никакого начала следствия, а тут как будто бы буквально один раз женщина подала заявление, потом его даже как будто бы отозвала, но вот уже через несколько месяцев в общежитии заявляются, говорят, соседи люди с оружием, в форме, устраивают обыск, и немедленно забирают ребенка, немедленно задерживают родителей, мать и отчима. Мне было странно, но коллеги, которые больше разбираются в судебных делах, связанных с домашним насилием, говорят, что действительно есть большая разница между делами, когда, допустим, жертвой становится женщина, потому что супруг применяет к ней насилие, и делами, когда речь идёт именно о детях. И здесь, похоже, была какая-то такая же ситуация. Было ли к ним какое-то пристальное внимание, связанное с тем, что они украинцы? Не знаю, возможно. Мне удалось только узнать, что у них частенько случались конфликты, допустим, с людьми, сотрудниками этого общежития, с коменданткой, и что они постоянно, как сказала одна из соседок, качали права. И я подозреваю, что если был какой-то момент, когда опрашивали сотрудников этого ПВР, какие-то личные отношения, какая-то личная неприязнь могла действительно повлиять.
ИЛЬЯ АЗАР: Просто вот там, я так понимаю, это цитата по апелляции, по решению апелляционного суда, апелляционной инстанции, что показания свидетелей, подсудимые высказывались в адрес малолетнего ребенка нецензурно, заставляли его просить прощения на коленях и запирали одного в комнате. Ну, то есть вот этого достаточно для трех лет тюрьмы, правильно я понимаю? Я, честно говоря, иногда слышу, как родители матом ругаются на детей, если за это можно три года отдать, это, ну, интересно. Ну, и вообще, мне кажется, иногда такое бывает у всех.
АННА РЫЖКОВА: Ну нет, там же самое главное, что были побои, и они были зафиксированы. То есть в день, когда случился какой-то огромный скандал в этой семье, и как будто бы все его слышали и вызвали к утру полицию, в тот день, когда сотрудники полиции приехали, мать ребенка и сам ребенок вместе отправились в больницу снимать побои, и они тоже были зафиксированы в этой апелляции. Другое дело, что потом, я так понимаю, спустя несколько дней мать написала отказ от возбуждения уголовного дела, и, может быть, поэтому к ней появилось какое-то дополнительное внимание уже не как к пострадавшей, а как к соучастнице.
ИЛЬЯ АЗАР: Есть понимание у нас, когда ее выпустят из колонии, и, наверное, она подъедет в Украину, там-то ее не лишат же родительских прав?
АННА РЫЖКОВА: Вообще интересно, как она об этом рассуждает. Я до последнего не хотела выпускать этот текст, пока мне не пришло письмо от нее, не знала долго, ответит она или нет, но она отправила мне письмо буквально на пять страниц, и она очень так подробно говорила о том, как сильно хочет воссоединиться со своим ребенком, когда выйдет, а выйдет она, скорее всего, в феврале 25-го года, то есть достаточно скоро. И она говорит, первое, что я сделаю, это я буду восстанавливаться в родительских правах. Но юристы в Украине говорят, что она, видимо, не понимает, что ей не придется этого делать, если она окажется в Украине, потому что там она не лишена родительских прав. И то есть там не будет никаких препятствий для нее, чтобы она снова стала жить со своим сыном и воспитывать его.
ИЛЬЯ АЗАР: А это точно? Ну, я имею в виду…
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Ну, конечно, это же другая юрисдикция.
ИЛЬЯ АЗАР: Ну, да, я понимаю, что между двумя странами война идёт, но вообще многие…
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Нет, если тебя лишат прав в родительских в Германии, ты в России не будешь лишён родительских прав, даже дело не в войне.
ИЛЬЯ АЗАР: Ну, хорошо, это радует.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Можешь продолжать ругаться матом.
ИЛЬЯ АЗАР: Я не ругаюсь матом на детей.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Только на меня.
ИЛЬЯ АЗАР: Можем сейчас вызвать мою жену сюда, и она признает.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Подтвердит?
ИЛЬЯ АЗАР: Да, подтвердит.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Хорошо.
ИЛЬЯ АЗАР: А ты? Я
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я ругалась, кстати.
ИЛЬЯ АЗАР: Ну все, вызывай наряд.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Как раз пока вы сейчас это обсуждали, я так замолчала, потому что вспомнила, что буквально три недели назад орала.
АННА РЫЖКОВА: Так, Анна, вызывайте наряд.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я потом просила прощения.
АННА РЫЖКОВА: Я напишу лучше текст потом.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я не дам комментарий. Скажи мне, пожалуйста, а вот тебе самой-то как, когда ты писала, было? Что по психологическому состоянию?
АННА РЫЖКОВА: Когда я дописала этот текст, ну, мне кажется, если честно, прям откровенно говорить, что меня размотало. Но не уверена, что это произошло именно из-за самой истории, скорее из-за того, что когда ты во всём разобрался, насколько это было возможно, когда тебе всё стало понятно, у тебя возникают вопросы. Ой, а прочитают ли теперь эту историю? Ведь этого ребёнка никто не вывез никуда. Ведь этот ребёнок действительно, можно так сказать, рос в деструктивной семье. И как-то не знаю…
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Зачем же я этим занялась, да?
АННА РЫЖКОВА: Ну, не знаю, были ли такие вопросы, но мне скорее было важно, что какие-то белые пятна, которые совершенно меня дерзали в самом начале, когда я решила попробовать эту историю всё-таки сделать, что эти белые пятна, они со временем пропали, потому что когда ты говоришь с новым и новым человеком, который был там близок к этой семье, и ты понимаешь, что какие-то вещи сходятся, и что какие-то факты подтверждаются, то тебя просто отпускает, потому что ну… Тебе кажется, что ты сможешь быть максимально достоверным. С другой стороны, вот так вот как бы твой зум отдаляется-отдаляется от этой истории. Думаешь, господи, но с другой стороны, это всего лишь история одной семьи. Так ли это важно, бывает, прочитать нашей аудитории? Или, может быть, неважно? Ну, то есть, скорее такие мысли меня терзали, но…
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Прочитали?
АННА РЫЖКОВА: Мне кажется, что прочитали. По крайней мере, у нас в «Вёрстке» есть такая практика, что иногда авторы пишут авторские посты в Телеграм-канале. И я думала, что же мне хочется сказать автору, И поняла, что вообще мне больше совершенно нечего сказать. Просто умоляю, если вы прочитали, то как-то маякните и скажите, что вы об этом думаете. И так наши читатели сделали. Большое им спасибо.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Это хорошо. Спасибо тебе за работу огромную.
АННА РЫЖКОВА: Спасибо.
ИЛЬЯ АЗАР: Да, спасибо. Отличный текст. Пишите еще.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Приходи в подкаст.
АННА РЫЖКОВА: Приду.
ИЛЬЯ АЗАР: Пока-пока. Ну что можно сказать? Не бейте своих детей и не ругайтесь на них. Хотя иногда и хочется. Вот вчера, например, пришли с дочкой на гимнастику. Как обычно, она устроила истерику на 10 минут занятия. Уже идущего занятия.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: 10 минут — это не 3,5 часа, как бывает у меня после школы. Когда она просто не соображает, что она голодная. И как бы она упускает этот момент.
ИЛЬЯ АЗАР: Она не должна ничего соображать. Ты должна ей всунуть сразу еду в рот.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Да, я вот после этой трехчасовой истерики теперь так и делаю, знаешь, как в вольер с тиграми. Кидаешь еду, потом разговариваешь. Но я тоже не сразу дошла до этого. Я как-то подумала, что…
ИЛЬЯ АЗАР: Я уже давно знаю про это.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я подумала, этот период уже прошел, что человек сам скажет, что он голодный, что как бы ей не два года. Но нет.
ИЛЬЯ АЗАР: Ты сама-то не голодная?
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Я бы кофе выпила.
ИЛЬЯ АЗАР: Ну, пойдем.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Пойдем. Спасибо большое нашим слушателям. С вами сегодня была я, Олеся Герасименко.
ИЛЬЯ АЗАР: И Илья Азар.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Пока-пока.
ИЛЬЯ АЗАР: Звук открывающейся бутылки.
ОЛЕСЯ ГЕРАСИМЕНКО: Мы же кофе идем пить.
ИЛЬЯ АЗАР: До свидания.
