«Давай голосом»: Неделя в психиатрическом отделении российского военного госпиталя

Марфа Хвостоважурналистка

Илья Азаржурналист

Владимир Шведовредактор материалов «Вёрстки»

Несколько раз возникало ощущение какого-то детского дома странного, потому что пациенты спрашивали меня, волонтёра, когда я уходила, например, вечером: «А  вы к нам ещё придёте, да? Мы будем вас ждать»…

Подписаться на канал Давай голосом

Поддержать канал Давай голосом

В.ШВЕДОВ: Всем привет. Это подкаст «Давай голосом», в котором мы слушаем лучшие расследования и репортажи о России и беседуем с их авторами. Меня зовут Владимир Шведов, и я редактор.

И.АЗАР: Меня зовут не Анастасия Лотарева, а Илья Азар. Я журналист.

В.ШВЕДОВ: Илья, каким материалом последнее время ты гордишься?

И.АЗАР: Блин, мы так не договаривались, Вова. Что-то подстава. Мы же должны обсуждать теперь новости медиарынка и все такое. Мои материалы в последнее время, к сожалению, наверное, не становятся новостями медиарынка

В.ШВЕДОВ: Но как же интервью с Ростиславом Мурзагуловым? Разве оно не прозвучало?

И.АЗАР: Нет, мне кажется, что нет. Я даже не знаю, почему. Я рассчитывал на всенародную известность, как обычно, благодаря этому материалу, но оно как-то провалилось в какой-то омут. Но оно на такую тему, которую, мне кажется, можно было бы обсудить, да?

В.ШВЕДОВ: Ну да, мне кажется, что до сих пор это какая-то тема номер один, по крайней мере, внутри сообщества, все, что касается так называемого Невзлингейта. И я вот с интересом послушал Мурзагулова, на самом деле. Мне кажется, что, ну, может быть, он как-то просто был верен себе, и поэтому никто особо не удивился. Ну, вообще любопытный материал. 

И.АЗАР: Я хотел бы еще напомнить, что буквально на днях у нас вышел на ту же тему материал в нашем подкасте: интервью с главредом «Соты». 

В.ШВЕДОВ: Но получается, что ты снова со стороной Невзлина разговариваешь. А почему не с той, не с обратной?

И.АЗАР: Ну, с той стороной, честно говоря, если мы говорим именно обо мне, у меня интервью не выходило уже лет, наверное, эдак много. Если не считать Леонида Волкова, то, например, Навальный в свое время отказался мне давать интервью, а Мария Певчих отказывается уже последний год, наверное. Мы когда с ней познакомились в прошлом году или в этом, неважно, наверное, в этом году, она прям первое, что сказала, это типа «Привет, рад познакомиться, интервью не дам».

В.ШВЕДОВ: Боится? 

И.АЗАР: Ну, не знаю, ты же меня знаешь хорошо, чего тут бояться, я же котик.

В.ШВЕДОВ: Да, по Ростиславу Мурзагулову, кстати, заметно: ты как-то с ним был довольно нежен, мне кажется. 

И.АЗАР:  Да я вообще такой. Это наговоры и наветы, что я какой-то неприятный тип и беру какие-то злые интервью. Я на самом деле всегда даю высказаться всем.

В.ШВЕДОВ: Ну, а кроме Певчих больше высказаться там некому, что ли?

И.АЗАР: Ну, нет. Ну, почему? Есть какие-то люди. Ну, есть Леонид Волков. Ну, я просто с ним разговаривал уже несколько раз в своей жизни. Мне кажется, что могут другие с ним поговорить. 

В.ШВЕДОВ: Больше не хочешь?

И.АЗАР: Да нет, можно. На самом деле, если ты заметил, вообще не было интервью с той стороны. Да и с этой стороны, на самом деле, кроме Мурзагулова и Обухова, в общем, с Невзлиным-то взять интервью нельзя: он отказывается. Поэтому, в принципе, мне кажется, обе стороны конфликта предпочитают без журналистов как-то решать свои проблемы по донесению до публики своей позиции. Но это, впрочем, еще Навальный придумал, что ему журналисты не нужны, потому что у него есть свой блог, канал, в котором он может отлично по четвергам выступать и все доносить, что он хочет, до населения.

В.ШВЕДОВ: Сам контент, который они выпускают, он журналистский или нет? То есть, если сами они не журналисты, это понятно, но можно ли считать расследование журналистским материалом?

И.АЗАР: Почему ты берешь у меня интервью, можно узнать?

В.ШВЕДОВ: Потому что ты более опытный журналист, практикующий, который, может быть, расследование не писал, но тем не менее имеет свой взгляд, я думаю, на любой материал.

И.АЗАР: Но ты имеешь в виду последнее их расследование? 

В.ШВЕДОВ: Конечно. Насколько оно журналистское?

И.АЗАР: Слушай, ну, во-первых, я не знаю уж, как так вышло, но, поскольку, опять же, как ты верно заметил, не специалист по расследованиям, но команда ФБК считается едва ли не главной расследовательской и в этом смысле журналистской командой. Плюс его проверяли, хоть и дружественные им, но все-таки мы должны сказать, что это журналисты: и Миша Маглов, который бывал и в нашем подкасте, и, мне кажется, он стал очень хорошим расследователем и журналистом, хотя изначально он активист, и Христо Грозев, известный журналист, хотя тоже он вроде как давно сотрудничает с ФБК. Но оценивать, насколько непосредственно мощные выводы этого расследования доказываемы, мне тяжело. Хотя, мне кажется, это не сильно отличается от предыдущих расследования на тему Навального, например. 

Мы должны учитывать, конечно, что здесь есть политическая составляющая, конечно, у ФБК, который свои расследования раньше делал против российской власти, не скрывая это, что, наверное, не только для общественного интереса, но и для, не знаю, перевода общественного интереса на свою сторону против власти. Сейчас, наверное, в данном расследовании цель – показать, что произошло, и как-то заставить людей в том числе отвернуться от Невзлина и поддерживающего его друга Ходорковского. Но журналистская составляющая, наверное, все равно есть.

В.ШВЕДОВ: Получается, если у материала политическая цель такая ярко выраженная, то считаться в полной мере журналистикой он, как мне кажется, не может. Даже если у него есть какие-то технические подходы, привычные для СМИ.

И.АЗАР: Ну, это старый спор вообще: может ли журналист заниматься политикой, может ли свободное от работы время. Это немножко другое, потому что здесь это явно совмещается. То есть в этом смысле это даже хуже, чем если журналист выступил на митинге и пишет при этом статьи. Тут как бы все совмещено в одном. Но при этом если понимать журналистику в узком смысле, как предоставление обществу общественно важной информации, то здесь, мне кажется, это есть.

В.ШВЕДОВ: То есть если перевернуть и спросить, может ли политик заниматься журналистикой в каком-то определенном формате, отдельно взятой теме, то ты считаешь, что может?

И.АЗАР: Нет, ну так же и произошло с Навальным, нет? Он же изначально был политиком, стал блогером, а впоследствии сдвинулся в сторону журналистики. А сейчас, поскольку большинство оппозиционеров уехало из России по понятным причинам, то они вообще политикой-то заниматься не могут, и даже почему-то в тех объемах, в которых они могли бы здесь заниматься, они все равно ей особо не занимаются. Вот, они все перешли в журналистику, ну, в любом случае, в поле медиа. И снимают ролики, записывают стримы –  это же все-таки часть журналистики в большей степени, чем часть политики.

В.ШВЕДОВ: Просто особо иначе реализовать себя никак не получается, вот и приходится. Не знаю, тот же Яшин, вот он вышел, и какую ему политическую карьеру делать, непонятно. А медиа – более-менее ясный путь.

И.АЗАР: Но вообще в свое время, несколько лет, много лет назад, когда его спрашивали в какой-то момент, почему-то встал вопрос, как зарабатывает Яшин, я уже не помню почему, возможно, это было как-то связано с тем, что кремлевские помойки фотографировали его в «Лексусе» или что-то в этом роде, он сказал, что его кормит перо. А тогда он писал колонки в The New Times, если мне не изменяет память.

В.ШВЕДОВ: Короче, если политикой заниматься не получается, приходится заниматься журналистикой от безысходности.

И.АЗАР: Нет, но все-таки журналистами я бы прямо так вот их не назвал, потому что у них есть очень много методов. Они используют в своей деятельности журналистские методы, и какая-то часть, ну, их можно назвать журналистикой, то, что они делают, но поскольку это все имеет политические цели, то надо как минимум об этом помнить.

В.ШВЕДОВ: Мне кажется, здесь все-таки очень большая разница, потому что когда Навальный и его команда еще занималась этими расследованиями, все-таки было это позиционирование, что, ну, политики и политики. А сейчас какая-то мимикрия местами происходит, и нет четкой границы. Взять того же Майкла Наки. Вот, типа, он все-таки как журналист себя позиционирует или как политический активист? Это как-то не до конца ясно.

И.АЗАР: Ты решил еще в этом подкасте и Майкла Наки обсудить?

В.ШВЕДОВ: Пока все равно мы еще к тексту нашему не перешли.

И.АЗАР: Может, перейдем? 

В.ШВЕДОВ: Может, и правда стоит. По крайней мере, мне лично это поинтереснее, чем Майкл Наки, будем честны. Тем более что материал у нас сегодня, как мне кажется, довольно классный. Это репортаж «Новой вкладки» из психиатрического отделения, где лежат россияне, воевавшие с украинцами. Как мы видим, от этой темы никак не уйти нам: все равно где-то вокруг да около. И автор текста – Марфа Хвостова. Во многом, конечно, уникальный репортаж, потому что журналистка работала волонтером на протяжении недели в этом психиатрическом отделении. И, с одной стороны, здесь, конечно, сразу вопрос этики, потому что, естественно, никто не знал, что она журналистка. С другой стороны, реально контент исключительный. Такое я еще нигде не видел. И хотя ничего неожиданного и сверхъестественного в нем нет, мне лично читать было очень интересно.

И.АЗАР: Да, мне тоже очень понравился текст, хотя возможно, он излишне литературный местами, но как-то в него погружаешься, в эту атмосферу, весьма, конечно, не самую благостную, так скажем.

В.ШВЕДОВ: Мне кажется, тут кроме вот этой литературности и не было другого выхода, потому что, по большому счету, ну что мы можем новое узнать? Это все понятно, и единственная ценность этого материала (и она, по-моему, хорошо раскрывается именно в таком литературном немножко формате)  в том, чтобы, собственно,слышать и увидеть этих людей из первых рук и понять, как все хреново, в общем-то.

И.АЗАР:Да. Ну, давай тогда послушаем текст вместе со всеми. А прочитает его Алевтина Пугач.

***

Жара в городе стоит вторую неделю. Возле ворот военного госпиталя то и дело останавливаются такси. Опираясь на трость, из машины выходит мужчина с вещмешком и направляется к проходной.

В помещении, где выписывают пропуска родственникам пациентов, стоят девять человек — двое мужчин и семь женщин. Одну посетительницу не пускают: пациент, к которому она идёт, почему-то не заказал на неё пропуск. Женщина порывисто подхватывает пакеты из «Пятёрочки», которые стоят у её ног.

— Это издевательство! — кричит она со слезами в голосе.

— Не надо плакать! — строго отвечает соседка по очереди.

— А я и не плачу.

Раздаётся стрёкот автоматов: по телевизору в зале выдачи пропусков показывают какой-то военный фильм.

Большая территория возле госпиталя утопает в зелени. Через каждые двадцать метров на скамейках сидят мужчины: кто без ноги, кто без руки, кто-то с забинтованной головой. Девушка в бежевом льняном костюме с усилием катит коляску с молодым парнем, у него нет правой ноги до колена и левой — полностью.

Перед отделением психиатрии курят пациенты. Кому не хватило стульев, сидят на бордюре, подстелив куски пенопласта. Дверь в отделение открывается специальным ключом, который лежит в кармане халата дежурящей рядом санитарки.

Длинный светлый коридор, в палатах полумрак — там задёрнуты занавески. Кто-то свернулся калачиком на кровати и отвернулся к стенке, кто-то тихо переговаривается. Большинство пациентов целыми днями сидят в телефонах. Новости про войну не читают: «Везде враньё». Возле некоторых кроватей — инвалидные коляски, на подоконниках — бутылки с водой. В психиатрическом отделении лежат примерно 80 человек, в основном самых низких воинских званий и младшего офицерского состава: сержанты, ефрейторы, лейтенанты. Кто-то поступил недавно, кто-то — весной, когда на улице ещё лежал снег.

Пациенты делятся на «усиленных» и «строгих». Первым разрешено ходить по больнице самим, вторых в одиночку не отпускают, чтобы ничего не натворили, в том числе с собой. После каждого визита родственников санитарки проверяют вещи пациентов: нет ли колюще-режущих предметов, алкоголя, наркотиков.

Задача волонтёра — сопровождать «строгих» на приёмы к врачам. Мужчины проходят военно-врачебную комиссию, после которой получают заключение, годен или нет к дальнейшей службе.

В коридоре душно, лица слоняющихся по нему пациентов покрыты испариной. Многие одеты в казённые полосатые пижамы с надписью «Армия России».

Пациенты хмуро оглядывают меня. Молчание нарушает высокий стройный Алексей в майке и тренировочных штанах. Он подходит ко мне вплотную, извивается змеёй и заглядывает прямо в лицо. Взгляд его зелёных глаз прожигает насквозь:

— Я совершенно здоровый человек. Но ненормальный для общества, как и общество для меня. Можете меня сразу уколоть, чтоб я сдох. Я освобожусь — и тогда умрёт всё человечество.

Алексей вешает себе на шею белое вафельное полотенце, тянет его с недоброй улыбкой: «Полотенце креееепкое». Он — из «строгих», и действительно иногда выглядит безумным. Большинство же пациентов ведут себя вполне обычно: поддерживают беседу, задают вопросы, интересуются «вольной» жизнью. Все они на нейролептиках.

Психотропные препараты, подавляющие психическую нервную деятельность, эмоциональное состояние и поведение, и способные устранять бред, галлюцинации и другие проявления психоза.

«Работать заставляет страх мобилизации — и увольняться тоже» В Кузбассе угольщики бросают работу и уезжают из региона, чтобы не идти на войну

Я веду Алексея и ещё нескольких пациентов на «шапку» — делать энцефалограмму. Рядом молча шагает Сергей — мужчина чуть моложе 30 лет из города на Волге. На войне он был разведчиком. В ожидании «шапки» Сергей играет в шахматы на телефоне. Из кармана его спортивных штанов торчит пауэрбанк с надписью «Российская Федерация», под ней — факсимильная подпись Владимира Путина.

В коридор вывозят кровать-каталку с молодым человеком. Левый глаз — под марлевой повязкой, вместо правой руки — культя. Бинты оплетают всё его стройное татуированное тело. Парень пытается сжать ладонь — не выходит: в левом локте осколок.

Следующим на «шапку» идёт Руслан, высокий крупный парень из республики Северного Кавказа. Его мобилизовали в сентябре 2022 года, а с войны он попал в отделение психиатрии, потому что перестал спать. Ему 28 лет.

На вопрос «Кем вы работали?» все пациенты сходу называют свои «профессии» на войне, словно мирной жизни и не было. «Старшим химиком, — без запинки отвечает Руслан. Химики, объясняет он, „расхимичивают“ заминированные территории. — На самом деле я просто штурмовал. Там вообще не спрашивали, кто ты, что ты. Сказали штурмовать — штурмуешь».

Руслан говорит, что после штурма «хочется всё время воевать». В мирной жизни ему скучно. Сейчас он хочет купить электронные сигареты. Говорит, начал курить на войне, раньше «делал намаз, не курил и не пил».

Руслан просится в магазин. Он «строгий», поэтому я иду с ним. Тащимся по жаре мимо больничных корпусов. Поют птицы, проезжают автомобили, на лавочках курят пациенты.

— Как много людей без рук и без ног, — удивляется Руслан.

Вовлечь в войну Как российские подростки становятся милитари-волонтёрами — за идею и ради поступления в вузы

В магазине на территории госпиталя продают игрушечные танки, шевроны, камуфляжную одежду, шоколад и кое-какую еду. Купить сигареты Руслан не может: наличных и карты у него нет. Волонтёрам в целях безопасности строго запрещено покупать что-либо пациентам и принимать от них денежные переводы. Руслан не в обиде.

— А у вас там есть кто-нибудь? — спрашивает он меня.

— Нет.

— Как вы вообще относитесь к войне?

— А вы как относитесь?

— Я к ней правильно отношусь — нейтрально. Пусть бы все, кто хочет воевать, повоевали, а мирные люди остались.

Руслан говорит, что пошёл на войну, потому что его мобилизовали и потому что туда уехали его братья.

— На перекур собираемся! — зовёт санитарка, открывая дверь на улицу.

Все, даже те, кто курил пять минут назад, тянутся к выходу. Скрип резиновых тапок по полу. В коридоре пахнет спиртом, негромко гудит вентиляция. Навстречу идёт священник: он навещает желающих причаститься или просто поговорить. «Никита будет долго тут лежать», — священник показывает на русого мальчика лет 19 со спокойным лицом.

Пётр Павлович курить не идёт: он лежит в палате с компрессом на голове. Страшно душно. Ему нужно «на шапку», но у Петра Павловича нет сил. Ослабленных возят от одного корпуса к другому на скорой. Машина чистая и аккуратная, словно только что с завода. У водителя негромко играет музыка.

Когда он оказался в больнице, Пётр Павлович не помнит: кажется, была осень. Или весна. Он вглядывается в моё лицо и улыбается: «Мы с вами где-то встречались». У него синие глаза и растерянная улыбка, на вид ему около 60 лет. Выглядит дезориентированным, ходит нетвёрдо, держится за стены. Несколько раз тревожится, что не взял документы. Поднимаясь по лестнице, осторожно берёт меня под локоть.

Пётр Павлович родом из посёлка в Центральном округе России, работал сварщиком, на войну пошёл добровольцем. Вечером я нахожу его страничку в «Одноклассниках», смотрю фотографии и узнаю, что он любил рыбачить и позировать с уловом. «Рыба на ужин, сам поймал», — подписал Пётр Павлович один из снимков. В комментарии к нему приходили десятки восторженных женщин. Пётр Павлович говорит, что дома его никто не ждёт, но там «и лечится, и калечится легче».

— Как вы оказались в наших краях? По распределению? Жених? — хитро спрашивает Пётр Павлович. Он не понимает, что находится за сотни километров от дома. Признаётся, что забыл, какой сейчас год.

— 2024-й, — подсказываю я.

В его глазах — ужас. Он думает, что я шучу.

Мы возвращаемся с энцефалограммы, щёлкает замок двери, и психиатрическое отделение засасывает нас внутрь. Вечером санитарка расскажет, что Пётр Павлович — алкоголик. У него началась деменция, и память вряд ли восстановится.

Когда медсестра раскладывает таблетки по пластмассовым коробочкам, из одной палаты раздаётся стрельба: пациент играет в стрелялки на ноутбуке.

Пациенты могут брать с собой в отделение ноутбуки и телефоны.

«Строгий, но слабенький», — так говорит про Владимира медсестра. Ему 55. Выцветшая майка, ярко-голубые глаза. Взгляд притихший, растерянный. Владимир предупреждает, что после контузии ничего не слышит на левое ухо.

Мы идём к лору. У входа курят мужчины в колясках, в очереди перед нами — молодой парень. Рыжая борода, татуированные руки, перебитый нос. Левый глаз прикрыт марлевой повязкой, правый — непонятно, есть ли вообще: там какая-то дыра. Парень тяжело дышит и сжимает в руках медкарту.

До войны Владимир занимался грузоперевозками на Дальнем Востоке. За рейс в Якутию, который занимал несколько дней, можно было заработать 220 тысяч рублей. Контракт в январе 2023-го Владимир, по его словам, подписал из патриотических чувств. На «войнушке» стал сапёром. Разбирать мины учился по роликам в интернете: «Набрал в поисковике „как разоружить мину“ — и всё». В учебном центре перед отправкой на войну ему показали только плакаты с марками гранат.

В Запорожской области, куда его отправили, командование запрещало «иметь дела» с местными.

— Я тоже сначала думал, что там бандеровцы. А потом поговорил — они такие же, как мы, никакие они не бандеровцы! Мы одно время дом у местных снимали. Ну как снимали — просто брали и жили. Сосед яйца нам продавал по 50 рублей, приносил с огорода зелень.

Местные помогали Владимиру чинить машины. «Это же русская машина, она сыпется. Я никогда бы не подумал, что сяду за руль такой машины, у меня все японские были».

Владимир вспоминает, как в первые дни их закинули в чистое поле. Командование сказало строить землянки и уехало.

— У нас даже лопат не было. Нас было 20 человек, скинулись по пять тысяч, поехали, купили электростанцию, бензопилу, лопаты и начали копать.

Дроны, вспоминает Владимир, сбивали из автомата: «У нас антидронового вооружения не было, оно стоит полмиллиона». Потом мужчина попал «в алкашиные войска», где пили почти все.

— Напивались, разбрасывали автоматы, а я собирал и на место приносил. Магазины тяжёлые, в карманы суёшь — аж штаны слетают. Если хочешь жить, на войне пить не будешь. Я один раз выпил в центре распределения — и хлоп, тревога. Стою и понимаю, что ничего не смогу делать в таком состоянии. Если ты алкаш, тебя подобьют сразу. Больше я не пил.

Владимир считает, что война «затянется надолго»: «Путин хочет побольше себе земли отхапать». О подписанном контракте жалеет.

— Если бы я знал, что буду жить под землёй с мышами, я бы никогда не пошёл на войну. Я вообще не знал, как будет. Я даже не знал, сколько денег будут платить.

— А почему пошли тогда?

— Дурак потому что.

Бестолковые Как 90-летняя заслуженная учительница истории отправила внука на войну, чтобы он смог там заработать

Руслан уезжает

На следующий день встречаю в коридоре Руслана в солнцезащитных очках.

— Мне идёт?

Сегодня его выписывают, он собирается в часть и просит меня проводить его до автостанции. Я отказываюсь.

Через полчаса Руслан спрашивает:

— На сегодня есть билет на самолёт до Минеральных Вод?

Я смотрю билеты: 30 тысяч рублей. Руслан вздыхает.

— Поедете со мной?

Рассказываю медсестре, что Руслан просит проводить его. Она закипает:

— Ни в коем случае! Он написал отказ от лечения. Мы не знаем, в каком он состоянии.

Когда я выхожу из отделения, Руслан сидит на пенопласте и курит. Он не вспоминает о своей просьбе и спокойно прощается. Больше мы не увидимся.

Немногие пациенты психиатрии хотят беседовать со священником, но волонтёры регулярно спрашивают, есть ли желающие. «После таблеток, которые нам дают, всё святое отбито», — отмахивается один из мужчин, но всё-таки просит, чтобы священник принёс ему иконку Николая Чудотворца. Другой смеётся: «У нас тут бесы живут».

Андрей из небольшого городка на Урале пошёл на войну после беседы со священником. Перед тем как подписать контракт, он пришёл за советом в храм: идти ли на войну? Священник ответил, что «надо отстаивать» и это «хорошее дело». Так говорят многие священнослужители, замечает Андрей. Если бы тогда батюшка сказал, что воевать — нехорошо, он бы задумался. Теперь Андрей носит полосатую больничную пижаму, передвигается на костылях и слышит голоса украинских шпионов, которые «сидят в деревьях».

Равнение на «мирность духа» Как Церковь воспитывает в детях военный патриотизм

В медицинских картах — военные специальности и диагнозы пациентов: гранатомётчик, шизофрения параноидальная; санитар, шизофрения психопатическая. Сегодня я провожаю к урологу очередного «строгого» — 27-летнего киевлянина Пашу. В его медицинской карте написано: ПТСР.

Медсёстры иногда просят волонтёров приносить медкарты пациентов из других отделений.

— Я связист-самоучка, дослужился до начальника связи батальона. Восемнадцать лет стукнуло — приехал в ДНР воевать против нациков. У нас захват власти произошёл и нацизм начался. Памятники осквернялись.

Пашины родственники живут в Киеве. «Мать с отчимом за нас, остальные — за укропов. Отец — бывший эсбэушник, мы не общаемся. Говорит: „Иди защищай своего Путина“. Хотя я недолюбливаю Путина. Конечно, я не за него. Столько людей положил».

В холл выкатывают пациента на коляске. Ему недавно отняли ногу. Санитарки обсуждают, как его везти на УЗИ: «Ему уже укололи обезбол, он еле держится». Кое-как перекладывают мужчину на кровать-каталку. Завязанная марлей культя повисает в воздухе.

— У меня же там ничего не зашито, просто отрезано нахуй, — объясняет парень. Со стоном он кладёт культю на подушку: — Ой-ой-ой, сука, сука.

Ему дают бутылку воды. Рядом ходят двое пациентов, которые держат в руках свои мочеприёмники — плотные прозрачные мешки, наполненные мочой.

Паша сидит, уткнувшись в телефон: листает TikTok. Новости не читает: «Неинтересно». В 2019 году Паша расторг военный контракт, но 22 февраля 2022 года, когда он жил в ДНР, его мобилизовали. «От Министерства обороны не было никакой поддержки. Всю свою зарплату вкладывал в эту грёбаную службу. Командование это не ценило», — рассказывает Паша.

На войне у него начались панические атаки: постоянная тревога, почти перестал спать. Своё состояние парень объясняет большим количеством работы и «постоянными унижениями от начальства»:

— Если какое-то давление, меня всего трясёт, голова не соображает. Третий месяц таблетки пью — нифига не помогает. Валяюсь постоянно, депрессуха. Тяжело беседу вести, мозг начинает виснуть. Тяжело сконцентрироваться. Я уже дураком стал. Иногда хочется таблеток нажраться, чтобы с концами.

Его жена, которая с двумя детьми живёт в одном из городов Центральной России в ипотечной квартире, говорит, чтобы Паша увольнялся. Он говорит, что «это нереально»:

— Либо в тюрьму, либо иди дальше служи. Да пусть садят в тюрьму! Пять лет, зато жив останусь. А если десять — повешусь да и всё. Выхода из положения нет — суицид только. Я пытался гнать от себя эти мысли, сразу таблетку выпивал, чтобы успокоиться. Агрессия бывает — это вообще жопа. В голове цель — убить. А иногда настроение поднимается — и резко появляются перед глазами трупы.

Мы с Пашей возвращаемся от уролога в психиатрическое отделение. Высокие старые липы, полутень.

— Тут в деревьях белка живёт. Видели? — говорю я.

Впервые за полтора часа Паша улыбается. Показываю ему фото, он долго умиляется. Когда мы заходим в больничный корпус, Пашино лицо снова гаснет.

«Села на эти три тонны угля и начала плакать» Как жёны российских мобилизованных пытаются спасти мужей с проблемами здоровья от участия в боевых действиях

Витя хочет к маме

Утром идёт дождь, курильщики сбились в тесную кучку под козырьком. В коридоре ко мне суетливо подбегает Иван, мужчина лет 40. Передних верхних зубов нет, рыжая бородка, голос сиплый, речь быстрая.

— Вы новенькая, новенькая?

Медсестра лениво отгоняет его, как назойливого пса.

Иван успевает сообщить, что он «живёт в Беларуси, в Брестской области».

— Это там, откуда поляки наступают, — бормочет он.

— Да не наступают, вроде.

— Это пока не наступают.

Лето в косоворотке Российских детей, чьи отцы ушли на войну в Украине, в лагерях учили ездить на танках, водить хороводы и дружить с Китаем

С 33-летним Витей идём к окулисту. Витя осторожно переставляет ноги в резиновых тапках: была контузия, теперь ощущает «скованность в ногах». Зубы плохие, речь нечёткая. Рядом с ним кажется, что время превратилось в забродивший кисель.

На войну Витя поехал полгода назад добровольно, из маленького села в одной из республик Приволжского округа. Говорит, жилось там неплохо, в 2023 году праздновали Хэллоуин: ночью приходили дети в костюмах, Витя угощал их конфетами.

Работа на лесозаготовке приносила Вите 60 тысяч рублей в месяц. Этих денег не хватало, чтобы выплатить кредит в 40 тысяч на ремонт дома, и мужчина подписал военный контракт. Дома у Вити лежачая мама. Когда сын ушёл воевать, у неё «дырки открылись, кожу стало разъедать». По словам Вити, родственники её не навещают. Он жалеет, что пошёл на войну, и хочет домой к маме.

В очереди к окулисту — человек десять. Среди них седая сухонькая дама лет 75 на коляске — может быть, жена военного или сама бывшая военнослужащая. Из кабинета выходит врач:

— Участники СВО, кто следующий — проходите!

— А когда меня примут? Без завтрака осталась, всё жду, — говорит дама.

— Надо подождать. Участники СВО, заходим!

В кабинет заезжает мужчина в кепке и тельняшке. У него нет правой руки и левой ноги. Следующим, подволакивая ногу, идёт Витя.

«Смотрим — а мы по трупам ходим»

Камиль учился на ветеринара в одной из региональных столиц; оставался последний курс, но летом 2022-го он подписал контракт. Родители были против. Младшие сестрёнки подарили Камилю перед уходом на войну подвески: цветочек и фигурку Лего — он носит их как браслет. В семье пятеро детей, Камиль старший, ему 26.

У Камиля точёное лицо, длинные ресницы. Сначала он говорит, что поехал на войну, чтобы «помочь», потом — что если бы нашёл высокооплачиваемую работу переводчиком, может, и не пошёл бы. Говорит, что несколько лет он жил на родине отца в Сирии и хорошо знает арабский. У Камиля параноидная шизофрения.

— Если бы не деньги, я бы не пошёл. Перевести бабушку через дорогу за пару тысяч — вот это нормально, — усмехается Камиль. Часть «военных» денег он прокутил во время отпуска, остальное отдал родителям.

Боевого опыта у Камиля не было, только срочная служба в России. Ему предложили стать командиром взвода. Камиль не понимал, что это, но согласился.

В ноябре 2023 года он попал под обстрел, его сильно посекло осколками, бегать и прыгать он больше не может, указательный палец не работает. Недавно Камилю позвонил товарищ, который всё ещё на войне, и сказал, что завидует тем, кто лишился рук и ног, — ведь они больше не воюют.

Камиль рассказывает, что ранило его в 9 часов утра. Весь день вместе с пулемётчиком он пролежал в хвойном лесу, отстреливаясь от украинцев, которые были в 500 метрах. Вспоминает, как «песенки пел, сигарету курил», смотрел, как «пули ломают ветки». Возле головы положил гранату.

— Я не думал, что вылезу.

Вечером мужчины пошли по полю. Подлетела «птичка», скинула гранату, пулемётчика ранило. Камиль шлёпнул его по каске: беги отсюда. Когда остался один, «молитвы в голову полезли». Камиль добрался до своих, и его отвезли в Ростов-на-Дону, после чего его «все потеряли». На третий день друг позвонил родителям Камиля: «Ваш сын погиб». Мама упала в обморок в супермаркете, а папа зарезал трёх баранов — курбан за покойного. Через день Камиль позвонил домой: «Я пока живой».

— На войне много грязи во всех смыслах. Мы как-то пришли на позицию, а там окопы по бедра, очень маленькие. «Что за хрень, почему так мало выкопали?» Отвечают: посмотри под ноги. Смотрим — а мы по трупам ходим. Их так много, что они уже с землёй смешались. Их никто не забрал, трупы были российские.

Помолчав, Камиль продолжает: «Я на этой войне никого не убил». На вопрос, важно ли ему это, пожимает плечами. Говорит, страшно было, когда начальство сказало «задвухсотить своих». Дело, по словам Камиля, было так: два человека в роте напились и стали палить из оружия. Начальство сутки избивало мужчин — все лица были синие. Их передали Камилю — «без броников, без оружия, без всего». «„Обнули их“, — сказало начальство», — рассказывает Камиль.

Ему стало жаль парней, он нашёл кое-какое обмундирование и отправил их на задачу. Один погиб, второй выжил.

Теперь Камиль хочет вернуться домой и доучиться на ветеринара.

«Эта война не для нас» История Ольги из Луганской области, которая думала, что Россия их спасёт, а теперь с сыном и братом живёт в нищете в Подмосковье

Три медсестры устроили чаепитие: мать одного из пациентов угостила домашним пирогом с вишней. Прихлёбывая горячий чай, женщины объясняют, как всё устроено в госпитале:

— Здесь такие кренделя лежат — ужас. Ведь в больнице можно купить всё: и наркотики, и водку, и проститутку. А сколько тут дырок в заборе! Кому бежать, тут не удержишь никак. Дал 500 рублей охране — вышел — нажрался — вернулся. Наркоманам и алкоголикам на ВВК ставят категорию Д, некоторые возвращаются в часть после госпиталя: санитарам помогают, дрова колют. Оружие им уже не дают. Остальным категорию В — и обратно. Вот они здесь и сидят по семь-восемь месяцев, [ищут предлоги, чтобы на войну не возвращаться]: попа чешется, прыщик выскочил. Так, чтобы с войны кукушка поехала, здесь таких нет. Кукушка едет, если они нажрутся какой-нибудь дряни химической или если шиза уже где-то сидела. Какой-то стресс — и у него щёлкает.

Военно-врачебная комиссия.

Не годен к военной службе.

Ограниченно годен.

Медсёстры возбуждённо вспоминают, как зимой сбежал 20-летний пациент из мобилизованных.

— Вышел на порог покурить, говорит: «Всё, пацаны, я домой». И по льду как сквозанул!

— Ага, в летних кроссовочках через забор. Он уже такси вызвал, машина ждала.

Парень, по словам медсестёр, уехал домой, начал там «наркотики херачить» и через три месяца повесился в сарае. Мать потом приезжала в госпиталь, забирала его вещи и паспорт.

Медсёстры замолкают, дожёвывая пирог. Одна, отставив чашку в сторону, смотрит мне в глаза:

— Нормальных тут нет — нормальные на войну не пошли.

***

В.ШВЕДОВ: Вообще одна из особенностей этого материала, которая у меня, конечно, в глаза бросилась и к которой я не знаю даже, как относиться, это то, что в стремлении максимально все анонимизировать и не спалиться, кажется  пришлось поубирать много всего. И в итоге получаются такие достаточно абстрактные персонажи. Все люди очень быстро появляются в тексте и также быстро растворяются. Особо ни за кого не цепляешься. Может, оно и не нужно, но вот это меня зацепило.

И.АЗАР: Да, но мне кажется, это особенности процесса, в котором это происходило. Она же была там как волонтер-санитар, а не как журналист, поэтому, наверное, она не сидела со всеми с диктофоном-часами, не расспрашивала обо всем. Такие какие-то картинки по разговорам, взятым урывками, услышанным где-то в курилке и прочее, прочее.

В.ШВЕДОВ: Но я думаю, они все равно про свою биографию как-то более подробно могли и рассказать. Явно им делать нечего, могли делиться какими-то своими переживаниями. Но тут такая дилемма, что, наверное, любая деталь, которая чуть-чуть уточняет образ и добавляет каких-то биографических эпизодов, она позволяет человека идентифицировать. А это сильно нежелательно явно в этом случае.

И.АЗАР: Ну, давай все-таки не будем гадать, а позвоним автору и спросим, как все было.

В.ШВЕДОВ: Звоним Марфе Хвостовой. Добрый день, Марфа.

М.ХВОСТОВА: Добрый день, Владимир и Илья.

И.АЗАР: Да, здравствуйте, Марфа.

В.ШВЕДОВ: Мы вот послушали ваш материал из психиатрического отделения, и, конечно, это уникальный совершенно контент. И первое, наверное, что хочется узнать, это насколько вообще тяжело было попасть в такую не самую открытую среду, прямо скажем.

М.ХВОСТОВА: Ну, попасть было непросто, я не буду раскрывать все подробности. Скажем так, через знакомых мне это удалось. Но я уже достаточно давно думала о том, что хочу попасть в подобное место, и да, понимала, что это будет непросто. Но, как, наверное, часто бывает у журналистов, через седьмые руки, через какое-то очередное рукопожатие, мне это удалось, и я оказалась там, где оказалась.

В.ШВЕДОВ: А почему вас привлекал именно психиатрический госпиталь?

М.ХВОСТОВА: Меня привлекало не именно психиатрическое отделение, привлекал даже, наверное, не военный госпиталь, а мне хотелось побеседовать с военными и услышать от них слова сожаления о том, что они пошли на войну. Потому что много раненых. И когда смотришь на человека без ног, без рук, у меня была такая мысль, что ты же не можешь не жалеть о том, что ты пошел воевать и вот теперь ты в таком вот виде. И я хотела услышать от людей, жалеют они, не жалеют. Но так совпало, что я оказалась в психиатрическом отделении, немного другое. Там все, с кем я общалась, они были с руками, с ногами, но тоже оказалось очень любопытно.

В.ШВЕДОВ: Довольны тем, что от них услышали? 

М.ХВОСТОВА: Да. Ну, собственно, моя гипотеза подтвердилась. Никто из тех, с кем я говорила, не выражал какого-то горячего, да и вообще какого-то желания возвращаться на фронт.

И.АЗАР: Так о чем это нам говорит-то, собственно? Вы же с какой-то целью туда шли, хотели услышать, что вот эти люди жалеют о том, что они пошли на войну. Вот хорошо, эти люди жалеют. И что? И какой вывод?

М.ХВОСТОВА: Да ничего, ну жалеют, хорошо, что жалеют. Просто мне было любопытно, жалеют они или не жалеют. Мне казалось, что невозможно стать инвалидом и не пожалеть об этом, когда ты, собственно, шел целенаправленно и осознанно в место, где высока вероятность таким стать. То есть это не какая-то роковая случайность,  а можно сказать, сам к этому стремился и вот добился и что потом думаешь?

В.ШВЕДОВ: Вы хотели свою гипотезу как-то подтвердить на практике: будут ли у них сожаления?

М.ХВОСТОВА: Да, да, именно так.

В.ШВЕДОВ: Вот такой момент: в тексте много довольно героев, но все они очень эпизодические, такие поверхностные. И мы тут обсуждали, перед тем как вам позвонить, связано ли это с тем, что в волонтерской работе, очевидно, много очень людей, просто особо нет времени с ними подробнее что-то обсуждать. Или тут еще такой момент, что если какие-то биографические детали выдавать, то будет легче идентифицировать, а это риски для безопасности?

М.ХВОСТОВА: Ну, с кем-то я пересекалась практически ежедневно. Они уже воспринимали меня как свою старую знакомую, даже были рады видеть, здоровались. С кем-то действительно общались эпизодически, буквально полчаса по дороге куда-нибудь, в какое-нибудь соседнее отделение, чтобы посетить врача.

В.ШВЕДОВ: Я к тому, что нет сквозного, центрального персонажа или какого-то героя, у которого была бы более подробная жизненная история. Это чтобы их не подставить или просто вы так глубоко с ними ничего не обсуждали?

М.ХВОСТОВА: Скорее, так устроена волонтерская деятельность, что ты просто там на полчаса-час, может быть, на полтора часа оказываешься рядом с человеком, потому что  задача волонтера – проводить пациента к какому-нибудь другому врачу, посидеть с ним в очереди, ну и как-то скоротать это время за разговорами. То есть такого, чтобы прям мы сели в этом коридоре на стульях и беседовали, такого не было.

И.АЗАР: А вы как-то с редактором обсуждали, ну и, может быть, и с собой, насколько это вообще этично представляться волонтером, а потом использовать то, что вам рассказали в журналистском материале?

М.ХВОСТОВА: Да, я обсуждала это с собой в первую очередь. Я считаю это этично при условии того, что героям сохраняется анонимность и их невозможно идентифицировать. Потому что это общественно важная информация, и в условиях, когда ты не можешь ее получить, представившись журналистом и раскрыв себя. Я считаю лично, это мое мнение, допустимым использовать подобные методы, если впоследствии это не наносит вреда кому-либо из героев.

В.ШВЕДОВ: Кроме того, что они сожалеют о войне, что еще для вас важно было? Какой еще вывод из этого опыта?

М.ХВОСТОВА: Не то, чтобы какие-то глубокие выводы я сделала, просто это все очень грустно. Наверное, я не сталкивалась с таким большим количеством раненых мужчин, которые… Это сильное впечатление, наверное, когда ты оказываешься в месте, где сконцентрированы десятки, наверное сотни людей без рук, без ног. И что с ними будет теперь, непонятно. И даже многие из моих героев, когда я спрашивала их, например, о том, например, вас комиссуют, какие планы на мирную жизнь, они не могли ответить. Нет, кто-то там говорил, что вернусь на прежнюю работу, а кто-то говорил, что надо сначала прийти в себя и планов нет. И вот когда очень много людей таких в одной точке собрано, это очень сильное впечатление гнетущее.

И.АЗАР: А у вас в конце материала есть, по-моему, несколько санитарок, которые обсуждают в том числе пациентов и говорят, что таких, чтобы с войны кукушка поехала, здесь нету. А есть только те, кто, я так понял, наркотики употребят или еще что-то. Вы тоже так считаете?

М.ХВОСТОВА: Ну, мне сложно говорить. Я не знаю, что у них было до войны. Но с одним человеком я общалась в тексте, и он говорил, что у него был диагноз шизофрения до того, как он отправился воевать. Ну и его такого взяли. То есть это не стало проблемой, по его словам. А санитарки как-то всех очень лихо стигматизировали: говорили, что там вообще половина алкоголики, вторая половина наркоманы. Но главный их посыл был в том, насколько я поняла, что, скорее всего, у человека уже были какие-то нарушения когнитивные, которые просто обострились в стрессовых условиях на войне. По их словам, нет такого, чтобы человек сходил, не знаю, год побегал с ружьем – и у него шизофрения. Они считают, что шиза там где-то уже у них сидела.

И.АЗАР: Но при этом я правильно понял, что вот эти все мужчины там ждут военно-врачебной комиссии, которая их либо вернет на фронт, либо отправит домой. То есть нет варианта, что их отправят лечиться.

М.ХВОСТОВА: Ну, все верно, да, они ждут. Не то чтобы они ждут военно-врачебную комиссию – они ее и там проходят как раз. Они с помощью волонтеров посещают разных врачей и там ждут, кто что скажет. Ну и потом, я так понимаю, что кого-то там подлечат, сочтут, что он вполне еще может повоевать, ну а кого-то уже отправят домой. Ну, как будто бы два пути здесь у них.

И.АЗАР: Ну, просто мы, я думаю, и вы, и мы регулярно читаем новости и материалы о людях, которые вернулись с войны и кого-то еще раз убили. Или не еще раз, если это не бывшие заключенные. Ну, то есть получается, что вот с этими бесами в голове, которые возникли после войны, ПТСР и прочее, с ним как бы никто вот в рамках, во всяком случае, этого заведения не работает. Их просто отправляют домой, а там уже как пойдет.

М.ХВОСТОВА: Ну, я думаю, что, наверное, если там у кого-то ситуация более сложная, ему могут дать, не знаю, направление, куда в психдиспансер в его регионе, куда он там поедет к себе домой.

И.АЗАР: Да, но это же проявляется не сразу. Вот у вас есть герой, который говорит, что я, когда выйду (забыл точно)  –  всем не поздоровится что-то в этом роде. Алексей, по-моему. «Я освобожусь, и тогда умрет все человечество».

М.ХВОСТОВА: А, ну вот он был самый такой, наверное, неоднозначный в том смысле что  как будто бы про него можно со стороны сказать, что да, у него действительно крыша поехала, потому что он нес прямо какую-то такую совсем ахинею. В то время как остальные, видимо благодаря медикаментам, производят впечатление вполне себе нормальных людей, с которыми можно поговорить о жизни.

И.АЗАР: А вы Алексея будете отслеживать дальше?

М.ХВОСТОВА: Ну, не знаю, нет, я не планировала его отслеживать, но вы думаете, стоит?

И.АЗАР: Ну да, мне кажется, надо как-то охранять общество.

М.ХВОСТОВА: Ну, видите, там есть герой, который вообще, по словам медсестры, написал отказ от дальнейшего лечения  и собирался отправиться в свою воинскую часть. Ну, то есть эти люди, да, окей, они в психиатрическом отделении, но они не лишены дееспособности, поэтому, как, в принципе, и из любой больницы, человек имеет право выйти, отказавшись от дальнейшего лечения. А уж в каком он состоянии…

В.ШВЕДОВ: Так что если всё человечество умрёт, мы будем знать, кто виноват. Ну, тут вопрос ещё по поводу персонала. Не очень много у вас в тексте его. Насколько вам показалось, они вообще эмоционально вовлечённые, участливые. А то есть ощущение небольшое, что так не особо есть дело до этого.

М.ХВОСТОВА: Слушайте, ну, как мне показалось, они относятся к пациентам так немножко, как к детям. И вообще несколько раз возникало такое ощущение какого-то детского дома странного, потому что пациенты спрашивали меня, волонтёра, когда я уходила, например, вечером, они говорили: «А  вы к нам ещё придёте, да? Мы будем вас ждать». Вот, и медперсонал тоже как будто бы немножко к ним относится как к детям. То есть они имеют власть над этими пациентами, они могут им приказывать, дают медикаменты, решают, когда им выходить на перекур, когда не выходить, кого выпускать, кого не выпускать. Но в целом, нет, достаточно нормальные, тёплые отношения у них. Они знают их по именам, по фамилиям, ну, историю каждого помнят.

И.АЗАР: А вы говорите, понятное дело, что не так просто туда пойти волонтером. А вообще там много волонтеров, это какая-то востребованная… Не знаю, не работа, даже не знаю, как это назвать.

М.ХВОСТОВА: Ну, деятельность, волонтерская деятельность.

И.АЗАР: Именно в данном месте, так скажем, там много вообще, кроме вас, было волонтеров?

М.ХВОСТОВА: Нет, немного. И, насколько я знаю, волонтеры в таких местах нужны. То есть есть нехватка волонтеров.

И.АЗАР: Ну, наверное, поэтому вам и удалось туда попасть.

В.ШВЕДОВ: Так что если после прослушивания вашего текста вдруг кто-то захочет тоже стать волонтером – милости просим.

И.АЗАР: Это странный немножко призыв: помогать российским военным, которые вернулись с фронта.

В.ШВЕДОВ: Это помощь уже такая, знаешь, она не дроны на фронт доставлять. Это помощь гуманитарная. В настоящем смысле этого слова, мне кажется. Ну, кстати, да, вот Марфа, у вас не было на этот счет каких-то тоже беспокойств, что вы тем самым все-таки с комбатантами работаете?

М.ХВОСТОВА: Ну, у меня были мысли на тему того, смогу ли я быть достаточно милосердной, вот помогать людям, действия которых я не поддерживаю. Но на самом деле там в моменте и на месте как-то это очень быстро отходит на второй план. Плюс опять же все-таки я им помогала не снаряды подносить, а уже в тот момент, когда они такие, ну, беспомощные, я просто вела с ними разговоры, и как будто бы, да, здесь… В общем, нет, у меня не было какого-то внутреннего конфликта. Ну, плюс я понимала, для чего мне это нужно. Поэтому, да, поговорить с людьми, понять, что у них в голове, вот, и, ну… Ну, даже я считаю неплохо, если я как-то могла разговорами им не то чтобы помочь, но какие-то вопросы я им задавала. Может быть, они тоже о чём-то задумывались. Может, не задумывались, я не знаю. Но в любом случае, я считаю, неплохо, когда человеку задают какие-то вопросы, над которыми он может поразмышлять, если захочет.

В.ШВЕДОВ: Трудно поспорить. Спасибо вам, Марфа, за ваш материал.

М.ХВОСТОВА: Спасибо вам.

И.АЗАР: Спасибо, что пришли. Пишите ещё. Всего доброго.

М.ХВОСТОВА: Да, всего доброго. До свидания.

В.ШВЕДОВ: Хороший вопрос поднял про этику работы с такими людьми, потому что, когда начинаются какие-то дискуссии, о том, надо ли разговаривать с российскими военными, мне лично кажется, это смешным: конечно, нужно. А вот здесь, в таких ситуациях, когда для допуска ты становишься уже все-таки соучастником ситуации, пусть даже в таком гуманитарном разрезе, как в этом случае, наверное, есть о чем подумать.

И.АЗАР: Ну, давайте подумаем все. И вернемся на следующем выпуске, обсудим.

В.ШВЕДОВ: Давайте.

И.АЗАР: И главное, слушатели могут высказаться на эту тему в нашем телеграм-канале. Пожалуйста, приходите и общайтесь там с нами, мы это очень любим. А с вами был подкаст «Давай голосом». И меня зовут Владимир Шведов.

И.АЗАР: А меня зовут Илья Азар. Всего доброго!