«Честно говоря» с Сашей Филипенко

Ксения Ларинажурналист

Саша Филипенкописатель

С одной стороны, не должно быть логики в репрессиях. С другой стороны, этот маховик раскручивается, им все время нужно будет увеличивать эти списки, потому что будто бы вы не работаете тогда. Почему вдруг? Что, у нас не осталось врагов на этой неделе? Нужно будет находить новых врагов…

Подписаться на канал The Insider
Поддержать канал The Insider

К. ЛАРИНА: Добрый вечер, дорогие друзья, дорогие наши подписчики, дорогие зрители. Это канал The Insider Live. Меня зовут Ксения Ларина. И как обычно, мы каждую неделю встречаемся в таком довольно большом разговоре с теми людьми, чье мнение нам важно, и надеемся, что эти люди также интересны вам.

Тут хочу сделать важное предуведомление, поскольку мы сейчас живем в таком мире, в котором никто не знает, кого убьют завтра, я должна сказать, что мы выходим в записи, эта программа записана. Поэтому если что-то случилось, а мы этого не обсудили, значит, мы еще этого не знали.

Сегодня в нашей виртуальной студии Саша Филипенко, писатель. Саша, приветствую вас. Здравствуйте.

С. ФИЛИПЕНКО: Добрый вечер.

К. ЛАРИНА: Я как раз вот только что перед нашей записью посмотрела ваше интервью на Deutsche Welle и поняла, что вот буквально вы его записали с Константином Эггертом, а потом случилось страшное – случилось убийство Алексея Навального. И это все сразу же, даже это интервью, в котором вы говорите очень важные вещи, оно стремительно устаревает. Что для вас изменил этот день, 16 февраля?

С. ФИЛИПЕНКО: Я думаю, что сложно поверить. Я думаю, там все отказываются в это верить. Другое дело, ты про это думаешь не в смысле обесценивания этой жизни или этой смерти, а в смысле того, как люди реагируют.

Ну, условно, нам, белорусам, очень сложно, потому что в эти же дни белорусские политзаключенные продолжают умирать в тюрьмах белорусских, и об этом, понятно, никто не говорит особенно. То есть там говорят белорусы, отдельная часть белорусов, но у этого нет такого охвата информации. Если смерть Алексея Навального вызывает сильный резонанс и вызывает сильную реакцию, ответ, и будто бы кажется, что она может вдохнуть силы, то то, что происходит в белорусских тюрьмах – смерти людей превратились в какую-то такую постоянную мануфактуру, как на самом деле и в российских тюрьмах. Мы понимаем, что огромное количество людей.

И я в этом смысле нельзя сказать, что больше сосредоточен на том, что происходит в Беларуси, но мне довольно тяжело переносить то, что мы по-прежнему никак не можем повлиять на ситуацию и, в общем, не можем так освещать даже то, что у нас происходит, потому что у нас нет таких сильных голосов сейчас.

К. ЛАРИНА: Ну, вы же понимаете, что убийство и гибель одного человека, оно ни в коей мере не отменяет все остальные драмы, катастрофы и трагедии и преступления, свидетелями которых мы сейчас являемся. Просто мне кажется, может быть, вы не согласитесь, что здесь какая-то черта перейдена. Это открытое убийство. Это как знаменитая повесть «День открытых убийств». Это тот самый случай. То же самое, как это было с открытым убийством Пригожина. Это просто открытое убийство, которое, по сути, не скрывается.

С. ФИЛИПЕНКО: Я думаю, что это не то что открытое убийство (это совершенно точно), я думаю, что это убийство, которое происходило в прямом эфире, потому что мы понимаем, что все сотрудники фсиновские, они все с камерами, мы понимаем, что там повсюду висят камеры, мы понимаем, что на них висят гоупрошки. И при желании это убийство можно было бы раскрыть я не знаю, за сколько секунд, которое займет у вас время, чтобы перелить с этих камер все.

То есть я не знаю, был ли человек, который прямо действительно в прямом эфире наблюдал за тем, что происходит, но я могу представить себе, что даже такой человек существует, потому что мы понимаем, что за Алексеем следили 24 часа в сутки. И невозможна ситуация, в которой люди бы не знали о том, что происходит, не могли бы успеть вмешаться и так далее. И в этом смысле это совершенно точно такое чудовищное «шоу Трумана», когда в прямом эфире убивают человека.

К. ЛАРИНА: Вы выступали на Мюнхенской конференции в феврале 2022 года, просто буквально в те дни, когда началось вторжение России в Украину. И вы там были вместе со Светланой Тихановской, насколько я правильно помню. Сейчас на Мюнхенской конференции вместе с Тихановской была Юлия Навальная, которая, буквально получив известие о гибели своего мужа, вышла на трибуну и сказала все, что она сказала.

Скажите, для вас как для художника, как для писателя вот эта вот женская роль, появление таких античных героинь, по сути, – и Тихановская, и Юлия Навальная – это что-то меняет в миропорядке, как вам кажется, сегодня?

С. ФИЛИПЕНКО: У меня была первая мысль, когда это случилось, у меня первое было то, что я подумал, что для меня сразу стало понятно, что Юлия должна продолжить эту борьбу, что она ее продолжит, хотя мы понимаем, что она всегда категорически отказывалась, не хотела. И в этом смысле первая аналогия, которая мне пришла в голову, сейчас же все обсуждают «Мастера и Маргариту», и в этом смысле ты представляешь себе Маргариту, которая будет мстить и разносить всё и всех.

И это чудовищно, что те женщины прекрасные, сильные приходят в политику не потому, что они хотят это делать, не потому, что у них есть запрос на это, а потому, как складываются их жизни. Мы не знаем, на самом деле в каком состоянии сейчас находится Сергей Тихановский, что с ним, давно нет связи, как и с другими белорусскими политическими заключенными. Хочется только пожелать, чтобы это отмщение поскорее случилось.

К. ЛАРИНА: Ну, давайте тогда про Беларусь. Конечно, мне хочется подробнее поговорить. Мы уже назвали несколько имен. И да, я тоже вижу, что все исчезло. Про людей ничего неизвестно, ни про Марию Колесникову, ни про Тихановского, ни про многих других. Я не могу спросить, что делать? Я могу спросить, можно ли предполагать самое страшное, учитывая, повторю, вот те предлагаемые обстоятельства, в которых мы сегодня существуем?

С. ФИЛИПЕНКО: Я думаю, что, к сожалению, да, потому что эти смерти происходят постоянно. На этой неделе случилась очередная смерть. И более того, мы понимаем, что мы узнаем про смерти, условно, известных политзаключенных.

К. ЛАРИНА: Это Игорь Ледник, да?      

С. ФИЛИПЕНКО: Да. Но при этом мы не узнаем о смерти людей, которые, например, не хотят считать себя политзаключенными или семьи которых не называют себя политзаключенными. Мы понимаем, что в одних и тех же бараках по восемь человек умирает. И никто не говорит про эти смерти. И в этом смысле ожидать… Это ведь тоже такой карт-бланш, то, что сейчас произошло с Алексеем Навальным. Руки развязаны совершенно и у Путина, и у Лукашенко. Мы понимаем, что они могут делать все что хотят.

Сегодня появилась новость, что Великобритания ввела санкции против сотрудников колонии. Я думаю, что так эти сотрудники узнали, что существует Великобритания. И я не знаю, насколько сильно по ним ударила новость, что они теперь не поедут в Великобританию. Я не могу себе представить, что эти сотрудники так часто летают туда. То есть мы понимаем, что санкции должны вводиться, мы понимаем, что там постоянно нужно наказывать, но при этом мы видим, что эти санкции, эти наказания, конечно, часто выглядят довольно комично, они не работают.

И за эти два года Россия отлично научилась подстраиваться под санкции, отлично научилась с этим жить. Мы понимаем, что, в общем-то, там ничего не меняется в том смысле, что, я не знаю, скажем, я сейчас живу в Швейцарии, где русский уголь, который приходил в Швейцарию, русский уголь из этой же шахты приходит по-прежнему в Швейцарию, просто теперь он заезжает в Эстонию, из Эстонии в Казахстан, то есть наоборот, и просто приезжает в Швейцарию гораздо дороже. Но это тот же уголь из той же шахты. Мы понимаем, что сейчас если мы разбираем дроны, которые летят в Украину, мы их просто разбираем и понимаем, что там комплектующие европейские по-прежнему, их много.

И в этом смысле мы видим, что, как мне кажется, мы живем в такие времена великого кокетства, когда мы посылаем 12 баллов на Евровидении Украине и миллиарды евро России за все энергоресурсы. Мы видим, как отлично себя чувствуют российские банки.

Мы видим, что если ситуация будет продолжаться так, как продолжается, то Путин будет чувствовать свою безнаказанность еще десятилетия. Он может будет делать все что захочет. Он ни разу не получил какого-то такого серьезного отпора сейчас. И в этом смысле он понимает, что можно делать все что угодно. А если можно делать все что угодно, значит, будут новые и новые жертвы, в том числе и в тюрьмах.

К. ЛАРИНА: Ну вот вы ответили на мой вопрос, который я хотела тоже задать. Чем вы объясняете, почему до сих пор мир не может справиться с этими преступниками, с этими бандитами, если мы объединим Лукашенко и Путина? Это так. Это вот такие современные диктаторы европейские, а то и мирового масштаба. Это война войной, а бизнес бизнесом, что называется? Или должна быть какая-то политическая воля проявлена со стороны руководства Евросоюза?

С. ФИЛИПЕНКО: Я думаю, и первое, и второе. Огромное количество интересантов, огромное количество людей в Европе, которые до сих пор не понимают, что Украина – независимое государство и Беларусь – независимое государство. Они представляют, что это где-то там далеко в России, что-то они там между собой разбираются внутри страны. Огромное количество людей просто заинтересовано в бизнесе.

Огромное количество людей разочаровано тем, что вот, условно, случились эти санкции, эти санкции больше ударили по европейцам, чем ударили по россиянам. Огромное количество людей не видит смысла в том, что, условно, запрещают открывать банковские счета людям, которые уехали от войны, или людям, которые протестовали, каким-нибудь, не знаю, сотрудникам «ОВД-Инфо», но при этом не закрывают счета людям, которые прямо связаны с режимом. Очень много кейсов, когда очень избирательно и очень странно работают эти санкции.

Я думаю, что есть усталость от войны в Европе. Я думаю, что, к сожалению, люди увлекаются конфликтами, как сериалами Нетфликса, потому что все были очень увлечены. Мы, белорусы, лучше всего это понимаем на себе, как европейцы были увлечены нами, как все сопереживали Беларуси. Когда началась война, понятно, большая в Европе, все забыли в один день про белорусов. Белорусы из народа, который сражался, в один день стали соагрессорами. И никто не стал разбираться, что белорусы даже спустя год после репрессий выходили на марши против войны в Минске, в котором совершенно невозможно было выходить.

И в этом смысле люди переключаются, интерес переключается. Случился конфликт в Израиле – люди переключились на Израиль. Случается Венесуэла или что-нибудь еще – и все забывают и забывают. И будто бы зачем рисковать и зачем идти на какие-то решительные меры? А эта ситуация действует исключительно решительных мер, которые можно обсуждать, не обсуждать. Но ясно, что Путин понимает только аргумент силы. К этому аргументу силы никто не готов.

Все готовы, как мне кажется, сейчас опустить… Мне кажется, что сейчас можно говорить о том, что опустилось два железных занавеса. Один железный занавес опустила Европа, один железный занавес опустила Россия. И будто бы всех устраивает такая ситуация, что вот теперь мы ограждены и говорим себе, что это на десятилетия, это будет долго, и будем как-то так жить. Может быть, этот конфликт в Украине как-то там затихнет, как-то они сами разберутся, зато это не коснется нас.

Из того, что я слышу и вижу, я не думаю, что европейцы, во всяком случае, здесь в Швейцарии или в Германии, слышат аргумент про то, что Украина сражается за европейскую свободу. Они тактично молчат на этот счет, потому что дают право высказаться людям, которые сражаются в Украине, но они, конечно, не верят в то, что Путин дойдет до Швейцарии или Путин дойдет до Германии. И в этом смысле я думаю, что никто не готов повышать ставки.

И Путин это очень хорошо чувствует. Путин чувствует язык силы всегда. Когда постоянно говорят, что случится Третья мировая война, мы помним, как турецкие истребители сбивали российские истребители, а Турция – член НАТО, и никакой Третьей мировой войны не случилось. Принесли извинения, очень быстро это проглотили. Когда Путин получает от того, от кого он чувствует силу, по-другому разговаривает. И в этом смысле вопрос того, что политики, вероятно, больше знают, чем мы знаем, и они взвешивают эти риски, но мне кажется, что сейчас выглядит так, что мы просто ширмой отгородимся и не будем наблюдать за тем, что происходит.

К. ЛАРИНА: Конечно, что-то мне подсказывает, что ширмой не обойдется, к сожалению. Они косплеят Великую Отечественную войну, я имею в виду путинский режим, стараются вот такую рифму предложить своим гражданам и миру. Но, по сути, да, эта рифма повторяется. Все, что вы сейчас описали, называя имя Путина, и в отношении с державами, с Европой, и с миром, и с угрозами, фамилию Путина заменить на Гитлера – и это будет точная картина середины прошлого века. Может быть, действительно, я подумала, мы должны это переживать. Про маятник истории говорят. Но, может быть, действительно вот эти бесконечные повторы, надо к ним относиться с изрядной долей фатализма. Или можно этого избежать?

С. ФИЛИПЕНКО: Мы уже, мне кажется, этого не избежали. Мне кажется, мы уже встряли. Действительно, мне кажется, времена рифмуются. И даже в своем интервью, когда он заявляет про Польшу чудовищные вещи. И в этом смысле мы наблюдаем, что повторяется вопрос. Будто бы прошло столетие, будто бы мы должны сделать какие-то выводы, с другой стороны, я наблюдаю за тем, что никто никакие выводы не делает. Мы сдаем все, как экзамены сдаем, Судеты новые у нас теперь, отдаем, отдаем, отдаем.

И в этом смысле мне кажется, что всякий раз, пока не наступит какая-то такая точка кипения, а я вижу, как у разных людей она очень разная, я не знаю, например, когда я разговариваю с людьми, которые сейчас живут внутри России, с какими-то старыми знакомыми, которые говорят: «Мы еще останемся здесь, но если уж совсем плохо что-то случится, тогда, наверное, мы будем думать о том, чтобы уехать». И я в этот момент думаю, а что еще совсем плохое должно случиться, чтобы у вас возникла мысль? Понятно, что там сложно выходить на акции протеста сейчас, но в моем представлении можно заниматься каким-то саботажем. Но просто про то, как люди мыслят. Понятно, что мы не обобщаем, мы не можем говорить за всех. Хотя мне кажется, что это такие мысли значительной части российского общества сейчас, если есть российское общество. Это тоже отдельный разговор.

И вот я слышу про то, что может еще случиться. То есть мы понимаем, что, скажем, одним из толчков протестов 2020 года в Беларуси было там трагикомичное поведение Лукашенко во время ковида, когда люди просто умирали и видели, и Беларусь была единственной страной, которая играла в футбол, и он рассказывал, что он в воздухе не видит никакого ковида, хотя, как сейчас выяснилось, у него там было до потолка вакцин, которые хранились только для него на случай, если в стране случится дефицит. И это, безусловно, подтолкнуло белорусов выходить, потому что всю жизнь рассказывали, что у нас будто бы страна для жизни, государство. Вот вы вот не лезете в политику, но зато у вас чистые улицы, у вас нет свободы, зато у вас есть какое-никакое здравоохранение и т.д. и т.п.

Казалось бы, когда в России погибли уже там – мы не можем оценить точную цифру – сотни тысяч уже солдат, пришла эта цифра или нет, что еще должно случиться, чтобы общество перестало вести себя как, не знаю, страус? Или даже не страус, потому что какая-то фатальная инфантильность у людей, которые продолжают жить жизнью на Патриках и представлять себе, что вообще ничего не изменилось.

То есть, может быть, это, с одной стороны, истерика. Мы понимаем, что истерика может проявляться и так тоже. И страх может проявляться ровно и в том, что ты живешь такой жизнью. Но я просто не понимаю, что еще должно случиться для того, чтобы россияне как-то начали объединяться и говорить, что так нельзя жить больше, что не круто, когда идет два года война, говорить, что «я зашел не в ту дверь», ездить выступать на фронт оккупированной территории, для того чтобы продолжить жить эту никчемную жизнь.

Не круто жить, как, я не знаю, все эти ипотечные российские комики, которые шутят про турбулентность сейчас или шутят про то, как они не могут найти парковочное место в Москве на фоне двух тысяч… Три года уже война, и люди продолжают не замечать ее все это время. И мне кажется, это пример такой чудовищного какого-то инфантилизма общества. И при этом я не понимаю, что может это общество сейчас разбудить, ну и просто понять, что так не круто жить, что так нельзя жить.

При этом я понимаю, что в Беларуси очень важная вещь, которую сделали и Тихановская, и Колесникова Маша тогда, – они перестали рассказывать белорусам, что они плохие, неправильные люди. Они с любовью относились к белорусам.

И сейчас будто бы нужно как-то тоже, наверное, с любовью относиться к российскому обществу. Но я не представляю, как это можно делать, потому что я вижу огромное количество россиян, которые себя очень жалеют, огромное количество россиян, которые находят миллион причин, почему это происходит. Но когда было окно возможностей, когда можно было выходить, когда можно было протестовать, когда там московские менты вели себя, условно, очень по-вегетариански, сравнивая с тем, что происходило в Беларуси, никто ничего не делал. И все сейчас перепугались на опережение.

И в этом смысле, не знаю, мне кажется, будто бы, с одной стороны, мы должны поддерживать очень общество, мы должны, в моем представлении, не закрывать Гете-Институты, а открывать 20 Гете-Институтов сейчас в Москве, открывать театры. А с другой стороны, в общем, мы должны из нерешаемой задачи найти выход.

К. ЛАРИНА: Конечно же, я слушала вас, ваш монолог, и нет никаких точек разногласия. Я абсолютно согласна с тем, что вы говорите. Добавлю еще, что помимо войны, которую старается большинство России не замечать и не видеть, они еще не замечают и не видят вот этих растущих стремительно репрессивных законов и деяний против гражданского населения. Ведь, опять же вспоминая Германию, я не устаю проводить эту аналогию, когда Томас Манн писал, что первая страна, которую поработил Гитлер, это была Германия, немецкий народ. То же самое, что сделал Путин к моменту вторжения, что он уже сделал с Россией, с моей родиной.

И сейчас, когда мы смотрим, как людей арестовывают, тащат в автозаки за возложение цветов, как сказала с горькой иронией Оля Романова в статье, за цветоложество, вот тот самый случай. За выражение лица, за лайки, за перепосты, за сомнения, за то, что человек не скрывает своего имени. Вот это меня даже больше поражает. Скажу вам так, Саша, что за эти два года стремительно изменилось общество, фашизация произошла просто на наших глазах. Я все думаю, может быть, мы так не видим? Может быть, они не видят это внутри? Ведь бывают же такие случаи, когда, что называется, врет как очевидец, что человек изнутри, он видит совсем все по-другому ситуацию. А нам, когда общий план, это совсем кажется по-другому.

С. ФИЛИПЕНКО: Я думаю, что и так, и не так. Потому что много лет, когда я был в Беларуси, я наблюдал эту кому, которая в стране была с 2004 до 2020 года. Белорусы не очень активны. В 2010 году у нас было 50 тысяч человек на улицах, и белорусы жили своей жизнью, тоже не замечали. Это был момент, когда ты тоже понимал, не знаю, в 2012 году, что нет никакого смысла сейчас выходить, что ты уже совсем один будешь выходить. Мы выходили на какие-то там одиночные штуки.

И в этом смысле мне кажется, что кто-то не замечает, кто-то не замечает, кого-то устраивает то, что происходит. Тоже общаясь с друзьями, у которых есть возможность сейчас возвращаться в Россию или приезжать, мне рассказывают о том, что Москва и Петербург сейчас накачаны этими случайными деньгами, которые появились, которые появляются там в связи с оборонкой и т.д. и т.п., и люди чувствуют себя прекрасно, люди тратят деньги, люди научились находить санкционные какие-то товары, как это происходило в советские времена. Они очень хорошо знают, как справляться с дефицитом, как где-что обменять, сапоги на вино. А сейчас этого и не нужно, потому что есть какое-то там импортозамещение.

И в этом смысле будто бы все очень быстро договорились, что мы не можем ни на что повлиять и никак не можем повлиять, и мы, наверное, даже не будем думать о том, чтобы повлиять, вот сами там разберутся за нас. При этом я думаю, что огромное количество людей подвержено пропаганде и верят в то, что происходит.

Но, по моим ощущениям, это происходило гораздо и гораздо раньше. То есть мне кажется, что это не два года, что это много лет. Я помню, что я в «Травле» описываю момент, когда человека судят за пустое сообщение. Он опубликовал пост, в котором нет ни одного знака, и это оскорбляет патриотов России и всех патриотов. И это было в 2014 году, 10 лет назад, написано.

И тогда я помню, что когда я читал эти отрывки, у людей они чаще вызывали еще смех, они считали, что это сатира. И я уже тогда не понимал, почему вы смеетесь. Потому что, не считая моментов, которые действительно смешно написаны, но я не понимал, потому что мне казалось, что этот снежный ком, настолько очевидно, как он катится, уже тогда, настолько очевидно, что к этому все придет, что не нужно смеяться, нужно нам всем собраться и что-то делать в России и в Беларуси.

И я думаю, что общество, наверное, какая-то часть общества не хотела замечать, какая-то часть общества проморгала это, потому что считала, что все хорошо, зарплаты растут, чемпионаты мира проводятся, вот у нас тут Олимпиады и т.д. и т.п. И в этом смысле я думаю, что процесс давным-давно начался. А еще на самом деле дальше. А когда-то он просто не закончился. И в этом смысле мы можем отматывать далеко-далеко эту штуку.

К. ЛАРИНА: Вспомнила, что когда-то Саша Филипенко был веселым парнем, писал сценарии, скетчи, был одним из авторов «Прожекторперисхилтона» и совершенно прекрасной программы на «Дожде». Как она, «Вечерний Герасимец» называлась?

С. ФИЛИПЕНКО: Да.

К. ЛАРИНА: А когда у вас это случилось, вот этот тумблер переключился, когда вы почувствовали, что у вас совсем другой путь и другой способ познания мира – не через смех, а через глубину?

С. ФИЛИПЕНКО: Ну нет, он, во-первых, мне кажется, никуда не ушел. Смех, он остается. Это такой бронежилет любви, который тебе помогает спасаться от того, что происходит. И потом, последнюю страшную книжку я все равно писал, так сказать, с черным юмором…

К. ЛАРИНА: «Кремулятор»?

С. ФИЛИПЕНКО: Да. В ней много есть юмора, потому что я понимал, что без юмора я просто не справлюсь с этой темой, я сойду с ума, если я буду два года писать про то, про что я пишу. И он будто бы становится защитой. У меня была всегда обратная история. Много я на телеке не работал. Я не хотел там работать, мне хотелось всегда писать, но просто нужны были деньги. И сейчас часто у книжек большая себестоимость. Все думают, что написать книжку – это нужно сесть за стол и просто ее написать. В моем случае для того, чтобы писать «Кремулятор», мне нужно было объехать все места, где был Блохин. И ты просто тратишь очень много денег на то, чтобы написать книгу. И в этом смысле приходилось работать.

И было понятно после года работы в «Прожекторе», что мы не совпадаем сразу по… Уже тогда. Хотя тогда казалось, что ты еще можешь шутить почти про все, но было понятно, что мы не совпадаем по каким-то цензурным вещам и по каким-то просто представлениям о том, каким должен быть юмор. Поэтому я ушел на «Дождь». Но на «Дожде» я, собственно, ходил тогда с мыслью и озвучивал, что я пишу первую книжку. Я тогда писал «Бывшего сына», говорил об этом.

И мне кажется, что на меня все смотрели немного как на городского сумасшедшего. Потому что обычно авторы, ну, какое-то количество авторов пытается попасть на телек, это будто бы приносит больше славы, а я был человеком, который уже был на телеке, хотел с него уйти, чтобы писать книжки. И на меня все так смотрели – «Ну ладно, окей. Каждый сходит с ума по-своему». Мне кажется, там Наташа Синдеева думала, что, не знаю, кто-то выпивает, кто-то наркоман, а Сашка придумал, что он писатель, ну и пусть ходит, лишь бы работал.

И в этом смысле всегда это было. И мне кажется, что юмор – какая-то важная вещь. С другой стороны, наверное, в моем случае она уже не совсем здоровая, потому что это уже такой способ помогать себе, который, наверное, может быть, и не всегда уже правильный. Иногда нужно меньше шутить, мне кажется, чем я себе позволяю.

К. ЛАРИНА: Тут стоит заметить, что на Сашу Филипенко на родине уже заведено уголовное дело. И я помню, что пыталась найти какие-то последние сведения, но ничего не нашла, кроме того факта, что оно заведено. Есть ли какая-то информация, за что, по какой статье? Ничего, да?

С. ФИЛИПЕНКО: Ничего не знаем. Мы понимаем, что обыск дома был и арест отца был связан с этим уголовным делом, с тем, что началось производство этого уголовного дела. По какой статье, мы не знаем до сих пор, потому что папа видел только номер дела длинный, но не видел, по какой статье. Его вызывали на допросы сейчас дальше в рамках этого дела. но по-прежнему не знаем. Это тайна следствия или что-то такое. Неизвестно, по какой статье я обвиняюсь. Насколько я понимаю, отцу сказали, что вот это дело уже сейчас возбуждено и что еще три возбуждаются, в процессе возбуждения. Тоже по каким статьям неизвестно. Я не знаю, я прохожу там в группе каких-то злодеев или я один злодей. Не знаю.

Я так понимаю, что когда дело закончится и его передадут в суд, это будет заочный суд, как сейчас в Беларуси происходит, и тогда станет известно, по какой статье и за что. Ну, наверное, не знаю, там экстремизм какой-то или что-нибудь такое. Что-то в эту сторону должно быть. Не знаю, что я еще мог наделать.

Но я не представляю вообще, что за дело, почему. И никто не сообщает. Я думал, что хотя бы могли бы прислать какое-то уведомление о том, что против вас возбуждено уголовное дело по такой-то статье. Потому что отец подписывал протокол за меня. Он тоже Александр, только он Александр Николаевич, а я Александр Александрович. И он когда подписывал протокол, он говорил: «Но это же не я, это мой сын». Ему говорят: «Да. Мы не можем дотянуться до вашего сына, поэтому подпишите за него». Поэтому будто бы вот он за меня подписал, что я ознакомлен с тем, что против меня возбуждено уголовное дело. По какой статье, мы не знаем до сих пор.

К. ЛАРИНА: Сейчас такую же практику ввели уже давно уже в России. У нас уже, я уже не знаю, куда ни ткни, у нас кто-то обязательно заочно арестован, находится в розыске. Я уж не говорю про количество «иноагентов», которым присвоено это почетное звание. И если уж мы вспоминаем все время Беларусь, тут стоит напомнить, что действительно в какой-то момент Беларусь стала таким полигоном репетиционным для Путина, для режима. И они на Беларуси проверяли реакцию общества, как я понимаю: «Вот это, а вот это давайте, а вот это. А вот ничего, а вот съели, а вот проглотили». И стали делать то же самое.

Это я сейчас смотрю, тоже как много… Это все тоже случайные утечки. Вдруг карточка МВД обнаруживается, что оказывается НН в розыске. Никто его об этом не уведомлял, никаких уведомлений не присылал. Но так. Это для того, чтобы если НН соберется посетить родственника в Москве, он будет арестован сразу же в аэропорту. Вы не пытались убедить близких уехать? Пытались их как-то вытащить оттуда?

С. ФИЛИПЕНКО: Сейчас сложно, потому что там есть проблемы с документами. И потом, сейчас пока сложно представить, как сейчас отец мог это сделать. С другой стороны, папа не хочет уезжать, потому что он ничего не сделал, он ни в чем совершенно не виноват. Все понимают, что его прессуют из-за меня. И будто бы даже по бандитским понятиям неспортивно прессовать родителей. То есть будто бы у них тоже есть какой-то такой свой свод правил, и всегда считалось, что семьи не трогаем.

Хотя мы давно понимаем уже, что это не так. В Беларуси сейчас очень трогают семьи. В Беларуси сейчас очень многих родителей задерживают, ко многим приходят с обысками или просто переворачивают квартиры. Всякий раз посылают сигналы, что мы до вас не можем добраться, но мы вот можем к близким прийти.

Огромное количество людей, это такой уже жанр стал, которые на похороны собственных родственников по Скайпу приезжают и смотрят. Прям такая чуть ли не услуга уже есть – похороны по Скайпу, когда ты смотришь. У меня несколько уже знакомых, там есть прекрасные актеры, которые играют в спектаклях, которые не смогли поехать на похороны. Там есть знакомая девушка-журналистка, которая не смогла на похороны мамы поехать по той же причине, потому что людей задерживают. Тебя задерживают или когда ты въезжаешь в страну, или если ты вдруг въехал через Россию, и тебя сразу не задержали, то прямо во время похорон людей задерживают.

И в этом смысле я думаю, что в Беларусь, по-моему, сейчас перекочует как раз список, появится список белорусских «иноагентов». Это будет в обратную сторону. Потому что я знаю, что в Москве тоже должен был быть спектакль «Кремулятор».

К. ЛАРИНА: На Покровке, да.

С. ФИЛИПЕНКО: Да, в Театре на Покровке. И, собственно, когда вызвали режиссерку Настю Паутову и сказали ей, что это невозможно, там одна из причин, которую озвучили, что будто бы готовится список белорусских «иноагентов», и ваш там Филипенко будет в первых рядах. И я думаю, что в Россию, понятно, в обратную сторону перекочует то, что людей будут так же принимать, задерживать повсюду. Если вы будете приезжать на похороны к близким или куда-нибудь, вас будут задерживать.

К. ЛАРИНА: Что касается вообще цензуры и цензуры и в творчестве, и в культуре, и в политике, и в СМИ. Насколько здесь эти два режима сегодня близки? Такими же методами действуют в Беларуси? Спектакли запрещают, имена запрещают, книги запрещают?

С. ФИЛИПЕНКО: Конечно. Более того, в Беларуси это было давным-давно. Я помню, мне кажется, лет пять назад мы ходили на спектакли Белорусского свободного театра.

К. ЛАРИНА: Николая Халезина.

С. ФИЛИПЕНКО: Который игрался в частном секторе. В дом вы приезжали, там смотрели спектакль и уезжали из этого частного сектора.

К. ЛАРИНА: Если уезжали. Я помню, как зрительный зал арестовывали на спектакле у Халезина.

С. ФИЛИПЕНКО: Арестовывали. Очень часто переписывали паспорта, переписывали у всех имена и фамилии. Просто были какие-то моменты, которые будто бы напоминали оттепель, и все без страха отдавали свои паспорта, условно: перепишите, что я сходил на спектакль, ну там занесите в список. Если в России сейчас есть какие-то списки запрещенных книг и что-то такое, какие-то авторы, которых начинают все больше разрастаться эти списки, их убирают с книжных полок, то в Беларуси просто совершенно уничтожен книжный рынок, закрыты издательства. На белорусском языке вы вообще не можете ничего публиковать. Просто разгромлено все. То есть книга убита в Беларуси полностью.

Вы можете покупать книги там онлайн, вы можете покупать книги в магазинах. Мои книги, например, часто вы приходите в магазин, и вы должны спросить, есть ли Филипенко. Нет на полках, но вам их выносят. Говорят, есть, и продают. Из-под полки, условно. Не выставляют сейчас. Спектакль по «Бывшему сыну» был запрещен еще в 2020 году. То есть им даже не дали репетировать тогда. И они успели сыграть его в Киеве перед началом войны. Ну и понятно, что сейчас невозможно себе представить ситуацию, в которой кто-то что-то поставит, скажем, по моим произведениям. И в этом смысле очень-очень все похоже, похожи методы давления.

К. ЛАРИНА: Я слышала, что даже в Беларуси запретили Оруэлла.

С. ФИЛИПЕНКО: Может быть. Я не знаю. В Беларуси сложно запретить Оруэлла, потому что мы в нем живем уже сколько лет.

К. ЛАРИНА: Господи, действительно.

С. ФИЛИПЕНКО: Но вполне возможно. Я думаю, что да, все что угодно. Там есть какие-то списки. Я не могу себе представить, что сейчас какой-то белорусский театр сыграет там Оруэлла. Что касается книг, я не видел эти списки, но я думаю, что вполне возможно, что на белорусском языке, если Оруэлл был переведен на белорусский, то, конечно, он сразу попадает в экстремизм – и потому что Оруэлл, и потому что на белорусском.

К. ЛАРИНА: Ну вот у нас как раз в эти дни, сегодня и вчера, по-моему, ходит список запрещенной литературы. Но он связан не с политикой, а связан с пропагандой ЛГБТ. И кого там только нет. Я не знаю, смотрели вы или нет этот список. Он, конечно, поражает. Там и бедный Боккаччо попал с «Декамероном», и Платон с «Пиром», и Достоевский с «Неточкой Незвановой», Стивен Кинг с несколькими романами и особенно «Оно». Роман «Оно» их очень возбудил на пропаганду ЛГБТ. Это, конечно, из области скорее для меня не комического, а абсурдного абсолютно. Но это будет так.

Одновременно нежелательными становится вновь и «Радио Свобода», и многие другие СМИ. То есть это все абсолютно даже не худшие проявления Советского Союза, совка, а такая модель какая-то для устрашения, для будущих устрашений.

С. ФИЛИПЕНКО: Я думаю, что да. И я думаю, что, во-первых, в этом, то, как я себе представляю себе репрессии, всегда в них не должно быть логики. Главное, что вы должны понимать, что этот страх должен быть всеобъемлющий, и вы не должны понимать правила игры, будто бы что я вот здесь проскочу, я там буду как Константин Богомолов спасаться, взасос целоваться с Собяниным и ставить сейчас свои пьесы ради этого. И мне кажется, что как раз будет прилетать всем. И мы видим это как раз по людям, которые не в ту дверь вошли, а потом извиняются все как один. Это всех коснется.

С одной стороны, не должно быть логики в репрессиях. С другой стороны, этот маховик раскручивается, им все время нужно будет увеличивать эти списки, потому что будто бы вы не работаете тогда. Почему вдруг? Что, у нас не осталось врагов на этой неделе? Нужно будет находить новых врагов.

С третьей стороны, понятно, что это такие времена, которые поднимают со дна людей, которые будто бы сидели притихшими. И такое количество Шариковых, которые занимаются всеми этими списками. Мы это наблюдаем за Мизулиной или за людьми, которые будто бы, когда ты наблюдаешь за ними, кажется, что они вчера научились ходить, как-то ориентироваться просто в пространстве, управлять собственным телом и языком, а они уже занимают какие-то посты и принимают какие-то решения. Ну и эти вот решения, они соответствуют, собственно, каким-то таким способностям этих людей.

И в этом смысле я думаю, что это, конечно, такое все вместе. Это, с одной стороны, репрессии, которые должны увеличиваться, а с другой стороны, люди, которые стоят за этими репрессиями, это не те люди, которые должны быть в локомотиве общества, и как-то не те люди, которые в 2024 году вообще должны что-то предпринимать.

Но я думаю, что они очень хорошо понимают, там Мизулина прекрасно понимает, что в нормальной стране ей не будет никогда места, она не сможет проявить себя так в Норвегии, она не сможет себя так проявить в Швейцарии. В этом смысле это ее шанс сейчас, это просто какая-то такая видовая борьба. Вот сейчас наступает время, когда есть большой запрос на людей не очень образованных, на людей, не очень дружащих с какими-то элементарными, фундаментальными ценностями, на людей, которые не уважают просто элементарные свободы. И они понимают, что, окей, сейчас наше время и нужно действовать.

И они действуют, предполагая, что их самих не коснутся эти репрессии, предполагая, что их самих это все не сожрет, хотя мы помним, как пули Ягоды, Ежова перекочевывали дальше от одного к другим.

К. ЛАРИНА: Не могу не спросить про сюжет, который для меня один из самых чудовищных, страшных. И, как мне кажется, в своем масштабе это сюжет для романа вот уровня, не знаю, «Мефисто» Клауса Манна. Это сюжет с Протасевичем. Потому что все мы за этим следили. И то, что произошло, вот эту драму и драматургию жуткую, этот спектакль, который они поставили, и как они сломали человека, это, конечно, то, что мы с вами уже говорили, все в прямом эфире, практически на наших глазах. Где бы мы ни были, мы это наблюдали. Что вы можете сказать про этот сюжет? Что для вас эта история? И что случилось? Как вы себе объясняете, что произошло?

С. ФИЛИПЕНКО: Не знаю, для меня это очень простая история. Я перестал за ней следить в тот момент, когда посадили самолет и его арестовали. В том смысле, что все, что он говорит после этого, неважно. Все, что он говорит после того, как его задержали, после того, как он подвергся пыткам или не подвергся пыткам, это совершенно не имеет значения, потому что он явно не летел в Минск, чтобы все это происходило, и Минска не было в его планах, он летел в другую страну, у него были другие планы. Мы понимаем, что на него давили, мы понимаем, что, наверное, это была какая-то часть договоренности, что он принимает участие во всем этом цирке – и со временем тогда отпускают Сапегу. Или не понимаем этого.

Я не знаю. Мне просто кажется, что это довольно лишние рассуждения и жонглирование фактами. В том смысле, что очевидно единственный факт – что он всего этого не хотел и не собирался это делать. Все, что происходит после, дальше люди начинают взвешивать, там как бы они себя вели. Мы понимаем, что, наверное, у кого-то хватает силы и мужества, у кого-то не хватает силы и мужества. Мы понимаем, что на кого-то давят.

Там в Беларуси ты, например, понимаешь, очень зависит от того, в чьи руки ты попадешь – ты попадешь в руки КГБ, например, или ты попадешь в руки ГУБОПиКа. Потому что это разные степени давления на человека, разные методы давления на человека. И там если одни будто бы не любят марать руки и действуют как-то еще с собственным уважением к себе, ломая жизни, то другие ломают жизни людям просто какими-то зверствами. И в этом смысле мы не знаем, через что он прошел, мы не знаем, через что ему пришлось пройти. Может быть, его конституция такая, что он и сам рад был изменить свое решение. Может быть, ему пришлось пройти через чудовищные вещи.

Мне кажется, что пока он не окажется на свободе и не сможет сам об этом рассказать так, как он захочет или не захочет, мы не должны задаваться вопросами никакими, кроме того, что все, что произошло, это пытка чудовищная. И мы знаем, в каких условиях люди содержатся в белорусских тюрьмах. Просто если вы на 15 суток попадаете в белорусскую тюрьму, то с вами происходят чудовищные вещи, которые там, согласно всем квалификациям, проходят как пытки, унижения. И в этом смысле мы можем только себе представить, как на него давили.

И я не знаю, я вижу огромное количество людей, которые говорят, что я бы так не поступил, я бы выдержал, я бы до последнего. Я не могу, например, про себя сказать, поступил бы я так или не поступил, если бы я подвергся или не подвергся каким-то пыткам. Я как человек, который много сидел в архивах и который представляет, как работают пытки, представляет, как там записываются сейчас в Беларуси все эти видео, когда людей заставляют извиняться. И если человек говорит первую фразу «я не буду извиняться», ему говорят: «Хорошо, снимайте обувь», и они дальше используют электрошоки, чтобы у вас не оставалось следов на теле. И в этом смысле понятно, почему все люди записывают эти видео с извинениями.

И вот у меня нет уверенности что я бы не согласился что-то сказать, если бы я понимал, что… Я не знаю, какой у меня порог боли. Просто кому-то, может быть, повезло, что против него не испытывают какие-то там изощренные способы, а кому-то не повезло, кто-то оказывается там просто святым, как Мария Колесникова или как другие люди, которые просто невероятное проявляют мужество, у кого-то этот порог ниже.

Но мне кажется, что мы будто бы, когда начинаем про это думать, смещается акцент с того ужаса, который происходит, и мы будто бы не теми вопросами задаемся. Мне кажется, надо ставить точку в тот момент, когда посадили самолет, а дальше пытаться сделать так, чтобы человек оказался на свободе, и потом, если он захочет про это говорить, поговорить с ним про это. Мы не можем оценить степень давления, но, очевидно, это давление было. Поэтому мне кажется, что это чудовищно оказаться в такой ситуации. И я могу только посочувствовать ему дальше. Я надеюсь, что когда-нибудь мы узнаем просто там правду или не узнаем.

К. ЛАРИНА: Я слушаю вас и вспоминаю кадры того самого интервью-допроса, который Протасевичу устроили, уже когда было принято, что называется, по нему решение, как я поняла. И меня, конечно, поразил там этот господин или товарищ, или майор, кто он там. Марков, по-моему, его фамилия.

С. ФИЛИПЕНКО: Я, честно говоря, не помню.

К. ЛАРИНА: Он ведущий программы, он телеведущий.

С. ФИЛИПЕНКО: Да, да, да.

К. ЛАРИНА: С ним разговаривают, такая задушевная беседа. Это абсолютно для меня какая-то история опять же фашистская. Потому что видно, что это пытка. Вот этот разговор – это было продолжение пытки. Мой вопрос к вам такой. Почему люди этого не замечают, когда они смотрят? Ведь если они это задумали и показывают это по центральному своему телевидению по всей Беларуси, для того чтобы посмотрели – раскаявшийся грешник, вот предатель, он раскаялся, плачет в прямом эфире. Как же можно не заметить, что это пытка?

С. ФИЛИПЕНКО: Я думаю, что, во-первых, количество просмотров у центральных белорусских каналов, к счастью, не очень велико. Во-вторых, я очень хорошо помню реакцию белорусского общества, своих друзей, которые в массе своей говорили о том, что никто не будет смотреть это интервью намеренно, и не обсуждали. И когда кто-то обсуждал, все сходились во мнении, что нельзя смотреть за пытками. И мы знаем, что есть элементарное правило у журналистов – не брать интервью у пленных, не разговаривать с людьми, которые сейчас находятся в плену. И в этом смысле ты не можешь всерьез воспринимать людей, ты не можешь всерьез воспринимать то, что он говорит, когда на него очевидно давили.

Ну, может быть, я говорю не за все белорусское общество, я говорю скорее, наверное, за своих друзей и товарищей, за какое-то журналистское белорусское общество. Но я помню, что были все единогласны в том, что не нужно это смотреть. Поэтому я не вспомнил. Я думал, что вы имеете в виду пресс-конференцию, на которую он собирался.

К. ЛАРИНА: Нет-нет-нет, именно интервью, поскольку это постановочная история.

С. ФИЛИПЕНКО: Да, я видел скриншоты, но я не смотрел само интервью, потому что мне кажется, что это как наблюдать за пыткой человека в прямом эфире.

К. ЛАРИНА: Давайте тогда спрошу про пропагандистов, поскольку все-таки тоже очень близкая тема. И российские, и белорусские в этом смысле работают в одном и том же жанре – истерики и визга. Что за люди сегодня в первых рядах вот на этом фронте пропагандистском? И можно ли назвать их так же, как мы называем российских пропагандистов, соучастниками преступлений против человечности?

С. ФИЛИПЕНКО: Конечно, сто процентов. Эти люди понимают, что они делают. Я думаю, что, как у всех пропагандистов, там разные вводные. Насколько мы понимаем, там есть такой человек по фамилии Муковозчик, которого просто зажопили. У него были финансовые преступления и т.д. и т.п. Он вел когда-то белорусский КВН, он был таким белорусским Масляковым или кем-то. И этот человек украл так много, что против него там было возбуждено много всего. И в какой-то момент ему просто сказали, что у тебя есть выбор – ты теперь или сотрудник и пропагандист, или ты присядешь. И он выбрал быть сотрудником и пропагандистом.

И про него, мне кажется, все знают, что это просто человек, который очень-очень много лет воровал, у которого, по-моему, ужасная репутация была со времен университета. Все знали, что это подлый человек. Ну и, в общем, по нему это видно сейчас, потому что, мне кажется, порядочный человек не будет заниматься пропагандой. Это какая-то элементарная истина.

Там в случае со вторым большим пропагандистом Азаренком, мне кажется, там все чуть сложнее, потому что это какая-то детская травма, потому что у него папа был пропагандистом, и он рос в этом, и он это все наблюдал и впитывал. И мне кажется, что там просто какой-то клинический случай, потому что он, я думаю, во многое верит сам, и он наблюдал, что так нужно себя вести. И я не думаю, что там есть момент, который есть у российских пропагандистов, когда они могли покупать себе виллы, потому что белорусские пропагандисты, они в этом смысле… Может быть, сейчас, когда они выходят на российский рынок, у них там чуть-чуть вырастают зарплаты, но вообще это такое довольно скромное служение.

То есть на фоне, может быть, белорусских зарплат они там чуть выше получают на телевидении, но все равно это не те деньги, ради которых можно попрощаться с совестью. Это не сумма, как в рассказе Метерлинка, от которой сходишь с ума. И я думаю, что вот в его случае это какие-то там травмы, которые тянутся прямо из детства из детства.

И другие есть какие-то пропагандисты, которые, я думаю, у них тоже у каждого свои какие-то причины, почему они этим занимаются. Но так или иначе, мне кажется, есть другие способы справляться с детскими травмами. Можно терапию, например, пройти. В конце концов, не знаю, пить можно. Можно спиваться, но не обязательно быть пропагандистом при этом.

К. ЛАРИНА: Ну что, мы должны двигаться к финалу. К финалу я хочу, конечно же, немножечко поговорить про премьеру в Берлине спектакля «Кремулятор», который поставил Максим Диденко. В главной роли – Максим Суханов. Ну и напомню, автор этого романа, этой книги – Саша Филипенко. Во-первых, это хорошая новость. Вот давайте так. Можно уже это сказать.

Что вы скажете про это? Нет, я знаю, что вам нравится, что автор в восторге. Это все понятно. Но давайте так. Вот спектакль, который идет на русском языке по произведению русскоязычного белорусского писателя в Берлине, в Европе. Для кого он? Кто его смотрит? Что он может изменить? Вон сколько я вам вопросов. Вообще, культура, уехавшая Беларусь, уехавшая Россия, которая сегодня существует в разных странах мира, в том числе и интеллектуальная, и культурная эмиграция, насколько эта почва плодородна сегодня?

С. ФИЛИПЕНКО: Мне кажется, что плодородна. Если говорить о белорусской литературе, сейчас современная белорусская литература занимает какое-то такое свое место в европейской литературе. И там есть несколько сейчас авторов, которые очень известны в Европе.

Мне кажется, что это ответ как раз людям, которые якобы говорят «я здесь остаюсь спасать театр», для того чтобы фотографироваться с ветеранами ДНР, или «я здесь остаюсь спасать театр», чтобы там опять потом бегать к Собянину. Ну какие-то ужасающие вещи, будто бы люди спасают искусство. Хотя никакое искусство они там сейчас не спасают, а просто занимаются его уничтожением.

Мне кажется, что это в первую очередь ответ на то, что можно не заниматься самодеятельностью, не заниматься КВНом, а сделать большой спектакль. Действительно Макс сделал большой спектакль в Берлине. И публика очень разная, потому что он идет на русском, но он идет с немецкими субтитрами. И в зале было большое количество немцев. Я знаю просто по своим издателям, которые рассказывали о том, что приходили друзья. Огромное количество просто берлинской публики было.

И в этом смысле понятно, что это в какой-то момент чуть-чуть напоминало какой-то из вечеров московский театр по количеству людей, которых ты встречал в Москве, но я думаю, что самое важное в этом – это ответ на то, что несмотря на все сложности, которые тебе предлагает эмиграция, несмотря на все эти вызовы и несмотря на то, что ты оказываешься там в другой воде совершенно, ты можешь продолжать заниматься искусством и ты можешь делать это свободно.

И это самое важное, мне вообще кажется, в жизни, что ты можешь делать, если ты отвечаешь сам перед собой и ты можешь говорить о том, что ты хочешь. Не ставить пьесы про ветеранов ДНР сейчас, не ставить то, что тебя спускают сверху, и думать про цензуру, что ты не можешь сказать ни «А», не можешь сказать ни «Б». Ты платишь эту цену того, что там, да, сейчас постановки не идут в Минске. При этом мы вот всеми способами пытались сделать так, чтобы «Кремулятор» был в Москве тоже, потому что мне очень кажется важным заниматься культурным саботажем тоже и делать все, чтобы публика внутри видела это там.

В этом смысле мы бы сейчас очень хотели сделать фильм. Неважно, на какой платформе он бы вышел, но когда у нас есть Ютуб и когда все люди внутри страны тоже могут посмотреть, и это, наверное, больше людей, которые все-таки прочтут книгу, это было бы важно.

Понятно, что автор счастлив всегда, когда его произведение на сцене, но лично для меня это пример того, что не нужно быть говнюком, чтобы объяснять себе, что я якобы вот сейчас прогнусь под Собянина, у меня там под носом будет пахнуть задницей Собянина, но зато я поставлю там «Чайку» или что-нибудь. Никому не нужна «Чайка» сейчас, никому не нужно, потому что вообще твое искусство все провалилось.

Будто бы весь этот театр воспитывал в людях всегда десятилетиями самое лучшее, и в критический момент будто бы все должны были поступить правильно. Когда там началась война, будто бы Москва должна была стоять, миллионы москвичей должны были выйти и не пойти губы накачивать и ходить на спектакли к Богомолову… Не знаю, почему я к нему придолбался сегодня. Ну ладно.

К. ЛАРИНА: Есть и пострашнее, кстати, там.

С. ФИЛИПЕНКО: Да, да. Я просто к тому, что мы видим, что это не работает.

К. ЛАРИНА: К Машкову, например. К Машкову.

С. ФИЛИПЕНКО: Да, да. Все, оставим бедного Богомолова.

К. ЛАРИНА: Или Безрукову.

С. ФИЛИПЕНКО: Пусть летает дальше в Куршавель, как мы знаем, после того как пишет письма про загнивающий Запад. Короче, я думаю, что это просто очень важный сигнал того, что если ты хочешь заниматься искусством, ты будешь заниматься им везде, и тебе не нужно при этом прогибаться под ребят. И для меня это было самое важное. Потому что Макс сделал потрясающий большой спектакль.

К. ЛАРИНА: А скажите про Суханова. Я так рада, что у него есть работа. Дорогие друзья, Максим Суханов – гений. Это гениальный актер. И это такое счастье, что у него есть возможность сейчас говорить и заниматься своим делом. Вот эта вот работа «Кремулятор», до этого было несколько читок и спектаклей по пьесе Артура Соломонова «Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича», где как раз Макс выступал в роли Иосифа Виссарионовича. И все, кто видел, говорят, что это потрясающе. И здесь я уже читала рецензии на ваш спектакль и понимаю прекрасно, что это событие, безусловно.

С. ФИЛИПЕНКО: Мне кажется, что это действительно событие стало сейчас в Берлине. Мне кажется, это обсуждают. И я очень рад, что сразу после второго показа пришло огромное количество приглашений из разных городов. И сейчас будут какие-то у них длиннющие гастроли от Голландии до Швеции, Тбилиси, Кипр. И прям набирается большое количество городов. И я очень рад, потому что, мне кажется, важно для актеров играть, видеть публику. И хорошо, когда у спектакля там какая-то своя судьба, потому что обычно все мои спектакли закрывали. И в этом смысле приятно, что хоть что-то живет.

К. ЛАРИНА: Ну и последнее, наверное, спрошу. Про что бы сейчас хотелось написать? Потому что все, кто знает творчество Саши Филипенко, знают, что всегда у него точка, как бы вот такой вот исходник, что называется, – это всегда реальное событие, вокруг которого выстраивается художественное произведение. И высказывания абсолютно актуальные, про сегодня. Что сейчас? Какое событие вас заставило бы, что называется, сесть и вокруг него создать свой мир?

С. ФИЛИПЕНКО: Это очень сложный сейчас вопрос, потому что я, закончив «Кремулятор», я там чувствовал себя как человек, который пробежал марафон и выдохся, и долго приходил в себя. Плюс все события, которые случились. Я очень много писал как журналист, эссеист про Беларусь все время в европейской прессе. И в этом смысле я долго не подбирался. У меня есть огромное количество пороха и каких-то идей, но нет искры. И я жду, что сейчас искра появится.

Я не могу писать о войне, которая происходит, потому что я уверен, что с этим справятся прекрасные писатели, которые есть в Украине, и они свидетели, они видят. Другое дело, что иногда не нужно быть свидетелем, нужно быть чуть в стороне. Но мне, наверное, скорее интересен этот перекресток культур России, Беларуси, Украины сейчас, потому что это моя семья, в которой есть люди из России, бабушки и дедушки, бабушки и дедушки из Беларуси, бабушки и дедушки из Украины, как это все переплетается, когда мы видим, что…

Я не знаю, у меня близкий друг в Штутгарте, у него супруга, их три сестры, у одной сестры сейчас муж воюет на стороне России, у другой сестры муж воюет на стороне Украины. И мама каждое утро обзванивает дочерей и разговаривает с ними. Это какая-то ситуация, в которой не придумаешь ее.

К. ЛАРИНА: Безумие.  

С. ФИЛИПЕНКО: Да. Как не сойти с ума, когда ты разговариваешь со своими дочерьми и понимаешь, что вот у одной там сын в Запорожье, где-то у второй, и они по разные стороны. И в этом смысле мне очень интересен этот перекресток культур, в котором мы оказались. Я про это много думаю сейчас. Но я далек от того, чтобы начинать. Я жду. Обычно это выстреливает. И, наверное, сейчас еще что-то созревает.

К. ЛАРИНА: Каким вам видится ближайшее будущее? Вообще у вас вот календарь планирования, вообще каким образом вы себе его формулируете? Это возможно?

С. ФИЛИПЕНКО: Но у меня ближайшее будущее там расписано довольно далеко в плане выступлений, потому что их очень много, и книжки выходят в разных странах. И в этом смысле там уже почти на год расписаны какие-то и постоянно появляются. В этом смысле есть календарь планирования. Но, как любой другой человек, никаких календарей планирования у меня нет. В смысле просыпаешься утром и хорошо.

К. ЛАРИНА: Всё. Хочу какую-нибудь точку найти светлую. Ну давайте. Каждый по-разному спасается от этого от всего. И, конечно же, самое главное, как мне кажется, когда у человека есть возможность, о чем мы с вами говорили, говорить свободно, открыто все, что он чувствует и думает, не озираться, не бояться. Тем не менее, есть ли у вас рецепт, каким образом эту реальность, впуская ее в себя, не отворачиваясь от нее, все-таки не сойти с ума, а найти какие-то опоры? Во-первых, нет гарантии, что я не схожу с ума, а найти какие-то опоры?

С. ФИЛИПЕНКО: Во-первых, нет гарантии, что я не схожу с ума. Не знаю никаких. Я думаю, что это суперсложно. Я, наверное, хорошо понимаю людей, которые не хотят это в себя впускать. И я иногда думаю, что я был бы рад вместе со всеми поверить во что-то. И было бы проще жить, наверное, когда ты будто бы не подключаешься к тому, что происходит. Потому что я понимаю, что мне суперсложно и с начала войны, и с того, что происходит в Беларуси, мне эмоционально очень сложно все это вывозить. Мне тяжело. Я думаю, что просто рецепт – это терапия, алкоголь и гребля. Я много занимаюсь греблей. Вот это то, что меня спасает. Бег, пробежки. То есть я не знаю. На самом деле нет никаких рецептов. Мне кажется, как-то нужно чего-то…

К. ЛАРИНА: Я скажу. У меня есть рецепт. Я сейчас вас слушала про греблю и подумала, что надо делать то, что ты любишь. Что ты любишь делать больше всего на свете, вот это тебя обязательно спасет от безумия. Правда же? В любой момент. Главное, чтобы была возможность это делать. Вот что. Меня спасает вот это, скажу вам честно. Вот для меня вот это терапия – вот это вот ощущение какого-то контакта, пусть и через видеосвязь, но все равно контакта человеческого. Я знаю, что для многих людей, в том числе которые нас смотрят, для них тоже очень важно вот это – вот это ощущение, что рядом свои, рядом свои люди, вот они, можешь протянуть руку. Спасибо, Саша.

С. ФИЛИПЕНКО: Спасибо большое.

К. ЛАРИНА: Я желаю успеха, удачи. Желаю долгой жизни новому спектаклю. И надеюсь, что когда-нибудь окажусь в зрительном зале.

С. ФИЛИПЕНКО: Да. А я как раз побегу на пробежку.

К. ЛАРИНА: Давайте.

С. ФИЛИПЕНКО: Счастливо.

К. ЛАРИНА: Пока.

С. ФИЛИПЕНКО: Спасибо.