Вопрос не в том, что у кого было или чего не было в 90-е
Лента опять нашла повод поделиться мемуарами и поспорить на тему, кому и как жилось на Руси в 1997-м, и кто в этом виноват. Мне в этом смысле легко: сам я в том году был молодым успешным журналистом, жил в Москве, моя бабушка, мама и сестра – в Орле, отец – в Питере, так что у меня была прекрасная возможность наблюдать и сравнивать.
Весной 1997-го заболела моя мама, ей требовалась нейрохирургическая операция, я привез ее в Москву и сел за телефон обзванивать знакомых в поисках правильного места. Поскольку мама была женщиной самостоятельной, она, не сказав мне ни слова, сама отправилась в Институт Бурденко и зашла с улицы на консультацию. На 10-й минуте разговора врач предложил ей два варианта операции: платный (3000 долларов) и бесплатный. Когда мама поинтересовалась, в чем разница, врач прямым текстом сказал, цитата: “Ну, в бесплатном случае никогда не знаешь, какой попадется анестезиолог, а тут я все гарантирую, сами понимаете”. Мама встала, сказала врачу все, что о нем думает, и ушла. Операцию в Бурденко она делать отказалась категорически, мотивировав это нежеланием “давать взятку шантажисту” и тем, что на 3000 долларов она в Орле сможет жить год.
Я, к слову, ровно 3000 в месяц тогда и зарабатывал – этого хватало и на аренду однокомнатной квартиры в Крылатском, и на жизнь молодой семьи (жена преподавала в МГУ и писала диссертацию), и на помощь родным в Орле, и на отдых пару раз в году, и даже на ремонт вечно ломавшейся “Ауди-80” 1986 года выпуска. Это было меньше, чем у иных моих знакомых, кто и на мерседесах ездил, и в казино чуть ли не каждый вечер заходил, но больше, чем у большинства москвичей. Сбережений при этом у меня не было.
Приезжая в Орел, я чувствовал себя если не миллионером, то как минимум примерно так же, как когда приехал годом позже на Кубу. То есть блокадного голода не видел, но, приходя в гости с набором хороших конфет и колбасы/сыра, понимал, что устраиваю людям праздник. В том же Орле люди жили тоже по-разному: многие заводы закрылись, и не нашедшие себя при капитализме бывшие инженеры покупали в магазинах крупы и суповые наборы, на которые жили неделями. Удачливых предпринимателей было немного: самые успешные становились такими благодаря работе в связке с местной администрацией. В этом смысле в Орле на тот момент вообще ничего по сравнению с советскими временами не изменилось: бывшие партийные чиновники, обосновавшиеся теперь в мэрии, чувствовали себя прекрасно.
То ли дело Питер: здесь социальное расслоение било в глаза, как в каком-нибудь Рио: на Невском – улыбки и концерты, казино и дорогие автосалоны, и там же, за арками – коммуналки и нищета. И да, были семьи, которые если не голодали, то еле-еле существовали, ограничивая себя во всем – точно.
97-й, как и вообще 90-е, как, кстати, и теперь 20-е – они очень разные. Есть потрясающие истории успеха, когда трудолюбивые энергичные люди, воспользовавшись новыми возможностями и свободой, стали богатыми и счастливыми. Есть невообразимые истории краха и трагедий, когда не менее трудолюбивые и энергичные люди теряли все, падали и уже не могли подняться.
Вопрос не в том, что у кого было или чего не было в 90-е. Любая смена строя и строительство нового общества сопровождается историями взлета меньшинства и страданий большинства. Вопрос в том, что и почему стало с надеждами тех, кто был готов терпеть, плевать на проблемы, переучиваться и перестраивать менталитет, короче, работать ради будущего своих детей в действительно свободном и справедливом обществе. Кто поддерживал реформы, не хотел возвращения СССР, не жаловался на жизнь, не плевал в потолок – и все равно оказался заложником коррумпированного полицейского государства. И почему, как справедливо заметила Катя, в 2011-м на акции протеста не пришли большинство тех, кто двадцатью годами раньше, в 1991-м, собрались у Белого дома защищать демократию.