Судьба потомственного человека: к восьмидесятилетию Никиты Михалкова
Вчера Никита Михалков отмечал юбилей, ему как мастеру культуры и патриоту устраивали торжественные встречи в московских школах. Он шевелил усами, переходил на меццо-сопрано и мироточил патриотизмом.
Я люблю ранние фильмы Михалкова, когда он сначала создавал гуманистические панорамы революционной романтики, необходимые, чтобы отмыться от сталинизма и его эстетики, а затем его полные меланхолии картины, популярные в эпоху застоя, когда “все было навсегда, пока не кончилось”.
Михалкова называют авторитетным силовым предпринимателем от культуры и даже “идеологом Кремля”, но если посмотреть на его карьеру, то он всегда просто делал то, что нравилось власти, какой бы она ни была. Романтика оттепели сменилась разрешенной мелкобуржуазной фрондой 1970-х, в 90-е ельцинист и антикоммунист Михалков снял “Утомленные солнцем”, посвященный репрессиям, а затем параллельно с восхождением “Старых песен о главном” стал источником неоимперской ностальгии о великой России.
Михалкову-предпринимателю было комфортно при всех режимах, поскольку его талант состоял в том, чтобы угадывать и предсказывать кардиограмму генеральной линии. Его эксклюзивная услуга состоит в том, чтобы работать воображением и поставлять образы для политических режимов, которые еще не знают, о чем им мечтать. Когда мечты воплощаются в жизнь, война становится реальностью, талант Михалкова заканчивается: ему не о чем больше грезить для начальства.
Главная черта Михалкова – это, разумеется, барство, то есть демонстрация собственной исключительности, значимости, иерархической природы общества, презрение и барская же милость к “обычным людям”. Он приказывал доставить ему нацболов, которые кинули в него торт, чтобы лично пнуть в лицо. В 2012 году я брал у него интервью, и он под запись говорил, что коррупция – это часть русской традиции, а уж если господь дал тебе деньги, то поделись с убогими. Его пиарщики потом попросили не публиковать этот фрагмент. Он играет барина в крепостной России, и визиты в школы с хлебом-солью на восьмидесятилетие надо понимать как осмотр семейного поместья.
Если совместить михалковскую мечту о “белой России, которую мы потеряли” с его реальной ролью придворного, угождающего эстетическим запросам очередной отечественной диктатуры, постельничьего-киношного для следующего царя от Хрущева до Путина, то становится ясно: Никита Михалков, играющий барина, в первую очередь человек.
В смысле лакей, который стоит с накрахмаленными усами, перекинув через руку полотенце, готовый угодить каждому, кто сядет на трон. “Эй, человек!” – обращается к нему с трона, и Михалков обслуживает по высшему разряду. Это у них потомственное: отсюда и барство, характерное для каждого лакея, когда его не видит хозяин.