Последнее про девяностые
Ну и, наверное, последнее про девяностые. Две картинки с натуры…
Осень 1991-го года. Еще СССР. Еще социализм. Еще госцены. Я – студент, даю частные уроки, у меня уже двое детей. Денег довольно много, если мерить советскими ценами, тыщщу в месяц зарабатываю примерно (стипендия – 40 рублей). А толку-то? В универсаме на Петровке два товара: уксус и хмели-сунели. Больше нет вообще ничего. Ни-че-го.
У входа в универсам стоят автоматы для продажи подсолнечного масла. Раньше было удобно: приходишь со своей тарой, кидаешь в щель монетку в 50 копеек и тебе автомат наливает где-то 300 мл масла в подставленную тару. В очереди стоять не надо, только если разменять свой рубль на два полтинника, они монеты редкие, не всегда есть в кошельке.
Так вот: в автоматы залили масло!
Я увидел, побежал домой, схватил стеклянную трехлитровую банку и встал в очередь. Стоял я часа три или четыре рядом с такими же бедолагами. Полтинников почти ни у кого своих не было, поэтому периодически работники магазина подходили к автоматам, останавливали торговлю, выгребали наличку и несли на кассу. После этого к кассе с обеих сторон устремлялась толпа, да и с дракой, ведь всем не хватит!
– Меняем только по рублю на человека! Только по рублю!
Но у меня в “визитной карточке покупателя” вписаны двое детей. Значит, мне три рубля поменяют! Целых три рубля! Бумажные рубли – мусор, их полно, но полтинники – валюта! На них автомат масло наливает. Густое, пахнущее семечками. Картошку можно жарить или хлеб поливать…
Поменял – и со своими законными шестью полтинниками обратно в очередь к автоматам. А ближе к ним пол магазина полит густым слоем масла и усыпан стекольным крошевом, это кто-то не удержал свою банку, вот ведь обидно-то! И устоять на этом скользком сложно, а падать нельзя. Во-первых, банку разобьешь, пока за новой сходишь, очередь тебя забудет, а во-вторых, приземлившись на стеклянное крошево, уже и маслица не захочешь. Пойдешь в травмпункт.
Аннушка, вишь ты, уже разлила.
Часа через три или четыре я обнимал свою трехлитровую банку, более чем наполовину полную тем самым маслицем, и нес ее домой как добытчик.
И в этот момент я сказал себе: да что угодно, но только не так. Любые цены, любые порядки, только не социализм. Я заработаю. Я потерплю. Но я больше не хочу ломиться к кассе разменивать трешку по справке о детях на шесть полтинников.
Декабрь 1993-го, капитализм, рынок, приватизация и вот вся эта хрень. Новый год на носу. Я, “самозанятый”, а в скором будущем менеэс Института востоковедения, сжимаю в руке бумажку в двадцать немецких марок, я привез ее из Амстердама, где проучился год, и иду в валютный отдел магазина на Тверской. Жалко ее тратить, но на новый же год надо что-то как-то… На ту двадцатку я купил своей семье:
– пачку мюслей – экзотика же и польза!
– две баночки йогурта, девчонкам попробовать;
– упаковку губок для мытья посуды, хватит старыми тряпками ее мыть.
Порадовать семью экзотикой на новый год.
И у меня ощущение, что жизнь налаживается.