«Закладка»: Андрей Зорин, «Появление героя»

Вот такая история тоже про воспитание чувств, про воспитание нового человека и про то, как натура и культура и натура, сформированная культурой, иногда вступают в противоречие друг с другом или, наоборот, каким-то странным образом друг друга дополняют, давая не тот результат, который педагогом был запланирован. Кстати, идея воспитать себе идеальную жену с детства — это тоже распространенная дурь бывает, и в литературе тоже описана…

YouTube-канал «Эхо Подкасты»
Apple Podcasts
Castbox
Spotify
Yandex Music
другие платформы

🌟Если подкаст вам понравился и вы ждете следующего выпуска, поддержите нас донатом — сделать это можно с помощью российской или зарубежной банковской карты по ссылке: https://boosty.to/echofm

По мотивам второго эпизода подкаста мы выпустили книгу «Бедная Лиза и её родственники: антология русской сентиментальной прозы» с предисловием Екатерины Шульман и Галины Юзефович. Купить в магазине Эхо Книги

Список литературы из выпуска:
«Появление героя: Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века», Андрей Зорин
Дневники Андрея Ивановича Тургенева
«Страдания юного Вертера», Иоганн Вольфганг Гёте
«Юлия, или новая Элоиза», Жан-Жак Руссо
«Война и мир», «Анна Каренина», Лев Толстой
«Беатриса», Оноре де Бальзак
«Кандид, или Оптимизм», «Заира», Вольтер
«Бедная Лиза», «Наталья, боярская дочь», Николай Карамзин
«Роза и Любим», Павел Львов
«Зара», Николай Смирнов
«Именины», Николай Павлов
«Барышня-крестьянка», Александр Пушкин
«Российский Вертер», Михаил Сушков
«Бедная Маша», Александр Измайлов
«Анжелика, маркиза ангелов», Анн и Серж Голон
Рубрика «Колофон»:
«Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц»
«Записки институтки», Лидия Чарская
В следующем выпуске:
«Эфиопика», Гелиодор

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Здравствуйте, дорогие друзья! В эфире вновь наша с Екатериной Михайловной «радионяня». И поскольку в этот раз вожу я, я придумала книгу, которую мы обсуждаем, я позволю вам о ней и напомнить. Итак, сегодня наша главная «героиня» — это книга нашего дорогого и уважаемого коллеги Андрея Леонидовича Зорина, замечательного отечественного филолога, профессора и так далее. Благороднейшего мужа, как сказал бы наш герой прошлого выпуска.

Так вот, книга эта называется «Появление героя», и рассказывает она в первую очередь об Андрее Ивановиче Тургеневе, малоизвестном, мало прожившем персонаже эпохи рубежа XVIII-XIX веков, который вошел в историю как автор знаменитых дневников. Но дневники эти для Зорина являются вовсе не самоцелью. Это не филологический труд, в котором он анализирует все это добро прекрасное — винтажное, скажем деликатно. Эта книга иллюстрирует то, как на российской почве отечественной прививались традиции правильного проявления эмоций. Потому что трудно в это поверить, но до середины XVIII века люди даже толком не умели всплакнуть на могиле любимой. Они не знали, как это делать, потому что у них не было правильной книжки, из которой это можно было бы вычитать. Все эти прекрасные и правильные западные паттерны поведения к нам на родину сначала завезла немножко Екатерина II, а на поток поставил Николай Карамзин, который, съездив в Европу, обнаружил там много интересного. И вот, собственно, идеи Карамзина уже и прорастают в дневниках Тургенева.

И вот обо всем этом, о том, как заемные, модные, импортные эмоциональные модели поведения — модели правильного любования природой, правильного любления детей, правильного умиления красотой возлюбленной, все эти правильные модели приживались на отечественной почве, — именно это и составляет основной предмет этой увлекательнейшей филологической книги.

Я, как читатель, выступающий обычно в плаще читателя простодушного, хочу будущего нашего читателя, человека, который, я уверена, пойдет и завтра купит книгу Андрея Леонидовича Зорина, предостеречь: вы ее откроете, и первая глава вам покажется очень скучной и очень мучительной. Потерпите — она важна, она необходима, в ней содержится методология, собственно говоря, исследования. И когда вы через нее прорветесь, вас ждут скандалы, интриги, расследования, невероятные любовные истории и вообще прекрасные публичные драмы, ради которых стоит потерпеть 30 страниц — да даже меньше, 20 страниц, — методологического исследования.

Так что книгу эту выбрала я; я вам про нее, как я надеюсь, рассказала так, что книжные магазины нам будут благодарны, и хотела бы теперь обсудить с вами, дорогая Екатерина Михайловна, как вы оцениваете эту книгу и что, собственно говоря, трогает в ней ваше сердце.

Е. ШУЛЬМАН: Здравствуйте, Галина Леонидовна! Книги этой у меня нет физически, к сожалению — мы продолжаем здесь оплакивать нашу разлуку с нашими книжными шкафами, — поэтому я ее читала в электронном виде. Это действительно очень известный труд. Он уже несколько лет как вышел. Это популяризация научной работы Андрея Зорина, каковая научная работа посвящена изучению истории эмоций, то есть истории того, как люди чувствовали то, что, как им казалось, они чувствовали, и как они выражали эти свои чувствования в разных формах.

Изучение истории эмоций, конечно, предполагает отношение к ним или, по крайней мере, скажем мягче, отношение к их внешнему выражению как социальному конструкту. Мы привыкли думать, что чувства наши от природы и что мать-натура нам шепчет нечто, сердце подсказывает. Есть разум, а есть чувства, есть мозг, а есть сердце. Вот мозг считается почему-то социальным органом, а сердце считается органом природным. Напомню, что это все довольно новые концепции, и это именно концепции. Они не то чтобы сами выросли из земли — они формулировались кем-то. Вот для нашей европейской культуры, частью которой, естественно, является и культура российская, таким временем формирования представлений вообще о том, что у человека, оказывается, есть чувства, он имеет на них право, в них есть нечто ценное и важное, они, опять же, могут и должны быть выражены, у чувств есть некая экспрессия, эта экспрессия может выражаться в определенном наборе форм социально, скажем так, приемлемых или, точнее говоря, социально возможных.

Когда мы будем читать и книгу Зорина, и те художественные произведения, которые к этому описываемому периоду относятся, мы увидим большое количество чувств, которые выражаются и имеют следствием совершенно социально неприемлемые вещи — например, суицид. Тут в действие вступает Роскомнадзор. Тем не менее, это, например, опять же, в художественной литературе и осуждается, и порицается, и при этом все-таки воспевается. То есть то, что прочитавшее «Страдания юного Вертера» некоторое количество молодых людей действительно покончило с собой — это факт. То, что начитавшись о несчастьях противозаконной любви, может быть, какие-то граждане решили поизменять своим мужьям, когда им представилась такая возможность, тоже, наверное, правда. Собственно говоря, в предисловии к тому роману, который является во многом основополагающим для вот этого формирования европейских представлений о чувствах, а именно речь идет о романе «Юлия, или Новая Элоиза» Жан-Жак Руссо, ключевой человек во всей этой истории — сейчас скажу, почему ключевой и за что мы его не любим, — пишет, что постоянно упрекают романистов в том, что они развращают нравы, подают дурные примеры. Я хочу на это сказать следующее: целомудренная девица романов не читает. Этот роман имеет достаточно откровенное название для того, чтобы нельзя было его прочесть по ошибке. А если уж она начала его читать и продолжает его читать, то пусть потом не жалуется, что ее развратили, потому что она такая уже и пришла. Вот такие вот замечательные в свое оправдание перед тогдашним коллективным Роскомнадзором аргументы автор приводит.

Так вот книга Зорина чем меня заинтересовала? Во-первых, то предисловие, которое кажется вам скучным, мне-то кажется, может, самой интересной частью во всей книге, потому что оно действительно задает методологическую рамку и дает нам понятие о том, почему все вот эти удивительные истории мы должны читать и что нам это показывает, о чем нам это говорит.

Не Тургеневым одним интересен Зорин. Меня там вообще другая история особенно привлекла. Зорин описывает период, собственно, екатерининского правления и, пропуская всякие краткие безобразия Павла, раннего александровского, когда русскому обществу были явлены определенные формы поведения, которые, собственно, потом и были основными и остались основными. Зорин выделяет вот эти самые следующие форматы, в которых вы чувствуете чувства — какие чувства чувствовал внутри, как поется в песне группы «Несчастный случай». Вот вы чувствуете чувства внутри и проявляете их снаружи.

Форматы эти следующие. Это чтение. Вы индивидуально в определенной обстановке наедине с книжкой читаете книжку и как-то по этому поводу переживаете. Значит, вы читаете про себя, вы читаете вслух, вы читаете и плачете, вы читаете и записываете свои впечатления от прочитанного. Это все поведенческие паттерны. Например, в литературе того времени довольно часто герой является одновременно читателем. Это как-то называется, по-моему, у филологов «книга в книге».

Второй формат — это театр. Вы идете в театр, вам там представляют пьесу. Вы, насмотревшись этой пьесы, переживаете переживания прямо там, в театре. Вы переживаете, тоже плачете, хлопаете, и потом вы по образцам увиденного можете выстраивать свою собственную жизнь. Вот одна из историй, которую излагает Зорин — как раз история про то, как, возможно, люди посмотрели разные пьесы и в результате не поняли друг друга в реальной жизни. Опять же, обратите внимание, как часто и в русской, и в европейской литературе и того времени, о котором идет речь, и позже герои идут в театр. В театре всегда происходят два представления: одно на сцене, одно в зале. Вы приходите на людей посмотреть, то есть на актеров, и себя показать. На сцене один спектакль, в ложе, в партере — другой.

Примеры, в общем, приходят на ум. В «Войне и мире» несколько раз герои смотрят оперу-балет. Наташа, приехав из деревни, идет в театр и там видит вот это вот пение и танцы. Это такой комбинированный спектакль, как было принято в то время — собственно, балетно-оперное такое представление. Одновременно она видит в ложе Элен, к ней заходит Анатоль, в партере она видит Долохова — сначала Курагина, потом Долохова. Вот это такое представление. Анна Каренина идет в театр, и там все манкируют ею, потому что она падшая женщина, она поставила себя вне общества. Кстати, очень похожая сцена, которую, я думаю, читал Толстой, встречается в романе Бальзака «Беатриса». Там героиня тоже сдуру приходит в театр, и все от нее отходят, она оказывается в такой постыдной пустоте.

Так вот вторая форма, где вы учитесь правильно чувствовать и выражать свои чувства — это театр. Третья — это двор, придворная жизнь. Придворная жизнь — это спектакль. В центре его государь. Образцом для придворной жизни того времени был, конечно же, Версаль и специфический Людовик XIV, которого уже давно не было в живых, но он вот этот паттерн установил. Да, при дворе заняты делом, но при дворе происходят и всякие интриги и события, связанные с эмоциями, и там вы свои эмоции скрываете, но и показываете. Есть те эмоции, которые вы должны демонстрировать — например, эмоции лоялизма: вы ощущаете восторг при виде государя и как-то вы это показываете. Опять же, «упал он больно, встал здорОво — был высочайшею пожалован улыбкой», как в «Горе от ума». Это свой театр, люди в нем актеры.

И четвертая сцена — это сцена светской жизни. Это бал прежде всего. Не только бал, но и визиты, гости, приемы, гуляния другого типа, но самое главное — это бал. Это тоже спектакль. Это тоже может быть элемент придворной жизни, если это бал придворный, или подражание придворной жизни, если это бал у частного лица. В это время происходят объяснения, в это время происходят сцены ревности:

Во дни веселья и желаний

Я был от бАлов без ума.

Верней нет места для признаний

Иль для вручения письма.

Опять же, литературные примеры многочисленны. Это и первый бал Наташи Ростовой, и то несчастное мероприятие, на котором Кити обнаруживает, что ее, как она считает, жених, вообще-то говоря, влюблен в другую, и ее мечты о скором замужестве разбиваются. Вот это бал.

Все это, еще раз повторю, как формы выражения эмоций и как формы такой публичной театральности, опять же, говоря о России, закладываются тогда, когда российское общество образовывается во всех смыслах — и в смысле «формируется», и в смысле «получает образование». Вот эти вот люди, которых описывает Зорин, читают книжки, ходят в театр, кто-то из них находится при дворе или время от времени там бывает, и они живут светской жизнью. То есть это образованное общество.

Что еще интересно, и что есть у Зорина, и что очень видно в этой самой русской сентиментальной прозе того времени и несколько позже, которая тоже является нашим предметом? Это не сильно красиво изданное издание издательства Московского университета, МГУ. Это у них есть такая серия — у меня есть еще другая книжка под названием «Русская романтическая повесть». Грань между ними не очень определенна, потому что русская культура развивалась с ускорением. Это такой немножко оранжерейный продукт, продукт оранжерейной выгонки, поэтому она растет стремительно и периоды накладываются друг на друга. Классицизм, сентиментализм, романтизм — в общем, довольно часто это этапы в творчестве, например, одного автора, если он достаточно долго прожил. Но вот это вот русская сентиментальная повесть.

Так вот, какой элемент здесь важен? То, о чем мы сейчас говорим и что у Зорина описано — это жизнь образованного, богатого светского общества, придворного и околопридворного. Но значимым элементом этой культуры чувства является, конечно же, культ природы, натуры, как тогда говорили, и естественности. Как всегда, этот самый культ идет не снизу, а сверху. Он идет из условного Малого Трианона, из вот этого небольшого дворца, который устроила себе Мария-Антуанетта, тогда молодая королева, где она могла изображать пастушку. Почему все стали изображать пастушек и пастушков и поэтизировать их? Ну, Галина Леонидовна лучше меня знает, сколь древен этот троп, когда пастушки с пастушками…

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Собственно говоря, он восходит к Феокриту, как мы помним — античному поэту, который придумал Аркадию. Вообще кто видел ту Аркадию, тот может себе представить, насколько это безотрадное место. Однако же Феокрит…

Е. ШУЛЬМАН: Климат меняется. Может быть, тогда там было зеленее и прохладнее.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Нет, уже тогда надо Феокритом издевались, что только слабое знание географии позволило ему локализовать свой земной рай в Аркадии. Но, тем не менее, Аркадия стала идеальным местом, где резвятся полуобнаженные, конечно же, пастушкИ и пастУшки, предающиеся на лоне природы простым человеческим радостям и живущие некой абсолютно незамутненной, чистой, простой жизнью, которой люди побогаче и пообразованнее абсолютно лишены в силу своей некоторой порочности.

Е. ШУЛЬМАН: Да, но они могут себе это воспроизвести за большие деньги, как обычно. «Каких денег стоит эта простота?», опять же, цитируя Анну Каренину и несколько смешивая все наши исторические периоды.

Так вот после классицизма с его культом, скажем так, эмоции, подчиненной разуму, и в качестве некой контрреакции на Просвещение с его культом, опять же, разумности, правильности и постепенного развития человечества от варварства к цивилизации, в которой варварство — это полюс отрицательного, а цивилизация — полюс положительного, наступает вот этот вот культ натуры, которая подсказывает человеку, которая, скажем так, делает человека добродетельным, а пороки ему прививает город, цивилизация, развитие и культура.

Тут наступает тяжелый момент в нашем разговоре, потому что сейчас я должна буду проклясть Жан-Жака Руссо, которого я считаю одним из наиболее вредных мыслителей в истории человечества и отцом фашизма. Постараюсь объяснить, почему. Значит, вот они с Вольтером представляют собой эти два полюса. И они ненавидели друг друга, или, точнее говоря, что тоже характерно, Руссо Вольтера ненавидел, а Вольтер над ним смеялся.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Мы можем понять, кого больше любит Екатерина Михайловна — конечно же того, кто смеется, а не того, кто ненавидит.

Е. ШУЛЬМАН: Правильно. И также не того, кто… Ну хорошо, ладно. Мы сейчас не будем никому из них ставить в упрек их личную жизнь, потому что XVIII столетие, столетие мудро и безумно, на наши нынешние взгляды, конечно, время дичайшего… Я даже не знаю, как это назвать — не разврата… Всего того, что вы можете себе представить странного и удивительного в устройстве человеческой личной жизни — вот там вы это найдете. Для нас это труднопостижимо. Когда, опять же, читаешь эту самую литературу сентиментализма, полезно иногда вспомнить, чем эти люди занимались на самом деле.

Но, значит, Руссо был тем человеком, который, выросши из культуры Просвещения, культуры разума, этот разум отрицал и который в противоположность, например, гоббсовской школе, которая считает естественное состояние человека состояние «войны всех против всех» и вот этой самой жизни одинокой, зверской, грязной и короткой, считал, что естественное — это прекрасно, что вот этот самый «благородный дикарь», noble savage — это тот человек, каковым он родится. Что родится он добродетельным, потому что в сердце его есть добродетель и любовь к ближнему, каковая любовь внушена ему Богом, Творцом, а вот цивилизация ему внушает тщеславие, ревность, зависть, честолюбие и побуждает его быть порочным. Поэтому ежели вернуться в лоно натуры, то там пороки как-то сами разойдутся, а добродетели процветут.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я прошу прощения, можно я вклинюсь в это развернутое проклятие, потому что имею я вопрос. Мы довольно далеко как-то уходим уже от темы нашей беседы, ну и хорошо.

Е. ШУЛЬМАН: Почему? Это как раз ровно имеет отношение к культуре эмоций и к эпохе сентиментализма.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но ведь Вольтер является автором знаменитой повести «Простодушный», которая вводит нам образцового дикаря. И вообще идея того, что золотой век человечества находится не впереди, а сзади — это почтеннейшая теория, которой, собственно говоря, только Сен-Симон, основоположник утопического социализма, сумел противостоять. Только он говорил, что рай — он впереди, давайте вперед пойдем, товарищи. Все остальные…

Е. ШУЛЬМАН: Просветители считали, что борьба с предосуждениями, наука и просвещение ведут человечество к лучшему будущему. Они не призывали вернуться в первобытное состояние. «Кандид» вольтеровский — это сатира. Он вводит этого самого Простодушного для того, чтобы показать порчу нравов и неправильное социально-политическое устройство, которое должно быть исправлено. А Руссо говорил… Собственно говоря, Руссо — он же тоже утопист, не только Сен-Симон. Руссо — автор своей утопии. Но его утопия — это, во-первых, растворение частного в общем, а во-вторых, отказ от цивилизации.

Его прямой наследник в наших краях — это Лев Николаевич Толстой, который тоже размышлял над тем, как тлетворно правительство. Не как учреждение, а вообще как правительство, как управление людьми друг другом. Но он довольно быстро понял, что если мы не хотим вот это вот правительство, которое несет насилие, то мы должны отказаться от городов, университетов, грамотности и пахать землю собственноручно. Это руссоизм.

Что в этом фашизоидного? Скажу. Не в смысле ругательства, а в смысле, так сказать, интеллектуального наследования. Контрпросветительская линия в европейской культуре, которая так же сильна, как и просветительская, наследует Руссо, считая, что если мы вернемся к натуре, то мы придем к чему-то хорошему, а если мы будем, так сказать, дегенеративное искусство поощряет, то мы ослабеем и вот эту нашу варварскую витальность потеряем. Они друг от друга, вот эти концепции, не то что недалеки, а одна из другой очень естественно вырастает.

Поэтому когда мы тут проливаем слезы свои над судьбой, так сказать, бедной Лизы, и бедную Лизу, крестьянку, противопоставляем развратным горожанам, давайте помнить, что, вообще-то говоря, цивилизация создает личность, а не нивелирует ее. И чувство умиления перед чистотой крестьянской жизни — это культурно-социальный конструкт, а не нечто, что вырывается из сердца человеческого. Из сердца человеческого вырывается только желание себе кушать, а другим не давать. Вот, собственно, и все. Все остальное — цивилизационная надстройка.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я чувствую себя просто обязанной вступиться за Руссо и сказать, что даже если он действительно является исповедником этой странной концепции, но за ним стоит огромная традиция. Мои дорогие любимые древние римляне… В любой сложной жизненной ситуации вспоминай античных товарищей. Так вот, мои любимые древние римляне — у них вообще слово «новый» было ругательством. У них «стремиться к новым вещам» — это был эвфемизм для государственного переворота. Чем старше, тем лучше. Поэтому это огромная почтенная традиция, имеющая среди своих последствий как добро, так и зло.

Но если вернуться к нашим пейзанкам, то, конечно, все эти пейзанки абсолютно умозрительные. Таких пейзанок на свете не существует. Это пейзанки, которые возникают в сентиментальной повести прямо из головы — как Афина из головы Зевса рождается, они рождаются из головы представителей привилегированных сословий. И поскольку моя роль обычно состоит в том, чтобы тыкать пальцем в книжку и говорить: «А еще вот сюда, сюда, товарищи, почитайте», я хочу тыкнуть пальцем в повести, которые называется «Роза и Любим». Она тоже включена в этот сборник, который лежит перед Екатериной Михайловной.

Это самое чудовищное произведение в этой книге, поскольку по его прочтению остается ощущение, что вы съели торт с кремом, вылизали тарелку и сделали это все в полном одиночестве. То есть это текст, который невероятно перенасыщен простыми сахарами. Но там есть очень забавная деталь. Собственно, главный герой-рассказчик — там есть рассказчик, видимо, не полностью тождественный собственно автору, товарищу Львову, — так вот, этот самый рассказчик все время говорит, что вот меня упрекают, что я как-то не так крестьян живописую, что крестьян таких не бывает. И тут же он переходит — это такой ловкий ораторский прием, он делает такой изгиб и говорит: а вот на Западе-то бывают. А почему мы так плохо к своим относимся? Вот западные-то авторы нам предъявляют таких идеальных крестьян. У них они водятся, а у нас, значит, нет? Что же вы так Родину-то, товарищи, не любите? Это ужасно трогательно и забавно.

Но в целом мне кажется, что идея добродетельной почему-то именно чаще простушки, чем простеца — она тоже на самом деле очень важная, потому что из нее вытекает человеческое отношение к малым сим. Потому что вообще идея того, что крестьянки любить умеют — это идея…

Е. ШУЛЬМАН: Значит, они тоже люди.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Конечно, это полезная идея.

Е. ШУЛЬМАН: Особенно для страны с действующим крепостным правом.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, абсолютно. Скажем, в этой книжке есть еще такая совершенно даже не повесть, а это какой-то синопсис под названием «Зара», который рассказывает совершенно душераздирающую историю английского моряка Стрюмсона. Фамилия у него такая тоже очень выдающаяся.

Е. ШУЛЬМАН: Да, мне интересно, как его в оригинале звали, если как-то звали.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Я думаю, что никак его не звали.

Е. ШУЛЬМАН: Как у него была фамилия-то на самом деле?

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Как его фамилия? Честно сказать, думаю, что фамилия его примерно никак, потому что очевидно, что он полностью выдуман автором. Но автор — бывший крепостной. Это важно. И рассказывает он историю несчастной карибской девушки, которая — дикарка, прекрасная дикарка, — спасает этого самого никчемного Стрюмсона, влюбляется в него, беременеет от него, помогает ему сбежать с острова, бежит вместе с ним, потому что понятно, что семья ее уже не примет, а он ее, зараза, продает в рабство вместе с еще нерожденным его же ребенком. И автор об этом пишет с каким-то удивительно живым состраданием. То есть есть ощущение, что…

Е. ШУЛЬМАН: Что тут какой-то перенос имеет место.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Очевидно.

Е. ШУЛЬМАН: То есть не на острове Борнео происходит — Барбадосе, точнее говоря, — это самое действие.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Абсолютно.

Е. ШУЛЬМАН: Кстати, если вам эта книжка попадется в руки, этот самый сборник русской сентиментальной прозы, вы посмотрите в примечаниях биографию этого Смирнова. Это любопытнейшая история. Он действительно крепостной, родился в семье крепостного. Причем его отец был управляющим, заработал много денег, сыну дал образование. Более того, он ему как-то выбил право посещать приватно университет. То есть крепостной и сын крепостного ходил учиться вместе с благородными юношами. Вот что удивительно.

Значит, он знал всякие иностранные языки. Как обычно, отец хотел выкупиться, но получил отказ, и он бежал за границу — в смысле, сын, а не отец. В результате был пойман, отдан в солдаты, сослан куда-то в какую-то далекую Сибирь, где, когда начал писать, взял себе экзотический псевдоним — писал он под именем Даурец Номохон. Значит, Даурец — это от Даурии. Даурия — это, соответственно, поэтическое название Сибири. А вторая часть — это перевод его фамилии Смирнов на монгольский язык. Он прожил 33 года, этот несчастный, всего лишь — помер он там, около Монголии. Но, тем не менее, вот настолько социально разнообразна и при этом социально безжалостна была Российская империя.

На самом деле это не единственный литератор из крепостных. Был такой Павлов, Николай Павлов, который еще остался в истории русской литературы тем, что он женился на Каролине Павловой, которая, собственно, стала Каролиной благодаря ему тоже. Автор повестей, которые Пушкин всяческих хвалил. В одной из этих историй как раз рассказывается про крепостного, который влюбляется в барышню, и барышня влюбляется в него. А он музыкант. В общем, такой там почти «Тупейный художник» происходит. Его отдают в солдаты, что он встречает с большим счастьем, потому что теперь он свободный человек и он может выслужиться. Он надеется дослужиться до офицерского чина, вернуться и жениться на этой своей Александре. В общем, опять же, заканчивается все плохо. Называется эта история «Именины», кажется — жуткая совершенно.

В общем, к вопросу о крестьянках, которые любить умеют. Действительно, тут много было и незаемных, незападных образцов и непереводных историй, о которых можно было бы рассказать. А над этим тропом «бедной Лизы», «несчастной Лизы» и «бедной Маши», каковых мы тоже встречаем в этом сборнике изрядно, посмеялся, конечно, Пушкин Александр Сергеевич в «Барышне-крестьянке». Это сюжет, с одной стороны, такой, так сказать, древний опереточный сюжет о госпоже, которая переодевается служанкой — есть такая итальянская комедия, довольно старая, — а есть и сказочные такие сюжеты. Но он специфически, конечно, смеется над всеми этими Лизами, когда идеальная крестьянка, та самая, которая говорит барину: «Если вы хотите, чтобы мы оставались с вами приятелями, то не извольте забываться», когда он там руки куда-то ей тянет — это, естественно, барышня, понятное дело. А реальная Акулина — это какая-то там рябая толстая дочь Василия-кузнеца, которая никакого отношения к этому идеалу не имеет. И герой находит вот эту свою идеальную возлюбленную, «и темная романическая мечта жениться на крестьянке посетила его», пишет автор. Естественно, это никакая не крестьянка, это его же собственная соседка. То есть, понимаете, натура, которая должна была сформировать…

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Это его собственная проекция. Я бы сказала, что это его собственная проекция. Это даже не его собственная соседка, это собственная проекция его романтических фантазий.

Е. ШУЛЬМАН: Так он же думает, что он учит ее читать. И что особенно мило звучит для читателя того времени, он ее учит читать на повести Карамзина «Наталья, боярская дочь».

В общем, если вы сделаете над собой усилие и погрузитесь в этот торт с кремом, то вы обнаружите там не только торт с кремом, а и какую-то жизнь, которая пробивается сквозь вот эти обязательные паттерны чувствительности, и иногда сознательную, иногда несознательную комическую сторону. Поверьте, современники тоже это видели — некоторый комизм этих барашков и крестьянков. И в особенности для тех людей, которые имели дело с натуральными крестьянами в то же самое время, пока они читали это всю любовь Лизы и кого там? …или переписка двух семей. Роман классический, старинный, отменно длинный-длинный, без романтических затей.

И некоторый действительно… Скажем так, когда читаешь прозу того времени, один из самых увлекательных сюжетов — это не тот, который описывает автор, а это сюжет рождения и развития русского литературного языка: как люди учатся описывать, выражать мысли, выражать эмоции, как вдруг какое-то почти бессознательное изящество фразы среди вот этих всех тропов, заимствованных из французского, этих калек, вдруг произрастает. Действительно, мы видим этот русский язык, гибкий, богатый и выразительный, который мы потом увидим у Пушкина. Вдруг вот эта тень Пушкина мелькает на этих строках.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Кстати, я хотела отметить, что вы, Екатерина Михайловна, обещали рассказать историю несчастной Глафиры Алымовой.

Е. ШУЛЬМАН: Не такая уж она несчастная.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Ну как, есть вопросики. Но прежде, чем это произойдет, я хочу все-таки наконец проговорить очень важную для меня мысль, которая состоит в следующем. Вот эти все паттерны — любовь к простушкам, умиление природой, — вообще разные вот эти паттерны…

Е. ШУЛЬМАН: Смерть безвременная, смерть от горя, разлука всех людей, клевета, которая разбивает сердце насмерть — вот эти все замечательные сюжетообразующие мотивы.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, кстати, еще почему-то все писатели-сентименталисты очень рано умирали, за вычетом хитрого Карамзина. Все остальные, конечно же, были просто…

Е. ШУЛЬМАН: Время было такое. Средняя ожидаемая продолжительность жизни была низкой, особенно среди мужчин.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Но не настолько же. Несчастный Тургенев, главный персонаж книги Зорина, умирает в 21 год. И самое удивительное, что до этого он успел сделать столько всего, включая «Макбета» перевести. В этот момент я с укором смотрю на своих детей и думаю: а где Макбет-то? А Михаил Сушков, автор повести «Русский Вертер», которая вообще прямо хорошая повесть — у меня есть ощущение, что ее читал Пушкин, потому что уж очень Онегин скучает в деревне ровно по тому же сценарию, и соседка есть у них одна тоже абсолютно такая же. Так вот, Михаил Сушков в 17 лет написал историю о том, как молодой человек в 17 лет скучает в деревне, а потом кончает с собой. Михаил Сушков после этого покончил с собой. Я когда прочитала до конца, подумала: «Ну, забавно», а потом поняла, что это предсмертная записка продолжительностью, не знаю, 35, например, страниц. Это как-то меняет оптику.

Но важно для моей важной мысли — важная мысль, которая для меня очень важна, — следующее. Карамзин в своих повестях, поскольку Карамзин первый завозит все эти импортные модели на нашу почву, все время ссылается на западные образцы. Он все время сравнивает себя то с героями Стерна, то с героями Флориана. Все важные имена обязательно присутствуют. То есть после каждого эмоционального акта, не побоюсь этого слова, стоит звездочка и сноска: «См. также Флориан». Вот я по-правильному природой восхитился.

Подражатели Карамзина все время ссылаются на Карамзина. Маленькая повесть «Несчастная Лиза» — это тот случай, когда комизм возникает противу воли автора. Действительно, это очень забавная вещь. Так вот, там автор все время говорит, что я не сам все придумал, я у Карамзина прочитал, как правильно, у меня есть опора, не нужно думать, что я тут что-то недопонял. А следующее поколение, уже третья генерация, поскольку да, они все очень плотно друг к другу находятся и друг на друга наползают, но, тем не менее, это уже следующие — они пишут без всяких отсылок. Они уже все, у них усвоилось. Все эти паттерны, которые еще для Карамзина импортные, ему все время надо обозначать, что «это не я придумал» — а для третьего поколения это уже становится абсолютно их родное. Они уже не помнят, что это было чужое.

И мне как раз эта мысль кажется очень утешительной, потому что она прекрасно показывает, как чуждые паттерны прекрасно прорастают на нашей почве. Абсолютно эта концепция убивает идею какого-то нашего особого, уникального пути, который почему-то нас ведет преимущественно в темные области гомофобии: вот это как-то наше родное, а вот это вот все — оно не приживается. Так вот приживается. Нужно, чтобы человек был хороший — например, Карамзин.

Е. ШУЛЬМАН: Совершенно верно, приживается так, что вообще не оторвать. Тут можно сказать, что это чувствительность того разлива, хорошо и естественно ложится на русскую жалостность, так сказать, печальность песен наших и общего стремления, скажем так, выражать любовь через жаление, а не через какую-то другую более жизнерадостную эмоцию. «От ямщика до первого поэта, мы всем поем уныло», — помните, как у Пушкина? «Печалию согрета гармония и наших дев и муз. Но нравится их жалостный напев». Так вот, жалостный напев вполне встраивается в руссоистские форматы и форматы сентиментализма.

Но, опять же, в этом же сборнике вы увидите и произведения, продиктованные другой чертой, которую Пушкин считал свойственной россиянам, а именно насмешливостью. Там есть, в частности, такой автор Александр Измайлов. В русской литературе было много измайловых, но это Александр, который известен как баснописец, но также и прозу он писал тоже. И вот у него там есть история под названием «Бедная Маша», которая очевидным образом пародирует Карамзина, потому что там трое персонажей: собственно, бедная Маша, возлюбленный бедной Маши и другая возлюбленная возлюбленного бедной Маши. И они там от избыточной добродетели… Они все трое невероятно добродетельные. В результате герой имеет двух жен разом, и кроме того, одна героиня кончает с собой, а герой тоже кончает с собой, и все это исключительно по причине их чувствительности и чистоты их душевной. Единственная живая (спойлер, спойлер!) остается бедная Маша, причем с ребенком. Как она дальше собирается существовать, не очень понятно. Но все, еще раз повторю, ужасно хорошие люди и очень друг к другу хорошо относятся. Вот от избытка этой хорошести, в общем-то, все, что можно, и произошло.

Так вот возвращаясь к Зорину, к театральности эмоций и к заимствованию эмоций из театра, ну и собственно, из литературы тоже. Там приводится и история Глафиры Ржевской, она же Глафира Алымова — история ее и, скажем так, директора ее учебного заведения и потом ее то ли покровителя, то ли преследователя, одного из видных соратников Екатерины II Ивана Ивановича Бецкого. Кто такие все эти люди? Глафиру Алымову вы все видели, только не знали и, может быть, не вспомните сразу, что это именно она. Она была одной из первых смолянок. Она была членом первого призыва Смольного института, когда Смольный институт при Екатерине II был основан. Этот первый выпуск рисовал Левицкий — вот эти портреты смолянок Левицкого. Не так давно в Москве (еще я была в Москве) была выставка в Историческом музее этих самых портретов отреставрированных. Выяснилось, когда их там почистили, что на том фоне, который был черный до этого, еще какие-то там архитектурные группы, какие-то живописные руины и драпировки, оказывается, были. И вообще все стало выглядеть гораздо цветастее и веселее. Так вот, Глафира Алимова — это та, которая улыбается прямо в камеру, как мы сейчас скажем, и придерживая одной рукой юбку, делает такое па. Она не сильно хороша собой, но у нее такое живое и энергичное лицо.

Она была одной из лучших учениц и пользовалась покровительством Екатерины, которая вообще этот свой персональный проект вела с очень большим вниманием. Она туда приезжала, она делала фрейлинами этих самых выпускниц, с какими-то из них она состояла в переписке. То есть это все было очень близко ко двору. Естественно, еще раз повторю, образцом для всех этих инициатив был Сен-Сир и мадам де Ментенон, морганатическая супруга Людовика XIV, которая тоже очень озаботилась женским образованием и тоже сделала школу для девочек, причем специфически — для дочек бедного провинциального дворянства и для сирот, оставшихся после погибших военных. Такая же идея была и в Смольном институте.

Идея была в том, чтобы, во-первых, воспитать нового человека. Это утопический проект — прогрессистски-утопический проект. Мы берем девочек, в 6 лет забираем их из семей… Причем в первых выпусках им не давали много лет даже видеться со своими родственниками, свидания были запрещены. Почему? Для того, чтобы они там не нахватались всякого неправильного, чтобы их родители там, условные скотинины фонвизинские, не попортили вот этот цветок новой педагогики. Их надо было выучить с тем, чтобы они потом стали матерями семейств и воспитали своих детей в этом новом духе. Они должны были стать агентами Просвещения. Это утопическая цель, а прикладная социальная цель состояла в том, чтобы бедным дворянкам дать то воспитание, то образование, ту близость к двору, те связи и те возможности выйти замуж, которых у них не будет. Потому что там они в своем одичании будут, так сказать, за гусями ходить и мало чем будут отличаться от крестьян, а тут мы им дадим такой жизненный шанс.

Так вот, первым директором этого самого Смольного института был Иван Иванович Бецкой. Такой, опять же, видный екатерининский орел, деятель русского Просвещения. Дальше то, что начинается, описывает Алымова — в первом браке Ржевская, во втором Маскле: она потом, гораздо позже, скандализирует уже двор Александра I, 50-ти годов от роду выйдя замуж за француза, такого, видимо, довольно авантюриста моложе себя, сильно моложе. Но до этого еще далеко, а пока она сама еще юная девушка, и этот Бецкой начинает оказывать ей знаки внимания. Знаки внимания двусмысленные. То есть скажем так: мы знаем историю от нее, из ее мемуаров, конечно, довольно односторонне рассказанную, и из каких-то отрывочных воспоминаний современников. Сказать, что он ее преследовал и пытался использовать свое служебное положение, чтобы, грубо говоря, сделать ее своей любовницей, нет, мы не можем. Этого не видать. Тем более, что она так и не стала его любовницей ни в какой форме. Но он как-то ходил вокруг нее и хотел, чтобы она его полюбила из благодарности. При этом напрямую он не делал ей предложений ни честных, ни бесчестных. То есть ни замуж не звал, ни так.

Опять же, напомню, это то время, когда Григорий Александрович Потемкин выписал своих шестерых племянниц к себе и с тремя спал по очереди — родных племянниц, дочерей своей сестры, а потом выдавал их замуж с гигантским приданым. Так были основаны многие великие аристократические русские рода. Так вот, на этом фоне этот самый наш Бецкой ничего подобного не делает. Но когда она оканчивает институт, он селит ее у себя как некую свою такую воспитанницу и обещает выдать ее замуж. При этом когда она находит себе жениха, этого самого Алексея Ржевского, он не дает ей замуж выходить, рассказывая Ржевскому про нее какие-то гадости, а ей про него, устраивая какие-то очень мутные интриги, обещая ей, что не сегодня-завтра он ей даст приданое и она-таки выйдет замуж, и все время откладывая. Когда наконец свадьба назначена, она пишет в своих мемуарах, что он ей стал рассказывать, как часто это бывает, что свадьбы расстраиваются у самого алтаря и ничего особенного в этом нет. Она пишет в своих мемуарах: «Почему он не позвал меня замуж? Я бы с благодарностью приняла это предложение, потому что он был мне как отец, и я считала, что я ему всем обязана». Но он этого не делал. Значит, кончилось все это плохо. Он дал ей выйти замуж, но при этом настаивал, чтобы они с мужем жили у него. И дальше он стал делать их семейную жизнь невыносимой, и они сбежали.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: То есть, в принципе, неплохо кончилась, могло быть гораздо хуже. То есть они все-таки набрались мужества и съехали от этого маньяка.

Е. ШУЛЬМАН: Они съехали, а между прочим, его разбил паралич. Вы ее назвали бедной, а Иван Иванович-то, который перемудрил самого себя, может, еще более бедный. Значит, Зорин считает, что происходило следующее — происходило столкновение двух культурных паттернов. Бецкой мыслил себя Оросманом из трагедии Вольтера «Заира» — султаном, влюбленным в невольницу, которую он не может принуждать к любви, потому что иначе это будет ненастоящая любовь. Он слишком много над ней имеет власти, но она должна его полюбить сама, и он это все дожидается, когда благородство его найдет отклик в ее сердце. И она ради него должна пренебречь всякими молодыми. Там он тоже ее ревнует, этот самый Оросман (он там ее потом зарезал, но неважно), подозревая, что она влюблена в каком-то парня, а парень оказывается ее братом, а она там на самом деле, Заира, любит-то его, Оросмана, но они никак не могут сговориться друг с другом.

В общем, Бецкой играл эту арию, эту пьесу, а Глафира не понимала. Или, как считает Зорин, делала вид, что не понимала, потому что он ей в роли Оросмана был не нужен ни для чего — она хотела, так сказать, мужа нормального, а не того, которому 70 лет.

В общем, вот такая история тоже про воспитание чувств, про воспитание нового человека и про то, как, так сказать, натура и культура и натура, сформированная культурой, иногда, скажем так, вступают в противоречие друг с другом или, наоборот, каким-то странным образом друг друга дополняют, давая не тот результат, который педагогом был запланирован. Вообще, кстати, идея воспитать себе идеальную жену с детства — это тоже какая-то такая распространенная дурь бывает, и в литературе тоже описана.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, но я сначала договорю дорогую моему сердцу параллель. Слушая вас, Екатерина Михайловна, я вдруг вспомнила важнейшую книгу моего подросткового возраста, а именно книгу про Анжелику Анн и Сержа Голонов, в которой главную героиню, юную дворянку, но выросшую буквально как пейзанка, выдают замуж без любви за старого, хромого графа Тулузского. Выдают из каких-то непонятных соображений, зачем она ему сдалась, не очень ясно. И она уже всё, она его жена, ей 16 лет, она прекрасна собой — он, в принципе, может с ней сделать все, что угодно. Но он, абсолютно как Оросман и как Иван Иванович Бецкой, занимается тем, что он ее полкниги уламывает, чтобы она его полюбила по-настоящему. Буквально 400 страниц песен под мандолину, и Анжелика отдается ему без крика. То есть, соответственно, это какой-то очень устойчивый культурный паттерн. Не удивлюсь, если и сегодня где-то во мраке университетских кабинетов творится какое-то аналогичное безобразие.

Е. ШУЛЬМАН: Хорошо, значит, теперь, дорогие читатели, когда мы раскрыли перед вашим изумленным взором вот эту бездну разных человеческих перверсий, давайте скажем вот еще что. В процессе подготовки к этому выпуску нашей «Радионяни», а также «Клуба знаменитых капитанов» мы настолько увлеклись, что решили с Галиной Леонидовной составить некую хрестоматию сентиментальной прозы не только, скажем так, строго этого периода, а и чуть-чуть попозже тоже, но составленную из тех текстов, которые а) не очень длинные б) нам понравились по тем или иным причинам. Если все у нас получится, то мы сделаем из этого сборничек под названием «Бедная Лиза и ее родственники. Русская сентиментальная проза».

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Прошу прощения, у нас была долгая дискуссия о том, как назвать, можно ли сказать «Бедная Лиза и ее потомки». Мы уже почти пришли к этому решению, но Екатерина Михайловна провидчески сообщила, что какие у нее потомки — она утопилась в Симоновском пруду. А я добавила, что, в сущности, и мальчики там встречаются. То есть потомки — хорошо бы обозначить, что они бывают обоего пола, скажем так. Поэтому мы остановились на обтекаемой формулировке.

Е. ШУЛЬМАН: Мы рассматривали вариант «Бедная Лиза и ее сестры», но там не только сестры, но и братья. Поэтому будут у нас родственники — широкий круг, так сказать, духовной родни этой нашей Бедной Лизы. Бедная Лиза там тоже будет. Между прочим, прочитайте — небось в школе-то вы не читали, а прочитаете. Это короткое, хорошо написанное произведение. Хорошо писал Карамзин, между прочим. «Крестьянки любить умеют» — это не про Лизу, а про ее мать (клиффхэнгер), у нее тоже своя любовь. Поэтому начинайте с Лизы, а дальше идете, буквально ступая по розам, как сказал бы автор того времени, от одного произведения к другому, и получаете представление о том, как быть сентиментальным на русском языке.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Правильно быть сентиментальным. Поскольку помимо, собственно говоря, сбивчивого и взволнованного рассказа о перверсиях XVIII века, мы еще выполняем некоторую полезную функцию, а именно для этого, напомню, у нас есть рубрика «Колофон», в которой мы рекомендуем книги, созвучные тому, о чем мы говорили. И поскольку в этот раз книгу придумала я, то рекомендовать дополнительную литературу по нашему курсу, не побоюсь этого слова, придется Екатерине Михайловне.

Е. ШУЛЬМАН: Итак, в дополнение к Зорину, в дополнение к книге про появление героя… Кстати, случайно ли практически полное совпадение названия этой книги с главой в «Мастере и Маргарите» — «Явление героя»? Задумайтесь над этим, дорогие читатели.

Так вот, значит, хочу посоветовать книжку, которая стоит там, где меня нет — это будет наш сквозной мотив: в каждом выпуске мы будем проклинать нашу разлуку с нашими бумажными библиотеками, — но ее купить можно. Это сборник мемуаров, собственно говоря, изданный в серии, довольно популярной, «Россия в мемуарах». То, что у меня — 2003 года. Называется она «Институтки» и, соответственно, содержит, по-моему, 5 мемуарных фрагментов учениц Смольного института, начиная с этой самой Глафиры Алымовой. Вот первая там она, вот прямо открываете и ее встречаете. Дальше другие времена и другие эпохи. Вы увидите, как это выглядело, например, в золотой век всего этого Смольного при Николае I, который тоже туда ходил как в гарем время от времени. В основном, конечно, он балеринами увлекался, но и это тоже. Когда об этом знаешь, вот это институтское обожание, известная практика, так сказать, эмоционально-эротическая, начинает тоже некоторыми иными гранями блестеть. Но нет, там нет ничего такого особенно скандального. Последние мемуары — это уже XX век, на самом деле страшная заря революции, то есть уже конец всей этой былой жизни.

Но почему это читать интересно? Во-первых, все-таки, видимо, там людей учили выражать свои мысли достаточно внятно, поэтому написано это совсем-совсем неплохо. Институтская культура, культура институток — это своеобразное ответвление сентиментальной культуры, и в этих консервативных стенах она сохранилась дольше. То есть когда уже Лизы, Маши, эти кудрявые пастушки (еще были кудрявые) и их овечки уже немножко ушли из культурного обихода, там они вполне сохранились. Например, в этих самых институтах не изучалась современная литература. Там изучение словесности заканчивалось хорошо если на Пушкине, а ведь в некоторых местах и этого не было. Там вот как раз Карамзин и Жуковский были максимальными модернистами, а вообще-то говоря, канон — это был канон классицизма, вот это надо было изучать.

Там, например, очень интересные мемуары, относящиеся к эпохе 60-х годов, эпохе «великих реформ», когда вдруг появляется педагог Ушинский, который в это болото стоячее приходит и говорит: «Знаете что, все, что вам тут рассказывали — это все фигня полная». И там мемуаристка очень трогательно пишет, как у нее было обожаемый учитель литературы, который ей казался вообще идеалом человека и учителя, а потом выяснилось, что он был какой-то пафосный индюк, который им там что-то декламировал, совершенно не имеющее особой художественной ценности. Она увидела Ушинского и сначала его невзлюбила, потому что он разрушил эти ее идеалы, а потом вот эти новые ориентиры шестидесятнические начинают проникать в эту самую весьма и весьма оранжерейную атмосферу.

Но, опять же, начните с Алымовой и вы увидите, как это было не консервативным, а революционным проектом, как это начиналось как, опять же, новаторство, прогрессизм и утопическая (утопическая не в смысле невозможная, а в смысле направленная на идеальное будущее) идея сформировать нового человека — человека Просвещения, человека цивилизованных добродетелей и человека, скажем так, активных добродетелей, который не просто будет все это знать, чему его научат, но будет тоже сам педагогом. Там были эти элементы обучения младших старшими, и самая главная задача состояла в том, что вот они выпустятся и пойдут в свет, станут, опять же, женами и матерями и будут воспитывать, мы сказали, детей своих, но не только детей, но и мужей своих образовывать. Считалось, что женщина, так сказать, агент цивилизации. Вообще-то говоря, скажу я скучным голосом social scientist’а, женщины — хранительницы нормы, это правда. Общество возлагает на них эту роль — наряду со многими другими ролями, которые оно на них вечно возлагают, еще и эту. Женщина знает, как надо, и учит, как надо, ну и на темной стороне наказывает тех, кто норму нарушает — своих ли детей и потомков, других ли женщин. Еще раз повторюсь, вот эта функция поддержания социальной нормативности — она на них во многом возложена.

Так что, в общем, читайте мемуары, это интересно. Скажем так, это не так смешно, как мы привыкли думать, прочитавши известную филиппику Чуковского против Чарской. Есть у него такая статья, полная гнева, по поводу того, что один из самых популярных авторов в России, тот, которого больше всего просят в библиотеках — это не Пушкин, не Толстой и не Тургенев, а это Лидия Чарская. Действительно, по Лидии Чарской мы знаем эту институтскую жизнь. Она очень много написала. Кое-что я читала, кстати, она не бездарная была.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: «Княжна Джаваха» вообще отличная книжка.

Е. ШУЛЬМАН: Про колониализм, между прочим. Вот уж про колониализм.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: Да, конечно, про колониализм. В ней очень много лермонтовских отсылок. И в целом вообще я фанат. Я считаю, что «Княжна Джаваха» прямо хорошая книжка. Я бы ее поставила на одну полочку с «Летом в пионерском галстуке».

Е. ШУЛЬМАН: Хорошо, в общем, читайте и смотрите, как эволюционирует с социальными и культурными изменениями то, что нам кажется таким природным и таким натуральным. Ничто не натурально в нас, человеках — все прежде всего социально, а остальное уже потом.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: В следующий раз мы, если Земля не налетит ни на какую небесную ось, с Екатериной Михайловной встретимся вживую и наконец посидим рядышком, выпьем чаю из одного чайника, а не из обособленных, и поговорим мы о книге, которую на этот раз выбрала Екатерина Михайловна, но под легким моим, я бы сказала, ласковым нажимом. Поэтому расскажите, Екатерина Михайловна, о том, что же мы с вами будем обсуждать в следующий раз, чтобы у любознательного слушателя и зрителя была возможность тоже подготовиться.

Е. ШУЛЬМАН: Правильно, было какое-то время на самообразование. Галина Леонидовна, естественно, хочет античных авторов, понятное дело. Я не то чтобы имею каких-то античных авторов и античные произведения, которые вот прямо лежат у меня на сердце, поэтому некоторое время мы препирались: вот этого возьмем, нет, не этого возьмем. И сошлись мы на том тексте, который считается одним из первых, скажем так, романов европейского образца. Точнее говоря, романов, похожих на то, что мы в Европе считаем романом. Это позднеантичное произведение. Это, в общем, действительно роман автора Гелиодора под названием «Эфиопика».

Это история двух влюбленных, которые переживают приключения. Их разлучает судьба, соединяет судьба, потом опять разлучает. Это приключенческий роман, это роман-путешествие. Как явствует из названия, герои путешествуют по экзотическим странам. В этом смысле это прообраз очень разных текстов, разнообразных, так сказать, от роуд-мувиз до травелогов. Но это, конечно, и романическая в буквальном смысле термина история про любовь, которая преодолевает все препятствия и паче чаяния все равно приходит к своему счастливому финалу.

Вот поговорим о Гелиодоре. Он интересный товарищ — он роман написал и при этом был епископом. И поскольку это поздняя античность, то это как раз такое время, когда вроде как еще так можно, а с другой стороны, вроде как так особенно и нельзя. В общем, поговорим о тексте, о судьбе текста, об авторе и судьбе автора, и о том, почему и зачем это все можно и нужно читать прямо сейчас.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: А я в качестве краткого тизера сообщу, что завязкой этой драмы становится то, что в чернокожей семье рождается белая девочка. А белая она рождается в силу того, что мама ее при жизни очень много смотрела на античные белые статуи. И, соответственно, дальше понятно, что судьба ребенка белого, родившегося в черной семье, в общем, так же трагична, как может оказаться рождение черного ребенка в белой семье, как мы помним из кинофильма «Цирк».

Е. ШУЛЬМАН: Как это у Пушкина? «Мать брюхатая сидела да на снег лишь и глядела», «и не диво, что бела». Вот такая примерно история, только снега там, понятно, не допросишься, и там в роли снега выступают действительно античные статуи. Да, это хорошая завязка — опять же, как в «Арапе Петра Великого», только с другой колористической гаммой.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: На этом мы завершаем наши дозволенные речи и увидимся через месяц. Всего доброго!

Е. ШУЛЬМАН: Подробности про наш сборничек под названием «Бедная Лиза и ее родственники» можно найти в описании. Я надеюсь, что можно будет не только полюбоваться на это описание, но даже и как-то его раздобыть, так сказать, овладеть им физически.

Г. ЮЗЕФОВИЧ: С вами был подкаст «Эха» под названием «Закладка».