«Один» с Дмитрием Быковым: Борис Акунин
Я уже говорил, что у этой войны есть два сценария на май: либо надо докладывать о перемирии на условиях России. И тогда, значит, надо дожать Украину полностью, добиться от нее капитуляции и выдачи всех недр на будущее. Либо надо ее так жестоко втоптать в средневековье, так жестоко разбомбить ее главные города, что это будет выглядеть победой, о которой можно будет рапортовать миллионам зомбированных слушателей. Я склоняюсь ко второму варианту, хотя он ужасен…
Поддержать канал «Живой гвоздь»
Купить книги Бориса Акунина на сайте «Эхо Книги»
Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»
Д.БЫКОВ: Здравствуйте, дорогие друзья, еле успел. Башка еще мокрая, потому что у нас град, ураган, 2 апреля. Никогда такого не было, и вот опять. Бэбзов всех велено срочно забрать из сада, кинулся я вместе с Катькой под ливень, забирать их всех. Град вообще лютый, бэбзы в восторге, им нравится эта ситуация, она их бесконечно греет. Как сказано у Слепаковой: «Мы тайным вытиранием рук встречаем потепление».
Действительно:
С восторгом ждал высоких вод,
Стихии, бедствия с размахом,
И заходился сладким страхом
Его нервический живот.
Успели все распихали, и я вот я с вами. Сегодня мы говорим о Борисе Акунине, могу сказать почему. Мне самому была предоставлена возможность выбирать на этот раз фигуру. Персонаж такой, довольно известный, достаточно.
Понимаете, поневоле меня все больше интересуют люди, которые сами воспитывают себе читателей. Это особенно важно для меня применительно к Стругацким. Стругацкие сформировали сначала своих героев. Многим хотелось подражать Саше Привалову, и он появился. Саша Привалов – это не Шурик гайдаевский, оптимист молодой. Они хотели писать молодых оптимистов, но Саша Привалов, особенно в «Сказке о тройке» – человек трезво мыслящий, весьма едкий и постепенно обретающий магические способности.
Они сначала сделали Сашу Привалова, потом – Максима Каммерера. Я знал, например, Сашу Мнацаканяна, дружил с ним. Так вот, это был Максим Каммерер. Человек очень мне близкий. Олег Сенцов такой же, как Максим Каммерер, абсолютно. Человек, который попадает в рабскую среду и начинает ее преобразовывать. Я думаю, люди, формирующие себе читателя, как сформировал его Акунин, – это и есть писатели будущего.
Может быть, это писатели слишком проектные, они мыслят проектные. Стругацкие, конечно, на мой взгляд, были писателями более сильными, но их было двое. Но зато как мыслители, на мой взгляд, они Акунину уступают. Акунин философски более продвинут. Он тоже отражает важный сдвиг: для 70-х годов важно качество письма, а для 2020-х годов – качество философского фундирования, философского бэкграунда. Для автора это очень серьезная штука, мы об этом поговорим.
Да, а теперь надо поздравить всех. Во-первых, поздравляю Аллу Боссарт, у нее сегодня день рождения. Во-вторых, поздравляю «Новую газету», у нее вчера был день рождения. Интересно, что два существа с инициалами «НГ» – «Новая газета» и Николай Гоголь – родились одновременно. Очень много вопросов о Гоголе в связи с его днем рождения, я на них охотно поотвечаю. У меня был такой семинар – «Как Гоголь придумал Украину». И вот удивительная штука: на нем было не так много людей, шесть человек, по-моему. Сейчас у меня обычно на семинаре шесть человек – это минимум какой-то неприличный. А тогда мне казалось, что это очень много. Мне казалось, что это огромный успех, меня еще не знал тогда никто толком здесь. Но все, кто был на этом семинаре, в течение следующего года написали замечательные тексты, некоторые начали даже делать литературную карьеру, неплохую. Я хорошо с ними подружился, мы переписываемся, так вот: все эти ребята хорошо зарекомендовали себя. Это не потому, что я хороший, а потому что Гоголь – это писатель, чей креативный заряд преображает любого. Даже Белинский свое «Письмо Гоголю» написал качественно лучше, чем всю остальную свою критику. Любое соприкосновение с фигурой Гоголя – прав совершенно Генис – заряжает другим, небывалым стилем мышления, другим синтаксисом просто.
Понимаете, Гоголь пишет ведь не по-русски в том смысле (как пишет Генис), что у него синтаксис не русский, у него другое построение фразы, гораздо более мелодичное, напевное, фольклорное в гораздо большей степени. Конечно, люди, занимающиеся Гоголем, интересующиеся Гоголем, – это особый отряд читателей, их я поздравляю отдельно с очередным днем рождения нашего… На этот раз, насколько я понимаю, 216-й день рождения нашего великого любимца.
Очень много вопросов, как я отношусь к обнаружению романа Лимонова «Москва майская». Роман этот в свое время Лимонов не стал печатать именно потому, что Розанова отсоветовала. Розанова отсоветовала по причине субъективности и личных нападок на некоторых общих знакомых. Марья Васильевна была человеком необычайно деликатным, невзирая на репутацию разрушительницу и невзирая на слухи о ней как об абсолютной ведьме, она была добрый и деликатный человек. Именно поэтому свою незаконченную книгу «Абрам да Марья» (я ее не просто читал, а помогал готовить к печати) она предпочла не печатать. Там было много личных выпадов. И при жизни, как она говорила, ссориться ни с кем не хочет, а после смерти никому не будет интересно. Поэтому «Абрам да Марья» осталась в виде собрания пестрых глав черновых. Там много было: и об ее романе с Даниэлем, и о ее полемике с некоторыми ныне живущими людьми. Очень хорошо, что она приняла такое решение. Как-то чище все стало выглядеть, этому благодаря.
Я думаю, что было желание Марьи Васильевны оградить Лимонова от ссоры с еще живыми тогда современниками, это 1986 года роман. Она пыталась его уберечь, она любила его очень, относилась к нему не просто с любовью, не просто с уважением, а она его берегла, понимая, как трудно быть Лимоновым. Поэтому книга осталась в черновиках, в рукописи. Она оказалась в архиве Синявских, переданном, насколько я знаю, в Гарвард или в Беркли. Это можно уточнять, я посмотрю, где он, этот архив. Но в любом случае, то, что книга приходит к нам сейчас, это хорошо.
Лимонов – это такой важный витамин. Есть писатели, которые содержат этот витамин, желание жить. Вот Александр Грин (как и Грэм Грин, впрочем) в огромной степени заряжает, восхищает желанием жить. Это высокая доблесть. Лимонов – это витамин не только жизнелюбия, но и сильных страстей. Сейчас такое время анемичное, понятное дело. У всех весенний авитаминоз, да и война страшно ослабляет планету. Когда идет война, все силы брошены на нее, а все остальное, в общем, голодает. Поэтому естественно, что страшный дефицит эмоций вообще любых, а уж положительных – точно.
Там, кстати, есть много о романе Лимонова с Анной Рубинштейн, один из самых интересных и увлекательных «романсов» его жизни. Ну и разумеется, там его первые впечатления от Москвы, в которую он приехал. Мы мало об этом знаем, теперь он расскажет нам об этом сам. И о Сапгире, и о лианозовском кружке, и о романе с Еленой, о его начале. Мы теперь узнаем об этом из первых уст.
Думаю, что Лимонов – писатель полезный, полезно с ним спорить, полезно даже его не любить. И то, что «Альпина Паблишерс» взялась за эту книгу, – мой привет и руководителям этого издательства, и тем, кто нашел эту книгу.
Я вот, видите, искал интервью с Климовым, а нашел вот это. Позвольте мне все-таки принять пилюлю от головной боли. Не то чтобы я ее ощущал, но при таком перепаде давления она возможна. Всегда лучше предупредить проблему, чем с ней бороться.
Значит, эту книжку я очень жду. Много вопросов о том, какой поэт мне сегодня наиболее близок. Слепакова осталась, она сопровождает меня на всех путях, раскроешь книжку – и там подсказана мне формула. Так всегда бывает. У меня с очень немногими авторами возникают такие отношения: что я раскрываю книгу на том, о чем я думал в этот момент. С Боланьо, например, у меня такие отношения. Я даже могу сейчас, в порядке эксперимента, заглянуть в любую книгу Боланьо. Я открою ее на том, о чем я сейчас думаю. Заодно узнаю, о чем я сейчас думаю. Проще, наверное, в «2666».
Я мог бы, конечно, заглянуть в любимую книжку рассказов «Последний вечер на Земле». Но давайте в «2666» заглянем, тоже любимое произведение абсолютно. «И тогда вы прочтете историю Чили, частную историю, историю, разворачивавшуюся за закрытыми дверями. И узнаете об отце страны, что он был подонком. Сожалея об отце страны, узнаете, что тот был подонком». Это я не выбирал, при вас открыл на странице 217. «И понимаю уже, что невозможно получить полное удовлетворение, обсуждая вопрос».
Вы не поверите, но у меня ровно сейчас открыта статья о том, как будет выглядеть будущая история текущего момента, история России, когда она будет написана. История этой страны за закрытыми дверями. Боланьо – гений, откуда-то всегда знающий, о чем я думаю в эту секунду. Ну вот, если хотите продолжить эксперимент, мне это приятно.
Продолжаю отвечать на вопросы, мне приходящие. Из людей, важных для меня, – это Слепакова, Лосев… Лосев – из тех поэтов, которых мне жальче всего.
Река плела свои извивы.
Шел снег. Стояли холода.
И, как гражданские мотивы,
Чего-то ныли провода.
Страшно жалко, что Лосева нет рядом. Я не могу сказать, что мое общение с ним было частым, но оно было интенсивным, и мне было важно, очень важно то, что он думает и говорит. Он был для меня, наверное, одним из самых дорогих людей. Хотя я прекрасно понимал, что я его совсем не стою. Но всегда радовался, да.
«Летом прошлого года нас покинул Константин Куксин – этнограф, основатель и директор Музея кочевой культуры в Москве. Знали ли вы его? Насколько я знаю, он имел отношение к «Золотому сечению»?»
Понимаете, «Золотое сечение» было столько… Было детское, было подростковое, я работал только со старшеклассниками. И знал я далеко не всех, общался с ничтожным количеством, ничтожным процентом людей. Естественно, я знал, что существует Куксин, что он занимается кочевниками. Но я понятия не имел о том, что он работает с «Сечением». Кроме того, я в «Сечении» последний год (то есть 2021-й) почти не появлялся. Потому что я уехал в сентябре 2021 года, очень ненадолго вернулся в январе 2022-го. И больше с тех пор в России не был.
Буду я там обязательно, в 2027-м где-то, думаю. Надеюсь, шестидесятилетие встретить в России, но зарекаться не могу. У меня вообще есть такая теория, что каждая эмиграция уезжала на вдвое меньший срок: на 70 лет первая волна, революционная, советская. На 30-35 лет – послевоенная, на 15 лет – застойная. Думаю, что на 7-8 лет – нынешняя, последняя. Дальше уже это будет называться не эмиграцией и не релокацией, а просто Россия реформируется. И не будет необходимости политической эмиграции из нее больше никогда. Поэтому я отсчитываю от 2021 года плюс семь. Надеюсь, что мы увидимся с вами и раньше, но гарантий дать не могу. С Куксиным я просто не успел пересечься.
«Акунин говорил, что когда пишет, то на каждого, даже малозначительного персонажа, создает досье, небольшую биографию. Занимались ли вы подобным при написании произведений?»
А вот и Бэбз пришел помахать всем, благополучно избежавший урагана. Маши и беги. А то я на тебя отвлекусь. Наложи заклятие на погоду. Спасибо. У нас есть магическая книга символов, сейчас я ее покажу. Там описаны основные символы и даны заклятия древние магические. Вот можно наложить заклятие на град, на raining. Закрой дверь и расскажи, как и чего. Вот он побежал накладывать заклятие. Книга символов – одно из наших излюбленных чтений.
Значит, возвращаясь к проблеме сочинения досье на персонажей. Это давно придумано, это делал Золя, делал Хейли, то есть такие описатели реальности и отчасти ее конструкторы, но главным образом – социальные реалисты, социальные реалисты высшей пробы. Я очень высоко ценю Золя, он мой любимый писатель, не ниже, чем Бальзака, и выше, чем Мопассана, при всей моей страстной к Мопассану любви.
Очень высоко ценю я и Хейли, но в другом жанре и с поправкой на этот жанр. Сочинять досье на героя рекомендовал и Станиславский. Сочинять досье герою. Даже если он у вас входит только для того, чтобы сказать: «Кушать подано», вы должны про этого лакея знать все, подробно ему рассказать всю биографию: где родился, сколько раз до этого говорил «Кушать подано», как произнес это впервые, как произнесет с последний раз, вот такие вещи.
Я никогда не писал досье на персонажа. Во-первых, потому что я не реалист. А во-вторых, для меня написание прозы (как и написание стихов) – процесс довольно стихийный. У меня в голове план, я знаю всегда последнюю фразу. Но досье на персонажей мне не очень нужно. Есть главный герой, про которого я знаю все. Он необязательно будет списан с меня, он может быть списан с Ирецкого, как в «Орфографии». Но про главного героя я знаю все, помню, он придуман.
А остальные – это же, как правило, плоды его воображения, это то, как он видит мир. Поэтому я не стремлюсь к подробностям в детализации. Да и потом, вдохновения не хватает придумывать каждому герою всю его последующую жизнь. Я очень хорошо отношусь к системе Станиславского, Михаил Ефремов много мне о ней рассказывал. Наверное, чтобы сыграть героя, надо знать многое о нем, а чтобы его написать, надо знать какие-то фундаментальные вещи – родители, интересы, первую любовь. Это я, как правило, успеваю придумать.
Я огромное досье собирал во время работы над «Истребителем», но меня интересовали не героя, а самолеты. Это мне пришлось делать, чтобы не сесть в лужу перед знатоками, так называемыми «заклепочниками», у которых всегда готовы претензии к технической части. Они это изучали, специалисты, и никого к этой области не подпустят. Ради бога, я уважаю такую сосредоточенность, но сам я этого, естественно, далек.
Вот вопрос, который объединяет «Медвежатницу» из «Семейного альбома», «Алтын-Толобаса» из «Приключений магистра» и «Не прощаюсь» из фандоринской серии. Вопрос про предательство: «Эта книга проходит красной нитью через многие произведения Акунина. Григорий Шалвович считает – и я искренне разделяю его мнение, – что самое отвратительное – это предательство. Нет ничего хуже, чем предать того, кто тебе доверился, даже если предательство совершается не из подлости, а из слабости».
Сейчас я об этом поговорю, но для начала найду бэбзу нужное заклятие, иначе он не сможет остановить снег. Вот, пожалуйста, страница 78, все-то ты узнаешь. У нас период магии, мы увлекаемся магией, нам интересно накладывать заклятия. Мы волшебники, совершенно справедливо. Вот тебе, пожалуйста, картинка, над этой картинкой с кристаллами ледяными зажигаешь свечу и произносишь: «Stop the snow, stop the snow, stop the snow». Шагом марш, беги произноси.
У нас действительно снег, понимаете, а снег 2 апреля – это действительно stop the snow, с этим мириться невозможно. А заодно он немножко язык подучит.
Так вот, к вопросу о предательстве у Акунина. Понимаете, предательство у Акунина – это совсем не то, что в лексике современной российской пропаганды. Современная российская пропаганда использует слово «предательство» на каждом шагу, постоянно. И у меня, грех себя цитировать, в романе «Истребитель» было описано племя, которое живет далеко на севере. И любого, кто живет на юге, считает предателем. Потому что жить надо плохо, надо трудно жить.
Я понимаю, что в сегодняшнем советском, постсоветском лексиконе предательство означает все. Предателями называют кого угодно. Конечно, у Акунина это в другом смысле. Он воспитывает благородного мужа, интересуется воспитанием благородного мужа. И для меня он – один из немногих подлинных аристократов, аристономов, для которых предательство – это прежде всего измена себе. В этом плане я, безусловно, его чувства разделяю. Это же сказал еще Заболоцкий:
Пусть непрочны домашние стены,
Пусть дорога уводит во тьму, –
Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.
Миллионы знают эти слова по фильму «Служебный роман». Но подавляющее большинство людей – по крайней мере, в России – понимают предательство как измену Родине, к сожалению. А Родина сама всем изменяет на каждом шагу, эту свою изменчивость она считает большим достоинством. Сегодня мы увидим (в ближайшее время), сколько будет стремительных переобуваний. Потому что они не поняли, как им стоит относиться к Трампу. Они сначала безумно обрадовались, что Трамп разговаривает с Путиным часами, отвешивает ему жирные комплименты, они обсуждают хоккей и готовы обсуждать судьбы мира… А тут оказывается, что Трамп недоволен, по какому-то поводу он, что называется, «писал кипятком», как кто-то перевел. В общем, все это начинает напоминать такой флюгер стремительный, причем, как у нас в Рочестере стремительно меняется ветер весной, погода меняется стремительно. И так она у нас сейчас и будет меняться: у нас сегодня снег, а завтра будет +15-17 градусов. И к этим «американским горкам», простите за выражение», мы привыкли абсолютно.
Следовательно, теперь будут возникать не раз и не два стремительная смена вектора по мировой, по НАТОвской, по американской политике. Польша уже справедливо запасается крупами и водой. И действительно, похоже на то, что в ответ на американские санкции и новые пошлины (если они будут), будут наноситься все более интенсивные удары. И вообще, как-то не похоже на то, что Россия хочет закончить войну.
Я уже говорил, что у этой войны есть два сценария на май: либо надо докладывать о перемирии на условиях России. И тогда, значит, надо дожать Украину полностью, добиться от нее капитуляции и выдачи всех недр на будущее. Либо надо ее так жестоко втоптать в средневековье, так жестоко разбомбить ее главные города, что это будет выглядеть победой, о которой можно будет рапортовать миллионам зомбированных слушателей. Я склоняюсь ко второму варианту, хотя он ужасен. Украина знает об этом втором варианте и к нему готовится, Европа знает об этом втором варианте и тоже готовится к нему. Поэтому ситуация имеет все шансы если не завершиться в мае, то предельно обостриться в мае. Что будет потом – бог ведает. Но понятно, что никакого мира пока не получается. А Трамп, скорее, я думаю, будет склонен прервать свои «миротворческие» (а на самом деле, конечно, мифотворческие) усилия, потому что никакого реального мира за этим не стоит.
Только что Россия обстреляла Днепр – мой любимый, самый важный для меня город, где живут мои ближайшие друзья. В Кривом Роге обстрелы идут, Одессу не прекращают бомбить, обстреливать. Поэтому я думаю, что ближайшее время не несет нам ни перемирия, ни радостных вестей. Единственная радостная весть – такое массовое пробуждение Европы, хотя то, что Европа начинает готовиться к войне, закупать крупы, держать дома запасы воды и заряжать мобильные, – это тоже не очень радостно. Я не склонен объяснять это паникой. Я склонен объяснить это пониманием хорошей работы разведки. Никогда еще предосторожности в отношении соседа не были чрезмерны.
Естественный совершенно вопрос, будет ли Украина проводить выборы. Ожидаю ли я, что Зеленского «уйдут». Не думаю, мне кажется, что сейчас, при всем желании, Зеленского совершенно не на что менять. Не на кого. Я очень хотел бы, чтобы он оставил власть. Я очень хотел бы, чтобы он сменился на посту. Я думаю, напряжение, которое он выдерживает, намного больше, чем может выдерживать человек на протяжении пяти лет. Я думаю, что эти три года войны отучили его улыбаться навеки. Потому что он – у него так это устроено – смерть каждого украинца (мирного, военного) воспринимает как личную вину. Именно поэтому я не вижу никакой возможности его сейчас заменить. Я не вижу другого человека, который так бы сплачивал нацию и вызывал бы такое доверие. Если он есть, если есть возможность Залужного подготовить к президентству таким образом – это было бы спасением, но я в этом не убежден.
А как дальше пойдет, это мы увидим довольно скоро. Я думаю, что выборы в Украине все равно произойдут в этом году. Как скоро и в каком составе произойдет перемирие, когда произойдет перемирие, – я думаю, в мае мы уже будем это знать. Сейчас все очень быстро происходит в мире: в Америке, в России и в Европе.
Тут большая группа вопросов по, понятное дело, «Дуге», за что большое спасибо. Видите ли, не то чтобы я страдаю от недостатка общения с читателями. Нет, общения у меня много, да и читателей хватает. У меня довольно много здесь было (еще в первом варианте, невыправленном) чтений, обсуждений этой книги, полемики вокруг нее. Наверное, я действительно напихал туда несколько больше, чем может выдержать повесть. Мне друг мой Веллер сказал, что она «плотная до вязкости». Оценке Веллера я всегда очень признателен. Потому что «мы, писатели» (нагло скажу я о себе) читаем друг друга не очень охотно. А Веллер прочел, конечно, потому что он интересуется Стругацкими, а не потому что у него есть какие-то чувства ко мне. Но, может, и ко мне у него есть какие-то чувства: мы все-таки очень давно дружны. И знаете, он прав в том, что она получилась совсем не молодежной. Насколько молодежной была «Радуга», настолько «Дуга» – редуцированный мир, «Радуга» без «Ра», радуга без радости. Довольно страшная ситуация, страшные люди, которые прошли через дикую ломку. Там несколько есть сцен, которые я со слезами писал, и они производят на меня самого впечатление депрессивности большой. Понравилась бы она Стругацким? Наверное, да, они любили, когда их миры развивали. Особенно Борис Натанович: он успел прочитать «Время учеников», ему было интересно почти все, что там написано. Многое, включая даже Рыбакова, который вывернул все наизнанку, им нравилось. Они любили, когда с ними спорят.
В общем, я думаю, что здесь Андрею Стругацкому можно поверить: он находит, что вещь в их духе. Иной вопрос: как в «Дуге» сделано? Сначала был «Мир Полуночи» (довольно очевидное название), потом – «Мир Полудня», а сейчас такой «Мир Постполудня», когда «Мир Полудня» начал вызывать катастрофу. Все идет очень хорошо, быстро идет прогресс, а реакцией на прогресс является волна. Поэтому миром Постполудня управляют две конторы: КОМКОН-1 и КОМКОН-2. КОМКОН-1 – это прогрессоры, а КОМКОН-2 – это регрессоры. Вот как раз Габа, который замаскирован под испытателя, а испытывать нечего; Габа – это регрессор. Именно поэтому он там поет: «Гроб мне сделайте просторный, а могилу выройте уютную». Он один из моих любимых героев именно по своей колоссальной неоднозначности, на голове и на глазах. Он представитель очень древнего племени, и этот зов предков в нем жив. Именно поэтому он сумел спасти детей во время прихода волны в лес. Он их научил закапываться. И эти дети под влиянием всего произошедшего видоизменились. И именно они в финале дотаптывают Управление, разрушают его.
Это, конечно, такой привет Илье Хржановскому с его «Дезинтеграцией», с последней частью «Дау». Вернее, предпоследней. Но, думаю, если бы я не видел эту гениальную картину, я все равно бы именно так закончил повесть. Они разрушают Управление, потому что именно рывок Радуги привел к такому ужасному финалу, эти дети никакому прогрессу не поверят никогда.
Из глубины прогресса, из глубины реакции очень трудно верить, что прогресс неизменен, что прогресс будет все равно. Люди все равно идут по линии наибольшей эмансипации. Но беда в том, что человечество идет еще и по линии дезинтеграции. Оно десоциируется, оно делится на все большее количество разных и во многих отношениях несовместимых людей. Мир Полудня держится на том, что открытие космических скоростей, космических путешествий позволило расселить людей по разным планетам. Физикам и прогрессистам досталась Радуга, осторожным консерваторам досталась Пандора, сексуально озабоченным подросткам досталась «Анора». Я очень горжусь этим изобретением.
К сожалению, невозможно обеспечить дальнейшее совместное функционирование человечества. Прогрессоры должны понимать, чем они рискуют, увлекаясь прогрессорством. На каждый прогресс должен быть регрессор. Я об этом писал с особенным удовольствием. Тем более там становится понятно, что волна была вызвана не соображениями, так сказать… не экспериментами физиков, а волна на Радуге была вызвана прилетом Горбовского, …штейна и Диксона. Когда они прилетели, на Радуге возникло критическое число хороших людей, после их приземления на планету пошла волна. А суммы или массы, которые запускались экспериментаторами, ничем не отличались от обычных. В этом плане ничего особенно не произошло, поэтому волна и была такой неожиданностью для всех. Это для меня, наверное, самое приятное и самое интересное открытие из тех, которые я там сделал для себя.
«На какие вообще средства Россия с экономикой-доходягой ведет эту дорогостоящую войну? На какие шиши воюет обнуленный?» А это очень легко: она воюет за счет будущего. И люди, которые принадлежали будущему, и дети, которые принадлежали будущему, – все в топку ядерной войны, все в жертву памяти твоей. «И мщение бурное – мечта ожесточенного страдания». У них же, понимаете, есть четкая картина мира. Я много раз об этом говорил. Россия – это не остров, со всех сторон окруженный НАТО, как им хотелось бы думать. Россия – это остров, со всех сторон окруженный будущим. И это будущее подпирает из Украины, подпирает из Китая с другой стороны, подпирает из Европы (не украинской, а, допустим, северной): другое образование, другое все. Я же бываю регулярно в Австрии, Голландии, Финляндии… я же вижу, что там другой мир.
И нынешняя Россия, Россия путинская, архаическая, она изо всех сил пытается от этого спрятаться, заизолироваться, закуклиться. И при этом она еще ведет войну, потому что для нее война – единственное условие жизнеспособности; это единственное, о чем можно рапортовать. Во всех остальных отношениях сегодняшняя Россия неэффективна. Я так понимаю, что ресурса на эту войну будет хватать бесконечно. Люди лишены возможности протестовать. Смена караула, смены элиты по предыдущему сценарию невозможна, потому что элите неоткуда взяться, неоткуда вырасти. Есть только один сценарий будущих перемен, самый горький. Это катастрофическое, полное падение, дезинтеграция, неподчинение регионов, неуправляемость военных. Иными словами, бурная деградация режима и его распадение, потому что в стране не осталось никаких сил, которые были бы заинтересованы в переменах и, главное, в сохранении конструкции. По крайней мере, их не видно. Отсюда мораль: будем ждать, пока это рухнет само. Думаю, дождемся довольно быстро.
Это действительно бесконечное гниение, причем если в огне что-то может уцелеть, то в болоте ничто. Но в болоте довольно быстро наступает дезинтеграция, диссоциация, распад, и так далее.
«Россия все еще довольно богатая страна. На войну пока хватает, людей хватать перестают». Я думаю, что богатство – это условная категория. Россия в идеале богата именно людьми. Подземные ископаемые и редкоземельные металлы сами воевать не будут. Россия поразительно страшным образом растратила свой человеческий капитал: половину она посадила или выдавила из страны, другую половину отправила перемалывать в мясорубку. Потому что так есть надежда, что эти старики не получат в ближайшее время никакой конкуренции. Это как с Афганом: перемолоть страну за счет военного конфликта и тем самым избавиться от внутренних вызовов.
Вы же понимаете (вот, кстати, к вопросу о том, чем вызвана эта война), что Россия внешними вызовами отвечает на внутренние проблемы. Это давно сказано, но, видимо, эти внутренние проблемы все-таки есть, если понадобилась такая война, понадобилась такая все списывающая, агрессивная риторика. Ведь обратите внимание: Россия всегда продолжала говорить о мире. Риторика мира, пусть даже «нам нужен мир, желательно весь», пусть даже это была такая борьба за мир, что камня на камне не останется, на словах и демонстративно это все равно была борьба за мир. Так, собственно, назывался главный роман Гладкова, самое чудовищное из его произведений. Борьба за мир была основой советского внешнеполитического нарратива. Сегодня борьба за мир никому и в голову не приходит. За слово «война» можно получить срок, а за слово «война» – два. Именно потому, что проповедь мира, пацифизма, всех дел… В России сегодня любой живой человек – предатель. Кто не хочет умирать за родину здесь и сейчас, тот предатель. Немедленно пойди и умри и немедленно реши все наши проблемы. А то у нас народу что-то многовато было, и делать ему было нечего, нечем занять. А вот занять войной – это мы умеем.
Это трагическая, катастрофическая ситуация, но она не вечна. Не то чтобы людям надоесть умирать, не думаю. Но людям надоест дискомфорт, это безусловно.
«Как вы относитесь к утверждению, что Москва сегодня – самый комфортный город?» Как к мерзости большой. Если вам в убивающей стране так комфортно, то, наверное, с вами что-то не так. Наверное, Москва – комфортный город в смысле сервиса; наверное, гастарбайтеры успешно обслуживают ее в качестве курьеров. Наверное, рестораны полны, а полки ломятся, хотя по нечеловеческим ценам. Но, давайте будем помнить: как бы ни выглядела Москва, эта витрина ничего уже не прикрывает. Ведь комфорт жизни складывается не только из цифрового, не только из хорошего и быстрого функционирования разных гражданских служб. Он складывается прежде всего из образа будущего и из того комфортного чувства, что за тобой сейчас не придут. У меня был когда-то любимый анекдот – о том, как каждый представляет счастье. Американец говорит, что это прибыль в бизнесе, француз – что это новая любовница, а русский говорит: «Ребята, вы ничего не понимаете. Счастье – это когда у вас раздается ночной звонок, вы идете открывать, вам говорят: «Алло, это Садовая, 6?» А вы отвечаете: «Нет, это Садовая, 7». Вот это мы понимаем.
«Какую историческую литературу, написанную увлекательным языком, вы могли бы порекомендовать? Пишу под впечатлением от Эйдельмана, Алданова и Анисимова?» Это все очень разные люди. Анисимов – это «Дыбы и кнут», это серьезное историческое исследование. У Эйдельмана есть популярные книги, есть роман (по-моему, замечательный) «Большой Жанно», как бы продолжение записок Пущина, написанный от его лица… Есть вполне серьезные биографические исследования о Пушкине, наподобие реконструкции разговора Николая с Пушкиным в сентябре 1826 года после возвращения из ссылки. Эйдельман очень разный, разножанровый. Для начала лучше всего прочитать, конечно, «Ищу предка». Это еще о доисторическом времени.
Алданов вообще не историк, он беллетрист и философ, причем философ такого ряда, который мне не очень нравится. Он верит в тотальную случайность всего. «Ульмская ночь» как раз объясняет невозможность вывести из истории какой-то алгоритм, а я как раз, грешным делом, верю в выведение (по крайней мере, в каждой национальной истории) такого алгоритма. И нация (теперь я могу, слава богу, дать определение) – это историческое объединение со своей собственной моделью истории, со своим графиком истории. Циклическая Россия, синусоида Америки, разомкнутая кривая Европы. И в этом плане, по-моему, Европа – это довольно давно единая нация. Что касается некоторых мусульманских стран, то это точка. График Китая очень сложен. Думаю, что я не смогу его воспроизвести. Думаю, что там какая-то колоссальная парабола, две ветки которой олицетворяют собой блистательное будущее и 13 веков прошлого. А в нижней точке будет все-таки культурная революция. Но, понимаете, я настолько мало знаю о Китае; меньше, наверное, только о параболе. Зато я помню хорошо, что такое гипербола, именно как график. Я думаю, что график гиперболы – это что-то африканское, приближение к идеалу.
Я не шутя думаю, что Россия – это та фигура на носу корабля, которая первой встречает все самые большие проблемы. И она первой столкнулась с фашизмом, вот вам Дело мултанских вотяков, Дело Бейлиса, которое было гораздо страшнее Дела Дрейфуса, потому что кровавый навет остался не опровергнут. Социализм первой построила, первой вписалась в правый поворот, крайне правый поворот, который во всем мире случился. Россия не столько заразила всех этим, а она первой попробовала это. Но она первой и вылезет, мне кажется. И поэтому 30-е годы в России обещают быть самыми увлекательными, такими свободными, антропоцентричными, биоцентричными, это будет время полного стирания всех границ, прежде всего границ национальных, но, думаю, что и граница между жизнью и смертью серьезно потеснится.
«Расскажите о вашей новой модели кладбищ?» Я планировал такой рассказ для «Новой газеты», потом подумал, что лучше вставлю это в роман «Интим». Но я думаю, что кладбища, как и пенитенциарная система, устарели. Вопрос, видимо, задает кто-то из слушателей курса в Барде, у нас там новый курс об эволюции русского эмигранта. Ну и естественно, что о будущем России я там тоже говорю.
Мне кажется естественным, что будущее мира связано с категорическим отказом от современной пенитенциарной системы, отменой тюрем, заменой их на психиатрические лечения. Думаю, что вторая вещь – это отмена кладбищ. Человечество не может позволить себе отдавать под кладбища столько земли. И не потому, что земли жалко, земли много. А потому что кладбище станет местом общения.
Я думаю, что границы между миром живых и мертвых постепенно становятся проницаемыми, и не только за счет того, что, по всей видимости, уже сейчас можно каким-то образом (в «Дуге» тоже есть эта тема) проникать в загробное пространство. Там описан Чикагский эксперимент, когда людей искусственно ввели в кому. И кое-что они говорят, но что они говорят – это засекречено. КОМКОН-1 это начал, а КОМКОН-2 засекретил. Мне кажется, кладбища не просто будут местом контакта, а это будет местом полного сбора информации о человеке. Вот он прожил. И каждый, кто пришел на кладбище, в огромный поминальный зал… Это будет как в интернет-кафе. Каждый сможет подойти к компьютеру или подключиться со своего айфона, узнать о человеке все, увидеть все его фотографии сохранившиеся, прочесть его тексты, посмотреть его видеохронику и – что будет делать, конечно, искусственный интеллект – с ним пообщаться.
Между нами говоря (может быть, вы с этим не согласитесь), искусственный интеллект годится только для того… Я не думаю, что он может быть средством ведения войны, как не думаю, что он заменит шахматный мир… Но я думаю, что он может сосредоточиться на контактах с мертвыми. Надо Замировской рассказать эту идею: у нее говорится о том, как человек оставляет свою полную электронную копию, и с этой электронной копией становится возможным общаться. Ведь, понимаете, искусственный интеллект только имеет дело с завершенными вещами. Он не умеет генерировать новое. Но если в искусственный интеллект заложить все романы Льва Толстого, всю жизнь Льва Толстого, всю кинохронику Льва Толстого, все его письма и воспоминания современников, можно сгенерировать программу, которая будет вести себя, как Лев Толстой.
Кстати говоря, мы с Дмитрием Брикманом, известным израильским фотохудожником и создателем программы очень интересной «Детский недетский вопрос», – мы будем эти детские недетские вопросы задавать не только людям сегодняшнего дня, а и классикам. И вот для медиума он взял меня. 11 апреля мы будем делать первое публичное выступление. Брикман вообще не часто ездит из Израиля в Америку, обычно мы это записываем по «Зуму». Но здесь мы будем это делать очно, в Нью-Йорке есть один зальчик. Мы будем показывать там такой «спиритический сеанс». Я читал далеко не всего Толстого, но некоторые его мысли, мне кажется, я могу предсказать, некоторые его ответы я могу сгенерировать.
Думаю, что искусственный интеллект в будущем должен получать всю информацию о человеке. Благодаря этой информации он сможет предсказывать его поведение. Вы пришли на кладбище, а у вас там родители. Вы о родителях всю информацию знаете, сдали ее. И вы сможете с ними поговорить, спросить у них совета. Может быть, кстати, для этого необязательно будет ходить на кладбище. Может быть, скоро искусственный интеллект будет делать такую программу, где вы всю информацию будете о человеке узнавать… у него ведь главная проблема в том, что он великий комбинатор. Он будет комбинировать, но сгенерить что-то новое он не в состоянии. Комбинации из знакомого – да, это можно. И человек станет не мертвым, а лишь тем, кто закончил свое существование.
Меня всегда поражало, что в общении с мертвыми мне приходится им столько рассказывать о переменах: «Покойник так от жизни отстает…». Я прочту сейчас это стихотворение, оно отвечает на многие вопросы, которые успели прийти, но раз уж вы задали вопрос о моей концепции кладбища, почему бы и нет? Просто для меня всегда это было важно. У меня в романе «Интим» герой профессионально занимается подселением душ к другим, подселением других сущностей. Он может подселить внутреннюю девушку, например. После смерти матери он к себе подселяет мать, в сознание его она продолжает жить. Но все равно ей очень много приходиться объяснять.
Покойник так от жизни отстает,
Что тысяча реалий в час полночный
Меж вами недвусмысленно встает
И затрудняет диалог заочный.
Ему неясно, кто кого родил,
А тех, кто умер, — новая проблема, —
Он тоже не встречал, когда бродил
В пустынных кущах своего Эдема.
Он словно переспрашивает: как?
Как ты сказал? И новых сто понятий
Ты должен разъяснить ему, дурак,
Как будто нет у вас других занятий,
Как будто не пора, махнув рукой
На новостей немытую посуду,
Сквозь слезы прошептать ему, какой
Ужасный мир нас окружает всюду
И как несчастен мертвый, что теперь,
Когда навек задернулась завеса,
Здесь беззащитен был бы, словно зверь,
Забредший в город из ночного леса.
И кроткое незнанье мертвеца —
Кто с кем, какая власть, — мне так же жалко,
Как старческие немощи отца:
Дрожанье губ, очки, щетина, палка.
Я только тем утешиться могу,
Что дремлющей душе, лишенной тела,
В ее саду, в листве или в снегу
До новостей нет никакого дела,
Что памяти о мире дух лишен
И что моя ему досадна точность,
И разве что из вежливости он
О чем-то спросит — и забудет тотчас;
Что там, где наша вечная грызня
Бессмысленна, и не грозна разруха, —
Бредет он вдаль, не глядя на меня,
Мои рыданья слушая вполуха.
Не так плохо это для 1998 года. Вот я думаю, что необходимость общаться, в общем, для искусственного интеллекта проще всего. А само понятие «кладбище», думаю, пора упразднить. Человек должен физически исчезать полностью, а духовно сохраняться полностью.
Знаете, какая у меня есть идея? Вот Николай Федоров, который и был главным инициатором и идеологом «философии общего дела», он, собственно, думаю, это и имел в виду, говоря о том, что наша главная задача – это воскрешение мертвых. Это не воскрешение во плоти, хотя воскрешение во плоти с помощью клона вполне возможно, и это будущее: мир будет наводнен великими покойниками, реконструированными по скелету. Но главное, я думаю, в том, что имелось в виду воскрешение по текстам. Поэтому от себя надо оставить текстов как можно больше, чтобы остаться по возможности полнее.
«Какие три книги вы бы порекомендовали почитать от издательства Freedom Letters?» «Дугу», чего я буду скромничать? «Дугу», «Тень» обязательно филипповскую, ну и любую книгу стихов, прежде всего, я думаю, сейчас – сборник Бахыта Кенжеева, хотя там вышла и очень хорошая книжка Хайтлиной. Насколько я знаю, у Найденко сейчас выйдет книга стихов новая. Там большой выбор, есть из чего выбирать. Любая книга украинской поэзии в первую очередь. У Галиной «Ниневия», я думаю… «Ниневия» Галиной – это очень здорово, по-моему.
Вообще, то, что Freedom Letters издает так много украинских книг, – это важно. Если бы любой ценой я не должен был рекомендовать себя, то я, наверное, порекомендовал бы книгу «Америка после Трампа». Она важна для меня тем, что ее редактор – Грег Миллер. А это человек, который по-английски пишет лучше всех, кого я сейчас знаю, он автор «Эффекта Кулешова». И я с наслаждением предложу читателю его новый роман в рассказах, очень сложный по структуре, гораздо более глубокий и тонкий, чем «Эффект Кулешова». Это книга «Когда говоришь, включи радио». Я думаю, такое длинное название мы оставлять не будем, сделаем просто «Включи радио». По крайней мере, одна глава о Светлане Аллилуевой там такого уровня, что у меня просто от зависти крышу срывает. Но я счастлив к этому прикасаться хоть так. И особенно мне приятно, что Миллер мне не начальник, поэтому я могу его хвалить абсолютно бескорыстно. Но мне и с начальниками как-то повезло, мне их есть за что похвалить.
«Вы рассказывали о романе Синглтона. Выйдет ли он по-русски?» Конечно, выйдет, обязательно. Сейчас я его покажу, он у меня где-то стоит неподалеку. Роман «Две большие разницы». Его перевел Леон Фримен, мой выпускник (что важно), он был у меня на курсе по Гоголю, белорусский автор, очень талантливый. Вот он, роман Синглтона «Две большие разницы», маленькая книжка. Мы долго маемся с переводом, потому что вы пойдите попробуйте перевести синглтоновский одесский говор. Он умудрился написать книгу об Одессе, будучи, кстати говоря, ирландцем, без единого одесского штампа, без единого одесского анекдота. Он сумел заново выдумать одесский язык, язык современной Одессы. Это очень трудно переводить. И я абсолютно уверен в том, что после фрименовского перевода (из 28 глав он перевел, по-моему, 23; я слежу) я должен буду потом проходиться по этому роману…
Вы можете понять, что здесь, судя по горящей шевелюре героини, речь идет о Доме профсоюзов. Я к этой книге, которую я читал тоже с потрясающим чувством близости внутренней и шока, отношусь к ней очень серьезно. Ее перевод стилистически потребует титанических усилий. Это очень серьезное произведение. Особенно последние ее слова: «Придет день – сначала для стариков, потом для молодых, – когда для человека не будет разницы, на какой он стороне. Не будет никаких сторон, не будет двух больших разниц», – вот эта страстная мечта героя (да и роман-то о расколе этом) мне близка, как никогда. Конечно, мы будем это издавать. То есть это не от меня зависит, но я надеюсь, что во Freedom Letters эта книжка выйдет.
Моя бы воля – не помню, показывал я ее или нет, – по-русски увидела бы свет вот эта книжка, книжка Дебры Дин «Мадонны Ленинграда». Она 2006 года, тогда была бестселлер. Это про смотрительницу Эрмитажа, которая доживает свой век в Америке. Девочкой она застала блокаду, сейчас она выдает замуж внучку. У нее Альцгеймер, это вообще частая американская тема, об этом сейчас не пишет только ленивый. Но ее Альцгеймер выражается в том, что она продолжает мысленно водить экскурсии по Эрмитажу. Она помнит только войну, оскудение военного рациона и военных впечатлений постепенно накладывается на оскудение ее памяти. Она забывает мир, его заносит блокадным снегом. И как все меньше еды, как все меньше пищи для ума… И она ходит по Эрмитажу, где висят пустые рамы, потому что картины вывезены. И вот среди этих пустых рам (как метафора ее жизни) она водит свои бесконечные экскурсии. А в Америке все чужие, никто не понимает ни хрена. Она маленькая, там 220 страниц. Вот ее бы перевести!
Она сильна там особенно, где описывается этот блокадный холод и голод, где вымерзает язык буквально. И это жуткое ощущение вымерзающего мира. Кстати, у Миллера тоже хорошо написана блокадная глава в «Эффекте Кулешова», но здесь просто физиологическая утрата мира, утрата его вещества. Дебра Дин вообще сильный писатель, я почитал у нее все, что нашел. Я жутко хотел бы ее издать, но не знаю, есть ли сейчас такие издатели, есть ли права.
«Сможете ли вы простить тех, кто остался?» Ну кто я такой, чтобы их прощать? Я не хочу, чтобы они прощали меня. Я не собираюсь прощать их. Я думаю, мы будем жить вместе, сосуществовать спокойно и не будем циклиться на том, что нас разделило. Разумеется, активным z-пропагандистам я прощать ничего не буду. Но тут же, знаете, какая вещь? Тоже мы активно обсуждали это сегодня на семинаре по образу русского эмигранта.
Конечно, нынешняя волна уезжающих из России последняя. Но я думаю, что после всего происходящего ни Владимир Соловьев, ни Маргарита Симоньян, ни Захар Прилепин в России оставаться не захотят. Некоторые из них просто не смогут, потому что за ними есть прямые военные преступления. А те, которые смогут, по крайней мере, их не будет видно и слышно. Поэтому есть большая доля вероятности, что им захочется поискать где-то убежище. Я не знаю, где: может быть, в Сербии, может, в Аргентине, Милей их примет…Может быть, они будут в Америке, Америка – любопытная страна. Может быть, они будут рассказывать о том, как совершали военные преступления. На такой семинар многие запишутся, это очень интересно. Пойдет глобальный левый реванш, и эти люди, сидя в клетках (а может, и не сидя ни в каких клетках), будут рассказывать, как, значит, они убивали Украину.
Но я не уверен, я не вполне уверен, что мы будем сосуществовать. Во-первых, очень многие к тому времени взаимоуничтожатся. Вы знаете, что у них у многих сейчас идет раскол, выяснение отношений. Если бы им без нас было хорошо! Но ведь им без нас плохо. Понимаете, эти люди не могут победить, потому что, когда они оказались в большинстве и их пустили ко всем трибунам, у них главная проблема все равно – это «что мы здесь о них сказали», «как мы живем здесь». Они же все время жадно ловят информацию о том, как нас начнут арестовывать или как мы начнем протестовать и выходить на митинги, как нас будут здесь сажать. Или как бы будем умирать, как мы будем стареть, как мы будем толстеть или худеть, как у нас все будет плохо, одним словом. Они же всматриваются в четыре глаза в меня сейчас и пытаются понять, испортилось ли у меня зрение, испортилась ли дикция, стал ли я забывать слова, вставил ли зубы… Их это безумно волнует, понимаете?
Эта нервозность понимает, что у них нет чувства правильности своей победы, нет чувства правильности своего положения. Есть ощущение, что они в глубокой бездне, что они заслужили это пребывание в глубокой бездне, в глубокой и полной изоляции. И, конечно, не думаю я, что после нашего возвращения и нашей нормальной работы (нам придется многое восстанавливать с нуля), это будет встречать у них радость и понимание. Вот они будут стараться организовывать диверсии, но мы, конечно, умеем защищаться.
Не хочу отвечать на политические вопросы об Украине, не знаю, кто будет президентом… Не хотелось бы.
«Как и в случае вашего отравления, участие спецслужб в трагедии с Ефремовым было очевидно сразу. Многие ли преступления 90-х годов вы теперь готовы переосмыслить?»
Да нет, я не готов. Понимаете, я не готов теориями заговора все объяснять. Я согласен, я думаю, скорее всего, в деле Ефремова мы многое не знаем, а узнаем в ближайшее время. Но я по-прежнему не имею очевидных доказательств, не могу сделать адекватных выводов, что взрывы домов в 1999 году были делом рук чекистов. Я не могу этого признать. Я думаю, что они не могли в тайне провести операцию такого уровня, что-нибудь выторчало бы оттуда. Мое сознание не готов это вместить. Хотя я совершенно не исключаю, что вмещать ему придется. Иными словами, поверить в это мне теперь проще, чем тогда. Все-таки без ведома Ельцина и Семьи такое вряд ли бы могло случиться. А самое главное – если бы Примаков и Лужков были храбрее, эти взрывы было бы слишком легко развернуть против Путина: доказать, что он начал войну, а нас теперь взрывают. Я не верю в ситуацию, при которой это было спецслужбами организовано.
Другое дело, что безуспешны поиски все. Безусловен след спецслужб и в убийстве Немцова, и в убийстве Политковской, и в убийстве Старовойтовой. Здесь, я думаю, все слишком понятно. С Юшенковым тоже, думаю, нас ожидает много откровений. Жалко, что забыли этого отважного и очень глубокого, замечательного человека. Но я убежден в том, что очень многое мы о 90-х годах узнаем. Не зря у меня открылась книга Боланьо на словах о страшных тайнах истории Чили за закрытыми дверями. Тоже, кстати, мы до сих пор об этом ничего не узнали, а могли бы узнать очень многое. Но, думаю, при жизни сообразят. Думаю, что след спецслужб в истории Ефремова есть безусловно.
«С какого произведения лучше всего начать знакомство с Владимиром Кормером?» Я думаю, что вы никак не минуете «Наследства», но «Крот истории» тоже важно прочитать как теоретическое обоснование, как теоретические поиски его корней, духовных и философских. Кормер не просто писатель, а мыслитель и историк очень серьезный. Он мало прожил, всего 42 года, но он многое понял и передумал. Конечно, «Наследство» – его главная работа, но «Крот истории» и некоторые статьи его 70-х годов так же важны, как и публицистика Александра Меня, его лекции; как лекции Мациха (он не любил писать, но «говорителем» был гениальным), как статьи Сергия Желудкова. Это нужно знать, потому что это контекст тогдашней жизни, а 70-е годы во многих отношениях остаются недосягаемой моделью, чудом, и нам нужно к этому чуду постепенно приноравливаться. Нам нужно знать, по крайней мере, что это наш ориентир, а не отбрехиваться бесконечно разговорами о том, что это было застойное и алкогольное время.
«Какой из текстов Акунина в «Семейном романе» кажется вам лучшим?» Мне – «Собачья смерть», однозначно и безусловно. Просто, может быть, потому что я больше всего об этом думаю. Насчет «Второго [Другого] пути» интересно. Я же не обязываюсь говорить об Акунине исключительно в комплиментах. Когда человек столько пишет, когда у него пять-шесть романов в год, когда у него огромная интенсивность и философской, и литературной жизни, естественно, он не может все тексты создавать на одном уровне. Мне кажется, в «Другом пути» лучшая героиня – это, конечно, Мирра Носик, мироносица такая, самая очаровательная героиня Акунина, некрасивая, но отважная, влюбчивая, такая сексуальная отвага 20-х годов в ней есть. Хотя я-то считаю, что отвага эта пошла от отчаяния: революция не получилась, и она пошла в кровать. Но все равно, безусловно, Мирра Носик ему очень удалась.
А вот вторая линия, линия с троцкистской, мне показалась нарочно литературной, нарочито. Диалоги там плосковаты, хотя… и сама любовная философия меня совершенно не увлекла, потому что любовь не в том, что двое строят что-то совместное. Любовь для меня до сих пор совершенно загадочная эмоция: я не понимаю, почему я одного человека люблю, а другого нет. И я думаю, что попытки Акунина влезть в подсознание героев и в свое теоретически жутко интересны. Мне читать это было скучно. Но «Собачья смерть» мне понравилась. И, конечно, «На санях» – замечательное произведение.
Мне думается, что вообще «Семейный альбом» – самое интимное из того, что он написал, самое лиричное. Много там страшных догадок, которых он не боится. Акунин, как человек гиперрациональный, умеет себе признаваться во всем. Это очень высокое достоинство. А гиперациональность, я думаю, идет, что очень важно, не от западной традиции, которой он чужд, а от восточной. Его сформировала Япония. Почему это так, подробнее всего рассказано в «Алмазной колеснице», которая, конечно, до «Семейного альбома» была самым исповедальным текстом. Описание Японии; героиня, отчасти списанная с Марии Горностаевой; описание молодого Фандорина, который делает первые шаги в постижении Востока, первое появление Масы («тяжел путь славы – катись колбаской»), – это все гениально. Но для меня, во всяком случае… Для Акунина в основе понимания лежит самурайский кодекс и самая бескомпромиссная книга в мировое литературе – «Хагакурэ». Это японский извод христианства, самурайское христианство.
Я понимаю, почему Акунин к этому обратился. Он переводил Мисиму, а переводя Мисиму, нельзя не миновать «Хагакурэ». Ямамото Цунэтомо вообще, я думаю, основатель японской прозы. Тем более что Акунин, в отличие от многих переводчиков, действительно японист. Он знает японский язык и японскую культуру, как положено глубокому специалисту, сидящему в этом окопе. Я думаю, его сформировало «Хагакурэ» с его этической бескомпромиссностью. Огненная сущность христианства от многих ускользает, а ведь христианство – тоже очень непримиримая религия, очень требовательная.
Я думаю, что акунинский интерес к теме этики, к теме этически радикальной, когда хуже умереть, чем изменить себе, – он привел его к мысли о постепенном снижении ценности жизни; о том, что по-настоящему ценна только та жизнь, которая наполнена смыслом, а жизнь биологическая вообще не заслуживает интереса. Отсюда интерес к смерти, отсюда – «Писатель и самоубийство», первая его двухтомная работа, в которой он прослеживает момент несовместимости принципов, работы и жизни. Когда ты становишься несовместим с жизнью, тебе надо вычесть себя из нее, убрать себя из нее. Конечно, это жуткая мысль.
И, разумеется, я с первой книги Акунина; с «Азазели», которую прислали в «Собеседник»… Это был еще рабочий тираж, до массового. Захаров тогда не раскрывал автора; я думаю, что автора Захаров и не знал. Но первая же книга мне внушила мысль, что передо мной серьезный человек, что это проект надолго, что это не Донцова и вообще не массовая литература, что это не новый извод детектива, а что это человек, воспитанный, с одной стороны, Стругацкими, потому что теория воспитания в «Азазели» присутствует напрямую… Акунин может сколько угодно отрицать свой интерес к Стругацким, но просто пружина текста, пружина действия такая же, как у них. Но японист япониста видит издалека, а Аркадий Натанович был все-таки очень значительным переводчиком, и пройти мимо его переводов из Акутагавы Акунин никак не мог.
Второе, что мне сразу показалось, – что этот человек озабочен созданием нового поколения читателей. Это человек, который с помощью литературы намерен себе читателя сформировать. Может быть, у него сначала это было не так, и фандоринский цикл был сначала литературной игрой. Но очень быстро поняв масштаб своего влияния, Акунин не стал ограничиваться беллетристикой. И, конечно, проект Акунина – это проект воспитания нового читательского поколения. На это работает BABook, его библиотека, на это работает его «История России», на это работают его циклы совершенно серьезных романов. Он пишет гораздо больше, чем может написать обычный человек. И он пробовал себя в самых разных жанрах. И далеко не все эти жанры устраивают меня. Потому что я считаю, что этот ветвящийся литературный проект проигрывает очень сильно в эмоциях. Точно так же, как сильно проигрывает в эмоциях Кортасар в «Игре в классики». Когда текст можно расположить так, а можно иначе, он не добирает, на мой взгляд, симфонического, последовательного звучания, он не накапливает эмоций к финалу. И жанровые эксперименты Акунина – «Детский роман», «Шпионский роман» – для меня остаются только экспериментами, души моей они не трогают. Это игра на штампах, там много штампов. Но в лучших своих романах, особенно в «Пелагии», он ставит мировые вопросы. Конечно, «Пелагия и красный петух» – книга огромного исторического значения. Русское сектантство он проанализировал как никто; Пелагия до Мирры Носик была самой очаровательной его героиней. Поэтому я всегда видел в нем не поставщика чтива, а великого экспериментатора по формированию нового типа.
Когда-то у меня была о нем статья «Последний русский классик». Мне кажется, что именно замах на новую образовательную систему его и отличает от большинства читателей. Понимаете, читателя можно воспитать по-разному: можно подсадить его на себя, как это сделали Стругацкие. Каждую их книгу встречали с открытым ртом, хватали, порывались обсуждать, а закрыв, тут же принимались перечитывать. Она обозначала поворотные точки истории. Так было не со всеми, но так было и с Аксеновым.
Есть авторы, которые читателя не воспитывают, которые имеют дело с тем, что есть, которые стараются ему угодить. И перед ним с известной степенью льстивости они заискивают. А подладиться под имеющиеся у читателя нужды, в общем, не трудно. Мне всегда, наоборот, было проще (если брать мой опыт) быть в диалоге с той прослойкой, которая существует, которую я хорошо представляю, с которой я могу обмениваться паролями, перекидываться какими-то условными словами. Я думаю, кстати говоря, у Пастернака было сходное отношение с читателями. Он читателю своего типа, которого он понимает и видит, – он с этим читателем обменивается паролями и облегчает ему существование в среде. Кстати говоря, у Пастернака ключевые слова – «мы были музыкой во льду, с которой я имел в виду сойти со сцены, и сойду…». Он говорит о поколении, он представляет среду, он голос этой генерации и хочет быть ее оправданием. «Доктор Живаго», первоначально называвшийся «Мальчики и девочки» – роман о поколении, попытка оправдать поколение, выдумать ему идеальную любовь, идеальную жизнь и идеальную смерть в трамвае на Никитской. Но я думаю, Пастернак мечтал бы, если бы его жизнь оборвалась в 1929-м, без чудовищных 30-х, с диким духовным кризисом, с попыткой жить в тон эпохи, дожить до войны… Он был счастлив, конечно, что встретился с Ивинской, что дожил до своей Лары. Но, думаю, что смерть доктора Живаго – это в известном смысле мечта. И смерть мечта, и жизнь мечта.
Совсем другую модель отношений с читателем предлагает Акунин. Он со своим читателем не перемигивается, он со своим поколением, на мой взгляд, находится в натянутых отношениях. Просто потому что это поколение очень много пило и очень мало работало. Акунин в 90-е годы начал совершенно другую жизнь. Кстати, он и внешне изменился. Он начал работать как фабрика, и эта фабрика работает до сих пор без перебоев. Это огромная индустрия – начитывание аудиокниг, выпуск аудиокниг, это электронные книги, в которых ветвится сюжет, работает система гиперссылок. Это несколько сразу исторических проектов и иллюстраций к истории в виде маленьких романов. Это, разумеется, и романы под псевдонимами – Борисова, Брусникин… Это огромная литературная работа, которую в идеале должен был проделывать авторский коллектив. Но так как коллектива пока нет, есть чудовищная работоспособность одного, безусловно, гениального человека, который в одиночку выполняет ту работу, которую должен делать впоследствии весь институт экстремальной педагогики. Для меня Акунин – это воплощение не русского, совершенно нового типа литератора, который сочетает этическую бескомпромиссность, сюжетную изобретательность и проектное мышление.
Я не могу, кстати, найти на Западе ни одного писателя, который бы пытался воспитать себе читателя, за исключением Сэлинджера. Кстати говоря, было время, когда я последним русским классиком называл Сэлинджера. Мне кажется, что в его интересе к кризисным подросткам есть что-то крысоловское. Он знает, что они пойдут за ним, он знает, куда их повести. И я думаю, что общение с ним далеко не всегда так ужасно, как вспоминают жены или дети от ранних браков. Я думаю, что он очень многое мог дать этим детям. Другое дело, что его еще и эротически возбуждали умные вундеркиндки, и иногда он ломал им жизнь, да и себе заодно. Но он не был вовсе педофилом, он встречался с ними только тогда, когда им было уже хорошо за возраст согласия. Но, безусловно, эти идеальные девушки с их этическим максимализмом до его максимализма не дотягивали. Думаю, что им было вместе нелегко.
При этом воспитать себе читателя – самая благородная и самая трудная задача. Я думаю, что в ряду со Стругацкими можно назвать разве что Юрия Трифонова, потому что он приучал читателя ко все большей сложности. Он подсадил его на себя; он тоже, как и Акунин, работал над историческими темами. Его роман «Нетерпение» стоит всех исторических сочинений Акунина по глубине и оригинальности. Но Акунин количественно сделал гораздо больше; в общем, конечно, он гораздо педагогичнее.
Вообще очень интересно – поговорить о проектной литературе. Может ли писатель быть проектом? Проект Трифонова сводился к созданию нового типа литературы; литературы, которая контекст создает столь плотный, обменивается с читателем сигналами столь тонкими, что читатель становится гипервнимательным, невероятно чутким к любому авторскому намеку. Я думаю, что больше Трифонова для воспитания своего читателя не сделал никто, именно потому что с каждым трифоновским романом, с каждой повестью из московского цикла усложняется авторский язык, система намеков. И если начал Трифонов с довольно простой констатации, что большевистский эксперимент выродился в мещанство и новые люди недостойны большевиков, хороши они были или плохи, то с каждым новым текстом углублялся и менялся концепт другой жизни, новой жизни, которая началась.
Я, кстати говоря, в известном смысле занят воспитанием своего читателя, но в основном с помощью лекций, с помощью программы «Один», с помощью лекций моих в Бард-колледже или в Свободном университете, где у меня уже сейчас сформировался центр под названием «Большое ЛИТО», где живет и работает в тесном контакте со мной человек двести. Это костяк той читательской аудитории, которую я хотел бы иметь. Отсюда же были все мои бесконечные разъезды по стране.
Я не думаю, что я могу сегодня, например, просто за счет литературы этого читателя воспитать. В прозе и особенно в стихах у меня никогда не было такой задачи, а задача была – помочь выжить своим. Обмениваться системой паролей. Наверное, у меня просто или нет такой самоуверенности, или нет такого замаха на формирование нового поколения людей, действующих здесь и сейчас. В идеале мне хотелось бы сформировать людей более выносливых и более адаптивных. Но я ни секунды не сомневаюсь в том, что, как перестройка была сделана читателями Стругацких, так и новая русская перестройка (будет она или нет, я не сомневаюсь, что будет) окажется делом рук читателей Акунина. Потому что для них есть две или три абсолютных истины. Первое – жизнь должна быть не спуском, а восхождением, восхождением к высшей мудрости, она вообще поднимается, а не спускается. Мы не деградируем, а растем.
Второе – этическая бескомпромиссность есть основа морали, любой компромисс подрывает вас и морально, и интеллектуально. И третье, мне кажется, – это императив активности. Вы не можете быть вечным пассивным наблюдателем, вы обязаны быть кузнецом жизни, вы обязаны быть ее строителем. Фандорин – государственный чиновник. Начиная со «Статского советника» (первой книги Акунина, которая позволяет говорить о нем как о мыслителе), он пытается разобраться в одном главном определяющем вопросе: почему в России таланты всегда в оппозиции, а бездари всегда на госслужбе? Попытка создать благородного мужа, императив благородного мужа, который является государственным человеком и служит родине, – это Фандорин. Акунин попытался сформировать поколение новых мужей, для которых дистанцирование от реальности является позором. Активно переправлять, активно ковать эту реальность – императивом. Это в русской литературе ново, потому что сама проблема государственных служащих долгое время была вне внимания литературы. Чиновник – в Китае важное понятие, в России это понятие, скорее, презираемое. И мне очень важно именно то, что современные читатели Акунина, грубо говоря, способны не разочароваться с первого же хода.
«Как вы относитесь к творчеству Паскаля Киньяра?» Было время, читал, но это очень талантливо, но это не было мне особенно близко. Это мне было неинтересно, но я чувствовал, что это хороший человек. Это было мне важно.
«Какие стихи из современных вам ближе всего?» Мне нравится то, что делает Ваня Макаров, ныне живущий в Киеве, а когда-то в Днепре. Мне нравится очень выборочно (то, что я понимаю), что делает Ксения Букша. Аля Хайтлина пишет много, но одно стихотворение из сорока у нее бесконечно хорошее. Константин Матросов мне очень интересен по-прежнему. Почти все новые стихи у него одно другого лучше. Вот он мне прислал новую подборку, я все забываю его отметить детально. Костя, мне кое-где хочется сократить, строфу-другую, но вы не обращайте внимания. Это очень хорошие стихи.
Вот Ксении Лесневской надо бы издать книгу, она мне тоже ее прислала. Она тоже очень много пишет, там очень много лишнего. Но если двадцать стихотворений отобрать – это будет гениально. Но где издать эту книгу, пока не знаю. Если есть хорошие издательства русской литературы, обращайтесь. Просто потому что Freedom Letters не может делать все и за всех.
«Как вы считаете, на каком романе закончился традиционный нарратив?» Если у Акунина, то он не закончился, Акунин остается убедительным классическим нарратором, который, правда, сейчас любит играть с последовательностью событий, с интерактивностью, позволять читателю выбирать то или иное развитие, а это, мне кажется, эмоционально не так убедительно. Потому что последовательность событий в хорошей книге бывает одна, она искусственно меняться не может, железная цепь. Но вполне допускаю, что у читателя есть интерес к таким вариантам.
Вообще, традиционный нарратив, как мне кажется, в мировой культуре распался на Андрее Белом. А дальше уже был Джойс, но Андрей Белый был раньше. Тут два этапа. Первое – появление тотального реализма, который является не избирательно сосредоточенным на одной стороне жизни, а пытается отразить жизнь в максимальной полноте. Это прежде всего Джойс, но Джойс опирается на Толстого. Это реализм физиологический, финансовый и социальный, философский в каком-то смысле. Иными словами, это охват жизни во всех ее формулах. Это такое 4D, понимаете, еще чтобы в зале при этом трясло и пахло. Я думаю, что в России один Толстой это делал, а потом поэтику выразительности и изобразительности очень сильно продвинула южная школа – Катаев, Булгаков, Бабель, отчасти Зошенко, Ильф и Петров (хотя это у них не так выражено, их реализм и социальный, и психологический в огромной степени). Но Джойс довел это почти до совершенства. А дальше, второй этап – эволюция нарратива, достигающего все большей сложности. Это как книги Марка Данилевского. Вот я снимаю с полки любимое сочинение – например, грандиозный «Familiar» Данилевского, который просто приятно в руку взять. Это массивная, многостраничная книга, где обильные иллюстрации, загадочные шрифты, удивительное расположение текста на странице, загадочный повествователь, о котором ничего не известно. Вихревидные, спиралевидные, ступенчатые верстки. Издали показываю, видно плохо, но угадаете. Жалко, что он роман не дописал; уверен, что допишет. Но для меня его литература (формулы математические, например, как здесь) – это в огромной степени литература будущего.
Усложнение традиционного нарратива – это вещь еще и появление нового повествователя, новой композиции, новых завихрений в потоке времени. Никому еще не удавалось написать роман вне времени. После смерти время прекращается, а поставить над собой при жизни этот эксперимент почти никому не удавалось. У меня в «Остромове» была такая цитата: «Была такая фраза – «надо упразднить время». Примерно две недели он пытался его упразднить, пока не понял в один прекрасный день, что его надо просто упразднить, и все». Наверное, так надо.
Мне кажется, что нарратив модернистский, нарратив гиперсложный, постоянная игра с читателем и загадки, как, условно говоря, у Абрамса и Дорста в «Корабле Тезея», любимой моей книжке, – я думаю, это очень перспективная сфера. Конечно, самое перспективное – это роман, который будет представлять собой список действий, которые не описываются, а которые вам предлагается выполнить. Потому что любовный роман надо не прочитывать, а проживать.
«Что пишет Данилевский сейчас?» Он написал вестерн. Как он сам объясняет, это роман, настолько отличающийся от обычного вестерна, насколько «Дом листьев» отличается от обычного триллера. Это такой вестерн с погружением: вы как бы переживаете все, что там описано. А я вообще говоря, наверное, с Данилевским в мае увижусь. Если хотите, опубликую с ним интервью, это легко будет сделать.
«Как вы считаете, увеличивается ли в современной России достаток у нищебродов?» Видите ли, кого называть «нищебродами»? Если вы имеете в виду люмпенов, которые от недостатка средств идут воевать… Проблема люмпена не в том, что он не может заработать. Проблема люмпена в том, что он не может накопить. Руки у них так устроены, что к ним не прилипает. Они, наверное, будут зарабатывать на войне, а потом это пропивать, тратить, просаживать в автомате, в каком-нибудь «одноруком бандите». Я думаю, что огромное количество людей, разбогатевших на войне, либо попадет под санкции, либо будет сожрано своими. Я вот, кстати, очень желаю скорейшей свободы и справедливости Мошковичу, который создал не только «Русагро», а гениальную школу «Летово». Я в этой школе бывал, она изумительная. Мошкович – один из тех людей, которые в принципе могли называться гордостью России, ее лояльностью, ее основой, опорой, но видите…. Вадим Николаевич, он мой ровесник, тоже 1967 года. Он принадлежит к поколению, которое перестройка перерубила пополам, к поколению 70-х годов, к поколению вундеркиндов. Я тоже был из этих вундеркиндов, из победителей олимпиад, и к этому человеку у меня есть огромное внутреннее родство и горячее сочувствие. То, что с ним делают, – это позор, мне кажется. Я очень надеюсь, что эта ситуация разрешится.
Сейчас подождите, довольно много еще вопросов в письмах, вопросов не отвеченных. После этого перейдем к проблеме Акунина.
«У Рея Брэдбери есть рассказ «Огненный столп», там действие происходит в идеальном будущем с моральными и нравственными людьми. Там уничтожали кладбища, откапывали гробы и отправляли в крематорий. Из одного гроба вылез мертвец и убежал. Знаете ли вы этот рассказ?» Нет, не знаю, к сожалению, но прочитаю. Я рад, по крайней мере, что эта тема людей волнует. Потому что мы находимся на пороге двух метафизических прорывов: один – понимание личности как множества, множественной личности. Я думаю, это неизбежно произойдет. Второе – стирание границы между живыми и мертвыми. Мертвые должны продолжать участвовать в жизни, именно потому что искусственный интеллект позволяет человека, когда его жизнь закончена, вобрать и скопировать полностью. А незаконченный, длящийся процесс искусственному интеллекту не доступен. В этом его главное отличие.
Вот вопрос весьма любопытный: «Сегодня один человек сказал мне, что якобы в Америке есть решение, что российско-украинскую войну надо поддерживать еще в течение 10 лет». По-моему, это бред, такого решения быть не может, такому решению противится все в человеческой природе. Самое главное – в Америке достаточно умны, чтобы не планировать так далеко. Ни одна теория заговора, ни один конспирологический подход не верен просто потому, что всего не предусмотришь. Мир алогичен. И как раз если версия логична, значит, одна не верна, как говорил Фурман. Я как раз убежден в том, что никакой план войны на ближайшее время нереален, и поддерживать эту войну на ближайшие десять лет нет сил ни у России, ни у Украины. Если у кого-то есть надежда таким способом истощить Россию, то это тоже надежда плохая. Россия неистощима. Если война будет продолжаться еще хотя бы два года, она станет всемирной. Она и так весь мир захватила. Но тут же, понимаете, вы говорите вот, что в Америке есть такой нарратив… В Америке, дорогая моя, в ближайшее время столько всего случится, столько всего произойдет… что просто вам мало не покажется. Это люто интересно.
Я считаю важным об Акунине сказать. Акунин, конечно, впереди таких требований к литературе, как психологическая достоверность или, например, бытовая. Он ставит главным требование сюжетной увлекательности и динамики. Он первым понял то, что впоследствии сформулировал в переписке со мной Харлан Кобен, что мне кажется очень тоже важным. Быстрое повествование этично, потому что качественно выполненный труд, хорошо продуманный сюжет и его быстрая динамика являются показателями писательского профессионализма, а профессионализм в известном смысле аналог этики. Качественно написанный роман – роман этичный.
Зрелище того, как Акунин строит текст, как он проводит параллели с классикой, использует цитаты из нее, как он манипулирует читательским вниманием и сознанием, – это изобличает блистательного профессионала, знатока огромного количества текстов, и это этично. Писать так, как Дарья Донцова (вы понимаете, сравнение Акунина и Донцовой это просто общее место после того, как она выразила сочувствие ему)… Почему, на мой взгляд, Дарья Донцова как писатель не просто не эстетична, а не этична? Потому что писать так плохо, так многословно, с такими пошлыми и стертыми шутками, с такими тривиальными ходами сюжетными, с такими пошлыми героинями, абсолютно лишенными интеллекта и при этом рассуждающими в духе глянцевых журнальных страниц, – писать так, как Донцова, очень неэтично и очень патриотично. Это соответствует актуальному уровню сегодняшней России.
Дарья Донцова – идеальная патриотка, передайте ей. Она однажды пришла на программу «Времечко», и я – я там был один из ведущих – сказал, что с ней разговаривать не буду. «Потому что вы, – сказал я ей в лицо, – воплощенное зло». Она очень обиделась, дала интервью «Вечерней Москве» о том, что якобы ей из-за меня плохо стало, ей скорую вызывали. А программа «Времечко» – у нас были возможности – подняла все вызовы скорой и установила, что вызовов скорой не было, она соврала. Она клевещет как дышит. Я не думаю, что человек определяется только генами, но у нее это наследственное. Она страшный человек. Потому что так плохо писать – это какой-то вызов Господу нашему. Господь нас не для того создал, чтобы мы писали так плохо. Даже Иван Шевцов писал качественнее, плотнее. Он не так гнал строкаж… понимаете, для меня прочесть одну строку Дарьи Донцовой, прочесть страницу – это пытка, у меня головная боль начинается. Как говорил Олег Каравайчук, «у меня от неверных нот начинается боль в простате». Здесь я не знаю, где она начинается, но у меня все болит, ужасно.
Так вот, Акунин этичен прежде всего потому, что это качественно построенный, динамичный, без единого лишнего слова и без лишних деталей, при этом всегда этически выверенный текст. Еще, я помню, Гранже сказал, что детектив – самый этичный жанр, поскольку это единственный в современной литературе жанр, где добро торжествует и истина устанавливается. Я не помню, Гранже это сказал или кто-то из младших его коллег. Да, Франк Тилье это сказал, что литература детективная этична.
В любом случае, интерес к детективу – это во многих отношениях тоска по этике. Понимаете, ведь в современном мире быть этичным – это какой-то уже дурной тон. Лешек Колаковский вообще говорит, что самое понятие этики сегодня может быть переформулируемо, потому что этика – это не система взглядов, а ежедневный нравственный выбор. Акунин предлагает этическую систему очень продвинутую, очень хорошо сформулированную: путь самурая – это путь, ведущий к смерти. Если вы соступили с этого пути ради конъюнктуры и конформизма, вы предаете себя. То есть любое действие, ведущее к самосохранению, разрушает этический кодекс. Постоянная готовность к смерти (отсюда его любопытство к теме смерти, частая очень у него тема) – это особенность его восточного интереса, понимание смерти не как низшей, а как высшей точки зрения. Не обязательно после смерти что-то есть. Думаю, он в это не верит. Но я думаю, что после смерти есть память, поэтому смерть должна быть такой, чтобы она была образцовой. Надо написать прощальное хокку, а потом либо сделать сэппуку, либо умереть своей смертью, но ничем не поступаясь.
«Писатель и самоубийство» – первая большая работа Акунина в литературе – потому была такой большой книгой, что она устанавливала этическую проблему, проблему совместимости моральных принципов с жизнью. Там делался вывод, что мораль с жизнью несовместима. Рассматривал он это на примере Мисимы, конечно, но в его послесловии к публикации «Патриотизма» (замечательная новелла Мисимы, где речь шла о самоубийстве двух влюбленных) сказано: читая эту новеллу, мы испытываем жалость, что погибают два красивых совершенных человека, человека прекрасных. Но при этом все время мы сознаем, что их красота духовная и физическая обеспечивается готовностью умереть за идею. А если нет идеи, за которую ты готов умереть, твоя жизнь совершенной не будет никогда.
Акунин создает Фандорина как идеального героя, как синтез восточных и западных практик. Что в нем западного? Думаю, рационализм. Что в нем восточного? Постоянная готовность воспитывать себя по максимуму: его гимнастика, которой он себя подвергает, мания совершенства, его отношение к любви… Потому что возлюбленная погибла, и он уже никогда не найдет ничего подобного. Поэтому все женщины на его пути случайны. Я думаю, что этот синтез западного демократизма и восточного аристократизма создал прозу Акунина. Демократична она по универсальной понятности. Но по-восточному элитарна и авторитарна, по абсолютному авторскому произволу. Автор не дает читателю сойти с этого пути, он его ведет, тащит за шиворот. Это проза авторитарна по-хорошему, как и проза Набокова. Помните, Набоков говорил, что он в своей прозе – абсолютный диктатор. Слова не должны голосовать, как сказано в «Даре».
Я думаю, что абсолютная диктатура прозы Акунина, абсолютное ее совершенство в избранном жанре, условно говоря… «Алмазная колесница» потому и алмазная, что это блистающий холодный стиль. Когда он стилизуется, это одно. Но когда он говорит от своего имени… Я как раз сейчас перечитывал перед передачей «Второй путь» и поразился тому, до какой степени там нет ни единого грамма жира. Это исключительно чистая проза. Написано столько, но при такой плодовитости никогда не гнать строкажа и всегда отжимать все лишнее, как и в поведении, – это прекрасно. И особенно приятно, что этот человек, полностью ныне запрещенный в России, до такой степени соответствует сам своему этическому кодексу. И не случайно у меня сегодня на майке портрет другого великого самоубийцы, который тоже придавал больше значение контекстам, подтекстам и лаконизму. Акунину мой привет, всем мои наилучшие пожелания, увидимся через неделю, пока.
