«Один» с Дмитрием Быковым: Александр Грин

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Владимир Путин окружил себя крайне ненадежными союзниками: во-первых, это люди покорные, безынициативные. Во-вторых, по большей части это люди неумные, потому что интеллектуалы потенциально опасны. А в-третьих, это перебежчики. Перебежчики не в том высоком модернистском смысле, когда предатель является разрушителем традиции. Нет, это простые такие предатели, которым вовремя предать – это предвидеть. Вы увидите, сколько народу побежит и как они будут переобуваться…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Купить книги Дмитрия Быкова на сайте «Эхо Книги»

Купить книги Александра Грина на сайте «Эхо Книги»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Счастлив вас не скажу видеть,  но ощущать ваше присутствие. Вопросов очень много, они понятны. Естественно, касаются они ситуации с Курском, с Курской областью. И естественно, ничего я не могу добавить к тому, что уже говорил. Никогда я не буду радоваться расширению военных действиях. Но для меня совершенно очевидно, что Украина в своем праве: она отвечает на варварскую, жестокую, уже почти трехлетнюю агрессию. И она имеет право заходить на территорию противника. Тем более что хотя бы отдаленно сопоставимого с Мариуполем и Бучей на курской территории не происходит по крайней мере пока. И надеюсь, что не произойдет, потому что уподобляться агрессору, думаю, Украина не захочет.

Каковы прогнозы по этой ситуации? Я не знаю. Меня многие спрашивают, кого я предпочитаю – Залужного или Сырского. Как и в случае с Камалой Харрис и Трампом (мне один доброжелатель написал, что правильно Камала, «КамАла» Трамп использует нарочито, чтобы ее унизить)… Значит, Камала Харрис или Трамп – в любом случае выбирать не мне. По крайней мере, сейчас. Выбирать между Залужным и Сырским тоже, к счастью, не мне. Это проблема Зеленского, которую он и решил в пользу Сырского.

Мне очень не нравится ситуация, когда Залужный – один из героев нации, один из спасителей нации – начинает выглядеть козлом отпущения за все. На него уже валят и нерешительность, и что он долго не входил, и что он подрывал «Северные потоки», ослушавшись президента. Ситуация, когда из любого героя делают козла отпущения, – вот эта ситуация мне активно неприятна. Я не знаю, кто это делает, какая за этим стоит пиаровская деятельность и чья, потому что я слишком хорошо помню, что Зеленский, который был в статусе национального героя, любимца резко терял этот статус к 2020, 2021 году. Я помню, что Зеленский после первых дней войны был героем, а год спустя он уже был ответственным за все, его упрекали за все, включая срыв стамбульских переговоров. Арестович, который был главным национальным психотерапевтом и главным экспертом, сделался предателем, о чем мы с ним разговаривали еще в июне 2022 года и предсказывали эту ситуацию. Вот он тогда сказал: «Кто модернист, тот не может не быть предателем». Дословно формулирую. Или как, помните, сказал Боланьо: «Лучшее, что может модернист сделать с родиной, – это забыть о ней». Он не забыл о ней, но он оказался крайним за всех.

Равным образом мне не очень нравится эта ситуация оплевывания Залужного и возвышения Сырского. Я прекрасно понимаю, что Сырского ожидает та же участь.

Понимаете, какая вот плачевная, действительно трагическая ситуация? В современном мире любой человек, вынесенный судьбой в нишу героя, обречен ошибаться. И у меня иногда возникает ощущение, что это ситуация, описанная Пастернаком: Россия выгоняет под софиты только для того, чтобы под этими софитами потом разоблачить, лично казнить. По-моему, это одно из писем к Фрейденберг. Есть знатоки наследия, которые меня поправят. Тут же, понимаете, более точно не сформулируешь: героем делают для того, чтобы развенчать. И Россия, кстати говоря, вождем и спасителем Отечества делает единственно с этой же целью. Надо бы всем, кто в России претендует на роль идола, вождя, статуи помнить, что статую возводят только для того, чтобы ее потом взрывать. Ровно это же произошло со Сталиным, который был народным героем в какой-то момент, но потом его с таким сладострастием взрывали, с наслаждением.

Кум докушал огурец

И промолвил с мукою:

«Оказался наш отец

Не отцом, а сукою».

Ведь это мука страха, мука тревоги, а не мука оттого, что у него отнимают кумира. Ведь действительно вдумайтесь: любая тоталитарная система чертится снизу ровно для того, чтобы потом снять с себя ответственность. Сказать: «Это все Сталин», «Это все Путин», «Это все Залужный», «Это все Сырский». Это признак авторитарности. И когда героя делают из Камалы Харрис сегодня, так это тоже для того, чтобы потом развенчать. «Ох, как мы разочарованы, как мы были неправы, но у нас не было выхода». Поэтому это тоже признак тоталитарного сознания, сознания безответственного. И когда на Залужного будут вешать всех собак – это еще хуже, чем когда из него делали героя. Героем он являлся, безусловно.

Кстати говоря, глава о Сырском у меня в книжке есть, и она предельно комплиментарная. Так что можно сказать, что дар предвидения мне не изменил. Но я всегда напоминал и читателю, и себе, что ни один человек сегодня не может претендовать на роль идеального героя, потому что сегодня проблему решает нация. Вот этот дух нации. Я далеко не националист и национализм очень не люблю. Под нацией я здесь понимаю именно общность людей, способных к самоорганизации.

Никогда они Зеленского не просили о защите, они самоорганизовывались для самообороны. И было кому на местах взять в руки это дело. Не нужно говорить, что сейчас все серьезные люди, способные что-то сделать, из Курской области переехали в Москву. Они есть, безусловно. Но ведь проблема в том, что они запуганы. Очень долго навык сопротивления в России вытаптывался.  Поэтому сегодня очень немногие люди способны взять на себя инициативу. Они прекрасно знают, что в России инициатива наказуема. Владимир Путин окружил себя крайне ненадежными союзниками: во-первых, это люди покорные, безынициативные. Во-вторых, по большей части это люди неумные, потому что интеллектуалы потенциально опасны. А в-третьих, это перебежчики. Перебежчики не в том высоком модернистском смысле, когда предатель является разрушителем традиции. Нет, это простые такие предатели, которым вовремя предать – это предвидеть. Вы увидите, сколько народу побежит и как они будут переобуваться.

«Допускаете ли вы, что никогда не вернетесь в Россию?» Если речь идет о моем желании, то нет. Я  хочу вернуться и вернусь. Но если речь идет о возможности, то я допускаю все что угодно. Я допускаю, что не смогу вернуться; я допускаю, что будет ядерная война, и тогда вообще у меня исчезнет всякая субъектность вместе с моим физическим телом. Я допускаю, что успею умереть до возвращения. Хотя, вообще-то, не допускаю. Вообще-то не допускаю, потому что чему-чему, а своему здоровью я хозяин. Я всегда за ним следил. Знаете, годы, проведенные за работой, в зачет жизни не идут. Я, может быть, физкультуры не делаю, но когнитивную физкультуру делаю ежедневно.  Я за месяц навалял такую славную книжку о русской культуре! Я терпеть не могу себя хвалить, но там на каждой странице (на каждой!) есть мысль, которая мне самому была интересна. Мне было люто интересно это писать.

Где это будет издаваться, я вам пока не скажу. Войдет ли это как глава в коллективный труд, или не влезет это в коллективный труд, отвергнется ли это авторами коллективного труда, – не знаю. Но я это напечатаю: проблем с публикациями и востребованностью у меня нет и не было.

Допускаю ли я, что Россия в нынешнем своем виде перестанет существовать, что она превратится в дикое поле, в поле гражданской войны? Не просто допускаю, а считаю, что гражданская война – это неизбежное следствие такого разочарования страны в себе. И я думаю, что надо же наконец доспорить этот вечный русский спор – родина или истина? Надо, наконец,  разрушить ту систему, которая с упорством, достойным лучшего применения, порождает ложные противостояния. Ложные, концептуально абсолютно порочные, потому что Россия все время заставляет выбирать из двух взаимно обусловленных вещей – родина или истина, долг или чувство, родня или служение. И так далее. Это все проблемы классицизма, которые еще у Корнеля были сняты, а вы тут, значит, будете по десятому кругу это повторять.

Я абсолютно допускаю любой поворот темы и любой поворот в российской судьбе. Но у меня есть сильное предчувствие, что я вернусь, и моя старость будет то ли омрачена, то ли, наоборот, обрадована  «напитка огненной смолой развеселил суровый чай» (как говорил Хлебников)… У меня, видимо, будет возможность забыть о времени, забыть о возрасте и в очередной раз поработать на пользу соотечественникам, на пользу современникам, студентам…

«Есть ли у вас объяснение: почему до сих пор, хотя ГУЛАГ детально описан, он не отрефлексирован?» Понимаете, люблю цитировать (а Шолохов еще больше любил это цитировать): «Дело забывчиво, а тело заплывчиво». Он не был отрефлексирован, потому что огромное количество людей радовалось ГУЛАГу. Нет большей радости для раба, чем порка другого раба или даже его убийство. Я буду много сегодня цитировать Слепакову. Меня попросили немножко из ее почитать, это связано с тем, что я выложил балладу «Вожатая», одно из моих любимых стихотворений. Тут же посыпались вопросы  – где, как читать, где наиболее полное хранилище текстов, и так далее.

Слепакова в поэме «Гамлет, император всероссийский» (это поэма о Павле Первом, определение Герцена, вынесенное ею в заглавие): «Из тела жизнь, как женщина из дома, насильно отнята у одного, она милей становится другому». Замечательная плотность мысли. Да, это действительно так. И для раба нет больше радости, чем ссылка, тюрьма или казнь другого раба, а иногда – надсмотрщика. Об этом тоже позаботились. Иными словами, регулярное низвержение верхов, регулярное скармливание чиновников, абсолютный и безусловный комфорт обывателя, условия наибольшего благоприятствования для завистников (потому что завистник всегда использует ситуацию доносительства для личного процветания), – все это в сталинизме чрезвычайно комфортно. Страшно рядом ставить слова «сталинизм» и «комфорт», но это чрезвычайно комфортно. И вообще,  надо чаще перечитывать стихотворение Вознесенского «Убитые тобой приветствуют тебя».

Ведь, понимаете, разговор о Сталине в советском искусстве 70-х годов напрямую был невозможен. Напечатать «Двойника» Чухонцева было невозможно, его напечатали только в 80-е, хотя написан он, по-моему, в 1970-м. Невозможно было напечатать куняевское (или, во всяком случае, оно было очень зашифровано) «И все-таки нация чтит короля…». Кстати, гениальное стихотворение! Вот бывает такое  – если Сталина там не упоминать, то есть не портить его именем стихи, то они получаются гениальными.

За то, что он уровень жизни понизил,

за то, что он уровень славы повысил,

как равный, бросая перчатку Петру.

Шикарное совершенно стихотворение. Я потом его найду, если хотите. Если будет запрос, я его с удовольствием прочитаю, потому что это физическая радость – читать хорошие стихи.

Другой еще текст, тоже в те времена невозможный для публикации… Все помнят знаменитый обмен акростихами между Феликсом Чуевым и Александром Еременко – «Сталин в сердце» и «Сталин в жопе». Вот тогда Вознесенский написал стихотворение, которое нельзя было напечатать. Там он якобы едет в Риме, то есть его подвозит шофер грузовика. Сама по себе ситуация абсолютно абсурдная. И у шофера грузовика – Цезарь на лобовом стекле. Помните, у Гандлевского: «Шоферы колесят по всей земле со Сталиным на лобовом стекле». И вот он ему говорит: «Убитые тобой приветствую тебя». Morituri te salutant, он повторяет это рефреном – «убитые тобой приветствуют тебя».

Это же ситуация любого тоталитарного социума, когда убийца вызывает ликование. Потому что ведь жить при убийце очень хорошо. И я думаю, что ГУЛАГ и не мог быть отрефлексирован, потому что структура общества изменилась. Общество оставалось в массе своей пассивным. Искандер это очень точно назвал ситуацией взаимной независимости народа и власти как коллективной безответственности. Это совершенно верно. Я думаю, что ситуация, когда никто ни за что не отвечает (народ не может спросить с власти, а власть после смерти немедленно отплевывается), я думаю, эта ситуация продолжает продуцироваться.

Это ситуация удобна. Осталось только понять, а чем же таким великим занято население России, которое не хочет, которое воздерживается о судьбе своей участи. Чем оно занимается таким, если ничего не делает? Это очень интересно. Ходите ли вы врачу – всегда ощущение, что вы его отвлекаете от чего-то главного; приходит ли к вам водопроводчик – всегда ощущение, что вы как-то его смеете напрягать своим водопроводом, а у него есть более важные дела в этот момент. Хочется понять, что это такое.

«Как вы относитесь к тому, что вас называют куплетистом?» Ну меня и чечеточником, и куплетистом, конечно, называли – в основном те люди, которые и куплетов не умеют написать. Публицистическая поэзия, непоэзия, общие места, шестидесятничество (кстати говоря, шестидесятничество – это для меня большой комплимент, потому что семидесятничество в массе своей было хуже, а с восьмидесятничеством вообще, оно было хуже на два порядка; а в девяностые уже был я, поэтому ничего). Если говорить серьезно, то, понимаете, это такой способ облокотиться. Вот политическая актуальность всегда была в хороших стихах, и устраняться от нее было бы пошло. А если бы у меня ее не было, говорили бы, что я отвлеченный эстет и сижу в башне из слоновой кости. Всегда бы что-нибудь нашли.

Не надо нарываться на любовь коллег. Коллеги – такие ребята тоже нервные, как и мы все. Поэзия – нервное занятие, поэт – это нервное производство. И не нужно требовать от поэта-современника, чтобы он тебя любил. Надо просто, по-пушкински, в такие минуты… я не имею в виду никого конкретно, боже упаси. Но просто я к такой ситуации привык. Я сам о многих людях резко отзываюсь. Просто мне завись неведома. Как говорила Мария Васильевна Розанова: «Я слишком высоко себя ценю, чтобы кому-нибудь завидовать. Я всегда знаю, что я лучше всех».

И может быть, эта высокая самооценка – полезная вещь. Потому что именно в основе низкой самооценки всегда лежит ресентимент. Обычно ресентименту подвержены люди закомплексованные типа Путина, Карандышева, героя «Записок из подполья». Это подпольный тип. Поэтому пусть я лучше буду куплетист, чем зетник или ватник. Это мне приятнее. И потом, понимаете…

Вот тут недавно один автор… Я случайно у Макса Гликина, прелестного, наткнулся на это обсуждение… «Всегда в случае с Быковым меня волновал вопрос, почему, в общем-то, средние тексты поднимают такую волну?». Тут надо сделать всего один логический шаг – потому что они не средние. Если бы они были средними, они бы волну не поднимали. Вот и все. А  твои не поднимают, потому что, как говорила Юнна Мориц во времена своей адекватности: «Но это, голубчик, надо уметь. Не каждому бог и дает».

«Остается ли творчество Грина по-прежнему главным антидепрессантом нашего времени? Можно ли порекомендовать похожих писателей, вдохновляющих читателей в безрадостный период?» Почему я выбрал Грина, я могу вам сказать. Потому что я перечитал один его рассказ. Есть хороший сборник «Психологические новеллы» 1988 года, куда отобраны не самые фантастические, а самые символистские произведения Грина. Он сам называл себя не фантастом, а символистом. Туда отобраны самые парадоксальные тексты, типа «Брака Августа Эсборна». И вот там есть такой рассказ, совершенно я его не помнил. Может быть, я его не читал вовсе. «Элда и Анготэя». Этот рассказ меня потряс абсолютно, меня глубоко перепахал. Я мог бы в порядке эксперимента рассказать его завязку, чтобы посмотреть, как вы будете его продолжать.

Значит, у Грина есть гениальные рассказы, гениальные завязки, которые слабо развязаны. Самый канонический пример – «Зеленая лампа», потому что из «Зеленой лампы» можно было бы сделать абсолютный шедевр уровня Стивенсона или кого хотите, но немного не вышло. Но «Элда и Анготэя» гениально завязана и парадоксально развязано. Может быть, если вы успеете (ну как, там три страницы) прочитать этот рассказ до конца эфира, мы его обсудим со знанием дела. Да, у нас сейчас в основном идут европейские или американские авторы, но я воспользуюсь тем, что Ахматова называла Грина «переводом с неизвестного». Ей казалось, что это уничижительно. Мне кажется, что это самая лучшая характеристика высокой поэзии и настоящей прозы. Понимаете, настоящая литература – всегда перевод с неизвестного, всегда перевод с ангельского наречия. И Ахматова – это перевод с какого-то англо-франко-немецко-европейско-скандинавского поэта, который должен был быть, но его не было. И Цветаева – своеобразный двойник Эмили Дикинсон. Поэты всегда перекликаются.

Я, кстати, думаю, что Грин – не столько двойник Лавкрафта, сколько двойник другого моего абсолютно настольного писателя – Джозефа Конрада, к которому у меня абсолютно сакральное отношение. Вот у меня под рукой лежит избранный Конрад с моим любимым «Тайфуном», который я перечитываю постоянно, с его гениальными письмами.

Вот я думаю, что эти два поляка – Гриневский и Корженевский – между ними существуют такие странные рифмы, как будто они оба переводили с одного небесного оригинала. При этом Грин этой повести не знал.  Я делал, помнится, в Краковском университете, у любимого Гжегожа Пшебинды, на семинаре по Конраду доклад о «Сердце тьмы» Конрада и «Сердце пустыни» Грина. Две повести, написанные в ХХ веке с 20-летним разрывом. Конрад, насколько я помню, в 1903 году написал, Грин – в 1922-м. Уже к тому моменту «Сердце тьмы» было переведено на русский,  насколько я помню. Грин по-английски тоже ведь читал. Но не факт, что он знал эту вещь. «Сердце тьмы» – это рассказ о том, что при самоуглублении ты всегда погружаешься в самую глубокую тьму, как при путешествии к истоку Конго. Но «Сердце пустыни» – о том, как при путешествии в самую глубокую пустыню  ты можешь построить рай. Ты можешь найти его, а если не можешь найти, то можешь построить.

Это, условно говоря, противопоставление двух готик. Я буду говорить о том, почему Грин – готик. И то, и другое – бегство от человечества, уход в дикие, готические места. И лес, и море, и джунгли – в одинаковой степени готические пространства, пространства мрачной, депрессивной мистической прозы. Но у Грина, если ты уходишь в это пространство,  ты можешь построить вымечтанный, счастливый город. А у Конрада чем глубже в джунгли, тем глубже во тьму твоей души.

Поэтому Грин, скорее, находится в общеевропейском контексте,  нежели в чисто русском. Кстати, его рассказы из русской жизни тоже прелестны, и все-таки не то, что мы называем Грином. «Ксения Турпанова» – гениальный рассказ, на мой взгляд, но, опять-таки…

Насчет других авторов, вдыхающих жизнь, помимо Конрада. Это не просто я блуждаю взглядом по своим полкам. А у меня на них стоят только самые любимые авторы, потому что у меня не так много пространства, чтобы его каким-то образом заполнять ненужными вещами. В депрессии очень хорошо помогает Хемингуэй, особенно рассказы. Романы – в меньшей степени. Роман Олега Радзинского «Агафонкин и время» очень бодрит и увлекает, как его же «Суринам».

Вот у меня, кстати, хороший сборник триллеров, «Призраки». Они безумно заводят. Проза, от которой реально не оторвешься. Чемберс. Из русских авторов, в переводах  – Киплинг. То есть Киплинг и по-английски не плох. Но это из тех авторов, у которых есть прекрасные и многочисленные русские аналоги. А если брать авторов собственно русских, то неизменной остается моя симпатия к Валерию Попову, в том числе позднему. И, наверное, я бы назвал Драгунских, всех Драгунских. Странным образом, все Драгунские начинают гениально писать после сорока лет. Но это потому, что, как говорил Честертон, чем выше класс существа, тем дольше длится его молодость. Созревание к сорока годам – это признак высокого класса, а не инфантилизма. Наверное, я б посоветовал Виктора Драгунского, Ксению Драгунскую, Дениса Драгунского, а теперь еще и Ирину, у которой выходит теперь книга. Хотя она и раньше писала замечательно.

У Драгунских есть какая-то изумительная терапевтическая любовь к персонажам, насмешка, точное знание о себе и о людях ужасных вещей, и умение с этим жить, это преодолевать. Это я очень люблю, они большие молодцы.

Стоит ли в реалиях настоящего времени проходить «Квартал»? Насколько он актуален?» Конечно, стоит. Совершенно не важно, где вы будете проходить «Квартал». Вы можете этот квартал начертить и в месте релокации, эмиграции, бегства, жизни. Это не важно. Там же вещи, за которые вас не посадят. Разве что там надо дать по морде в одном упражнении, но, как выясняется в конце, давать не надо. То есть это такая… «Квартал» ведь проходится с единственной целью – вырваться из привычных связей.

Я совершенно не скрываю: я могу сказать, по какому принципу построены все эти упражнения. Надо вырвать себя из паутины ложных связей, из цепочек ложных долгов, из обязательств, из квазиважных дел. «Квартал» превращает вашу жизнь на время в тотальный разрыв. Причем «Квартал» можно проходить с женой, с возлюбленной, с партнером. Это совершенно не важно. «Квартал» – это серьезный, глубоко продуманный способ перевести себя в другое качество. И после этого деньги начинают сыпаться на вас автоматически. Во-первых, потому что везет, а во-вторых, потому что главный залог счастья – подобрать то, что лежит под ногами. Но чтобы это подобрать, надо его увидеть. А увидеть это можно, только сменив точку зрения.

«Кто ваш самый приятный и любимый персонаж в литературе? Может ли это быть Аттикус из «Убить пересмешника»? Грей из «Алых парусов»? А кто самый неприятный – может быть, Передонов?» Передонов – нет, наверное, знаете, какие-то люди, делающие сознательное зло. Передонов – мелкий бес. А вот такие персонажи вроде Мордаунта из «Трех мушкетеров»… Но это инфантильный очень выбор.

Я боюсь, что тип человека, который я ненавижу (это тип человека, который высмеивает чужие слабости, злораден, ненавидит чужую слабость, не способен к умилению, а только к нанесению ударов по самому больному месту)… Я думаю, что у Юрия Вяземского в «Шуте» этот тип обозначен. Я с ужасом узнал от Юрия Павловича, что это автопортрет. Потому что Вяземский не такой. Но вообще говоря, шут – это тот герой, которого я ненавижу. Но в фильме Андрея Эшпая он сумел каким-то образом… Андрей Эшпай, кстати, муж Евгении Симоновой, а это родная сестра Юрия Павловича, очень на него похожа. Это семейный фильм, гениальная картина абсолютно, мало кому известная сегодня, но когда-то меня глубоко перепахавшая, как и повесть.

А вот человека, который любит ставить над другими эксперименты… помните, как сказано у Грина: «Игрушка человека – самое желанное блюдо», как сказано в той же «Зеленой лампе». Вот это да, это я ненавижу. Наверное, ненавижу. Но кроме шута, я такого героя не помню. Мне самому придется его написать. Но напишу я его не раньше, чем разберусь с «Прототипом». «Прототип» у меня отложен на сладкое.

А самые любимые героини… понимаете, я в свое время был поражен тем, что самый любимый образ женский в литературе – это Анна Сергеевна Одинцова. Тургеневская женщина – это вам не тургеневская девушка, Ася, Зина,  несколько истерична, Елена… Отношение Тургенева к Елене в «Накануне» очень неоднозначное. Я бы не назвал его «любовью». Елена – это персонаж, в общем, такой сатирический. Да и Ася – тоже, в общем, с ее порывистостью просто очень мила.

Знаете, вот, наверное, мои любимые женские образы – это Одинцова и Клара Милич. Клара Милич – одна из моих детских мечт, что мне встретится такая. И я не прогоню ее, как идиот Аратов. Нет, я, наоборот, ей скажу… Вообще, Аратов – очаровательный, конечно, тип, но это инфантилизм. Когда она к нему пришла, сказала: «Милостивый государь, чем обязаны», а он понес какую-то ерунду пошлую… Она стоит перед ним, описанная так… Вы вроде ничего не поняли, но с горечью невероятной. Она описана так, там описан абсолютно мой идеал. Клара Милич даже чисто внешне соответствует моему представлению о женском идеале. Кстати говоря, в иллюстрациях к правдинскому шеститомному Бунину такая же Руся. За такой Русей я пошел бы на край света. Собственно, и пошел ведь. Но моя любимая женская героиня-  это все-таки Клара Милич, особенно когда она перед этим купчиком стоит так, перебирая пальцами по локтям, а потом шмяк ему по роже. Был бы мужчина, дал бы сдачи.

Из героев очень трудно. В принципе, мой любимый герой – это, вероятно, Демилле. Это главный герой «Потерянного дома». Именно лирический герой, лирическое «я». Не могу сказать, что его люблю, но он мне так близок. Особенно когда он идет и смотрит на эти окна, думая: «Чужак, сплошной чужак!». Вообще, у меня такое чувство, что «Потерянный дом» написал я. И эта книга полностью меня вмещает до сих пор. Покойный Вася Уткин, когда ее прочел, рассказал мне о сходном ощущении. Он говорил: «Я сидел в аэропорту, читал ее и плакал». Я стоял на тумбочке дневального в новогоднюю ночь, дочитывал ее и плакал. Новогодняя ночь 1988 года. Плачешь не от умиления, не от сантиментов, а оттого, что совпадаешь. Оттого, что блистательно выполнена работа, портретирование героя. Вот Житинский как-то сумел полностью остаться в книге.

Из других героев… Понимаете, в литературе очень мало героев, которые были бы обаятельны, потому что очень мало авторов, которые способны с такой полнотой и откровенностью себя перенести. Когда автор любуется собой, это всегда видно. Когда маленький и физически больной Арцыбашев пишет могутного, неотразимого и большого Санина, видно, что это автопортрет в идеальном образе. Арцыбашев вызывает у меня, скорее, умиление, нежели насмешку. А при этом именно герой… Мы же любим похожее на нас. Герой, который был бы похож на меня и как-то повторял мои действия – это, наверное, есть у Капоте в «Луговой арфе». Вот эта… Эллен, по-моему, ее зовут, с которой он живет? С которой он вместе уходит на дерево.

Или у того же Капоте рыжая девочка из «Других голосов, других комнат». Очень трудно найти героя, который был бы одновременно сильным и привлекательным. И героя с некоторыми шуточками, фразочками которого ты бы себя мог соотносить. Героя, которым ты и хотел  бы быть, и сознавал бы его уязвимость. В жизни такой персонаж – это Арестович. Но описать Арестовича очень трудно, пока это удалось только одному человеку, чей роман я скоро вам представлю уже в готом виде.

«Нашел «Мастера и Маргариту» с вашим предисловием. Как вы думаете, заставят ли меня сжечь эту книгу, если принесу ее в школу? Вы у нас в школе на литературе были предметом обсуждения».

Спасибо, что обсуждаете. Предисловие, кстати, там, по-моему, неплохое, комплиментарное. Сжечь, конечно, не заставят, но не в нашей беде счастье. Мои книги не жгут, их даже можно заказать на «Озоне». «VZ» вы можете достать (некоторые доставали). Сложнее будет с английским изданием, когда там новая глава появится, «Год спустя». Там много сказано вещей, которые… По-английский, может быть, и можно, не знаю.

В любом случае, я бы не советовал вам таскать эту книжку в школу. Вам же хуже будет В любом случае, сегодня надо возрождать опыт конспиративного чтения – оборачивать в газету, читать тайно, не давать… Ну как у того же Драгунского: к нему за обедом в НИИ подсаживается явный стукач. И говорит: «Ну как, вы Исаича почитываете?». «Да, конечно». «Не поделитесь? Принесите». На следующий день он заворачивает тщательно в газету поэму Егора Исаева «Даль памяти» и приносит себе в НИИ. Прихватив парторга, стукач снова подсаживается: «Ну-ка, посмотрим, что тут у нас». Он разворачивает газету, а там – Егор Исаев, «Суд памяти». «Вы что мне принесли?». «Вы сказали Исаича».

У Жолковского было наблюдение, что книгу Солженицына «Ленин в Цюрихе» в «имковском» издании можно было принять за советский комсомольский цитатник. Она была красная, на ней был портрет Ленина в кепочке, и никакого к ней названия. Или «Ленин в Цюрихе». А что такого, а может быть, это как «Ленин в Польше». Сценарий Юткевича. И вот, значит, если бы эту книгу положить на прилавок советского Дома книги, никто бы ее не опознал. Вот надо так издавать. Надо, наверное,  так хранить. Надо уметь заворачивать книгу в обложечку. Читать в метро так (хотя я не знаю, читают ли сейчас в метро), чтобы не опознали. И потом, покупайте в электронном виде. В планшет к вам пока не полезут.

«Как попасть на вашу лекцию в Нью-Йорке?» Там будет лекция на тему «Чем все закончится?». Темой также будет «Мистерия в русской литературе». Я неожиданно открыл, что главным жанром является мистерия. Не знаю, надо ли вам на нее ходить. Ну сходите. Вообще, меня всегда очень радуют эти вопросы – как попасть на мою лекцию. Анонс будет у меня в телеге, то есть адрес, куда надо ехать. А что касается попадания, то она, в общем, раскуплена. Но напомните мне хоть один случай, когда волшебное слово «один» не помогло бы? Не было случая, чтобы я человека не провел. В крайнем случае, я посажу на сцену. Уступлю свой стул. Меня  так безумно радуют люди, которые на меня ходят, что я готов превратиться в лепешку. Приходите, конечно. Другое дело, я не уверен, что вам это будет интересно. Но мне это сейчас безумно интересно – мистериальная тема в литературе, особенно по муравьевскому «Софии и Китоврасу». У него, конечно, гениальный конспект истории. Очень у него интересно, как это заканчивается. И там многое угадано верно.

Кстати говоря, все пеняли Владимиру Сергеевичу Соловьеву, что в его мистериальной прозе, в его «Повести об антихристе» ничего не сбылось. Сбылось. «И желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен». Просто это отсрочилось на век. «Каким ты хочешь быть Востоком – Востокм Ксеркса иль Христа?» Это тот самый вопрос, который перед Россией стоит сейчас. Она отсрочила это понятие, отвлеклась на коммунизм, на социализм, а так-то, вообще-то говоря, перед христианством русским этот вопрос стоит сейчас напрямую. И то, что «желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен» – так это так и есть. Да, это горько, но это так.

«Не скучна ли вам жизнь в американской провинции?» В Америке нет понятия «провинция». Оно было во времена фронтиров, когда на передовом крае «молодой Запад» (как называл это Ленин) осваивается, когда эта волна цивилизации как бы катится по Америке. Действительно, тогда все было неравномерно.  Но на самом деле, сейчас… Вот я живу в местности примерно сельской. Стоит проехать три минуты, я оказываюсь в абсолютно городском месте, почти центре города. Соответственно, ощущения провинции у меня нет потому, что я ведь всегда жил, очень много времени проводил в Чепелеве, на даче своей. Или в «Березках», любимом пансионате. И у меня ровно такой же пейзаж здесь, ровно с теми же грибами. Но проблема в том, что до Чепелева час ехать, а иногда и два, в пробках. А здесь три минуты пройти, и ты у любимого букиниста, или в университете, или в кафе.

То есть границы яркой между городом и деревней нет, осуществлена смычка. В некотором смысле я здесь наблюдаю квинтэссенцию всех мест, где я любил бывать, кроме Питера. Наша местная река несколько меньше Невы. И набережная не гранитная. Приходится представлять себе Малую Невку. И у нас есть действительно такой парк аттракционов, очень похожий на Елагин остров. Но при этом, если мне хочется побродить по берегу большой реки или по гранитной набережной, то к моим услугам Бостон, Чикаго… Это все недалеко. Все восточное побережье и Средний Запад – это три-четыре часа езды на машине. Если вам хочется повидать что-то…

Америка же не зря называла свои города то Санкт-Петербургом, то Мемфисом, то Александрией. Всегда вы можете попасть как бы в такой географический атлас. И потом, понимаете, у меня никогда не было ощущения, что я жил бурной городской жизнью. Светской жизнью я вообще не жил никогда. Я более-менее одеваться прилично стал, когда у меня деньги появились. Да и то небольшие. Я журналист, а не банкир. Я никогда не жил в Москве насыщенной тусовочной жизнью. Мне всегда больше всего нравилось – как я сейчас сижу – сидеть за компьютерным столом и что-то писать. Или общаться с тесным семейным и дружеским кругом. Здесь это все к моим услугам, простите за рифму. Тем более что с годами – годам к сорока уже – тусоваться становиться скучно. Ты как-то понимаешь, что надо о душе думать. Поэтому здесь я нахожусь в абсолютно творческой ситуации. О своем творчестве грешно говорить, но это ситуация, когда меня абсолютно ничего не отвлекает.

Галка Егорова, мой астральный близнец, прочитала рассказ Грина. Галка, скажи, что тебе понравилось! Если тебе не понравилось, я просто… Значит, я ничего не понимаю. По-моему, это гениально.

«Стоит ли знакомиться с творчеством Блаватской?» Знакомиться надо в любом случае, потому что это расширяет ваш кругозор. И с Нагродской надо знакомиться, и с Вербицкой надо знакомиться. Надо ли читать роман «Гнев Диониса»? Надо. Это, помните, историю – Нагродская была дальней родственницей Панаевой, и у нее хранились черновики Некрасова. А надо было их выманить каким-то образом рукописи. Чуковский – а он готовил полное собрание – начал торговаться, но ему ничего не обломилось. Подошел Бабель и сказал: «Вы неправильно все делаете». В итоге Бабель пошел и вернулся со стопкой черновиков. «А как вы это сделали?» «Я начал ей хвалить роман «Гнев Диониса». Я час ей расписывал, что она – новый Достоевский». «Да? Но ведь этот роман полная дрянь?» «Не знаю, – сказал Бабель, – не читал».

Да, вот Галка Егорова говорит, что его надо перечитать, потом что он загадочный. Я попробую его объяснить так, как я его понял. Потому что у Грина гениально там, где вопрос поставлен в одной плоскости, а ответ дается в другой. Вот это гениально. Где переведены внутренние стрелки с одного сюжета на другой. Вот это искусство гения, это надо уметь.

«Что посоветуете из антиутопий?» Рыбакова «Не успеть», это сильная книга. Нынешняя эволюция Рыбакова и его нынешнее мнение обо мне меня совершенно не заботит. Слава, Вячеслав Михайлович, я – человек объективный. Из других антиутопий, наверное, мне ближе всех веллеровский «Самовар», где хорошая мысль сюжетообразующая. Где люди компенсируют свои физические недостатки полевыми качествами и магическими способностями. А у так называемых «самоваров» (людей, которые потеряли все конечности, просо обрубок и кантик) возникает чудовищная способность управлять миром. И в результате калеки, управляя миром с вечным ресентиментом, с гиперкомпенсацией, доводят мир до катастрофы. Потому что если гиперкомпенсации и гипеспособности дать человеку мстительному и травмированному глубоко, то миру мало не покажется. В последнее время я думаю, что эта антиутопия Веллера сбылась.

Помните, я имел разговор с Борисом Натановичем Стругацким о «Хищных вещах века». Он сказал, что это единственный текст братьев Стругацких, который из антиутопии обернулся утопией. Условно говоря, выпивать и закусывать quantum satis. Я не знаю, можно ли «Гадких лебедей» назвать антиутопией… Кстати говоря, в фильме Лопушанского по сценарию Рыбакова сюжет перевернут. Там девочка  рисует квадрат на стекле психбольницы, со звездой и месяцем. Грубо говоря, мокрецы оказались побеждены и дети пленены. Это тоже случилось. Так что над этой антиутопией жизнь жестоко подшутила.

Кстати говоря, ведь и «Мы» Замятина оказалось утопией. Это ведь полный портрет новосибирского Академгородка. Клуб «Под интегралом». Причем они, не читая Замятина, так назвали его. У меня один студент делал доклад о том, что большинство антиутопий обернулось утопиями, потому что в реальности все было еще хуже. Замятин боялся торжества рациональности, но торжество иррациональности хуже в разы. Ну и, наверное, не могу не назвать «Новых Робинзонов», потому что это самое точное предчувствие Людмилы Стефановны Петрушевской. «Новые Робинзоны» – одна из лучших ее вещей. Как не любить Петрушевскую? Автор многочисленных шедевров, бесспорных.

Про Романа Михайлова много раз я говорил. Мне кажется, что это Мамлеев, только труба пониже да дым пожиже. И проза, и фильмы кажутся мне очень скучными, минималистскими, это такая вялая хтонь. Настоящая хтонь – в финале миндадзевского «Паркета». Эти похороны среди ЛЭП, эта похоронная процессия среди городской окраины – вот там хтонь.

«Всегда ли есть смысл в таком жанре, как абсурд? Или это абсурд, который выражает внутренний хаос?» Какой вопрос прелестный. Абсурд бессознательно комичен. По крайней мере, комический элемент в абсурде не заложен. Это Анна Герасимова (она же Умка) замечательно показала в своей диссертации «Поэтика юмора у обэриутов», «Смешное у обэриутов»). Но на самом деле, конечно, эстетика абсурда не всегда смешна, но всегда оптимистична. Это всегда преобразование реальности, ее преображение, когда вы можете преобразить реальность, вы можете как-то еще победить. Поэтому мне кажется, что абсурд – это не всегда весело, но приятно. Когда вы видите крах привычных связей этого мира.

Бывает трагический абсурд, когда мир уходит у вас из-под контроля. Один из главных приемов современного триллера – это разрушение логики сюжета. «Думаю о том, как все закончить». Или у того же автора в романе «Муравечество». Но, по большому счету, абсурд никогда не является отражением авторского внутреннего хаоса. Наоборот, он является  результатом грандиозной самодисциплины, самовладения, что ли. Для того, чтобы подметить абсурд в окружающем, надо иметь четкое представление  о норме. Или вот Валерий Попов тот же говорит: «Гротеск – это всегда аутотерапия». Есть идеальная формула – «или вешаться, или гротеск».

«В каком возрасте вы узнали о сталинских репрессиях и красном терроре? Какие чувства вызвал у вас Солженицын при первом прочтении? Есть ли связь между нынешними репрессиями и красным террором?» Есть однозначно. И объект, и субъект абсолютно похожи, ничего не изменилось. Когда я впервые узнал, сейчас скажу. Когда у вас дома есть рано научившийся читать ребенок, к тому же этот ребенок часто болеет и в школу не ходит (а я до удаления гланд болел ангинами довольно часто и даже бывал на домашнем обучении по несколько месяцев). Это кончилось, гланды мы выдрали, и я даже стал слишком здоров. Но было время, когда я проводил дома очень много времени и все это время читал. Слава богу, библиотека у матери была огромная, собранная за долгие годы, начиная с первой покупки Брюсова на первую стипендию и кончая огромным количеством книг, унаследованных из далеких времен – из бабушкиной, из прабабушкиной коллекций (типа «Голубой цапли»). Многое утратилось при переездах, но многое было.

Так вот, для меня большим откровением был энциклопедический словарь 1953 года со статьей о Сталине – не просто апологетической, а олеографической, такое житие святого. И я ее, естественно, прочел. И там были многие люди, о которых я понятия не имел. Упоминание о Берии, в частности. И я мать, конечно, расспрашивал. Это от нее я услышал выражение, что культ личности – это то, что у нас, только если бы Брежнев был личностью. Семь или восемь лет мне было, я прекрасно помню этот разговор: собирали мы в Чепелеве смородину. И вот под это собирание смородины я спросил, что такое культ личности. И вот она мне так ответила. Она от меня  не прятала никакие факты российской истории. О массовых репрессиях я хорошо знал от непосредственного участника, причем не исполнителя, а от жертвы – Николая Александровича Дмоховского, Коли, о котором я часто рассказывал, о котором у меня есть поэма. Это бабушкин друг, дедов одноклассник. Он был друг дома, и я про Норильск от него много узнал. За что можно было сесть, за какие анекдоты, за какие песенки. Коля никаких тайн из этого не делал. Он был ослепительно талантливый человек, рисовал превосходно, пел, на гитаре играл, меня учил, струнку мою первую мне подарил. Я привык с ним общаться, у него от меня тайн не было, и у меня от него. Он был мне настоящий старший друг. И Ася, его жена, тоже… Они поженились, когда жили на поселении после лагеря. Она была бухгалтером, а он, по-моему, чертежником (рисовал он прекрасно). И, в общем, я от них это знал. Что они оба сидели, для меня никакой тайной не было.

Ну а как мы узнавали о репрессиях? Вот дядя Диккенс у Битова в «Пушкинском доме». Вот есть перед нами такой человек, типаж общеизвестен: люди, которые прошли огонь, воду и медные трубы. Их уже в жизни не пугает ничего. Когда у вас рядом такой человек, вы о репрессиях получаете какое-то первичное представление. Вы понимаете, что самая яркость этого человека была залогом было неизбежного ареста.

 Или вот еще: у матери был любимый старший друг, городской методист. Он однажды просто пришел проверять ее уроки. И, как  большинство людей, услышавших ее урок, после этого с ней сдружился. В ней была, понимаете, такая удивительная способность располагать людей к себе. Скорая, по вызову раз приехав к ней, становилась ее другом. То есть врачи все. Это было нормально. Она умела как-то назвать какие-то вещи, которые были близки человеку. Он раскрывался.

И вот после этого ее выступления, после открытого урока этот методист с ней подружился. Это был Анатолий Вячеславович Табенский, очень известный московский словесник. Анатолий Вячеславович Табенский в последние годы (вы знаете, что учителя литературы довольно артистичные ребята, ведь для того, чтобы увлечь класс, надо все уметь – надо быть немножко поэтом, немножко актером, немножко туристом, как Юрий Николаевич Шубенков, чертежник наш, который возил всех нас в походы… учитель должен увлечь класс) был страшно артистичен: уже ему было за шестьдесят, а он в театре при Доме учителя в Москве стал звездой. На него ходили, он переиграл весь классический репертуар. Я помню открытки, которые он матери присылал, подписанные бисерным почерком. И я хорошо помню его самого: он приходил к нам домой, я всегда узнавал его по голову, когда он звонил: «Анатолий Вячеславович?».

И когда мне захотелось посмотреть недавно в интернете, а какова, собственно, была судьба Табенского, оказалось, что он сидел. В 1937-м или 1938-м его взяли. А потому что человек такой яркости не мог не сидеть. Это неизбежная ступень в биографии тогдашнего, хоть сколько-нибудь заметного персонажа. Если он не сидел в то время, он или сумел, как Голосовкер, вовремя сумел попасть в сумасшедший дом. Ведь, собственно, главные работы Голосовкера и так называемый «Сожженный роман» написаны в дурдоме. Или он был осведомителем… Вот Стефанович, он был выдающийся поэт. Не путайте его со Стефановичем из «Черного передела». Стефанович был поэт довольно высокого класса, при этом осведомителем, он закладывал своих и всю жизнь прожил с этой трагедией. Либо он был на подозрении всю жизнь, если это человек, которому повезло не сесть. То есть эта эпоха отфильтровывала людей именно по этому признаку, по признаку таланта, а не по лояльности.

Сейчас же тоже полно всяких говнюков, которые говорят: «Да, надо было провести массовые репрессии, чтобы мотивировать людей, чтобы научить их сопротивлению». Когда это пишет в своем дневнике Ольга Берггольц (о том, что если бы не лагеря, мы бы не пережили блокады), она имеет на это моральное право. Она пытается объяснить трагедию собственной судьбы – ребенка, которого из нее выдавили на допросах; дневники, которые читали и подчеркивали. Трагедию своей жизни, запахи большого дома, которые она до конца жизни не могла забыть. И вот этот ужас, когда в твоем дневнике копаются чужие грязные пальцы. Она писала: «Что мне делать с моей изнасилованной душой?»

 Ольга Берггольц имеет моральное право писать, оправдывать это. Как, собственно, и Виктор Некрасов, который говорит о том, что «нам были необходимы дни отступления, чтобы превратиться в людей алмазной твердости». Это есть в «В окопах Сталинграда». Думаю, что за эту тираду ему, собственно, и дали Сталинскую премию, потому что в остальном роман, конечно, абсолютно крамольный – о командирах, которые жертвуют без разбора людьми… Но вот за эту фразу – «мы на тебя не в обиде, потому что ты из нас выковал вот таких». Я, кстати, думаю, что он именно так и полагал. Но он имеет моральное право так говорить: он прошел Сталинград и еще до этого много чего прошел.

А вот когда это оправдывают, мол, нам это было нужно, чтобы превратиться в сверхчеловеков, об этом Анна Ахматова сказала очень лаконично: «Вот вы вылить им этот напиток в их невинно клевещущий рот, этим милым любителям пыток, знатокам в производстве сирот». Короче, это имеют право говорить люди, которые таким образом оправдывают ужас собственной судьбы. А у нас, непосредственных свидетелей, есть четкое понимание: чем ярче был человек, тем выше были его шансы оказаться там. Кстати говоря, и сегодня та же история. Вы можете любить Яшина, можете не любить Яшина,  но Яшин яркий. И вообще, когда вы посмотрите на список иноагентов, когда вы посмотрите на Беркович и Петрийчук, вы поймете, что у этой системы нюх на талант, на гениальность, на яркость, и так далее. Это такая вечная совершенно вещь.

«Будут ли новые выступления «Гражданина поэта»?» Будут, только я не думаю, что они будут называться «Гражданин поэт». Мы подумаем, но мы со Смольяниновым собираемся это делать. Просто наверняка будут разговоры, мол, тогда это было уместно, а сейчас не уместно, тогда это было знаком протеста, а сейчас это пошлость, выживание, чес. Почему-то люди думают, что слово «чес» меня страшно оскорбляет, хотя, вообще-то говоря, я зарабатываю не выступлениями. Я зарабатываю преподаванием и книгами. Книги меня кормят очень неплохо, особенно сейчас, когда, после отравления. я тоже воспринимаюсь как заслуженный борец с режимом. Но проблема не в этом.

Я часто замечаю, что в Америке сильно прибавилось людей, узнающих меня в лицо. Ну это потому, что приехало много. Ну и потому, что все эти эфиры (большей частью бесплатные) дают, по крайней мере, узнаваемость. Это хорошая штука, это приятная вещь. Поэтому мне это не финансово нужно, а просто, знаете, написать стишок иногда – значит сильно облегчить душу и иногда – сильно себя зауважать. Когда пишешь смешные стишки для «Новой газеты» (хотя ей это сейчас по разным причинам не нужно), – это нужно мне по-прежнему. Мне иногда хочется написать письмо счастье или стилизацию для «Гражданина поэта». Это такой  отводной канал для авторской желчи.

«В своей лекции о Беккете вы описали его как успешного, состоявшегося человека, описавшего абсурдность жизни». Ну а как же не «успешный»? Он же Нобеля получил. Это успех. Набокову не дали, Борхесу не дали. «Не видите ли вы параллелей с Буддой Шакьямуни?  Не ближе ли Беккет к традиции буддизма, чем к христианскому канону?»

Так-то я не уверен. Будда Шакьямуни – это действительно пример счастливца, который задумался. Да что там далеко ходить? Вот Тютчев – пример человека, который абсолютно счастлив и при этом глубоко несчастлив. Потому что трагизм жизни понимает тот, кому не надо заботиться о куске хлеба и поиске работы. Вот он-то понимает ужас этого звездного неба.

И бездна нам обнажена.

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами –

Вот отчего нам ночь страшна!

Я помню, что академический двухтомник Тютчева купил в ялтинском букинисте. В Артеке жил в это время: выходишь ночью на берег моря, и там это понимаешь. Я надеюсь, что я еще там буду когда-нибудь, в украинском Крыму или, может быть, в международном Крыму, во всеобщем Крыму. Я не знаю, как повернется история, но на Пушкинский пляж Артека я приду обязательно. «И мы плывем, пылающею бездной со всех сторон окружены».  Вот это звездное небо, предвестие гумилевского звездного ужаса и мандельштамовского («Стихи о неизвестном солдате»). «И мы плывем, пылающею бездной со всех сторон окружены», – так может сказать только человек, которому не надо ежесекундно заботиться о куске. Важная вещь.

«Что вы думаете о книге «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского? В ней очень ярко выражена идея цикличности русской истории. Но когда надо собрать силы, чтобы делать себя, когда слушаю сегодняшнего Галковского, в голове какой-то хаос. Получается, что одна идея приводит к противоположным выводам».

Нет, идею цикличности истории вообще высказал Джамбаттиста Вико еще в 17-м веке. Просто в русской истории она наиболее наглядна. Главная идея «Бесконечного тупика» не эта, хотя там есть и бесконечная повторяемость, и это все хорошо. Главная идея «Бесконечного тупика» – это бесконечный тупик личного одиночества, из которого нет выхода, независимо от того, какой вы человек. Вы можете поставить миллион ссылок на все тексты мира, но тем не менее вы всегда остаетесь не понятыми даже наедине с собой. «Бесконечный тупик» – это… считают, что Галковский – главный наследник Розанова. Я же считаю, что главные наследники Розанова – это Евгений Харитонов и Веничка Ерофеев, потому что просто изобразительной силы и у них больше и исповедальности. Думаю, что и Лимонов в значительной степени. Такое бесстыдство как высшая форма. Но многим мыслям и некоторой подпольности, некоторой интимности Розанова Галковский наследует, безусловно. «Бесконечный тупик» – значимая, хорошая, важная книга. Но надо отделять ее от автора. Когда Одиноков является персонажем, это нормально. Когда он выходит в реальность, это ужасно. Но с другой стороны, человек же должен проделать над собой какую-то операцию, чтобы написать такую книгу. После этого он совершенно не обязан быть милым.

«Спасибо, что вдохновили на чтение Буковского. Трусила, но вы правы: придает много сила и даже радости». А я очень люблю Буковского, именно Владимира Буковского. Именно за азарт его книг. Остальное меня совершенно не волнует.

«Как вы думаете, может ли антисемит быть талантливым писателем?» Что значит «как вы думаете»? Это объективно так. Я не считаю антисемитом Гоголя, потому что у него как раз в «Тарасе Бульбе» Янкель  – образ еврейского народа, который остался верен отцу. Это довольно очевидно. Но Селина я считаю талантливым писателем. Не гением, как считал Лимонов (а Нагибин вообще Селина считал отцом литературы ХХ века). Но я считаю Селина исключительно талантливым, важным писателем, хотя я прочел его довольно поздно – кстати, по личной рекомендации того же Нагибина. Мы встретились в «Вечернем клубе», я его спросил о какой-то книге, и он сказал: «После Селина это все чушь». Он, я думаю, трех писателей уважал по-настоящему – Селина, Музиля и Платонова. Относительно Селина и Платонова я это мнение полностью разделяю. Относительно Музиля надо думать, все-таки мне скучновато его читать.

Из других антисемитов… Понимаете, бывает антисемитизм идейный, как у Шульгина, но это на грани юдофилии.  Я бы не сказал, что Розанов был антисемитом. Он был немного помешан на еврейском вопросе, но это была любовь-ненависть, боль, зуд, смешанное наслаждение, что-то вроде полового чувства. И он перед смертью в завещании попросил прощения у еврейского народа. Но у него была мучительная зависть к еврейской солидарности, к еврейской семейственности. Главная его претензия к евреям – почему у них такая тесная связь. А это, как правильно заметил Солженицын, есть претензия к русским – почему у нас нет ее? Почему они друг друга вытаскиваю, а мы друг с другом хуже собак, говорит он, цитируя Александра Воронеля. Да, это гениальная проблема.

Антисемит – это же человек, который, как правило, мучительно закомплексован. Поэтому да, он может быть талантливым писателем. Более  того, антисемитизм может быть источником ресентимента.

«Не собираетесь ли вы выкладывать подкасты, потому что замедлился YouTube?». Если хотите, я буду это делать. У меня есть друзья-студенты, которых я могу попросить это делать. Но я знаю; не думаю, что YouTube настолько критически замедлился. ВПН, говорят, помогает.

Лена Ефимова мне немедленно сообщает, что в метро читают. «Читают, не сомневайтесь». Да, спасибо, это очень приятно.

«Может ли так случится, что Владимир Путин в своем бункерном заточении строчит сейчас прозу, которая будет опубликована в качестве его завещания потомкам, когда все будет кончено? При таком уровне амбиций разве можно воздержаться от чего-то подобного. Какого рода книга у него могла бы получится?»

Понимаете, если бы у него какая-то книга могла бы получиться, он бы этим занимался. Литература – это такая штука, как прыщ или как больной зуб. Вы не можете утаить в мешке литературные пристрастия. У меня была такая идея. Мы в «Собеседнике» собирались сделать розыгрыш первоапрельский («Собеседник» славился своими первоапрельскими номерами). У нас была такая идея – опубликовать подборку стихов Путина, что он рассылает, значит, своим коллегам на праздники стихи, как делал Андропов. Потому что для чекиста хорошим тоном считается поздравление писать в стихах.

И вот, я уверен абсолютно, что книгу стихов Путина раскупили бы немедленно. Это такой биологический курьез. Помните, как у Пелевина? Что поэт нашего века может обратить наше внимание, только если он прочтет стихи своей жопой. Но там нет никакого таланта, поверьте мне. Если бы он был, он был бы виден.

Даже в Шолохове был виден талант, хотя он не производил впечатления гения. Алексей Толстой говорил: «Скорее я поверю, что я написал «Тихий Дон», чем то, что его написал Мишка Шолохов». Толстого же командировали к Шолохову с тем, чтобы он уговорил привести Григория Мелехова к красным. Но тугой был человек, неподдающийся, не привел. Но как раз для многих людей (Александр Мелихов об этом писал, почти одна фамилия с героем, по псевдониму) одно из доказательств авторства – это то, что Шолохов упорствовал. Он не стал приводить роман к советскому финалу. Не знаю, я просто уверен в одном: в Шолохове что-то было. Во всяком случае, его фраза о том, что Гражданская война не кончилась, наводит на мысль о понимании проблемы. Знаете, Пегги Митчелл тоже не была особо остроумна в быту, в личном общении. И письма, на которые она отвечала, были неинтересны, ее ответы были неинтересны. Книга («Унесенные ветром»), кстати, тоже построена по очень простому принципу (так же, как и у Шолохова) – метания между мужем и любовником, метания между женой и любовницей, между архаикой и модерном, Югом и Севером, белыми, красными, зелеными, и так далее. Поэтому никакого принципиально неподъемного задания я не вижу в том, чтобы написать такую книгу в 22 года. Просто у Шолохова, я думаю, был специфический жизненный опыт. И кроме того, я думаю, он был значительно старше своих лет, ему подделали справку.

Но в жизни он не производил впечатление дурака. Наоборот, его письма к Сталину о кошмарах коллективизации – там я узнаю его руку. Другое дело, что это, опять-таки, все весьма спорно. И аргументы, приводимые Бар-Селлой (где Шолохов явно ошибся, переписывая с чужого подлинника)… Против этого не попрешь. Руку Крюкова я все равно в «Тихом Доне» нигде не вижу, как не вижу и руку Краснушкина, извините. Если это и был кто-то, то это был другой старик,  тоже слепой. Странно, что меня увело на тему «Тихого Дона», потому что она, в принципе, меня не особенно занимает.

«Есть ли общее между Александром Грином и О.Генри?» Только в одном отношении – в умении выстроить сюжет новеллы, в умении написать новеллу. Ну и в том, что оба знали долгие периоды лузерства, нищеты, непонимания. Оба посидели (хотя и недолго). Грина вообще к смертной казни хотели приговорить, но, слава богу, передумали. У него ведь эсеровское было прошлое, боевое. Вообще, Грин был человеком бурной жизни. В жену стрелял, во вторую. Или в первую, не помню. Как ни относись к О. Генри (а я его очень высоко ценю как великого утешителя, как любимого сентиментального автора), Грин, конечно, гораздо глубже и трагичнее. Грин был гениальный писатель, про О. Генри я этого не скажу при всем желании. Изобразительная сила, невероятная острота сюжета, упоение при описании невероятно упоительных мест, будь то трактир или корабельный кубрик, или просто берег. Знаете, назвать рассказ «На облачном берегу»  – это уже значит быть гением. Все, кто слушают «Одина», знают об однообразии моих пристрастий (ну не могу же я врать, выдумать себе новые пристрастия): «Синий каскад Теллури» – это заголовок, от которого не оторвешься. Уже этот рассказ будешь читать, уже понимаешь, что там – концентрат счастья. О. Генри – это, конечно, очаровательный писатель, но не такого класса, как Александр Степанович. При этом прожили они примерно одинаково.

Я думаю, они были оба людьми примерно одинаковой складки. Но, видите, где у Грина были серьезные запои, там у О. Генри были загулы. А это большая разница. Грин же все время повторял: «Мы не алкоголики, мы веселые пианицы». Это было, да. Были у него и периоды почти мрачного безумия. Наверное, это ему было зачем-то нужно. Наверное, он в этих глубинах попадал в такие притоны, какой описан в «Клубном арапе». Наверное, он переживал в это время какие-то падения. Или, как утверждал Миша Успенский, Фолкнеру нужны были запои, чтобы испытать счастье выхода из запоя. У Успенского они тоже бывали, но он себя контролировал. Я просто видел, как он преображался, когда выходил из запоя. Помните, как у Лосева:

Я видал: как шахтёр из забоя,

выбирался С.Д. из запоя.

Это о Довлатове. А так он был аккуратистом, но иногда впадал. В Грине был пафос интереса к бездне, которого я у О. Генри не наблюдаю. Все-таки у Грина есть произведения абсолютно трагические. У О. Генри я их не найду. Рассказ «Позорный столб» мог О. Генри написать или нет? А вот «Алые паруса» О. Генри мог бы написать, потому что в «Алых парусах» содержится утешительный, обожаемый мною, но, безусловно, розовый финал. Но это хорошо, что он там содержится.

«Что вы думаете о Клиффорде Саймаке?» Я сделаю, наверное, лекцию о Саймаке.

«По вашему совету, купил «Камерную лирику», открыл для себя Вадима Антонова. В сети про него мало информации, можно ли рассказать про него что-нибудь?» Вадима Антонова я знал, довольно много о нем писал. Одно из сильных поэтических  переживаний в своей жизни… Кстати, отцы, я буду безумно благодарен. У меня здесь, под рукой, даже в нашей библиотеке университетской (в которой есть все), нет подборки журнала «Литературная учеба». Но в 1982-м или 1983-м (скорее) там была напечатана поэма Вадима Антонова «Графоман», рассказ в стихах. Я хорошо помню, как я купил этот журнал, едучи в «Московский комсомолец» (там был киоск прессы), где я тогда у Андрея Васильева работал, было мне 15 лет. И я купил эту «Литературную учебу», прочел там Антонова и запомнил наизусть практически сразу.

Эта маленькая повесть

И печальна, и проста.

Отдаю ее на совесть

Бескорыстного листа.

А случилось как-то вот что:

Ранним утром, как всегда,

Разбирая ношу почты

И  решая, что куда,

В связке писем, в толстой пачке

Я наткнулся на пакет

С причудным письмом от прачки

Тридцати неполных лет.

Вот вам, в вольном переводе,

Содержание письма:

Был Василий на заводе

Уважаем, и весьма.

Дальше там идет… я не все, конечно, помню, но это гениально.

Есть в народе поговорка,

Что любовь горька и зла,

Как горчица, как касторка,

Что полюбишь и козла.

Так и вижу: величаво

И румяно, как заря,

Выплывает лебедь Пава

Из палат богатыря.

Там, страшнее черной тучи,

На соломе, стар и зол,

Паву ждет с утра вонючий,

Отвратительный козел.

И в глазах ее истома,

И в речах ее туман,

И косе ее солома,

И в соломе сарафан.

А народ бежит, гуторя

И волнуясь, на пустырь,

Где отверткою от горя

Закололся богатырь.

Вот это фантастическая естественность поэтической речи на меня тогда дико подействовала, и рассказ в стихах как жанр я придумал для себя тогда. И «Ночные электрички» у меня не просто так названы «рассказом в стихах». На меня очень сильно Антонов повлиял.

Потом я от Леши Дидурова узнал, что Антонов был королем их двора. Потом он сидел несколько раз за пьяные драки, потом он женился на литературной критикессе, и она как-то его стала печатать. Кстати говоря, Киуру тоже его знал. Потому что Антонов и Матвеевой присылал стихи. И Киуру мне тогда сказал: «У Толстого есть такая цитата – без единства нравственного отношения к предмету не может быть искусства. Вот у Антонова, при всей виртуозности, этого единства нет». Может быть, действительно, у него есть какой-то, в общем, такой гнусноватый  релятивизм. Но дело не в этом, а в том, что у него было потрясающее владение формой. Именно за это Евтушенко взял в «Строфы века» два его стихотворения.

А потом Дидуров привел самого Антонова на «Кабаре». Я на него смотрел, как на чудо. Он был такой,  на рысь очень похожий, страшно мускулистый, узкоглазый, поджарый, довольно стальной и довольно неприятный, злой. Хищный очень, это было видно.

Он спел несколько песен под гитару, эти песни я потом опознал в коллекции Андрея Крылова, он их выкладывал. И эти песни где-то есть. Андрей Крылов, гениальный историк авторской песни, у него в архиве они есть, насколько я знаю. И говорят, что где-то в Германии лежит архив самого Антонова. Ребята, если кто-то знает, отзовитесь, я был бы очень-очень рад.

Я считаю, что издать книгу Вадима Антонова абсолютно необходимо, просто потому что это абсолютно большой поэт. У него есть игровые вещи, есть серьезные рассказы в стихах («Помиловка», «Фуфырь», тот же самый «Графоман»). Книгу его поэм издать необходимо. Он был из проклятых поэтов, с такой судьбой, когда, знаете, все знают, что человек гениально одаренный, но никто не может протянуть ему руку помощи, потому что ему, может быть, это не надо.

Я помню, однажды мне в году 1993-м Антонов позвонил, срочно ему надо было денег занять. Я помню, поехал куда-то на Дмитровскую, отвозить ему какие-то деньги, тоже, видимо, на опохмел. У него тогда было страшно изукрашенное синяками лицо. От него исходило физическое ощущение опасности. И он погиб в пьяной драке; его, по-моему, зарезали. Это было в его духе. 1995 год был, то есть он прожил 52-53 года.

Знаете, это примерно такая же судьба, как и у другого поэтического виртуоза – Сергея Чудакова, который был действительно поэтом совершенно блистательным.

Ваша походка как старая лента

Синематечных директорских лож.

Что пробуждает в душе импотента

Не до конца позабытую дрожь.

Перебирай же худыми ногами,

Грязный асфальт каблучками дави…

Это шедевр. Его знал хорошо Олег Осетинский, царствие ему небесное, лично мне много его стихов читал. Осетинский был тоже совершенно невыносимый человек, но очень талантливый.

Так вот, я думаю, что судьбы таких проклятых поэтов всегда одинаковы, всегда таинственное рождение и таинственная смерть. Они всегда очень неприятные люди. Сергей Чудаков был ужасен. Антонов просто, понимаете… Когда вы с ним разговаривали, у вас было ощущение, что он над вами издевается тайно, и, воспользовавшись первой вашей слабиной, нанесет вам ментальный или реальный удар под дых. Но иногда он был даже ласков, ему нравились мои стихи. Те же «Ночные электрички», я честно ему сказал: «Вадим, здесь твое влияние». Мы перешли на «ты», но было ощущение, что нельзя расслабляться. Я очень хотел бы, чтобы тот, у кого есть доступ к «Литучебе», пожалуйста, этот журнал мне достал. Это 1983 год, второй или четвертый номер, из таких. Он был ежеквартальный. И второе: если у кого-то есть сведения об архиве Антонова, давайте соберем, давайте издадим его книгу. Издать  – не проблема, мы ее издадим здесь запросто, хоть в университете, хоть во Freedom Letters. Но для этого должны быть права на архив. Насколько я помню, долгое время его архивом почему-то (не понимаю, почему) распоряжался Владимир Глоцер. А какое уж он к нему имел отношения, я понятия не имею. Но это долгая тема. В общем, если кто-то может, то пожалуйста.

«Вы обещали почитать Слепакову». Я сейчас все время думаю: господи, как она все знала.

Сядем тесно и сутуло,

Поглядим своим умом,

Как равнину затянуло

Телевизорным бельмом,

…

Как вольготно ей, уютно, —

Вон как нежится, смотри!

И пускает поминутно

Голубые пузыри…

От огромного младенца

Непостижно рождены,

Мы — два взрослых отщепенца,

Щепки мы — лететь должны!

Потому что наше зренье

Прорывает пелену,

Вызывает подозренье

И вменяется в вину

Это семьдесят второй год, семьдесят третий! Понимаете, какая точность и какой плотный контекст: лес рубят – щепки летят, а сейчас эту же  равнину затянуло телевизорным бельмом. Да, «мы два взрослых отщепенца», «щепки мы – лететь должны». Это совершенно гениально. И физическое ощущение этого голубого пузыря телевизионного экрана черно-белого телевизора, в который вонзается щепкой  наше зрение, – нет, это совершенно гениальные тексты.

И, конечно, «Вожатая» – совершенно гениальное стихотворение. Для тех, кто не читал, я, естественно, прочту. Я вообще очень люблю Слепакову читать.

При самом последнем отлете

Я вдруг услыхала с воды

Призыв на мучительной ноте

Обиды, надежды, беды.

То крик ослабевшего друга

Иль возглас подранка-птенца?

В нем так одинока натуга,

И холод, и ужас конца…

И жребий отставшего жуток

На бритвенно синем пятне

Средь желтых метелок пожухлых

В пустынной сухой бормотне.

Я стаю, ценою всей жизни

Сплоченную, кинула вмиг.

Подобно увесистой гильзе,

Я канула с неба на крик.

…Покуда я падала к цели,

Бранчливый послышался звук:

Рассыпавшись, наши галдели

И строили вновь полукруг.

Вот снова шеренгою сжатой

Становится стая моя.

Ведет ее новый вожатый,

Ведет непреклонно. А я —

Я падаю в помыслах рваных:

Как странно призыв одинок!

А вдруг никакой не подранок —

Охотничий ловкий манок?

Но, может, предавшая стаю,

Права и мудра я была?

Спасая, себя же спасаю:

Я знаю, куда я вела.

Тут многие, прочитав, спрашивают, куда она вела. Это совершенно не важно. Важно, что в какой-то момент из стаи надо выпасть. Потому что путь любой стаи всегда в смерть, всегда к концу. Нет пути к свободе, кроме как выскочить из обоймы, выскочить из жизни. «Я знаю, куда я вела». Ведь вожатая ведет не туда, куда она хочет, а туда, куда перелетным птицам положено лететь. И там, в конце этого пути, далеко не всегда ждет счастье. Гораздо чаще их ждет ужас, отчаяние и кровавый тупик. Я поэтому очень рад тому, что я со своей стаей не лечу. Потому что я прекрасно понимаю, куда эта стая летит.

Быть отщепенцем сегодня – это единственный способ остаться человеком. Боюсь, что это так всегда. А принадлежать ко всяким величественным общностям, клясться от имени этих общностей- это почти всегда путь к презрению, к забвению и, рано или поздно, к жестокости, к преступлению. «Я как все» – это самый короткий путь разделить ответственность всех. Это всегда кончается войной. Это никогда не бывает иначе. Есть несколько общностей, принадлежностью к которым я горжусь. Но это общности не насильственные (раз) и выбранные (два), не врожденные. Все имманентное должно быть преодолено.

А еще из Слепаковой, помните, «Проект надписи к пантеону»:

Памяти интеллигенции,

Что бесправным раздала

Даровые индульгенции

На расправные дела.

Пораженному достоинству,

Отомкнувшему цветник,

Уступив дорогу воинству,

Чтобы перло напрямик.

Мукам творческого гения,

Что страдал за всю страну

И еще до обвинения

Признавал свою вину,

Всем, кто нелицеприятием

Пуще бога был томим,

Тот, по крайности, распятием

Не командовал своим.

***

В рядах демонстрации дружной

Приплясывал шарик воздушный

На нитке натянутой, струнной,

В руках у работницы юной.

Фабричная эта деваха

С ядреным, напористым бюстом

Вопросы решала с размаха

И трудности хрумкала с хрустом.

А гадов ползучих, матёрых

И разных там прочих, которых —

Давила, да так, что трещало.

Но это ее не смущало.

С утра, запалив керосинку,

Она надевала косынку

Пунцовую, и напевала,

Кудрявая чтобы вставала.

Ее керосинка чадила.

Подмышками блуза горела.

Она и себя не щадила,

Не только других не жалела!

За что же тогда ей досталась —

Была, значит, в чем-то промашка —

Подробная, долгая старость,

Ее разрушавшая тяжко?

Она дотлевала огарком,

Иссохшая, вся в метастазах.

Совала рубли санитаркам,

Чтоб вовремя подали тазик…

…А праздничный шарик воздушный,

Опавший и больше не нужный,

Едва колыхался над нею,

Над бедной хозяйкой своею.

Это стихотворение называется «Страна»  – для 1983 года это, конечно, большой бабах.

«Были ли у Слепаковой детские стихи?» Да полно. Она Милна переводила. А из собственных детских стихов вот:

Через поле шла межа, шла межа, шла межа

Там мы встретили ежа, настоящего ежа

Мы смотрели на ежа не шумя и не визжа

Мы смотрели на ежа, рты закрытыми держа

Мы смотрели на ежа, на ежа, на ежа

Чуть дыша, едва дыша

Он от нас и убежал.

«Как по-вашему, подходит ли Шекспиру прозвище «Скупой рыцарь»? Ведь кому как не ростовщику поверяют люди детали своих драм?». Видите ли, он не был ростовщиком. Он был пайщиком своего театра, актером. А то, что есть несколько его долговых расписок – ну да, дал человек в долг. Скупой рыцарь  он в другом смысле, Кириллу Серебренникову она оказалась близка, спасибо ему: она в том, что Пушкин в образе скупого рыцаря вывел не отца, а себя. Потому что это поэт – скупой рыцарь. Это он тратит на пополнение своих сундуков, книг своих, томов своих сочинений; он тратит то время, которое другие проводят в объятиях или обнимая бочонок. «Я каждый раз, когда хочу сундук мой отпереть», – эту линию уловил Тарковский в своем стихотворении из цикла «Пушкинские эпиграфы» («В магазине меня обсчитали…»).

Для поэта накопление опыта или накопление текстов отчасти сродни опыту ростовщика. «Скупой рыцарь» – оксюморон, и все эти пьесы оксюморонны. Так что, понимаете, поэт немного сродни скупердяю, потому что он копит, пока весь мир тратит.

«Что вы думаете о дневниках Пришвина?» Я уже ответил, что я панически боюсь касаться этой темы. Именно потому, что там много вещей, о которых сегодня трудно и опасно говорить. Но человек был, конечно, исключительный. Если вы хотите понять Пришвина, прочтите, во-первых, очерк Эткинда о нем в «Хлысте». А во-вторых, его собственную книгу «Осударева дорога» (она же «Кощеева цепь»). Можно почитать «В краю непуганых птиц», но это уже такая натурфилософская проза, а вот «Осударева дорога» автобиографическая.

«Согласны ли вы с Галичем, что бояться надо того, кто скажет: «Я знаю, как надо»?» Я не согласен, нет, не согласен.

«Как по-вашему, есть ли у Мураками шанс получить Нобелевскую премию?» Я думаю, что есть. Но у Улицкой шансы выше. Харуки Мураками  – хороший писатель, но немного однообразный. Новый роман  я пока не читал, «Город без стен». Но то, что я читал, казалось мне таким слабоватым, как пиво. А я люблю даже не сакэ, а я люблю даже абсент. Если уж пить,  то что-то крепкое и чистое.

Поговорим о Грине. Я начну именно с этого рассказа, это поздний рассказ, один из предсмертных, когда Грин начал уже, кажется, заглядывать за грань бытия земного. Молодая актриса, с лицом некрасивым, но очаровательным,  нервным (у Грина все красавицы всегда с нервными лицами). Ей года 24, она уже 6 лет на сцене, но до сих пор не выдвинулась в первые ряды, потому что не нашла влиятельного любовника. К ней приходит одетый с иголочки адвокат, распоряжающийся делами. Говорит: «У меня к вам серьезное предложение: вам надо сыграть роль, но не на сцене, а в жизни». Та отвечает: «Да, идет, только не ведите меня в дешевые рестораны, дешевых ресторанов не люблю». Он: «Нет, другую роль. Я хотел бы предложить вам, ввиду вашего чрезвычайного сходства с женой одного моего клиента, ее изобразить. Дело в том, что он умирает, ему осталось жить не более суток. И если вы появитесь перед ним – вот, собственно, фотография, вы действительно очень похожа, – может быть, он испытает какой-то благодетельный шок. Может быть, это его спасет. А если даже не спасет, по крайней мере, он умрет спокойно».

Девушка спрашивает: «А что случилось с его женой?». Адвокат: «А неизвестно, была ли у него вообще жена. Везде говорили, что у него была жена Анготэя, что она пропала при загадочных обстоятельствах. Тут, от города неподалеку, в скалах, есть овальное окно, очень похожее на зеркало, потому что пейзаж за этим окном абсолютно копирует то, что перед ним. Полное ощущение, что вы стоите перед зеркалом и ждете увидеть там свое отражение. Она, по его словам, зашла в это зеркало  и пропала, исчезла в скале. Но поскольку он всегда жил один, у него огромное состояние. Никто не знает, был ли он когда-нибудь женат, была ли эта история или нет. Но если вы ему покажетесь, может быть, он, по крайней мере, умрет спокойно».

Актриса: «А что вы мне предлагаете?». Он: «Десять тысяч». А это, как там замечает Грин, было в десять раз больше самой большой суммы, которую она рискнула бы запросить». «Ну хорошо, поехали. Но мне нужно…», – говорит она. Да, у нее еще внешность очень удивительная. Она обладает глазами-буравчиками, очень пристальными. Невзирая на очаровательный, нервный вид ее лица, очень подвижного и очень живого, эти глаза оставляют дурное, хищное, неприятное  впечатление. Она говорит: «Мне хотя бы надо подготовиться, хотя бы увидеть это овальное окно». «Да, поехали, посмотрим». Она видит это окно, они подходят к нему в скале. Она входит туда, в панике через две минуты выбегает оттуда и, с видом независимым и дерзким, говорит: «Да ладно, ничего особенно».

Приехали к этому богачу. «Мне нужно поменять внешность: юбка должна быть порванной, я должна быть босиком, как будто я долго шла по ужасной дороге. Позаботьтесь, чтобы одежда была поношенной», – говорит девушка. И они идут к нему, он лежит, обмотанный седой бородой, уже ясно совершенно, что еле жив. Грудь вздымается, он задыхается. Она вбегает к нему, кидается к постели и кричит весело: «Ну вот, милый, и я – твоя бродяга. Ты не представляешь, где я была! Но теперь я вернулась к тебе и буду с тобой всегда». И он голосом невероятной силы и муки кричит: «Анготэя!». Как будто вся сила его жизни ушла в этот крик.

Вот здесь я бы оборвал и просто на своем курсе спросил бы: «Ребята, что бы вы сделали дальше?» Тут же есть пошлый вариант, использованный самим Грином, где у него как раз главный герой, умирая, напивается, плавает в бассейне, устраивает себе такой кризис дикий и вдруг выздоравливает. Здесь совершенно другая история. Хотя, конечно, был бы прекрасный вариант: он выздоровел и стал бы с ней жить, а она оказалась так же ужасна, как в «Графе Калиостро» у Толстого, этот вымечтанный фантом. Он с ней живет, а она оказывается пошлой дурой, и он этому адвокату говорит: «Что хотите делайте,  только заберите ее от меня».

Но Грин делает вот что, и в этом гениальность Грина. Испустив этот крик, через полчаса миллионер умирает. Просто не пережив потрясения. Адвокат протягивает ей пакет с купюрами. Девушка говорит: «Вы не против, если я их пересчитаю?» «Да, пересчитывайте». Она садится у окна, пересчитывает, а потом говорит: «Двух не хватает. А, впрочем, ладно. Эти две потратьте на вино к нему от меня с надписью «От Элды». И уезжает, ее увозят. И тогда врач, который при всем этом присутствовал, спрашивает: «Зачем вы отдали ей деньги, зачем разрешили пересчитать?» «Знаете, пока она считала, она окончательно отделилась от той», – говорит он.  Все.

Это совершенно гениальный финал, потому что мы начинаем понимать, о чем рассказ. Рассказ о природе творчества. Помните, как у Лосева: «О нравственности, о природе знака», – про Бучму стихотворение. О страшном актерском ремесле. Она ведь действительно стала той. Это овальное окно – символ превращения в другого человека. Она на время стала другой, оставшись при этом той, собой, хищной актрисой. И для того, чтобы окончательно отделить волшебный образ от этой пошлой бабы, ему и нужно было заставить ее пересчитать деньги, чтобы окончательно избавиться от этого гипноза. Ремесло актера – становиться другим, и в этом его страшная демоническая природа. Но она не просто становится другой (на что важно обратить внимание), она воплощает собой идеал, поисками которого всю жизнь был озабочен этот умирающий герой. Она на короткое время этим идеалом стала, дала ему эту иллюзию, дала ему умереть счастливым, сказав, что это все-таки есть. А что там на самом деле, совершенно не важно.

И вот этот трагический и совершенно не мистический, а по-настоящему страшный рассказ… Страшно придуманный, страшно написана сама сцена, когда она входит в зеркало. Страшно само это зеркало с симметричным пейзажем. И вот сцена, когда она выходит из него («Ничего особенного», – говорит она), – это и есть момент инициации, момент, неуловимый для зрителя, момент перехода в другую сущность. Он там замечает, что у нее стали другие интонации, у нее стал другой голос после этого. Это как Юрский говорил про дочку свою, про Дашу: «Как я понял, что Даша – настоящая актриса? У нее чистота дыхания меняется, когда она входит в образ. И моргает реже. Она действительно становится другим человеком».

Вот эта трансформация… особенный ужас в том, что, как правило, обычно это трансформация грязного в святое. Потому что сама природа этого ремесла такого, что грязь тут необходима. Да и потом, на что выживешь, на что жить, ведь влиятельного любовника нет.  И надо сказать, что героиня при этом (то, как она описана) безумно обаятельна, это нежное лицо с хищными глазами. Это очень работает.

У Грина вообще… Тут спрашивают, не является ли его псевдоним ухмылкой. Нет, конечно, «Грин» – это «зеленый», но я думаю, что он, беря псевдоним, сокращая фамилию, имел в виду американского генерала Грина, который знаменит был тем, что не выиграл ни одного сражения. Тем не менее, он все время оттягивал на себя превосходящие силы противника. И в честь его был назван город. Кстати говоря, это мой любимый город в Штатах – Грин, в котором есть удивительный магазин древностей, я никогда не ухожу оттуда без покупки. Кстати, именно там я купил книгу Кунищака, которая во многом перевернула мои взгляды и занятия.

Так вот, Грин исследует чаще всего патологические, кажущиеся больными движения души, которые возникают из бурной фантазии. Его фантазия была очень бурной, работала все время. И вон все время подставлял ситуации «А если вот так». И вот в этом плане рассказ «Брак Августа Эсборна» – одна из самых гениальных психологических новелл.

Там ведь что происходит? Там Август Эсборн, богатый и красивый молодой человек, женится на девушке бедной, но неотразимо прекрасной, которая сразу же его полюбила. История Ассоль и Грея. И после брака, в первую брачную ночь, он остается с ней один. И перед ним, как к ней войти, он решает выйти покурить на улицу. Выходит, курит, идет дальше, потом идет за угол, потом еще дальше. Заходя в этом оттягивании блаженства все дальше и дальше, он вдруг понимает, как ястреб у Бродского, что вернуться уже нельзя: он слишком долго ходит.

И он идет по каким-то трущобам, окраинам и наконец он сбегает. Он сбегает из ее жизни. Потом он узнает, что у нее был тяжелейший нервный срыв, что она была в отчаянии, была близка к гибели. Потом вышла замуж за другого. Проходит десять лет, и он осмеливается показаться ей на глаза. И она говорит ему: «Вы сейчас уходите, я не могу сейчас. Я счастлива, что вы живы. Что вы меня бросили, я никогда не прощу, но вы живы, и это главное». Услышав эти слова, он падает к ее ногам. Там замечательная последняя фраза: «Он был мертв, потому что был мертв уже давно».

Вот эта фраза мне кажется лишней. «Мертв был уже давно». Мелодраматический эффект здесь есть какой-то. Но сама постановка вопроса – в высший миг счастья уйти. И это счастье разрушить. «А если так». И я не понимаю, почему он ушел. То есть психологически понятно – он испугался поликратова счастья. «Все так хорошо, что сейчас случится что-то чудовищное». И он ушел, разрушив это счастье своими руками. А «мертв был давно» – может быть, это потому, что для чистоты своего страшного эксперимента разбил сердце чистой и любящей женщины. Но ход мысли мне здесь понятен.

Я думаю, что по-настоящему Грина и Конрада роднит то, что они оба принадлежат к неоготике. Чем отличается романтика от готики? В романтическом мире есть герой, который борется, а в готическом – тот, который бежит. Мир Конрада и мир Грина – это мир, в котором море выступает или синонимом смерти, или синонимом тайны. Но море – это сила прекрасная и враждебная человеку. Готическое искание пустыни.

Понимаете, море у Грина – почти всегда источник трагедии, но есть «Бегущая по волнам». По этому морю можно бегать, если стать такой, как Фрези или Дэзи. По этому морю можно ходить на корабле, если не бояться смерти или если отважно отринуть все прошедшее. Но для Грина и для Конрада море – это та пустыня, в которую удаляется одинокий мечтатель с обнаженными нервами, чтобы там, вдали от людей, переживать свои экстазы.

То, что Гриневский и Корженевский так похожи биографически и внешне… Посмотрите, в самом деле, на это изможденное, с бородкой, с впавшими щеками, с огромным лбом аскетическое лицо Конрада и вспомните Грина,  не только на последней страшной фотографии, где он умирает от рака желудка и от истощения, а хотя бы там, где он в капитанской рубашке с Гулем на плече (Гуль – это его ворон). Я думаю, что Грин не просто мистический писатель, не просто психологически невероятно глубокий писатель, он – писатель готического мрачного мировоззрения, в котором есть бесстрашие перед таким знанием о человеке.

 Кстати говоря, один из самых сильных его рассказов, который я вам рекомендую горячо, – это «Земля и вода», в котором описано петербургское землетрясение. И описано так, что человек начинает искать его в интернете, в Википедии. Петербургской трещины не было, это Грин придумал. Но ведь придумал только для того, чтобы описать одну ситуацию: там главный герой впадает в депрессию, потому что его женщины не любят. А потом, после этого петербургского наводнения, в страшно разлившейся Неве, в одной из лодок встречает ее, он хочет ее спасти, а она все равно говорит: «Уйдите». Когда ему повествователь говорит: «Будь счастлив, ты же спасся», герой отвечает: «Это не важно. Потому что ее нелюбовь больше наводнения, больше всего».

Вот в этом весь Грин, понимаете? Помните, как у него в «Окне в лесу»: «Нет таких тайн и бездн в черном лесу, как в душе человека». Правда, и таких высот тоже нет. Потому что,  например, рассказ «Жизнь Гнора» может утешить человека в самой глубокой депрессии.

Спасибо вам, братцы, увидимся, пока.