«Один» с Дмитрием Быковым

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Я предсказывал, что на Зеленского будет, как выражался один из моих конфидентов, «гон со всех сторон». Давайте не будем хотя бы, по крайней мере, подвергать сомнению уже сделанное им. То, что он нам напомнил о высших ценностях…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники. Сегодня, понятное дело, я выхожу в записи. Да и вообще австралийское утро примерно совпадает с русской ночью. Точно так же как и австралийская весна с русской поздней осенью.

Как раз в момент выхода программы я надеюсь лететь в самолете над Тихим океаном. Поскольку есть возможность сделать видеозапись я решил вопреки обыкновению не ограничиваться аудиовариантом. Попробую поотвечать на вопросы. Понятное дело, что большая их часть связана с Махачкалой.

Мне бы не хотелось, честно говоря, сейчас (до расследования, до развития событий) давать какие-то комментарии. Думаю, что любой конфликт в России в ближайшее время будет приобретать черты гражданской войны, черты погрома. То есть не гражданской войны, а смуты. Это не просто так получилось. Это случилось вследствие долгого, намеренного одичания. Я не знаю, какое слово здесь подобрать. Если по-английски, то это будет enwilderment, такое «одичивание», сознательное «одиковление» огромного количества людей.

Антисемитизм – ведь это, в общем, один из пещерных, средневековых предрассудков, как и любая ксенофобия, которые возникают автоматически, как только слетает налет цивилизации. А этот налет цивилизации слетает очень легко и быстро. Если посмотреть, какими темпами в России шло расчеловечивание, какими темпами отменялось просвещение («въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки»), не будет особенным преувеличением сказать, что практически все достижения советской власти (у нее не так много было достижений, но в просвещении они были) разрушены и дезавуированы.

Когда мечетей строится больше, чем университетов, не надо удивляться тому, что происходит с обществом. С обществом это происходило давно: первые рудименты этой вспышки стали появляться еще в 60-е годы после известной статьи (не буду углубляться в эту историю – я имею в виду в антисемитская статья об употреблении евреями крови христианских младенцев, напечатанная во вполне легальной прессе), а уж потом что началось в 90-е годы, не надо никому объяснять. Варварство, с которым многие заигрывали, которое многим даже казалось панацеей, альтернативой (в полном соответствии со стихотворением Кавафиса «В ожидании варваров»: «Кто же, если не варвары, нас спасет?»). Это варварство оказалось небезобидным.

Я помню, как мне Илья Кормильцев сказал о том, что путь к новой серьезности лежит через архаику. Лежать он, может быть, и лежит, но тогда надо понимать, что вместе с новой серьезностью придет целый ряд болезней этой архаики, болезней крайне трудно излечимых. Прав совершенно Александр Роднянский: «Единственный способ бороться с торжествующей дикостью – долго, медленно и аккуратно просвещать». Но кто будет этим заниматься? Особенно если учесть, что все потенциальные просветители находятся сейчас или за границей, или в разного рода пенитенциарных учреждениях. Или молчат вынужденно, заткнувшись.

Раздиковление, «выдиковление» идет, конечно, феноменальными темпами. Большинство людей, занимающих какие-то посты в культуре, науке или государственном управлении, заинтересованы, чтобы никакой конкуренции не было, чтобы они оставались самыми умными, условно говоря. Естественно, что они будут блокировать попытки вырастить новое талантливое поколение.

То, что произошло в Махачкале, это как раз подпочвенный взрыв: вырвались наружу вот эти подпочвенные воды. О том, что они вырвались наружу еще в 1985-м, меня предупреждал Лев Александрович Аннинский, который тогда сказал: «Это такой же выплеск варварства, как в 1917-м».  И соответственно, последствия ровно такие же: можно сказать, что русская культура 1920-х годов переживала расцвет. Но по сравнению с тем расцветом, который был в культуре в 1910-е, в Серебряном веке это соотносится так же, как Пильняк с Андреем Белым. Понимаете, это действительно труба действительно ниже, а дым значительно жиже. Русский «серебряный век» 70-х годов закончился новым социальным взрывом. То есть даже не социальным, а новым реваншем варварства. И это варварство под предлогом свободы хлынуло везде. Это замечательно было показано у Захарова в фильме «Убить дракона», где под крики «Свобода, свобода!» начинают разграблять рынок. Так что нечего здесь особо идеализировать явления и события 1985 года.

Надстройка в очередной раз обогнала базис, пальма пробила теплицу, и теплица рухнула. «Теплица рухнет, и свобода нас примет радостно у входа». Каким образом бороться теперь с этой ситуацией, я не знаю. Проблема еще и в том, что в России любой конфликт, попадая на старые дрожжи, превращается в погром. Причем конфликт русско-еврейский. Это по мере сил я показал когда-то в поэме «ЖД», новая редакция которой (вдвое сокращенная) появится в ближайшее время на BAbook в электронном виде. Это такое развлечение для себя – попытаться сделать мою любимую книгу более читабельной и менее занудной, как мне кажется. Надеюсь, что это получилось.

То, что русско-еврейский конфликт обостряется таким образом, понятно. В России действительно принято отождествлять модерн с евреями, с Бундом, с чертой оседлости, а архаику – с патриотизмом, со славянофильством, консерватизмом, и так далее. Эти черты были заложены в этот конфликт еще в начале 20-го века (а может быть, еще раньше; может, во времена Хазарского каганата, как предполагает один из героев «ЖД»). В ближайшее время русско-еврейская тема будет одной из самых болезненных, самых мучительных. Прикосновение к ней и ее анализ будет считаться разжиганием. Поэтому нагноение  – вместо того, чтобы как-то его дезинфицировать и проанализировать происходящее – будет пухнуть и пухнуть. Любое упоминание о национальной проблематике в ближайшее время в России будет рассматриваться как разжигание. 

Впрочем, у нас это было еще в самом начале путинской эпохи, когда вместо того, чтобы анализировать ситуацию, ее все время загоняли и заметали под ковер. Теперь из-под ковра потек гной, и это совершенно естественно. Надолго ли это все, сказать трудно. Но то, что мы вошли в ситуацию смуты, что она пошла в разнос и то, что власть ничего не контролирует, а обращения свои обращает только через два дня после происшествия… Хотя это всегда так было при Путине. Я не очень вижу сил, способных этому противостоят. Остальные комментарии, я думаю, воспоследуют. 

Вопрос «жив или мертв?» совершенно не важен. Совершенно не важно. Потому что от живого требуется реакция, а реакции российская власть не демонстрирует уже давно. Ну это ведь мертвая совершенно реакция – говорить, что нам это устроили американцы. Конечно, американцы прислали своих эмиссаров и разбудили в Махачкале толпу. Те же американцы разрушали культурные институции в течение 30 лет, сажали просветителей и запрещали их работу, выгоняли этих же просветителей за пределы России, разжигали межнациональную рознь, обзывали Чубайса Мойше, и так далее. Это все дело американцев, мы давно уже это поняли. А помогал им, конечно, «главный нацист» Зеленский. Который еще, по страшному совпадению, еврей.

Такой военкор Коц уже написал, что «если вы хотите мочить евреев, то еврей сидит на Банковой, 11». Ну какие еще нужны доказательства? И ничего ведь не будет. Я, кстати, не призываю ни к каким расправам. Мне нравится наблюдать, как Господь сам расправляется с такими персонажами.

Не буду я, опять же, комментировать то, что говорит Маргарита Симоньян. Ну не буду. Тут Хэллоуин, понимаете, только что прошел. Столько нечисти повылезало во всем мире, что еще и на это обращать внимание? 

«Что бы вы посоветовали мальчику-мизантропу? 13 лет, учится хорошо, не читает совсем, только играет в компьютерные игры». Маша, вот здесь, видите, я могу посоветовать. Но как бы лечение не оказалось страшнее болезни. Вашему мальчику-мизантропу я могу посоветовать книгу, от которой он не оторвется. Более того, после которой он будет читать очень много, после которой, в пожалуй, в его сознании даже произойдет переворот. Но хотим ли мы этого? Ведь это книга с неочевидными последствиями.

Если мальчику в 13 лет подкинуть «Пол и характер» Отто Вейнингера. При этом, если мальчик является мизантропов, после нее он может стать еще и женофобом. Книжка очень провокативная, очень умная и очень опасная. Не зря автор застрелился в 23 года. Может ли это вызвать у него интерес к чтению? Да, почти наверняка вызовет. Но опять-таки, но подвинется ли эта ситуация в другую сторону.

Мальчик-мизантроп – это ситуация, с одной стороны, очень перспективная, потому что из мизантропии почти всегда вырастают филантропы и наоборот. Из мизантропии всегда вырастает любовь и интерес к людям. Это такая корь, которой надо переболеть. Надо подбрасывать соответствующие книги. Как мне Роберт Шекли говорил: «Я в 14 лет прочел «Так говорил Заратустра», мне очень понравилось. До этого читал мало, а стал увлекаться чтением после Ницше. Я говорю: «Да как подростку вообще можно читать Ницше?» Он отвечает: «Да в и том-то и дело, что только подростку и можно его читать. В 15 лет читать Ницше уже смешно, а в 14 – самое оно».

Наверное, да. Если мальчику вашему подкинуть «Так говорил Заратустра», он прочтет ее с удовольствием и наслаждением. А что будет потом? Можно, опять же, в качестве компромиссного варианта подкинуть ему Луи-Фердинанда Селина. Это самый мизантропический европейский писатель. У него это тоже плохо кончилось: это привело его к коллаборационизму, оправданию фашизма, он антисемит был страшный. Но бог с ним, это вообще сильный писатель. Можно даже вашему ребенку в 13 лет подкинуть рассказы Лимонова – «Коньяк Наполеон», «Отель в Венеции», «Каникулы в Калифорнии» [«Американские каникулы»]. Подкинуть ему то, что сам Лимонов в надписи на книге, подаренной мне, назвал «густопсовым поздним Лимоновым». Такой действительно Лимонов в полном владении своих способностей. Лимоновские новеллы будут, пожалуй, посильнее его романов, они жестче написаны. Подкиньте мальчику «Каникулы в Калифорнии» [«Американские каникулы»] или этот рассказ про Шемякина на Диком Западе. Посмотрим – мальчик прочтет не отрываясь. Но если он начнет систематически читать Лимонова, совершенно не факт, что он сделает его добрым и умным. Хотя Лимонов, конечно, полезный писатель.

Понимаете, какая вещь? Если уж до конца называть вещи своими именами – заставить подростка читать не трудно. Это можно  сделать с помощью провокативной литературы – той, которая провоцирует на серьезные и непраздничные размышления о мире. Но черт его знает, хотим ли мы получить такого подростка? Хватит ли у противоядия – любви и семейного благополучия, чтобы он не поехал крышей в кризисный, переходный возраст. Увлечь человека процессом мысли – не большая проблема. Но ведь это как в фильме Киры Муратовой «Короткие встречи», где героиня воспитывала приблудившуюся девочку. Она там говорит: «Вот я книжки стала читать, так мне с прежними скучно, а к вам я не приблудилась». Красивая такая девушка, видно, что умная. С мальчиками ей скучно, а интеллектуалы все равно ее в свой круг не берут. Поэтому как бы не случилось межеумочного такого варианта. Но это, понятное дело, издержки. Если вы хотите, чтобы ребенок читал, это не проблема.

«Почему грустные стихи о родине считываются как более искренние, нежели более задорные? Или это специфика русской поэзии?» Да нет никакой специфики. Просто мы либо имеем любовь к родине – сострадательную, грустную, потому что родина у нас не очень веселая, либо мы имеем какой-то барабанный бой. Родину можно любить как Китс, а можно – как Киплинг. Это разные варианты. Лучше всего ее любить, как Браунинг, мой любимый британский поэт. Тут, кстати, есть вопрос: «Как вам не скучно читать Браунинга?» Можно процитировать слова Жолковского: «Кому интересно, тому не скучно». Это по-моему, Мазель говорил, его отец, замечательный музыковед. Кому интересно, тому не скучно. Действительно, есть такие тексты, которые рассчитаны на продвинутого читателя, интересующего этой сферой. Браунинг не скучный, особенно если вы интересуетесь проблемой поэтического нарратива, как сделать чтение стихов увлекательным, сюжетным, провокативным в известном смысле.

Мне кажется, когда вы говорите о любви к родине, естественно, чтобы эта любовь была сострадательной, милосердной, умиленной. Но я бы не хотел, чтобы это была любовь барабанная, такая марширующая. Это не любовь никакая.

Тут просят меня почитать стихи из новой книжки. Я почитаю, конечно, не в порядке рекламы. У меня билеты на ближайшие поэтические вечера распроданы. Но тут пишет Марина  – спасибо, Марина! – интересно посмотреть, как эволюционирует ваша манера. Я редко выкладываю новые стихи (берегу их для книжек и вечеров),  но, наверное, манера как-то эволюционирует. Некоторые сдерживающие центры, которые меня держали при жизни матери и в России, отключились. Я позволяю себе больше сказать.

При жизни матери мне, может быть, не хотелось ее огорчать. Может быть, какие-то вещи боялся сказать вслух. Пока жил в России, я какие-то вещи старался… старался для каких-то вещей выбирать, может быть, не очень удачные, но компромиссные формулировки. Какие-то вещи мне стало говорить проще, конечно. С тех пор, как я уехал, я стал писать больше и, мне кажется, лучше. 

Но это же был отъезд рабочий: я и раньше отъезжал на полгода, но всегда возвращался. И сейчас я вернусь, только это не очень быстро произойдет. А так-то я, конечно, эти новые стихи почитаю. Именно потому, что проблема родины, меня насущно волнующая, в этих стихах отражена. Может быть, как раз сейчас-то я их и почитаю.

Дело в том, что говорить о родине с чувством внешней угрозы и ненависти к окружению, – нет, это не разговор о родине, это стыд. А говорить о более высоких и сострадательных эмоциях – по-моему, нормально. Вот стихотворение, которое я считаю одним из лучших. Если его сейчас найду… Вообще, грех сказать, мне эта книжка нравится. Хотя я не большой любитель перечитывать свои стихи. Всегда возникает чувство: «Здесь недоговорил, здесь недотянул». Но эта книга у меня такого чувства не вызывает. Я многие вещи здесь впервые за долгие годы назвал своими именами. А это большая радость.

Вышла она во «Freedom Letters». Подлежит заказу где только можно. Простите, что я тяну время, но наизусть его я еще не выучил, у меня просто редко бывает здесь возможность читать текст вслух и таким образом учить его наизусть. Помните, как у Цветаевой было (простите за аналогию): «Помнить я перестала, когда читать перестала, а читать перестала, когда просить перестали». Слава богу, до этого еще не дошло: просить не перестают. 

Да, отвечая сразу же на вопрос, будут ли концерты в каких-либо странах с безвизовым въездом. Да, будут, и в ближайшее время. Я турецкое выступление отменил: просто потому что мне не очень хочется после эрдогановских заявлений и после того, что сейчас там происходит, выступать в Турции именно сейчас.

«Почему вы никак не выражаете свое сочувствие  народу Израиля?» Как же не выражаю? Я его выражаю ежедневно; другое дело, что это не очень нужно народу Израиля. Меньше всего он, я думаю, нуждается в моральной поддержке. Но если что-то от меня зависит, то, конечно, да. И, конечно, нет никаких сомнений в том, на чьей стороне моральная правота. Другое дело, что сама ситуация, провоцирующая войну, наверное, это ситуация исходно неправильная. Но с другой стороны, в мире сейчас вечная война, которая прорвалась, проступает язычками огня по всей карте (к радости архаистов). Так что, наверное, здесь искать причины только в истории было бы неверно.

Первый лед, который хрустит расколото,

Запах холода и тепла,

Все, что жадно, стыдно, смешно и молодо, —

Это то, что ты мне дала.

Эти полдни с воздухом мятно-перечным,

Эта изморозь на стерне,

И захлёб, и ревность, и склонность к перечням —

Это то, что дала ты мне.

Эти тихие реки с гнилыми устьями,

Горечь сладости, силу зла —

Это все, что я стал замечать и чувствовать,

Потому что ты мне дала.

Без тебя я был бы такая Замбия,

Глушь такая, такая гать!

Без твоей подачки вовек не знал бы я

Риск и славу глагола «дать».

Все — от горних звезд с ледяными иглами

И до ходиков на стене —

Было внятно мне, как пророкам Библии,

В дни, когда ты давала мне.

 …

Повторяя штамп про величье участи,

Вредный совести и уму,

Я почти простил, хоть сперва помучился,

В год, когда ты дала ему.

Доверяя фальши волхва и воина,

Не любовница, не жена,

Ты в себе не властна, ты так устроена,

Ты для этого рождена.

Все ползут к тебе со своими жаждами, —

Ум и бестолочь, чернь и знать —

И напрасна ревность: даешь ты каждому

Только то, что он может взять.

…И во сне увидев, от счастья вздрагиваю,

И терпя чужие тела,

Я свой век тяну, свою песнь дотягиваю

Лишь на том, что ты мне дала.

Это песнь о Родине.

Даже гимн ее.

И попытка прикрыть с тоской

Тему остро-нежную,

Вдрызг интимную,

Темой грубою и простой.

Ну вот примерно так, хотя для меня это стихотворение все-таки о женщине совершенно конкретной, о первой большой любви, очень давней.

«Расскажите, как проходят ваши семинары в Свободном университете? Как работаете со студентами, а, главное, как добиваетесь от них активности, а то в онлайн-формате трудно заставить себя включиться в обсуждение».

Понимаете, у меня, наоборот, противоположная проблема: я не знаю, как заткнуть, как этот фонтан переформатировать. Все наши занятия в Свободном университете – там у нас сейчас тема «Пророчества в литературе», то есть предсказания будущего, так сказать, прогностическая функция литературы – проходят с огромным количеством добровольцев. Мне трудно вставить слово – говорят они в основном сами. Я полагаю, что единственный способ заставить студентов говорить, – задавать сложные вопросы, которые мучают вас лично. Вы в семинаре Лебеденко, и я уверен, что он это делает. Лебеденко очень умный парень и, кстати, очень хороший писатель.

На семинаре мы обсуждаем разломы, по которым может пойти война. И что нужно русско-украинскому, еврейско-арабскому или балканскому, чтобы могла начаться новая мировая война. Это должен быть цивилизационный разлом. А всякий ли разлом на это способен – это очень любопытная тема.  Например, есть ли такой разлом в Америке? 

А потом у меня, понимаете, студенты, которые по возрасту далеко не дети. Не скажу, что они ближе ко мне, но они ближе к тридцати. А это люди, которые комплексов не испытывают. Они довольно активно выражают свое мнение. Сейчас мы еще инкорпорировали туда 15 израильских подростков. Я делал для них лекцию. Поскольку они очень умные ребята, мы захотели их пригласить вот в этот семинар. После этого мне уже совсем рта будет не открыть.

Просто задавайте или ставьте перед собой вопросы, которые вас реально волнуют. И тогда у вас будут бурные, горячие и смертоубийственные обсуждения. Так получилось, что для меня сегодня лекционная деятельность на первом плане. Потому что надо как-то реставрировать просвещенческую деятельность не скажу позднего совка, а русской литературы в целом. Да, наверное, это так.

«Расскажите о главных австралийских впечатлениях». Я ужасно благодарен – сейчас, как раз перед отъездом – людям, которые принимали меня в Австралии. Потрясающее выступление было в Брисбене, потрясающее по качеству аудитории, по вопросам, которые она задавала; по стремительности, с которой она собралась. Вечер изначально не планировался, просто из Брисбена раздалось несколько голосов, я схватился и туда полетел. И мы два часа разговаривали в лучших традициях Москвы нулевых.

Очень интересно было в Аделаиде, с Дереком Эбботом я записал большой разговор – человеком, который идентифицировал Карла Уэбба, человека из Сомертона. Много вещей узнал я об этой главной загадке, меня волнующей; вещей, совершенно мистических и неожиданных. Понимаете, пока мы не знали, кто он, это была загадка, но она казалась разрешима. А теперь, когда мы все про него узнали (дату рождения, родственников и профессию), оказалось, что там бездна совершенная. Почему он развелся, почему он ушел с работы, уехал в Аделаиду, кто его отравил? Почему практически все его братья и сестры (а он был шестым ребенком в семье) погибли в течение года или через год после него? Там море каких-то тайн оказалось. И самое ужасное, что, когда я там сидел на пляже (а мы там писали синхрон – на том самом берегу, у того самого камня, где нашли его прогуливающиеся по пляжу люди; где был этот дом престарелых), я понял, что если бы меня таким же образом нашли здесь, я был бы совершенно такой же загадкой для других. Что я делал, зачем я приехал, как складывалась моя жизнь перед этим? 

Да это о любом человеке можно было сказать: вы, я, любой человек, остановленный на скаку, является абсолютно иррациональной, непостижимой тайной. И вот об этом, собственно, и роман «Океан», который я привязывал к местности, но оказалось, что я все это и так знаю. Это совершенно поразительная история.

Что другое меня поразило в Австралии? Я там довольно много посещал букинисты, и там очень много книг начала 20-го века, викторианской прозы. И вот пути самой австралийской прозы передо мной тоже предстали. Есть такая забавная Кэмерон Херст – женщина, работающая в Мельбурнском университете. С ней я не успел познакомиться, но успел списаться. Она, вероятно, лучший из ныне живущих и ныне пишущих австралийских авторов. Это молодая совсем женщина, которая занимается ранним эдвардианством и поздним викторианством. Что интересно? Я совершенно случайно прочел ее статью про одну австралийскую писательницу.

Есть такая – она очень похожа, кстати, на ту Вирджинию Вульф, которая у меня изображена на футболке – Генри Хендел Ричардсон. «Генри» – это ее псевдоним в честь мужа покойного. У нее первые романы были довольно посредственные. А потом она написала совершенно гениальную трилогию – «Судьбы Ричарда Мэхони». Я эту трилогию знал, но как-то не придавал ей большого значения. Здесь я ее купил в местном букинисте – это солидный такой кирпич на 900 страниц. Некоторые считают этот роман безнадежно устаревшим, а вот в Штатах на него мода настоящая. Роман там недавно переиздали с хорошим предисловием.

И вот Кэмерон Херст написала потрясающую статью об этой женщине, об этой Генри Хендел Ричардсон. Она начинала с посредственных романов, а потом – когда ей уже было от 40 до 60 – она написала эту трилогию. Это очень высокого качества роман, неожиданно высокого. Она утверждала, что в нее вселился дух покойного мужа. Сама она была убежденной спириткой, последовательницей Конан Дойля. И роман-то, собственно, сделан на спиритуалистском материале, на материале спиритуалистского общества, которое в Австралии работало.

И вот Кэмерон Херст  с иронией язвительной и глубочайшим состраданием рассказывает историю и этой женщины, и этого увлечения, которым переболела вся Австралия. Понимаете, в чем особенность австралийской прозы? Может быть, как-то влияет аборигенская традиция или, может быть, просто это относительно недавно освоенный контитент, но там нет ползучего реализма. И, тем более, нет социального реализма. Даже у самой традиционной реалистки Катарины Сусанны Причард, чей «Потаенный огонь» я очень люблю (еще прочитанный в детстве  в «Иностранке» дома, на даче), – так вот, даже у нее, самой традиционной, нет угрюмого реализма.

Я не скажу, что это спиритуальная проза, но это проза в огромной степени пронизанная мистикой, мистическими, а не экономическими настроениями. Предпосылки человеческих поступков, человеческой деятельности выглядят там гораздо более сложными и уточненными, чем материальные интересы.

Роман «Судьбы Ричарда Мэхони» написал на автобиографическом материале. HHR, как ее называют, Генри Хендел Ричардсон в последние годы очень страдала из-за того, что ее отец в последние годы страдал из-за размягчения мозга. Как она пишет: «Когда отец путал слова и вместо «кресла» говорил «трубка», я вздрагивала, как будто передо мной вспряла змея». И она очень мучительно переживала жизнь своего отца, трагического неудачника, который не мог работать. В итоге мать зарабатывала, а он сидел с детьми. У нее были братья, не близнецы, а братья-погодки. И один умер, а второй воспитывался в этой несчастной семье. Отца оставляли сидеть с ней и ее братом. Она очень жалела его, и вот эта сложная смесь жалости и брезгливости читается в ее судьбе.

Это история отца, она попыталась написать его жизнь 49-летнего. Жизнь, полная переездов, неудач на всех путях. Она попыталась найти смысл жизни отца. Вообще, это очень хороший роман, там три тома. Третий называется «Ultima Thule». Почему я, собственно, и купил: это напомнило мне набоковский рассказ. Третий том в свое время был очень титулованный, в продался 100-тысячным тиражом. Это  очень хорошая проза.  И финал мрачный. Это как «Сага о Форсайтах», перенесенная на австралийский материал с вкраплением фольклора, легенды, с ощущением какой-то особой, отдельной от мира земли. Земли с какими-то совершенно особенными путями развития. И когда это читаешь, то начинаешь чувствовать, что у Австралии впереди что-то мистическое. Не случайно одним из лозунгов спиритуалистов было «To wake Australia», то есть «пробудить Австралию». Не сделать ее великой, а пробудить. 

Я думаю, что сценарий ее пробуждения – это именно литература с хорошей, доброй примесью мистицизма. Кэмерон Херст мои восторги, в следующий раз я с ней обязательно познакомлюсь. А что касается Генри Ричардсон, то этот роман есть в интернете. Неплохо бы эти 900 страниц, хотя бы в облегченном варианте, перевести на русский язык. То, что у нас этого романа нет, по-русски, большое, конечно, упущение. Обращаюсь к Коле Караеву, моему любимому специалисту по викторианству. Я накупил здесь множеством викторианских книжечек, очень интересных. Если бы он эту книгу перевел или издал, это было бы большим событием. Вообще любым фанатам викторианства это очень полезно. 

Ну и потом, понимаете, в Австралии люди довольно специального склада. Это касается и австралийцев, австралийской профессуры, с которой я познакомился и она меня щедро одарила своим временем. Но это касается и иммигрантов. Австралийский тип, австралийский склад немножечко похож на людей Дикого Запад, недавно начавших осваивать новые границы, вот эти фронтиры. Это люди более открытые, более широкие, добрые, менее церемонные, решительные, более здоровые душевно. Вообще, в Австралии чувствуешь себя как-то хорошо: может быть, это из-за гравитации, а может быть, потому что я приехал весной. Погода идеальная, синева небесная. Все цветет и пробуждается, сирени полно, жакаранды. А сочетание сирени и жакаранды – это вообще то, что я обожаю. То есть лиловое все, лиловое, зеленое и голубое. Есть ощущение какого-то континента с огромным, свежим, чистым и здоровым будущим. А Европа на этом фоне (и даже Америка) выглядит староватым. Но это будущее очень хрупко, и мы не знаем, что уцелеет от мира после 20-х годов. Надеюсь, все будет хорошо. Возможно, что Австралия, которая уцелеет в возможной войне, будет абсолютным лидером мира. Бог даст, обойдется без войны.

Потом, когда ты долго общаешься с ее животным миром – гладишь ехидну, чешешь подолгу вомбата (Шервуд играет с вомбатятами взахлеб), когда ты видишь платипуса (мне не довелось его потрогать, потому что платипус каким-то образом ядовит и опасен), возникает ощущение какой-то чистой радости. Они действительно очень разнообразны. 

Акунин правильно писал о том, что коала делает тебя добрым, сонным, она размягчает. Не таков вомбат: вомбат очень энергичное существо. Когда ты с ним бегает наперегонки и чешешь, в тебя вселяется какая-то вомбатическая энергия, с которой он, может быть, в норах контактирует.

Огромное спасибо Симе Цискиной, которая устроила весь этот визит. Да и всем, кто сделал его. Для меня, кстати говоря, большим сюрпризом было то, что такое количество австралийцев следит за нашей скромной деятельностью, за литературой, вывозят книжки, приносят их на автограф, выписывают новоизданное. Всегда очень радостно, что твоя деятельность оказывается кому-то нужна и падают на добрую австралийскую почву. Буду ли я приезжать еще? Да, конечно. Я надеюсь здесь поработать, потому что некоторые университеты мне такие предложения делали. Не подолгу, а разово – какие-то лекции и семинары. Да, я планирую здесь бывать. Тем более, что перелет, который все считают таким долгим и таким трудным, на самом деле для человека, умеющего засыпать в любых обстоятельствах, наоборот, является большой радостью.

«Как вы относитесь к «Темной башне» Кинга? Мне кажется, она должна вам нравится, ведь там часто затрагивается взаимодействие множественных личностей внутри человека».

Эта тема там не главная. В значительной степени это поэма, такой поэтический реализм. У Кинга такое есть. Это не очень ему удается, но он к этому стремится. Это есть в «Парне из Колорадо». Это чувство огромных, пустых пространств, которые и есть, по-моему, главная поэтическая эмоция. То, что остается в поэзии, если убрать из нее сюжет, социальность, перечень вещей, и так далее. Остается чувство огромной, печальной тоски, «божьей тоски», как это называли Ахматова и Гумилев. Вот это и есть в «Темной башне» – чувство огромных, больших и пустых пространств. Вообще, «Темная башня» – хорошая книга, хотя я не разделяю мнение друга моего Вадима Эрлихмана, одного из главных наших по Кингу специалистов, который считает, что «Темная башня» – лучшая вещь Кинга. Да и насчет лучшей я бы потерялся. Я думаю, что «Мизери», может быть, «Мертвая зона», может быть, «Bag of Bones». Я больше всего люблю «Revival», если на то пошло. 

Но есть люди, которые настоящие фанаты «Темной башни». Одного нельзя отменить: это очень талантливо. То есть это написано с наслаждением, видно, как он мечтал об этой книге и хотел написать ее именно такой. Она совершенно поперек формата, потому что она не фэнтези, она совсем не фантазийная, она не сказка, она не фантастика и она не триллер. Она, если угодно, духовидение, что-то метафизическое, что-то вроде «Розы Мира» Андреева, но в кинговском стиле.  «Волки Кальи» прекрасный роман, «Колдун и кристалл». И потом, там много деталей. Понимаете, это  книга о душе настоящей Америки. Вот Америка в душе именно такая. То, что Кинг ее такой видит, в общем, необычайно приятно.

«После просмотра Цыгановых у Дудя вспомнилось высказывание: «Если человек врет – наверняка верующий, а если ворует – наверняка патриот»». Вы очень плохо стали воспринимать верующих, и у вас есть для этого все основания. Но, конечно, вера не в том, чтобы врать и фарисействовать. Сейчас я скажу ужасную вещь, и все станут говорить, что я завидую Дудю. Или что я в претензии к Дудю за то, что он со мной до сих пор ничего не сделал.

У нас, кстати, с Дудем был на ранних стадиях (когда у меня только началось ЖЗЛ) договор друг друга не приглашать, чтобы сделать, как Дудь тогда сказал, такую детоксикацию, детокс. Я не завидую Дудю ни в какой степени, хотя восхищаюсь его талантом, мы работаем в разных областях. Но мне кажется, что ошибка Дудя в случае с Цыгановыми в том, что он придает этим сущностям как бы статус существования. Эти сущности… Я говорил уже об этом, что это «пузыри земли». Или, если брать Данте: «Не стоит слов, взгляни – и мимо». 

Я не хочу сказать, что он их распиарил. Но он как бы перевел стрелки. Дело в том, что в России есть гораздо более опасные явления – явления, которые искренне верят в пользу архаики, в ее неизбежность, которые искренне ненавидят прогресс, которые обладают религиозными убеждениями совершенно людоедского толка. Вика Цыганова никакими убеждениями не обладает. Она ничего аргументировать не способна. В ней есть какая-то, наверное, интуиция, которая позволяет ей солидаризироваться с самым пошлым и самым примитивным. Это и в ее песнях звучит, и в ее поведении, и в ее имидже тоже. Есть такие люди – с чутьем на всякую дрянь. Наверное, муж ее несколько умнее в этом плане. Но и то, и другое (и Вика Цыганова, и Цыганов) – это явление, крайне далекое от интеллектуальных угроз сегодняшней России. 

Мир сегодняшний полон не только идиотов, но и вполне продвинутых, на первых взгляд начитанных идеологов расчеловечивания, апологетов варварства. И с ними поговорить было бы интереснее. А Цыганова – это отвлечение внимания от чего-то существенного. Не иначе как чистым хайпожорством я это назвать не могу. Чистые поиски скандала, хайпа. Видимо, это потому что Цыгановы – это попсовые фигуры. Я вам больше скажу: даже Дугин попсовая фигура. Вот Головин был не попсовой фигурой, его учитель. И это была фигура гораздо более опасная, при этом он был талантлив, даже как поэт.

Даже Шевченко – при том, что он вроде бы такой понятный – человек более сложный и более опасный. И с ним всегда было интересно говорить – мне, например, всегда было интересно. Я вообще не избалован добрым отношением, а он ко мне всегда относился с горячим интересом, даром что я его оппонент по всем абсолютно параметрам. С исламистом интересным – класса Гейдара Джемаля – сейчас было бы интересно поговорить. И я мог бы таких людей назвать. А Цыгановы – ну это, понимаете, легкая добыча, легкая мишень. Не очень интересно. Впрочем, как писал Пастернак в большинстве писем: «Я, наверное, неправ». Это очень  удобная формула, позволяющая всегда, так сказать, некоторую амбивалентность. Я не смог бы это досмотреть все подряд, но там, понимаете, для того, чтобы разобраться со вкусом этого моря, совершенно необязательно его выпивать. 

«Рекомендую почитать «Красный смех», там все про нынешнее безумие уже написано». Это рекомендуют одному из спрашивающих, мне-то это зачем? Как я отношусь к «Красному смеху»? Я думаю, прав Вересаев, который сказал: «Я, в отличие от Андреева, был на войне и я ее воспринимаю иначе. Там к ужасу привыкаешь, а он пишет так, как будто ужас войны продолжает тебя лупить по глазам, по сердцу, по нервам каждый день. Тогда можно сойти с ума». А самое ужасное в том, что это все становится буднем, рутиной.

Но сам рассказ очень талантливый. Понимаете, какая вещь? Андреев очень талантливый. Он ослепительно талантливый писатель. Достоверен он или нет, есть ли у него вкус или такт, можно спорить о «Рассказе о семи повешенных», можно предъявлять претензии к «Моим запискам», мы их как раз проходим сейчас в рамках университетского курса в Бард-колледже в теме «Тюрьма, ссылка и каторга в русской литературе». А «Мои записки» – это такой эпический тюремный рассказ, написанный задолго до «Мрамора» Бродского, но на сходную тему. Тюрьма как институция, когда некоторых людей сажают в тюрьму не за преступления, а потому что определенный процент людей всегда должен сидеть. Там преступление есть, но герой о нем не помнит. Он признает постепенно, что – последняя фраза – «на закате солнца наша тюрьма прекрасна».

Леонид Андреев очень многое открыл первым, многое первым написал. И вот, понимаете, у меня масса претензий к нему – вкусовых, эстетических, композиционных. Но талантливое произведение само по себе душеполезно. Вот я бы, наверное, процитировал своего старшего сына. Это-то можно, это же не я. Он, когда писал некролог Эдуарду Успенскому, написал, что Успенский был идеальным воспитателем молодежи. И не потому, что он учил добру. А потому что его книги были талантливы, и любой талантливо написанный текст воспитывает душу гораздо надежнее, чем любой текст, который учит добродетели, условно говоря; чем картина «Милосердие питает замерзшую собачку», если цитировать Инбер.

Это милосердие, оно питает замерзшую собачку. Но ведь плохо написанный текст, даже самый добродетельный, развращает. А хорошо написанный текст воспитывает душу. Так вот, Андреев – это настолько талантливо, что это душеполезно, что ни говори, какие претензии не предъявляй. Он гениальный писатель, но писатель, не умевший распорядиться своими способностями. Ну что поделать – бывает. Но это не делает его хуже. И я бы сказал, что чтение Андреева, наверное, не для всех. Конечно, это для читателя любящего. Смотреть на Андреева не любящими глазами – это значит почти наверняка видеть в нем все его огромные недостатки. Но если он резонирует с вашей душой, конечно, этот избыток разнообразных дарований – живописного, драматургического, фотографического, теоретического, идеологического (у него же и критика замечательный, он эссеист),  – все равно это душеполезно. Вот к вопросу о том, кого давать читать молодым трудным подросткам – мизантропическим или просто трудным. Я думаю, что нужно давать читать «Кусаку», «Баргамота и Гараську», «Ангелочка», «Житие Василия Фивейского» даже. И уж конечно, «Жизнь Человека». «Черные маски» – это на любителя. А вот «Дни нашей жизни»… «Катерина Ивановна» – какая пьеса великолепная!

Андреева хорошо читать просто потому, что это потрясающая энергетика, а черная она или не черная – это не важно. Важно, что был человек гениально одаренный: прожил всего 49 лет, а написал целую литературу. 

«Как вы относитесь к статье о Зеленском в журнале «Time»?» Это не о нем, это вообще об Украинах, о перспективах ее победы. Я предсказывал – это и в книге есть – то, что на Зеленского будет, как выражался один из моих конфидентов, «гон со всех сторон». И со стороны сторонников, и со стороны противников. Это неизбежно, герой всегда так кончает. А за героизм любить трудно. Но он уже свое сделал. Давайте не будем хотя бы, по крайней мере, подвергать сомнению уже сделанное им. То, что он нам напомнил о высших ценностях, о принципах и о таланте политика несистемного. И я, и все понимали, что Зеленский будет неизбежно расплачиваться за все. Помните, как Кутузов говорит: «Ну что же, Господа, видимо, мне платить за разбитые горшки». Вот ему и платить.

И Арестовичу платить, и он уже платит по полной программе. Другое дело, что это естественный процесс. Все устали от войны, а бескомпромиссность Зеленского, наверное, многих утомила, многим надоела. А кому-то, как Саймону Шустеру, автору этой очень талантливой, очень дельной статьи (как говорит мой друг: «Взгляд на Украину без розовых очков» – может быть, и так)… Это ведь неизбежный откат после приступа эйфории, надежд. Именно поэтому Зеленский вполне может оказаться в отставке, в изгойстве и даже в изгнании. Но, во-первых, это не может заслонить его подвига – того, что он показал; того, что он продемонстрировал. Во-вторых, Украина – страна демократическая и может одного президента востребовать, а другого выгнать. И это характерно для ее логики, для ее исторического пути: для одного времени хорош один президент, для другого – другой. И в-третьих, что самое главное, сейчас тот трудный момент – усталость от войны, бесконечный ресурс России, численный перевес арабов над Израилем, – все это заставляет в какой-то момент подумать, что Бог на стороне больших батальонов. 

«Давайте сдадимся большинству, потому что варварство вообще большинство». Но ведь и мертвые тоже всегда большинство. Когда я писал рассказ «Большинство», я это и имел в виду. Не будем присоединяться к большинству. И бог не на стороне больших батальонов, он на стороне умелых и жертвенных батальонов. Для меня сегодня герой Украины – это Олег Сенцов, который подлечивается после двух ранений и героически сопротивляется. Режиссер, писатель, который на фронте. Для меня безусловным героем является Сергей Лойко – военный журналист, который сейчас в Украине. Для меня герои – это те люди, которые полны решимости не отступить, не пойти на компромисс.

Ну и скажу, что лозунг «Победа или смерть» был бы слишком императивным, хотя максимализм в эпоху минимализма – это вещь хорошая. Но, безусловно, в Украине нет ни малейшего колебания насчет возможности компромисса. Все понимают, что это совершенно очевидно (об этом и говорит Шустеру Зеленский): любой компромисс будет отсрочкой более катастрофических событий. Это совершенно очевидно. Украине нельзя победить, вот это надо понимать. А Россия в моральном плане проиграла, начав. Поэтому какой бы трезвостью, каким бы трезвомыслием не прикрывались сегодня скептики, скепсис – это капитуляция все-таки, ребята. Я понимаю всех, кто устал от войны. Но я не понимаю тех, кто предлагает разные формы ретардации, отступления, компромисса, и так далее. Во всяком случае, сценарий «мир в обмен на территории», по-моему, для украинцев совершенно неприемлем. 

Да и потом, правильна реакция украинца, одного из комментаторов этой статьи: «Автор пишет так, как будто судьба Украины, решается не в Украине, а в Вашингтоне». Это не имперство, а оттенок имперства. Судьба Украины решается в Украине. Даже не в Москве. По-моему, это совершенно очевидно. Не в Москве, потому что здесь идет прямое противостояние, и не от Москвы зависит его исход. И лишний раз это напоминает нам о том, что история – это мистерия.

«Почему большинство западных и незападных политиков сегодня такие трусы, когда дело касается принятия решений?» Сережа, это было бы легко слишком. «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Западный политик принимает решение, исходя из тысячи факторов. Это не та ситуация, когда ты можешь волевым решением пододвинуть лист или расписаться: «Таким-то выделяем столько-то, а таким-то столько-то». Это не та проблема, которую решает российское руководство. Российское руководство –  хозяин-барин. Его ничто не сдерживает. А если что-то и сдерживает, то материальные ресурсы. Ни совести, ни закона там нет. Есть личная воля левой ноги (то самое, что Достоевский ставил выше любого закона, «воление»). 

А что касается Запада, то западный политик отвечает перед избирателями, рефлексирует. Кроме того, он скован некоторым количеством законов, регламентацией даже просто личных обязательств. Поэтому им не так легко действовать. Посочувствуйте им, посострадайте. Мне кажется, что управлять Россией гораздо легче. Испортить здесь ничего нельзя, все уже сделано, хуже быть не может. Россия ввергнута в полноценную фашизацию, никакого выхода оттуда быть не может. И, кстати говоря, огромное количество российских граждан – по крайней мере, судя по публичным комментариям – с поразительной легкостью приняли идеологию фашизма, совершенно не сопротивляясь внутренне. И когда ты читаешь гору антисемитских комментариев о том, что нацисты сидят в Украине, – ребята, о чем мы говорим? У нас есть надежный лакмус.

А что касается перспектив. Тут очень много вопросов о том, вижу ли я для России хороший сценарий. Вопрос в том, что называть «хорошим сценарием»? Перестройки, косметических перемен не вижу ни по-каковски. Смуту с перспективой восстановления – да, конечно. После смуты Россия всегда начинала отстраиваться заново. 

«Вы хвалили поэзию Лилит Мазикиной, где ее можно почитать?» Лилит Мазикина – цыганолог, специалист по цыганской культуре, сама немножко с цыганскими корнями (но в основном, по-моему, нет; во всяком случае, это объясняло некоторые фольклорные мотивы ее творчества). Достаточно большое количество ее произведений лежит в интернете. Я ее приглашал на семинар по триллеру в Бард-колледже. Вот она правильно пишет (я недавно получил от нее письмо) о том, что ее постоянное состояние – это уныние. Это дает ей возможность писать готику.

Наивная надежда на то, что готику можно писать, будучи душевно здоровым человеком. Я не хочу озвучивать чужие письма, но это процитировать здесь можно. Это не уныние, а благородная творческая тоска. Но Мазикина – это одна из немногих авторов, умеющих писать готическую поэзию. Потому что у нее видна страшная изнанка мира, тревожная изнанка мироустройства. Это воспринимают немногие. Это понимают немногие серьезные писатели и поэты. Вот Стивен Кинг говорит: «Я знаю, что нет буки под кроватью. Но на всякий случай ноги в темноте с кровать спускать не буду». Вот оно то самое.

«Можно ли сказать, что обсессии и компульсии – это проявление творческого духа?» Можно, почему нет? Об это недавно замечательно сказал Денис Драгунский, говоря о том, что у него было то, что является просто прерогативой сумасшедших. Огромное количество ритуалов, страхов, которые сопровождали его жизнь. И он нашел силы рассказать об этом только уже в зрелые годы. Это и страх за отца, который выражался во множестве компульсий. Да, это прерогатива людей, тонко чувствующих мир. Это особенность людей, у которых с миром более тонкая связь. Я так думаю. Или, может быть, это вариант сюжетостроения: человек защищается от сути мира, придумывая себе ритуалы. Значит, он видит эту суть, по крайней мере, чувствует ее интуитивно.

Вообще, компульсии – это такие конвульсии духа всегда. Я уже писал, что обсессивно-компульсивный синдром у государства – это репрессии. А человек этим ОКР непрерывно подвергает себя сам. Но это, конечно, все равно признак, примета тревожности и креативного сознания, креативного мышления. Но таблетками от этого нельзя вылечиться, таблетками это можно ослабить. 

Но если вы все время привыкли придумывать худший сценарий, привыкли смотреть на самые мрачные варианты, заслоняться, загораживаться от них как-то, – это нормально. Это проявление таланта. Кстати говоря, далеко не всякая душевная болезнь свидетельствует об интеллекте. Наоборот, это, как правило, отсутствие интеллекта, неумение справиться с вызовами. Лев Щеглов говорил: «Чтобы сойти с ума, надо, чтобы было, с чего сходить». А он был, кстати, психиатр первоклассным.

Очень часто человек не то чтобы сходит с ума, а просто не может ничего противопоставить своему внутреннему хаосу. Между безумием и интеллектом нет прямой корреляции, как между безумством и гением. Но вот ОКР – это, наверное, единственное расстройство, которое свидетельствует о повышенном интеллектуализме. Было такое исследование – я читал об этом, когда писал про Маяка, про его ОКР, про манию чистоты, стерильности, всего такого… Понятно, что это выросло из детской травмы – из заражения крови уколовшегося иголкой ржавой отца-богатыря. Но есть корреляция между частотностью ОКР и образовательным уровнем. Как правило, это заболевание людей интеллектуального труда, людей высоко образованных, плюс выросших в принципиальных семьях. Потому что принципиальность родителей заставляет ребенка искать, в чем он виноват. А отсюда – ОКР,

Но в любом случае, ОКР свидетельствует об утонченном и развитом интеллекте, который обставляет ритуалами повседневное существование. Скучно просто руки помыть, нужно помыть их со множеством прибамбасов. Вот у Хармса это было. Лидия Гинзбург говорила: «Мандельштам, например, был невротик, а Хармс – полноценный сумасшедший». Она как-то наблюдала в доме друзей, как Хармс укладывался спать. Она потом мне об этом рассказывала: это был сложнейший, многоступенчатый, из тридцати движений ритуал совершал, прежде чем лечь в кровать. При этом он не знал, что за ним наблюдают. Той же самой природы был его ритуал ходить в черной паре и цилиндре в жару страшную, когда он потом обливался. Или масса ритуалов по возвращении домой. Это то же, о чем Тэффи говорила в записи Одоевцевой. То есть это примета творческого сознания. 

Я так говорю не потому, что мне это лестно. Я-то как раз это преодолел, написал об этом и забыл. А многие люди с этим живут и делают из этого высокое искусство.

«Согласны ли вы с Арестовичем, который говорит, что война – единственный инструмент человечества, который позволяет реструктурировать цивилизационный кризис?» Это не идея Арестовича, ее еще высказывал Лазарчук, когда приходил на «Один». Венедиктов для очень немногих делал исключение и разрешал приходить на «Один». «Один» – это «один». Всегда разрешалось приводить Жолковского, потому что он феноменального ума и замечательной одаренности человек (ну и Лада Панова, которая была с ним, не только в качестве жены, но и в качестве умного собеседника), а второй вариант  – это Лазарчук. Но Лазарчук редко бывает в Москве, а тогда он приходил. Понимаете, каковы бы ни были нынешние убеждения и статус Лазарчука, он долгое время был моим близким другом. Причем другом настолько близким, что некоторые вещи ему не надо было объяснять. Все равно с автором «Жестяного бора» я могу поговорить, потому что он понимает и чувствует то же, что и я.

И какой бы ни был, что бы ни говорил Лазарчук сейчас, это был писатель, который повлиял на меня, автор «Опоздавших к лету». У нас была такая тройственная дружба с Успенским, вместе мы  работали. Я всегда наслаждался тем, как они перепасовываются идеями, выдумывая сюжет. Это было ощущение сюжетостроительной машины, мощной и прекрасной. Они на моих глазах «Весь этот джакч» придумали – в подвальчике массандровском, на набережной Ялты. Просто они начали при мне, потом мы с сыном пошли на канатную дорогу. А когда за 40 минут, сделав полный оборот по канатной дороге, я вернулся, роман был придуман. Далее они его написали, это гениальная, на мой взгляд, была дилогия.

Лазарчук очень умный, и вот именно Лазарчуку принадлежит идея того, что война делает мир более пластичным и что тогда в него можно внести какие-то изменения. Я не согласен с этим. Это не та пластика: это как бы сломать ногу, для того, чтобы ее как-то согнуть или переформатировать. Это для меня слишком «крашевый» вариант. Но то, что такая тема имеет место, то, что это мнение высказано задолго,  – да, это так. Но я не думаю, что это единственный инструмент переформатирования мира. Я согласен в одном с Арестовичем здесь: грех не воспользоваться таким предлогом (раз уж война разрушила прежнее мироустройство), чтобы попытаться построить другой мир – на более справедливых, более творческих, более интеллектуальных основаниях. На это я очень надеюсь.

«Последнее время вы стали выглядеть гораздо лучше и свежее». Спасибо, но это не я стал выглядеть лучше и свежее. Вот пришел именинник [сын], здоровый именинник (только что ему три года), и он точно выглядит свежее. Так вот, я, может быть, от него как-то заряжаюсь этой свежестью. А, может быть, и от вомбатов. А может быть, мне надо ходить в пиджаке, не знаю. Костюм всегда был моей мечтой. На некоторых людях, как на Галиче, костюм сидит элегантно, а я и в костюме… Как говорил один мой друг: «Когда я в костюме – я весь из себя, а когда ты в костюме – ты весь в себе». Боюсь, что это так. Хорошо еще, если в себе. Шервуд благодарит всех за поздравления, передает всем горячий привет (помаши всем, Шервуд!) и убегает, как я понимаю, обедать. Сколько тебе лет, Шервуд? Три, три. Не каждый из нас может сказать о себе что-то подобное. Да, любит человек эфир (даже не прямой) и чувствует благожелательное внимании публики. Беги, жри.

Возвращаясь к теме войны как к теме переформатирования, я думаю, что эта война приведет к двум переменам во всем мире. Во-первых, будет радикально скомпрометирован национализм. Будет понятно, что национализм ведет к войне автоматически. Вторая вещь, более сложная: будет упразднена тюрьма во всем мире. Постепенно, к 40-50-м годам (а может быть, к 30-м уже) мы поймем, что лишение человека свободы – это способ его развращения, а не перевоспитания. То есть, иными словами, пенитенциарная система во всем мире будет радикально переформатирована. Какими будут новые формы воспитания людей, не знаю. Но уже сейчас ясно, что между несвободой и архаикой, несвободой и варварством, несвободой и агрессией есть прямая связь. Поэтому можно абсолютно точно сказать, что обновление России начнется с радикальной реформы пенитенциарной системы и, возможно, с полной люстрации людей, работавших в этой сфере. Люстрации не репрессивной – просто им будет запрещено возвращаться на работу. Поищут они себя в каких-то менее садических вещах.

Я, может быть, об этом думаю еще потому так напряженно, потому что у меня только что был семинар  в Барде по «Запискам из Мертвого дома» – книги, которая вопиет просто о свободе; книги, которая задает вопрос «Кто виноват?» и дает совершенно отчетливый ответ: конечно, каторга, конечно, тюрьма, конечно, острог. Любая попытка лишать человека свободы только развращает и дебилизирует его. Страшная скука нынешней русской жизни, обставленной запретами…

«Причастны ли вы к легендарному новому номеру «Собеседника»?» Новый номер «Собеседника» с портретами политзаключенных 2023 года и великих политзаключенных прежних времен – нет, я к нему не причастен никаким образом. Хотя окружение «Царьграда» и Малофеева распускает слухи, что «Собеседник» – это мой проект… Понимаете, я работал в «Собеседнике» 40 лет. После того, как меня объявили иноагентом, чтобы не ставить этой звездочки, этой плашки, чтобы не заставлять редакцию ее ставить, я газету покинул.  Я там больше не работаю. Да и потом, для того, чтобы работать в газете, надо в этой газете быть. Нужны редколлегии, коллективные акции, «зумы», совещания, совместные празднования дней рождений, в конце концов. Я долго был в «Собеседнике», но больше я к нему никакого отношения не имею. Я не являюсь там ни обозревателем, ни учредителем, ни выгодополучателем. «Собеседник» – это моя память. 

Конечно, я вернусь в «Собеседник», как вернусь и в Россию. И, конечно, я буду там обозревателем, но это будет не завтра. Хотя скоро. Я выражаю самую сердечную признательность, самое горячее восхищение людям, которые сегодня делают «Собеседник». Это люди отчаянные, отважные, доказывающие, по большому счету, что, «оказывается, можно», как называлась книга стихов моей любимой Марины Бородицкой. Оказывается, можно. Дай бог здоровья этой газете. Лучшее в моей жизни было связано с «Собеседником». Было время, когда я там больше времени проводил, чем дома. Когда я там ночевал, когда все мои романы происходили там. И профессиональный рост связан  с «Собеседником» и прежде всего с его главредом, Юрием Пилипенко, который ни в чем меня не стеснял и многому меня научил. Замечательный журналист, харьковчанин. Эпоха Пилипенко, которая тоже закончилась, была для меня тоже плодотворной и счастливой. И все, с кем я там работал (Дмуховский, Мартынов, Фохт, Руслан Козлов – блистательный писатель), – это такая была школа! Я так тоскую по «Собеседнику»! И по родному кабинету (305-му, впоследствии 306-му), с которым были связаны для меня самые счастливые дни. 

Я ужасно любил эту газету – не похожу ни на кого, не газету и не журнал. Не похожий ни на кого еженедельник, такой свободный по мнениям, экспериментальный по форме. Интервью соответсвенно названию всегда были очень хорошие. И вот то, что они там остались в полном мраке и разгоняют этот мрак своим ровным светом, – это, конечно, большое счастье. Большой мой привет всем этим людям, которых я прекрасно знаю, но называть не буду, чтобы избежать контрпиара, негативного пиара. Но, ребята, я горжусь, я счастлив, что я был с вами. Сейчас я бы вам ничем не помог, но черт его знает, может быть, я могу для вас что-то написать. Заказывайте.

«Как вы относитесь к Тилю Линдеманну?» Я не разделяю всеобщего восторга, мне кажется, он довольно мирный человек. Но у него очень хорошие мелодии.

«Можно ли сказать, что у вашей подруги Викинг синдром Никиты Воронцова?  И был ли такой синдром у Аркадия Стругацкого?» «Подробности жизни Никиты Воронцова» – это человек, помещенный во временную петлю, поэтому он знает, что будет. У Викинга ничего такого нет. Викинг будет на праздновании Нового года. Я, кстати, всех призываю туда. Потому что все пишут: «Да, да, делайте Новый год». Я, конечно, сделаю, это не вопрос. Бог даст, все будем живы. Но для этого мне нужны заявки от людей, которые хотят там присутствовать – визуально и виртуально. Читать стихи, петь песни, выступать с новогодними тостами, пожеланиями, прогнозами. Викинг там будет, она девочка непростая.

Я много раз говорил о том, что она классический духовидец, нормальный. Она видит вектор, видит суть вещей. А конкретику она видит далеко не всегда. И о конкретике я ее не спрашиваю. Она чувствует, когда что-то происходит. Когда начинает в ней или вокруг нее вибрировать, как писал Блок, «страшный шум, нарастающий во мне и вокруг меня». Она мне пишет: «Сейчас что-то происходит». Как правило, она не ошибается. Я ей тоже пишу. Мне чрезвычайно дорога эта возможность сбросить кому-то информацию. Потому что когда тебя переполняют эти возвратные токи мысли, когда ты одержим беспокойством, когда ты чувствуешь, что в мире что-то сдвигается, а ты сделать не можешь не хрена. 

Как у Ходасевича:

Но тайно сквозь меня летели

Колючих радио лучи.

…

[О, если бы вы знали сами,]

Европы темные сыны,

Какими вы еще лучами

Неощутимо пронзены!

Вот этот радий, это историческое излучение, которым мы все пронизаны. Кто-то чувствует его, как Ходасевич. Поэтому он и поизносился так быстро. Поэтому, собственно, и его организм был подвержен все время инфекциям, каким-то псориазам, каким-то туберкулезам. У Гранина, кстати, описано это в «Месте для памятника»: человек, через которого идет поток будущего, страдает от чесотки. Наверное, это что-то подобное. Кто чувствует это излучение, им тяжело. Им хочется поделиться с кем-то, а поделиться не с кем. Вот Викинг такой человек. Но возможность поговорить с ней и задать любые вопросы у вас, разумеется, будет.

«Почему Зеленский сдавал тест на наркотики? Неужели потому что нет дыма без огня?» Он сдавал текст на наркотики, потому что это стандартная демократическая процедура. Его обвинили в наркомании, заподозрили (кто это был, Порошенко, что ли, или еще кто-то?), заподозрили, что у него диплома, он предоставил диплом. Заподозрили, что он наркоман, он предоставил тест на наркотики. Это нормальная демократическая процедура, а не потому что нет дыма без огня. Когда в России власть вызывают на дебаты, она говорит: «Да я занята, да с кем я буду дебатировать, кто я такая, кто вы такие?»

«Будут ли власти РФ принимать меры по обузданию антисемитизма?» Нет, да это и невозможно. Просто потому, что пасту назад не впихнешь в тюбик, джинна не загонишь обратно в бутылку. Все уже сделано, понимаете? Уже все произошло.

«Можно ли сделать лекцию о Венедикте Ерофееве?» Давайте в следующий раз сделаем с удовольствием. 

«Как вы относитесь к МММ и Сергею Мавроди? Знаете ли вы, что МММ 2.0 живет и процветает?» Про это не знаю ничего, но Мавроди был человек талантливый и опекал талантливых людей. Например, он дал Бахыту Килибаеву денег на съемки «Гонгофера» – выдающейся картины по сценарию Луцика и Саморядова с песнями Феди Чистякова. Если найдете, посмотрите, это шедевр. Ну и он же привлек Килибаева делать эту серию про МММ, которая ушла в язык: «У молодых все ветер в голове», «Я не халявщик, я партнер», Леня Голубков, все дела. Бахыт Килибаев – вообще гениальный сценарист и режиссер фольклорного жанра, общение с Бахытом было в моей жизни каким-то удивительным праздником. Жалко, что мы не виделись потом, что он уехал и теперь занимается другими вещами в Казахстане, по-моему. Он не занимается больше кино – может быть, занимается вещами, гораздо более социальными, социальным конструированием. Не знаю ничего. Бахыт Килибаев – это один из самых умных людей, которых я видел в жизни. Лидер казахской новой волны и автор сериала «Громовы».Человек с потенциями гения, на мой взгляд.

Вообще вся эта новая волна казахская, которую учил Соловьев и которую прокатывали на многих европейских кинофестивалях, начиная с Нугманова, – это, конечно… Вообще, новая волна азиатского кино началась там. И взлет корейского кино был подготовлен вот этими экспериментами визуальными Соловьева и его команды. Амир Каракулов – гениальный, по-моему, режиссер. Ну как «гениальный»? Меня все время упрекают за переплату, за избыточные восторги. Но для меня это поколение именно было настоящими евразийцами – с синтезом европейского модернизма и азиатской удивительной, барочной прихотливости. Это было откровением для меня  в те времена. И все, кто об этом писал (Андрей Шемякин, Плахов, Сергей Бодров-старший, который очень этим интересовался, «Сладкий сок внутри травы» – выдающаяся картина), – вот это было подлинным евразийством, а не тем, что у нас сейчас за евразийство выдают.

Ребята, ничего, если я пересяду? Потому что солнце прямо в лицо. Может быть, лучше получается в плане света и контраста, но я попробую пересесть  в тень, потому что не люблю, когда печет. Я понимаю, как, наверное, сейчас в Северном полушарии воспринимается австралийская жара (как минимум с завистью, как максимум – с ненавистью), но ничего не поделаешь: да, вот такая у нас весна).

«Стругацкие и Лем были ровесниками. Знали ли они друг о друге, читали ли, как отзывались?» Ну что значит «знали»? Они дружили. Лем во время своих приездов в Москву предостерегал Стругацких от работы с Тарковским, говорил им о том, что Тарковский очень глуп и подменяет его серьезную проблематику романа «Солярис» своими земными богоискательскими и иными установками. Он видел в нем безнадежного гуманитария.

Но Лем и Стругацкие, безусловно, находились в ситуации взаимного влияния. Я думаю, что «Насморк» и «Рукопись, найденная в ванне» повлияли на поздних Стругацких, в особенности на «За миллиард лет…». Некоторые идеи Стругацких, прежде всего пессимизм в отношении Странников, я думаю, повлиял на «Фиаско», повлиял на Лема, это невозможность контакта. Стругацкие тоже всю жизнь искали Странников, квинтян, но увидеть их можно только в последний миг. Кстати, ничего лучше у Лема, чем «Глас Божий» и «Фиаско», я не знаю.  Самые потрясающие фразы в мировой литературе там: «И тогда он увидел квинтян». Это просто, это понятно, как сделано, но это совершенно гениально.

Они дружили, они выпивали. Лем же, понимаете, невзирая на такой имидж… Его лирический герой, наверное, похож на математика из «Расследования» – как его там, не помню… Этого, которого подозревают все время. А он на самом деле просто видит закономерности. Лирический герой Лема был, наверное, похож на Камилла, такой вечно печальный, одержимый грустью и одиночеством.

А в жизни – вы не поверите – Лем был довольно компанейский малый. С ним было можно запросто разговаривать, с ним можно было выпивать. И говорил он не только о чем-то очень умном, о фантастике и нумерологии, о католичестве. Все люди, которые с ним общались, которые брали интервью (а русские журналисты брали у него интервью очень много, он прекрасно говорил по-русски), говорили, что Лем был открытый, совершенно не эзотерический, совершенно не чуждый реальности, в том числе политической. Он очень хорошо и очень грубо, резко отзывался о многих явлениях современной ему Польши и современной Европы. И, как большинство гениальных творцов, он не носил вот этой маски авгура. С Лемом можно было заинтересованно говорить о жизни. Он давал интересные советы, он не чурался разговоров о писательском мастерстве, он был готов и о нем говорить. То есть он не напускал на себя важности большой. 

Аркадий Натанович, который был человеком более коммуникабельным, чем брат, просто от Лема был в восторге. Но Аркадий Натанович умудрялся даже дружить с Тарковским, с которым дружить было очень трудно. А тем не менее, когда они писали «Ведьму» (из которой получилось потом «Жертвоприношение»), сидели у Стругацкого на Юго-Западе. И им среди позднего вечера захотелось бухнуть. А это же была советская поздняя ночь, и единственным работающим местом был буфет ЦДЛ. И они поехали туда. Это была зима, заносы… И вот по дороге им показалось, что таксист медленно едет. Они выкинули таксиста и поехали сами. Знаменитостям тогда многое прощалось. Как писал Борис Натанович брату: «Жалею, что не был при сем хотя бы мичманом», цитируя, понятное дело, кажется, Нахимова. В общем, хорошая история.

«Живя за границей и читая о том, что происходит в России, думаю, что это полный сюр. Из моего окружения люди, живущие там, говорят: «Да перестаньте, все у нас нормально, ты передергиваешь». Неужели это башни Стругацких, как это работает?»

Олег, я не поручусь, что этих башен нет. У меня была статья в «Новой газете», такая мистификаторская (о том, что эти башни существуют). И сколько мне народу потом написало: да, эти башни существуют. И они прямо чувствуют это излучение. Наверное, есть такое излучение. Потому что любой, кто приближается к границам России, чувствует либо тревогу, либо рабский восторг, либо страх. На людей по-разному действует это излучение. Кстати, вот недавно появившийся на «Свободе» замечательный текст Яна Левченко о том, как он съездил в Москву,  – это похоже на то, как Чуковский в 1923 году посетил уже давно отчужденную, в Финляндии находящуюся дачу, Куоккалу. И он вспомнил ногами и плечами вспомнил движение по лестнице в свой кабинет на втором этаже. Вспомнил тысячи отпавших привычек, увидел свои бумаги, на которых топтались красноармейцы. Что мог, вывез. А потом навеки простился. Правда, не навеки – Куоккала вернулась потом в Россию. Правда, уже дачи у Чуковского там не было.

Для меня было бы тяжело посещать те места. Я понимаю, что Россия изменилась чудовищно, непостижимо, просто на уровне атмосферы, на уровне людей, которых я любил и знал, на уровне занятий, которых там не осталось. Просто закрыты издания многие. И радио. 

Но невзирая на все эти перемены, мы все равно вернемся и будем ее возвращать к норме. Просто, видите ли, на одних это излучение не действует. И не потому, что они выродки, как у Стругацких в «Обитаемом острове», и не потому, что они резистентны. А потому что они духовно абсолютно глухи. И тут же на текст Левченко, которому я свидетельствую свою любовь, потекли отзывы: «Да нет у нас этого ничего», «Да все довольны», «Да рестораны битком». Хотя там от этого ресторана отойдешь на шаг и увидишь, как живет подлинная Россия.

Огромное количество людей глухих, немых, толстокожих, начисто эмпатии лишенных  – они просто говорят: «Нет, ничего не происходит, мы всем довольны». Ну довольны – ради бога, ладно, это ваша проблема. Я со своей стороны даже здесь физически чувствую по долетающим до меня фрагментам ток-шоу, эфиров, стримов и в особенности печатных материалов ту атмосферу, я примерно представляю ее. Да и вообще, человеку, читавшему тексты 1947-1953 годов, не нужно ничего объяснять.

«Ваше отношение к Оппенгеймеру?» Если вас интересует отношение к Оппенгеймеру как ученому, то в этом отношении я некомпетентен, а фильм довольно тривиальный, но профессиональный, высококлассный, интересный. Нолан не принадлежит к числу моих любимых режиссеров, хотя «Довод», «Tenet» мне очень понравился. А «Начало» меньше. Вообще, Нолан – интересный экспериментатор. Я не помню, «Memento» – его картина или нет? По-моему, его. Но все равно, «Оппенгеймер» – это очень профессионально, очень увлекательно. Я просто не люблю, когда герои говорят цитатами из своей переписки, из своей биографии. Грубо говоря, когда писателю на экране приписывается то, что говорил он как автор. Это то, что делала Ирина Одоевцева в своих мемуарах: она раскавычивала и вкладывала в уста персонажей то, что они писали в книгах. Это дешевый прием.  Но иногда я допускаю, что что-то подобное они и в реальности говорили.

Но Оппенгеймер, мне кажется, был человеком менее пафосным и более земным. Что-то типа Лема. Но все равно это интересное кино. Два фильма я за последнее время посмотрел, не отрываясь: «Оппенгеймер» и «Убийцы цветочной луны». «Убийцы цветочной луны» – к нему высказывают разные претензии, но это прежде всего очень увлекательная картина. Чтобы я три часа пялился в экран – это надо постараться. И, конечно, это гениальная работа двух актеров – Де Ниро и Ди Каприо. И умная картина, конечно же. 

«Пересматривал «Второстепенных людей» Муратовой и задумался, почему ее творчество известно намного меньше, чем оно заслуживает. Тот же Балабанов гораздо популярнее». Кстати, Балабанова и она уважала. Видите, Муратова не очень friendly. Она не располагает к тому, чтобы любить ее творчество. Оно эзотерично. Во-первых, она мизантроп, причем мизантроп, совершенно не скрывающий этого. Она больна раздраженной любовью к людям. Она их страшно жалеет, но жалеет их так, чтобы лучше их не было. Это немножко сродни мироощущению Балабанова в фильме «Про уродов и людей». Так жалко, что поубивал бы просто.

Потом, Муратова очень артистична, очень уточнена, она европеянка. Она очень мало заботится о читательском, о зрительском комфорте. Я, кстати, думаю, что очень большая беда, что не был снят фильм «Княжна Мери». Но так как сценарий режиссерский есть (он очень подробный, с подробной экспликацией)… Я, кстати, Константина Райкина спросил когда-то: «Ты там должен был играть Вернера. Ты бы согласился?» Он сказал: «Да, даже сейчас мечтал бы». Гениальный сценарий. Я думаю, если бы он был снят, Муратова была бы более доступна. На лермонтовском материале выступают, проступают какие-то черты ее облика. 

Почему она любила «Княжну Мери»? Не по психологическим причинам, а по невероятному изяществу текста. Муратовой присуща такое же, как это называла Майя Иосифовна Туровская, «капризное изящество». Она капризная: «Нет, не хочу»,  – как в «Трех историях» говорит девочка. Девочка и кошка, вот них вся Муратова – капризная, изогнутая, претенциозная, острая, на грани срыва все время, надломленная. Да, вот это она. Это не тот режиссер, которого будут смотреть и любить массы.

Я помню, с девушкой своей тогдашней пошел смотреть «Долгие проводы». И я ей говорю: «Смотри, народ-то уходит». И она с великолепной интонацией сказала: «Народ – дурак». Действительно, чтобы уйти с этого фильма, нужно было совершенно ничего не понимать.

Кира Муратова – это тот большой артист, которому Шпаликов написал после просмотра восторженное письмо. Больше, конечно, он восторгался Рязанцевой – женой своей, сценаристкой, но и Кирой Муратовой в огромной степени. Кира Муратова была гениальным модернистским режиссером. Это острое блюдо, не для всех. Меня некоторые картины бесят – например, «Три истории», – но они же меня и восхищают. А как я люблю «Астенический синдром»! Ребята, как я люблю «Астенический синдром»! Я его в самых отвратительных, в самых печальных настроениях пересматривал. Он целителен абсолютно, он вскрывает все гнойники. Абсолютно великое кино. Я помню, я вышел с премьеры, схватил какой-то стальной прут и расколотил какую-то бутылку пустую. Просто потому, что восторг требовал выхода. Восторг и агрессия.

Нет, Муратова … Знаете, немногие назовут ее любимым режиссером, потому что состояния, которые она портретирует, не очень часто встречаются, не очень типичны. Но нельзя не восхититься отвагой, совершенством формы, упорством самореализации и, конечно, хирургической тонкостью в понимании каких-то состояний. Вот это состояние бесконечной усталости, бесконечной сентиментальности и раздражения (то, что есть в «Мелодии для шарманки») – совершенно великое кино. При этом там столько чрезмерностей…

Вот есть эта сцена в «Чувствительном милиционере», где две старухи – мать и дочь – перекрикиваются. Я помню, мне Рязанцева рассказывала, что эту сцену Кира Муратова придумала в 1964 году. Придумала и осуществила. Вот это бесконечная взаимная любовь, замешанная на бесконечном раздражении. Как объясняла это та же Рязанцева, это история о невыносимости друг для друга неплохих сущностей людей.

Я думаю, что Рязанцева была одним из немногих людей (еще Петрушевская, конечно), которые понимали Муратову, чувствовали, мыслили в этом диапазоне. Но это нужна очень большая тонкость и очень глубокое понимание. Я помню, спросил как-то Рязанцеву: «Сколько живу, а не понимаю, про что «Пепел и алмаз»?» А она сказала: «Так все же понятно – про пепел и алмаз». Точнее и жестче сформулировать нельзя. Вот есть люди, которые видят и этот пепел, и этот алмаз, потому что в них есть и это мучительное соотношение, мучительная борьба.

«Как вы считаете, использовал ли Зеленский все шансы для того, чтобы избежать длительной разрушительной войны?» Я думаю да, но ведь таких шансов не было. Давайте трезво посмотрим: когда-нибудь история скажет, что к этой войне Владимир Путин шел с самого начала. И не было вариантов. 

«Если бы вам лично дали руководить решением ближневосточного конфликта с полной свободой действий, что бы вы предложили?» Отдать спорную территорию под университет и принять в этот университет наиболее интеллектуальных подростков из Израиля и Палестины. Вы скажете мне, что это прекраснодушное мечтание и что этого не может быть. Но, во всяком случае, в Нагорном Карабахе я так бы и сделал. И так будет в конце концов.

Понимаете, договориться между собой могут только умные дети, у которых есть общие интересы. Как вот сейчас подростки из России и Украины вместе выигрывают какие-то компьютерные соревнования, слышал об этом. Просто другого пути к миру  я не вижу. Кроме интеллектуальных подростков, которым дадут делать свое дело – благодаря этому делу можно будет отвлечься от этого раздрая. Не вижу другого способа.

Мне скажут, что это прекраснодушно, что надо отмстить, что нельзя забывать. И это все будет правдой. Но вы же меня спросили. А получать, так сказать, лишнюю порцию пряников в свой адрес по поводу того, что это прекраснодушные интеллигентские мечтания, что это трусость, слабость и надо всех убить… Я понимаю, что выходят сегодня с программой «Давайте всех убьем» («Друзья, давайте всех убьем, зачем нам жизни трепетание»)… Вот в этот в самый момент полетел надо мной военный вертолет, напоминая о реальности жизни. Но я другого сценария не вижу.

Поговорим немного о «Бессильных мира сего» – разговор, который я обещал отложить на этот раз. Повесть производит впечатление столь же странное, столь же сложное, как когда-то «Волны гасят ветер». Хочется всем немедленно созвать семинар фантастов и сидеть и размышлять, что же он имел в виду.

Борис Натанович Стругацкий полагал, что литература, согласно формулировке Мандельштама, должна мыслить опущенными звеньями или, как утверждал он, сожженными мостиками. «Братья Стругацкие, – говорил он, – примерно на «Попытке к бегству» поняли, что ничего объяснять не надо». Он о «братьях Стругацких» говорил как об отдельном от себя писателе, потому что когда они с Аркадием писали, это было что-то отдельное – не Аркадий, не Борис, а АБС. 

Так вот, они поняли, что объяснять все читателю необязательно. Некоторые вещи можно преподносить as it is, «являть, а не разъяснять». Таких «сожженных мостиков» в «Бессильных…» очень много. Для того, чтобы у вас в голове установилась сюжетная картина этой повести со всеми ее пружинками, нужно очень долго (не один раз) ее перечитать. Успенский утверждал, что голдинговских «Наследников» нужно прочитать три раза, чтобы начать понимать, что происходит. 

У Стругацких задолго до «Бессильных» появился прием совмещать два текста в один и из их неожиданных связей извлекать уроки. Только сейчас становится что-то понятным в «Отягощенных злом»: Христос, прошедший через распятие и воскресение, не был бы прежним Христом. Он стал бы тем демиургом, которого мы там видим. Он стал бы довольно страшным, довольно карающим, страшно умным и безжалостным. И Г.А. Носов (Га-Ноцри) – это одна его ипостась, а есть ипостась и другая. По Миреру (а Мирер был ближайшим другом Стругацких), Христос у Булгакова представлен в двух ипостасях: силовая – Пилат, добрая – Иешуая. Мысль эта довольно страшная, но Стругацкие к ней с другой стороны тоже подошли.

Иными словами, два текста, которые сложно между собой соотносятся (история демиурга и история Носова), дают эффект третьего. Как у Веллера в рассказе «Цитата» две цитаты порождают третью. Я думаю, что «Бессильные мира сего» в этом плане еще сложнее. Там не две линии, а шесть. Там все ученики гуру, сэнсея, который в известном смысле, конечно, портрет самого Бориса Натановича Стругацкого, а Стэн Агре – это реальный прототип из круга друзей Стругацких.

Я думаю, что это, конечно, портрет семинара фантастов, который вел Борис Натанович. Но это еще и глубокая мысль о том, что любая, даже наилучшим образом структурированная секта несет на себе зерно гибели. Что в любом сообществе есть ядозуб. Иными словами, конструкция мира такова, чтобы на пороге любых начинаний, любых преобразований лежала «проклятая свинья жизни». Вот эта формула из «Бессильных…». Почему они бессильные все, почему роман так называется?

Сейчас отвечу, подождите секунду.

«Проклятая свинья жизни» – это и есть то неизбежное противодействие, которое стоит на пути любых радикальных преобразований, любой революции, любого проекта. Вы можете задумать сколь угодно утопический проект, который будет со всех сторон подоткнут, просчитан, рационален, который будет безупречен. Но на пути этого проекта умозрительного ляжет проклятая свинья жизни. Проклятая и, я бы сказал, благословенная. Именно потому, что если бы эти преобразования осуществились… Если круг учеников Стэна Агре, сенсея, гуру смог привести к власти генерала (можно – Лебедя, можно – не Лебедя, не важно это, хотя история Лебедя Стругацкого очень волновала); если бы у них получилось повернуть трубу, мы же не знаем, к каким последствиям это все привело бы. Может быть, к гораздо более чудовищным.

Равным образом любые утопические преобразования в России, если бы они осуществились, возможно, избавили бы страну от нынешних проблем. Но они бы погубили ее население, ее уникальную флору и фауну. Они бы в любом случае разрушили гомеостазис. Вот это гомеостатическое мироздание, может быть, спасительно.

Кстати, Александр Гаррос очень ждал, прямо с дрожащими руками ждал, пока я ему скину только что мной полученный текст Стругацкого.  Потому что у них с Евдокимовым есть повесть «Чучхе». Это лучшее, что они написали. Это повесть как раз о таком кружке, воспитанном в школе, секте, уникальном лицее (типа как у Ходорковского). Это молодые люди, которые могут преобразовать этот мир, если возьмутся. Но там тоже вступает «проклятая свинья жизни», и преобразования у них не получаются. Хотя они талантливые, умные, у них все есть для того, чтобы мир преобразовать.

Может быть, этот проклятый гомеостазис, который не дает осуществиться утопиям, может быть, он спасает от финальной катастрофы. Когда Стэн Агре просит пригласить к нему девочку, злую девочку, которая может уничтожить мир… Знаете, я могу понять его интенцию – уничтожить эту систему. Но тут есть другой выход. Ведь Стэн Агре – это не тот герой, которому я хотел бы доверить будущее. Я его обожаю, он меня восхищает, у меня почти те же привычки вплоть до любви к аджике (острота, придать жизни остроту), но я бы не хотел, чтобы в руках у Стэна Агре, этого умозрительного творца, который вяжет реальность, дергает ее за нитки, чтобы он кукловодил моей жизнью. 

Я бы желал – уж если на то пошло, – чтобы, может быть, мир был в руках еще кого-нибудь из этих преобразователей. Не случайно этот страх ос, насекомых… Это гениально придумано. Жизнь – это ведь такое роение, жизнь насекомых, страх комариного преобладания. Но, может быть, в этом страхе перед жизнью лежит некоторая патология. Потому что мир, преобразованный мечтателями, утопистами,  –  я не думаю, что мне в нем было бы место. Именно поэтому когда я наблюдаю за преобразованием любой утопии, мне всегда хочется по-баневски сказать: «Не забыть бы мне вернуться».

У Стругацких сидело это противоречие внутри. Они понимали, что мир, преобразованный Руматой, был бы частично уничтожен. Это преобразование стоило бы миру очень дорого. Мир, преобразованный мечтателем, утопистом (Кандидом, например; как говорил Стругацкий, задача Кандида – все видеть, все понимать, но не преобразовывать); любое утопическое преобразование, к сожалению, вызывает последствия, значительно превосходящие любые минусы первоначального замысла. То есть нарушение баланса здесь может оказаться роковым.

Может быть, именно поэтому преображение «Бессильных мира сего», превращение учеников Агре в мещан, в ту самую «проклятую свинью жизни» – может быть, это не худшее, что могло бы с ними случиться. Понимаете, когда в первой сцене путем пытки (она сразу шокирует) у Вадима пытаются выяснить его сверхспособности (экстрасенсорные, какие угодно), щипцами ногти давят, – я не думаю, что это хороший способ, чтобы разбудить способности.

Стэн Агре – остаток проекта сталинского бессмертия, он один из выживших, над кем ставился жестокий, нечеловеческий эксперимент. Я не знаю, читал ли Кинг «Бессильных мира сего», но у Кинга в «Институте» примерно такой же эксперимент описан. Стэн Агре приобрел свои способности, так как над ним жестоко и страшно экспериментировали в институте, который должен был обеспечить сталинское бессмертие. Я не думаю, что из такой шарашки могло выйти что-то хорошее.

Я думаю, что эта книга отчасти о самоненависти. И может быть, Стругацкий воздерживался от творчества в последние годы именно потому, что он разочаровался в этом типе демиурга. Точнее, не демиурга: он разочаровался в этом типе манипулятора. При этом Стэн Агре – безумно обаятельный человек. Он замечает, как от него пованивает козлом, что им все чаще овладевает тоска и ненависть, что ему все труднее с людьми иметь дело. Когда он вяжет свой шарф, он, с одной стороны, производит впечатление очень обаятельное, а с другой – пугающее. 

И может быть, вся надежда на проклятую свинью жизни еще и в том, что именно инерционность русского мышления не позволяет России окончательно фашизироваться. Потому что всегда остаются те 80 процентов, которые ждут, куда подует ветер. Они плохая среда, они легко поддаются влияниям, они предают. Но и поднять их на тотальное восстание, на тотальную агрессию невозможно. В них очень силен внутренний инерционный ход, инерционная психика. Поэтому проклятая свинья жизни, может быть, и есть то священное животное, которое спасает нас. Я говорю это с большой горечью, но поздний Стругацкий вообще горек.

Приглашаю всех вас на европейские концерты – сначала Амстердам, потом Бельгия, потом Финляндия. Весь этот список есть у меня на странице. Приходите, увидимся, поговорим. Начиная с 5 декабря мы с вами сможем благополучно встречаться в Штатах. И я надеюсь, мы будем это делать. Спасибо, до скорого, пока.