«Один» с Дмитрием Быковым: Юрий Бондарев

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Думаю, что после Пригожина империя и года не простоит. А может быть, сейчас всё усомнится. Понимаете, где можно так публично, нагло, средь бела дня ликвидировать правую руку этого режима, там само туловище не может себя чувствовать слишком уверенно…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Купить книги Юрия Бондарева на сайте «Эхо Книги»

Д.БЫКОВ: Доброй ночи, дорогие друзья. Сегодня у нас много тем – важных и сложных. И Юрий Бондарев, запланированный для лекции, – это крайне неоднозначная фигура. И еще более неоднозначная фигура – это Евгений Пригожин, о котором наибольшее количество вопросов, понятное дело.

Вопросов три: «Жив ли?» Или, скорее жив, чем мертв? Потому что, как вы понимаете, Евгений Пригожин – это не тот человек, который убивается с первого раза. Тем более что уже были попытки покушения, крушения самолетов. Он вообще мобильный был человек, много ездил, поэтому представлял довольно уязвимую мишень. 

Итак, вопросов три: «Жив ли?», «Кто мог его убрать?» и последний вопрос – «Что из этого выйдет?» («Каковы возможные последствия?»).

Кстати, один из постоянных участников нашей трансляции уже здесь и ходит в ожидании послать привет в эфир. Я его, конечно, не могу лишить этой возможности. Понимаете… Да иди уже, что ты мнешься. Дело в том, что многие меня спрашивают, как в это время не сойти с ума? А вот так: подержишь Бэбза, и вроде ты не сошел с ума. Помаши людям. Вот он вам машет и передает горячий привет. И говорит, что будущее есть – вот оно сидит.

Помните, все три раза, что мы выходили при нем на «Эхе», мы вносили его [сына] во время Нового года. И в свой первый эфир он вошел в двухмесячном возрасте. Вот, надеюсь, что и этот Новый год мы тоже будем встречать вместе. Не знаю, где. Не знаю, и как. В Москве или не в Москве, но где-то встречать, конечно же, будем. И естественно, в момент Нового года, символизируя собой будущем, сюда войдет пухлый. Сейчас он уйдет по своим пухлым делам, получая свой законный апельсин, который честно заработал в эфире.

Так вот, фигура Пригожина вызывает совершенно неоднозначные оценки, при том, что это чудовище. Надо было очень пострататься и постараться именно измельчая, дотрагиваясь до мышей, нивелируя элиту, вычищая ее и фильтруя; иными словами, нужно было постараться, чтобы на фоне современной российской элиты самым ярким метеоритом (он как метеорит на этом самолете и упал) ворвался в нашу жизнь этот бывший зэк, бывший повар, бывший военный, бывший прямой подручный Путина, бывший соучастник преступлений военных, создатель частной военной компании, создатель чудовищного крольчатника и сети пиара, включая совершенно дикие фильмы типа «Солнцепека», – чтобы этот человек стал самым ярким персонажем в России и, безусловно, человеком года, если выбирать из россиян. Потому что если выбирать из остальных деятелей (хотя год далеко не кончился), то, конечно, Зеленский и Залужный лидируют с хорошим отрывом. А вот что касается Пригожина, то в России, конечно, фигуры, с ним сопоставимой, просто нет. Хотя бы по количеству принесенного вреда. Хотя здесь он с Владимиром Путиным он может конкурировать. Но Владимир Путин какой угодно человек, но не яркий. Понимаете, яркость не входит в число его добродетелей. 

Насколько Пригожин жив, я не знаю. Инсайдов у меня нет. Но могу вам сказать одно – это важная черта к его характеристике. Это сложный парадокс. Я ведь обычно никаким смертям не радуюсь. Добрый ли, злой ли человек, или чудовище (как в нашем случае, такое чудовище, символизируемое кувалдой)… У живого есть шанс передумать, раскаяться, измениться, а у мертвого такого шанса нет. Знаете, как в знаменитом фильме Марка Захарова «Формула любви» говорил доктор: «Живому все хорошо, а мертвому уже все бесполезно». Ни почести, ни хвалы, ни приговоры, ни ругань – уже ничто его не воскресит. Поэтому живая собака лучше мертвого льва. И разумеется, у Евгения Пригожина был шанс нас многократно удивить.

Кстати, может быть, этот шанс у него сохраняется. И где-нибудь на Марсе или где-нибудь в Африке или Латинской Америке (традиционном месте побега военных преступников) он вдруг возьмет и напомнит о себе. Бывает? Да бывает, конечно. И я совершенно не исключаю того, что он живехонек и все у него в большом порядке.

Я начинаю отслеживать вопросы, которых приходит огромное количество. Спасибо вам большое.

Естественно, что одна из самых больших загадок – кто мог это сделать и с чьей санкции. Я не думаю, что такие вопросы в России решает только Путин. Хотя Путин замкнул на себя решение всего и построил, как ему кажется, железобетонную (а, на мой взгляд, из палок и навоза) вертикаль. Это мог быть и он. Но дело в том, что страна ускользает из рук, левая рука уже не знает, что делает правая. И не только руки находятся в таком страшном состоянии, но и печень, и почки.  А мозг вовсе либо отключился, либо рассредоточился по нескольким центрам принятия решения.

Поэтому я не думаю, что это может быть эксклюзивно Путин. Это может быть армия. Да и потом, понимаете, Слащева, который был прототипом Хлудова, кто-то ведь убил из родственников его жертвы, из родственников казненного им солдата, а вовсе не  с санкции Сталина это было сделано. Я все-таки не думаю, что российский народ способен действовать только с санкции – Сталина, Путина, Берии, и так далее. Это могло случиться по чьей угодно инициативе – он многим успел насолить.  Ну кроме того, что он пролетал рядом с одной из любимых резиденций вождя… Это тоже может быть аргумент того, что с ним решили разобраться на подлете, не дожидаясь, пока он сдетонирует.

Я предполагаю, что инициатива исходила не от центральной власти. Центральной власти Пригожин был очень нужен. Простите, конечно, за каламбур, потому что Нужин был одним из «вагнеровцев», якобы (мы тоже здесь ничего не знаем достоверно) убитый кувалдой за то, что перебежал. Пригожин был нужен для решения самых грязных вопросов чужими руками. И как судьба Нужина неизвестна, так и судьба Пригожина… Он вообще такая личность, про которую ничего нельзя точно сказать.

Насчет того, жалко или не жалко, талантливый или не талантливый… Конечно, по-своему он более талантливый злодей, чем подавляющее большинство нынешних злодеев-бюрократов, злодеев-администраторов, и так далее. Но видите ли, один журналист, которого я  довольно высоко ценю, написал: «Почему так жаль этого несчастного человека?» Наверное, несчастного; наверное, жаль.  Хотя этот же журналист мне высказывал совершенно другие его оценки. Разное бывает.

Но у меня есть ощущение, что если бы он сейчас оказался жив, большинство этих жалеющих были бы разочарованы. Это странное такое, парадоксальное ощущение. Понимаете? Могу сказать, почему. Потому что гибель Пригожина – это не чтобы движуха. Наоборот, гибель – это переход в состояние полной неподвижности, а он как раз один из немногих, кто последнее время какую-то движуху создавал. Я не фанат движухи, но проблема в другом.

[Не гибель Пригожина] – это был бы шанс, когда бог в очередной раз демонстрирует, до какой степени он не фраер. Это было бы возмездием очень явному, очень наглому, очень циничному  и очень неуявзимому злу. А зрелище явного и очень циничного зла развращает душу, оно в принципе очень вредно. Если и есть вещи недушеполезное, вредящие души – так это зрелище безнаказанного зла. Да, у нас есть, конечно, потрясающая фигура украинского президента и окружающих его людей…

Кстати, слушая сегодняшнее выступление Зеленского – кто бы его ни написал, я верю, что он сам редактирует большую часть своих речей – о тех, кто перед смертью сказал: «Слава Украине». Мне из Киева написали: «Послушай, потрясающая речь!». Я немедленно послушал: да, до слез. Все-таки когда появляется король-нарратор, король-актер, президент-лидер, который умеет так сказать свои слова, так их проинтонировать – это великое дело. Мы вступаем в эпоху королей-нарраторов, которые профессионально делают одно – дают стране сюжет существования. Все остальные занимаются своими делами – экономикой, военными делами, обороной, образованием. А он дает понять, куда мы движемся, он дает понять смысл жизни. Это великая профессия, великая работа, и Зеленский с ней великолепно справляется. Я не думаю, что кто-то другой мог так гениально говорить с этой стороны.

Но есть это явное добро: есть люди, которые полагают себя уже мертвыми и действуют так, как будто уже умерли. Но зло-то от этого никуда не девается. Оно пока еще не наказуемо. Оно не может победить, но оно не может и проиграть. Это такой смертельный клинч, патовая ситуация, но эта патовая ситуация развращает даже больше, чем любой самый негативный результат. Потому что она зависла, она не получила разрешения.

И в этой ситуации многое бы сдвинулось: человек, который совершил очень много зла в своей жизни (а я сам был объектом травли его людей несколько раз, его фабрики троллей; они травили совершенно без правил, но мы люди закаленные, чего уж там), вдруг взял да и нарвался, вдруг взял да и, условно говоря, вписался в границы божьего терпения. Это страшное ощущение, когда рядом с тобой просвистела божья десница. Я несколько раз был свидетелем таких вещей. И вот это зрелище божьего возмездия, которое осуществлялось непонятно чьими руками…

Конечно, если бы за этим стояла попранная и оскорбленная мировая справедливость… Но если бы он неожиданно воскрес, многие бы оказались разочарованы. Потому что оказалось бы, что опять ничего окончательного в этом постмодернистском мире нет. Как у Шендеровича в том рассказе: «Помер, царствие небесное! Да ничего, откачали». Оказалось жив. Принесли его домой – оказалось, он живой.

И если [Пригожин «оживет»], подавляющее большинство будет разочаровано. Потому что в другом случае хотя бы один сюжет нашей жизни, один из сюжетов, которые делают сегодняшнюю нашу жизнь совершенно невыносимой, дополнительно этически и эстетически невыносимой, получил бы завершение. Да, наша жизнь сегодня такая, что завершения может и не быть. Он вполне может быть оказаться жив.

Что это за типаж? Я уже говорил, что это Распутин. И вот еще одно подтверждение пришло. Потому что Распутин не может быть терпим в умирающей империи. Распутин осуществляет связь с глубинным народом, олицетворяет глубинный народ. Во времена Распутина глубинным народом были сектанты, которые, в общем, составляли и религиозную (и, я думаю, организационную) душу Россию. 

Сегодня глубинным народом являются зэки. Совершенно прав Арестович, говоря о том, что сегодня глубинная мораль в России – это зэковская мораль, мораль «просоленных мужичков», как он выразился. И это действительно так. Я боюсь, что… Ну как «боюсь»? Я понимаю очень хорошо, что единственной связью между глубинным народом и российской властью как раз и был Пригожин – представитель зэковских нравов, зэковского сообщества и блатной истерики на высшем уровне России. Человек, который ни перед чем не останавливался. Вот это как раз и была такая духовная скрепа.

Я много раз говорил, что главная духовная скрепа России – это тюрьма. То есть «Архипелаг ГУЛАГ». И вот Пригожин был голосом наверху этой системы, он был такой связью. Как в последней повести Бабеля «Старая площадь, 4» дирижабль гибнет из-за того, что нет связи между рулем и хвостом. А вот он и был такой связью. Как и Распутин был единственной связью между народом и царем, и царю он мешал. Он компрометировал его, и царица была его главным лобби при дворе. Поскольку он лечил наследника, то производил на нее впечатление, был таким универсальным лекарем наследника.

Распутин неоднократно предрекал, что его убьют, и вся его экстрасенсорика не подсказала ему, что главными орудиями убийства выступят именно Юсупов и Пуришкевич, то есть два человека именно с разных сторон весьма приближенные ко двору.

И здесь тоже есть какие-то люди, весьма приближенные ко двору. Они в условиях обострившейся придворной или внутриэлитной конкуренции этого человека [Пригожина] и убрали.  Распутин предрекал, что после него империя и года не простоит, потому что он был последней связью между народом и царем.

Я тоже думаю, что после Пригожина она и года не простоит. А может быть, сейчас все усомнится. Понимаете, где можно так публично, нагло, средь бела дня ликвидировать правую руку этого режима, там само туловище не может себя чувствовать слишком уверенно. А Пригожин вообще был похож на Распутина – такие же вкусы, такие же таланты, такая же мера цинизма, такое же использование официальной демагогии (в случае Распутина – православной, в случае Пригожина – военно-патриотической).  

И понимаете – что хотите делайте, – но я много обсуждал эту фигуру с Радзинским – человеком, который хорошо понимает театральную природу истории, претенциозную, если угодно, зрелищную природу. И вот у него, например, Распутин вызывает довольно сильную брезгливость. Как и у Алексея Толстого, который тоже писал о нем и говорил, что более омерзительной фигуры нельзя себе представить: «Жрал вареную рыбу, а волосы вытирал о волосы, о прическу, и наслаждался тем, что он царицу хватает». Да, отвратительная фигура, но талантливая, ничего не поделаешь.

Понимаете, если бы Распутин не был талантлив, если бы он не производил такого пугающего, мистического впечатления, наверное, он бы не добивался ничего. Понимаете, когда в фильме Климова «Агония» (гениальной, избыточной, страшной, трехчасовой картине) на его глаза – даже на фотографии – наезжает камера, а уж как его играет Петренко – это просто святых выноси… Не случайно столько экстрасенсов перебывало на съемках и гипнотизеров. Там Петренко чуть с ума не сошел на этой картине. Такой взгляд так просто не сделаешь. Картина мучительно снималась, мучительно выходила и мучительно складывалась потом судьба самого Петренко. Кстати, именно на съемках он подружился с гипнотизером Райковым и многих приемов от него набрался. Я, кстати, видел его в мастерской – сильное было зрелище.  Сам Райков играл Хвостова a propo.

Так вот, эта картина раскрывает, что Распутин (который, кстати, мал был и тщедушен, несмотря на впечатление огромной физической силы и выносливости) был, несомненно, одаренным человеком, заряженным какой-то, не скажу, витальной энергией… В экстрасенсов этих я не верю и их всерьез не воспринимаю. Но впечатление он произвести умел. И потом, такую карьеру сделать! Он же сделал карьеру, пересидев множество премьеров, чиновников, любимцев, фаворитов.

Я заметил, кстати, что, когда говорю о нем, у меня сами собой проступают интонации Радзинского, потому что это такая фигура, о которой надо говорить с некоторым придыханием, восторгом и некоторым подвизгиванием. Это то самое. Ну и на женщин он действовал, конечно, феерически. Ведь можно сколько ругать роман Пикуля «Нечистая сила» (он же «У последней черты»), но на меня он в детстве произвел сильное впечатление. Мы выписали «Наш современник», читали этот роман с большим интересом. Он, конечно, был изрядно кастрирован при публикации, на треть был сокращен. Но из всего, что написал Пикуль, он и сам считал этот роман лучшим. И он, пожалуй, самый увлекательный. Он очень трагифарсовый, смешной, в нем есть, конечно, и доля советской фразеологии, но вообще-то он не про это. Он про агонию. Это агония и есть, и в агонии всегда появляются такие фигуры.

И мне сейчас приходит в голову, когда я смотрю на Дмитрия Медведева и прочую, прости господи, шушеру, толпою жадною стоящую у трона, – так вот, мне приходит в голову финальный, невероятно сумрачный кадр «Агонии». Ведь кончается картина тем, что представители императорской семьи уезжают с похорон Распутина, уезжают в никуда, и в серой зимней дымке, под печальный звон колокольчика как бы растворяется вся российская империя, это такой последний выезд и последний раз мы смотрим им вслед. Вот так я смотрю на них – без сочувствия, без сострадания, но с большой грустью. Потому что это же финальный выезд финальной итерации российской империи. Вот до чего она себя довела.

Конечно, ужасно, что при последнем вздохе российской империи присутствовала, как писал Ленин, «шайка с чудовищным Распутиным во главе». Чудовище – какие тут могут быть сомнения? Другое дело, что и сам Ленин, пришедший на смену этой камарилье, был, скорее, символом вырождения, нежели, так сказать, радикального обновления. Они с Блоком два по-своему вырождающихся представителя рода. Только в случае Блока это вырождение прекрасное (мы как раз отмечали тут 102 года блоковской смерти), а в случае Ленина вырождение довольно отталкивающее. Но и то, и другое – последние представители рода. Один – представитель дворянской аристократии, другой – революционной интеллигенции, но и то, и другое вырождение.

Так вот, то, что при финале «российской империи», которая начала пожирать сама себя, главной фигурой был Пригожин, – это очень наглядно говорит и о состоянии этой империи, и об ее перспективах, и то, в каком качестве она войдет в истории. Но с другой стороны, нельзя отрицать, что Распутин долгие и долгие годы давал пищу художникам, и не только таким художникам, как Алексей Н. Толстой, который за годы сотрудничества со Щеголевым построил, конечно, совершенно бульварную пьесу. Сколько было, понимаете, очередей в театр, сколько было восторгов, какие были пародии («Ой, не ходи, Грицю, на заговор императрицы)… Но при всем при этом фигура-то такая, что из нее 50 лет спустя получится грандиозный филь Климова, даже 60. И кстати, фильм Климова – это такой памятник душевного, творческого и интеллектуального богатства. Даже сам сценарий Лунгина и Нусинова не бог весь какой – все равно жутко интересно.

Кстати, там же было в сценарии – который писал Климов с братом – было два Распутина. Одни Распутин – огромный, титанический, из легенды. Второй – маленький и тщедушный жулик. Распутин – легендарный персонаж, он один из тех персонажей, из которых создаются легенды. Да, мрачные легенды. Хорошо это или плохо?  Сам реальный Пригожин безобразен и мелок. Не хочу над свежей могилой (или еще даже не могилой) говорить гадости, но Пригожин из легенд – это воплощение народного мстителя, народного мстителя за коррупция (хотя он сам ее символ), народного и настоящего воина (хотя его так все военкоры и воспринимают – это, мол, народный воин; другое дело, что теперь народ в зэковской стихии присутствует, и Пригожин – это такой из гущи народа вышедший мститель непонятно за что).

Конечно, в  этом качестве Пригожин гораздо харизматичнее Путина. Он представлял Путину серьезную конкуренцию. Это очень наглядно.

«Стоило ожидать, что лысый головорез рано или поздно отъедет». Да понимаете, Злата, рано или поздно все отъедем. Собственно, как пишет мой любимый украинский поэт, ради этого случая перешедший на русский:

Хоть раньше или позже,

Но все же расцвело:

Сдыхай, сдыхай, Пригожин,

Подохнет и х…о.

Да, в Украине это воспринимается… Сейчас, одну секунду, я просто отвечу на звонок срочный. Ничего не поделаешь: работа есть работа.

«Реалистичный роман Веллера про всемогущего Звягина кажется фантастикой, но при этом фантастический «Гонец из Пизы», где «Аврора» поднимает мятеж кажется более реалистичным. Чего было в этом десятилетии больше  – воли или бессилия?»

Илюша, «Гонец из Пизы» хоть  и фантастический роман, но это как раз случай веллеровского предвидения, провидения, потому что Веллер предсказал низовой мятеж, где «Аврора» доехала до Москвы и привела Путина к власти. Там роман кончался замечательной фразой: «Чем это кончилось, мы знаем теперь все».

Это можно было истолковать и оптимистически, и крайне пессимистически. Тут уж ничего не поделаешь. Такая последняя надежда России – это народное восстание, которое выдвигает из глубин своих народного лидера. Но сейчас это вот такой вот лидер. И такое вот восстание, как пригожинский мятеж. Если вырождается, то вырождается все.

А чего было больше – воли или безволия? Видите, Звягин  – в известной степени автопортрет, он как раз и является носителем веллеровской философии энергоэволюционизма. И, конечно, Звягин – один из последних представителей советской интеллигенции. Военной интеллигенции, медицинской интеллигенции. Веллер же сам сын знаменитого врача, полковника медицинской службы, насколько я  помню. Поэтому это автопортрет. Такие люди в это время вымирали, вырождались и исчезали. Их меньше было видно.

Поэтому это, конечно, было время безволия, бессилия, расслабления старческого. Если бы несколько Звягиных нашлось тогда бы на Россию! Вот в Лебеде некоторые видели такой вариант, но в Лебеде, конечно, тоже было слишком много тщеславия. Но ничего не поделаешь, и у Лебедя не вышло. Так что есть у меня сильное подозрение (очень это смешно, когда из-за стола вылезает пухлая ручка, хватает вишню и уносит ее): когда такая фигура, как Веллер, Звягин или Лебедь пытается что-то в России исправить, как правило, ничего удачного не получается. Потому что время этих людей; время, когда они могли что-то решить, прошло. Это горько, но ничего не сделаешь. Было больше бессилия и безволия.

«Первыми, кто подхватил информацию о кончине Пригожина, были западные СМИ. Все это не чисто. Как бы это не оказалось диверсией». Да нет, Ириша, послушайте! Западные СМИ сейчас являются источником всей информации. Потому что отечественные СМИ – это либо маленькие помощники мамы, такие добровольные помощники пропаганды, либо это полностью рассеянные за границей люди. А из-за границы что же они могли узнать? Я подозреваю, что западные СМИ, особенно те, которым разрешено работать в России, являются сейчас главным источником информации о чем бы то ни было. И это позор нам, от этого очень горько. Кстати говоря, главную информацию о войне в Украине мы получаем главным образом из западных СМИ. Не говоря уже о том, что Зеленский комментариев российским СМИ не дает. Если не считать всего двух, данных за последние два года.

«Вы сказали, что Ленин – это вырождение дворянской интеллигенции. Но вы же и говорили, что Ленин олицетворяет собой модерн в политической жизни России. Нет ли здесь противоречия?» Ленин как фигура, как носитель политических идей, безусловно, выражает модерн. Ленин как частный представитель своей семьи, как часть своего рода – безусловно, памятник вырождению. Именно поэтому Ленин процарствовал не больше шести лет.  А потом с ним начали происходить удары. Он вообще унаследовал болезнь отца – слабые сосуды (прежде всего сосуды мозга) и при этом невероятная раздражительность, невероятная склонность к… знаете, к чему? К психосоматике? У него на соматическом уровне немедленно отражались все его ментальные проблемы.  

Его же, понимаете, мозг, по сути дела, взорвался. Три инсульта подряд, которые он пережил, это как будто три взрыва мозга. А почему? А потому что он столкнулся со стеной. Он думал, что воспользовался Россией, чтобы в России, как в слабом звене, построить социализм. А вышло, что Россия воспользовалась им, понимаете, какой кошмар? Россия его так перекорежила и его руками воспроизвела имперскую схему.

И когда он понял, что его руками выстраивается то же самое, когда он прочел сборник сменовеховцев (одна из последних книг, прочитанных им, была «Смена вех»), когда он узнал, что в нем видят красного монарха, – вот тут-то он, я думаю, понял, с какой страшной силой он столкнулся, какой это костный моллюск вместо рабочего класса.

Ему приписывают, конечно, это разочарованное письмо 1922 года, где он пишет, что класс – это не волевая единица, не мускул, а моллюск. Я считаю, что подобные мысли могли приходить ему. Анжелика Порозова, замечательный историк, считала, что письмо подлинное. Я считаю, что нет, не подлинное. Оно не похоже на Ленина по стилю. Но то, что он чувствовал нечто подобное, – это факт. Он чувствовал, что дело его жизни погибло еще при его жизни. И у него на сей счет никаких иллюзий не было.

«Смерть Пригожина – это занавес или толчок к новым событиям? Сожалеете ли вы о его смерти? Были ли у него качества, за которые его можно было простить? Или чаша его злодеяния была переполнена?»

Ну как «качества»? Понимаете, во-первых, не мне прощать. Во-вторых, само по себе сочетание «талантливый злодей», конечно, не является оксюмороном: гений и злодейство – это две вещи вполне совместимые. Оксюмороном, «Оксимироном», да. Бывают талантливые злодеи. Насчет гениальных злодеев не знаю, но талантливые злодеи бывают. На фоне неталантливого Владимира Путина (может быть, расчетливого или дальновидного, но неталантливого – ведь видно, что у Путина нет таланта, просто исходит это ощущение серой, монотонной неталантливо)… Ведь Путин даже глумится неталантливо. Вот Пригожин глумился – это было да… Так вот, тем не менее, я не считаю, что у Пригожина были качества, за которые его можно прощать. Талантливое зло – это все равно зло, и зло в квадрате. 

Что касается того, будет ли это толчком новых событий. Если он воскреснет, то он станет окончательным народным вождем. Пока народный лидер не воскрес (то есть трикстер), у него нет полноценного ореола, нет полноценной легитимности. Я, кстати, уверен, что даже если он действительно погиб, в наше время с помощью технологий сделать двойника или смонтировать его видеообращение не составит труда. Например: «Я в аду, температура плюс 70 градусов. Все, как мы любим». Это я цитирую его последнее, явно имитационное обращение из Африки.

Я думаю, что больших проблем нет «возродить» Пригожина. Если есть версия о том, что даже воскрешение Христа было выдумано апостолами… Хотя на самом деле, мне кажется, там слишком явные свидетельства – например, в Эммаусе. То, что его сначала не узнавали, например, такого не выдумаешь. Такое преображение волшебное, невероятное.

Но я думаю, что воскрешение Пригожина – это практически неизбежный этап смутного времени. Ведь Лжедмитрий – это сначала воскресший царевич, потом воскресший лжецаревич, потом воскресший «тушинский вор» et cetera. Они будут воскресать и воскресать. Я не люблю ванговать, хотя это очень приятное занятие. Но я с огромной степенью уверенностью могу предсказать в ближайшее время возрождение Пригожина вне зависимости от того, жив он сейчас или мертв. Но мы живем в сериале, потому возможно все.

Мне, кстати, еще год назад Геннадий Корбан в офисе в Днепре, за две недели до лишения его гражданства, говорил: «Поймите, мы живем в сериале». Он вообще драматург был по образованию литинститутский. «Это не Шекспир, но мы живем в сериале». Украина живет в «Слуге народа», который из комедии перешел в трагедию, но народную по-прежнему. А мы живем в другом сериале – похуже. Но то, что у нас все развивается по химически чистым законам драмы,  – в этом даже не сомневайтесь. Поэтому все, что связано с Пригожиным, с его смертью и его посмертным существованием,  – это, конечно, толчок к новым событиям. 

Понимаете, есть такой очень ненавистный мне, очень распространенный дискурс о том, что все будет так всегда, что Россия благополучно (это в ЖЖ я сейчас прочел целую простыню, не хочу светить автора, тем более что женщина пишет)  и Москва в том числе повернулась лицом к Азии, появились всякие азиатские сервисы, огроменная еда, в магазинах все есть. А Москва всегда такая витрина – в магазинах, на самом деле, ничего нет, но в Москве все есть. Какое-то время так можно существовать, и очень долгое время. «И это такой удобный город, прекрасный, по телефону все можно заказывать. Конечно, молодежь немного поникла, поразъехалась, но в целом ощущение непробиваемой стабильности». 

Если человек это так воспринимает… Понимаете, если человек замерзает в сугробе, у него тоже есть ощущение колоссальной стабильности. Когда его будоражат и расталкивают, снегом растирают, он говорит: «Оставьте меня, мне было так хорошо: я засыпал, я замерзал, я переходил в небытие. Мне было так комфортно». Вот это очень характерное состояние, субъективно ужасное.

Поэтому то, что происходит сейчас с Россией, когда я читаю это нытье, эти стенания, что экономика прочнее, чем в Европе, а все это может продолжаться 50 лет и что Россия всегда будет такой, сольется с Китаем, уйдет к Китаю, она так и будет закуклена, а все будет так много лет, – все это непонимание одного фундаментального драматургического закона: зло не умеет останавливаться. Оно не может закуклиться.

Вот говорили: Путин может так существовать еще 50 лет. Зачем он напал на Украину? Когда он полез в Украину, он резко перевел весы истории. Он ускорил свой финал с колоссальной энергией, с колоссальным ускорением. Он не мог не полезть туда – это было исторические детерминировано, это была абсолютно предопределенная вещь. Он не мог не начать внешнюю войну. Это был физический закон. Законы истории грубы и просты,  как законы театрального действия.

Нельзя остановиться, нельзя просто создавать бучу (не просто бучу, потому что сейчас слово «Буча» воспринимают как город; как уничтожение соседней страны; действительно, Буча стала символом варварства) в другой стране – теперь Путин создает бучу вокруг себя. Он с колоссальной силой провоцирует свое окружение, а дальше он становится заложником этой стратегии, потому что в системе сдержек и противовесов так называемой неизбежны внутриэлитные конфликты. Но гибель Пригожина, если она действительно была (или даже если она не была), ускоряет все.

Другой вопрос, почему август. Я помню, что мучил Жолковского этим вопросом. Он пытался мне объяснить, что август – не исключение. Помните любимый анекдот Ширвиндта? Кота спрашивают: «Правда ли, что март – месяц?»  «Ерунда, – прошипел кот. – Март-месяц не исключение». Хрущева сняли в октябре, монархия рухнула в ноябре, у нас какой месяце не возьми (октябрь вообще роковой месяц для России) – что-нибудь хорошее в нем обязательно происходило. Поэтому, по всей вероятности, та кажущая незыблемой система, которую построила эта система, обречена. Потому что внутри нее  будут происходить и не такие еще передряги. Передряг этих будет гораздо больше.

Понимаете, хотим ли мы того или нет, но это по Пушкину, позвольте мне перефразировать: «Лавина тронулась и рассекает горы». Она поехала. Какой камушек тронули – Украина ли, Пригожин ли, Путин ли – не важно. Важно, что лавина пошла. Она может ползти довольно долго. Но отличительная черта этого процесса то, что она сейчас пошла с ускорением.

Вот эти этерналистские разговоры, что это все навеки, что это навсегда, – это было бы хорошо, если бы система была внутри себя стабильна. Но помните, как говорил Леонид Генрихович Зорин устами Екатерины: «Великой державе застой опаснее поражения». Застой для великой державы неприемлем, она будет обрушивать его любой ценой.

«Камю говорил, что он модернист, хотя на самом деле  все ему приходилось выбирать самому. Он заставлял себя любить. Как тут не расплакаться». Я думаю, что Камю  – совсем не та фигура, которая годится для разговоров об экзистенциализме. То, что он писал, – безусловно. Но сам он как человек был уж никак не человеком модерна. Модерн его мучил, его мучила собственная безэмоциональность, как в «Постороннем». На месте эмоций, на месте твердых правил, на месте живых реакций (как в «Чуме») он видел в людях повальное попустительство своим сладостям, как называл это Лев Аннинский. Он человек в душе был очень архаический.

Его гибель – я не знаю, было ли это самоубийством, не уверен, – но его творческий кризис был во многих отношениях предопределен вот этим несовпадением. Он не был человеком абсурда. Абсурд в человеческом существовании его ранил и травмировал. Он как раз человек смысла, человек консерватизма, традиции. Человек смысла, а мир вокруг становился более бессмысленным.

Поэтому его экзистенциализм был стоической позицией человека перед лицом скучных кошмаров двадцатого века. Потому что «Чума» – это прежде всего роман о страшной скуке чумы.

«Как вам «черный август» в России? Оправдывает ли он ваши ожидания или все еще впереди?» Еще раз скажу, что август – не самый страшный месяц российской истории. Август – это всегда пролог к октябрю. Запомните эти слова, они не просто так сказаны. Август – пролог к октябрю. В августе все осыпается, а в октябре падает. В августе Корниловский мятеж, а в октябре Ленинский переворот. В августе защита Белого дома, и в октябре – защита Белого дома. К сожалению, в России связка «август – октябрь», действует очень прочно.

«Как вы понимаете «Улитку на склоне» братьев Стругацких?» С трудом понимаю, но если говорить объективно (насколько я могу понимать), изначально заложенная Стругацкими метафора леса как будущего  – эта метафора вообще до меня не доходила. И хотя они даже пастернаковский эпиграф («Оно распахнуто, как бор, все вглубь, все настежь»), я этой метафоры не понимаю до сих пор. То, что будущее – это лес. Для меня лес – это народ. А Институт – это элита. Или интеллигенция, условно говоря. Это для меня главная книга деревенской литературы.

Описание русской деревни; то, как там говорят, эти мертвяки, эти горшки с травобоем, и это квашеная пища, и эта песня «Эй, сей, веселись, справа сей, слева сей», и это хождение на карачках… Понимаете, принято считать, что первой жемчужиной деревенской прозы российской является солженицынский «Матренин двор». Мне представляется, что первая жемчужина деревенской прозы – это «Улитка на склоне». Кстати, чередование глав там мне не кажется органичным. Мне кажется, что это должны быть две части, как и при первой публикации. Условно говоря, есть «лесная» часть (моя любимая) в «Секрете», а институтская, как гораздо более скромная и скучная, в «Байкале». Для меня как раз «Улитка…» – это прекрасная метафора того, что происходило в эти годы (в поздние 60-е годы) в России. Тогда деревня как раз и жила в этих абсолютных мертвяках.

Хорошо сказал Слава Рыбаков (в те времена, когда мы еще общались)  о людях, которые управляют лесом: «Мы думали, что это будут жрицы партеногененеза, а это были партайгеноссе». Он остроумный человек, и его эволюция меня убивает. Но я продолжаю любить его прозу. Я продолжаю считать, что ранние его повести – «Художник», «Дерни за веревочку», «Достоин свободы» – это великая проза. А уж «Очаг на башне» – что там говорить.

Хорошо, что я сохраняю объективность к своим бывшим друзьям. Я продолжаю любить то, что они делали. Они ко мне не сохраняют. И тем ослепительнее их сияние.

«Надеемся на ваши новости. Надеемся, они будут правдивыми». Откуда мне взять новости? Я могу сказать только одно: Пригожин воскреснет обязательно. Я хотел бы вам процитировать, но не могу. Мы в свое время для прикола со Слепаковой сочиняли «гусарскую азбуку». Типа: «Кораллы не растут в навозе, Кобзон – известный мафиози». И вот там была строчка про Дудаева – о том, что Дудаев – это фигура, которая, скорее всего, воскреснет.

Я могу сказать, что та рифма, которая будет с Пригожиным, она его воскресит. И все будут говорить: «Инфа 100%», «Он там-то», «Я его видел», «Он с нами». Или там: «Я передаю вам от него привет». И уж точно ролик появится в самое ближайшее время. Вот это к бабке не ходи. Потому что этот ролик нужен. 

Вот никто не верил в смерть Распутина. Все говорили: «Нет, это двойник. Настоящий Распутин сбежал и где-то сейчас шастает по тайге».

«Не пора ли признать Луну иностранным агентом, нежелательной планетой и запретить ей светить по ночам». Миша, вы угадали. Я именно такой номер и собирался писать для «Гражданина Поэта». Но сейчас все вытеснилось более яркой историей. Тогда же мы с Сашей Гавриловым писали экспромты на эту тему, и я там написал:

В космическом пространстве

Звучит печальный смех:

Всех спутников просрал ты

И врезался во всех.

Понимаете, у Земли был один спутник – Луна. Как у России был один ближайший спутник – Украина. И в ту врезаться умудрилась. Да, надо все-таки постараться сильно. Но то, что Луну пора признать нежелательной организацией, – так на эти темы остроумный русский интернет начал шутить давно. И все повторяют фразу Путина – про Луну («Она упала»), про самолет Пригожина («Он упал»). Это все Владимир Владимирович заложил.

«Смотрели ли вы новый фильм Андрея Смирнова «За нас с вами»?» Смотрел и рецензировал его в эфире. Хорошая картина, хотя у меня есть претензии к его сценарию. И мне не нравится вот этот сюжетный ход, который двух Андреев Сергеевичей внезапно связал: о том, что в этой системе возможны только эксцессы. Случайно окажется добрый чекист, который будет помогать одной вызволять отца, другой искать дочь. Условно говоря, что в этой системе возможны только счастливые случайности. «Случайно добрый человек из КГБ, из НКВД». Легче богатому попасть в царствие небесное или верблюду пройти в игольное ушко, чем порядочному человеку попасть в ЧК, это практически невозможно.

Периодически виснет интернет, не обращайте внимания. Все-таки мы с вами находимся на очень чувствительном расстоянии друг от друга. Но ничего, скоро мы будем вместе.

«Актуален ли этот фильм сейчас, когда Сталина отмывают, очищают? И сам Смирнов, отвечая на вопрос, зачем он решил снять фильм, поднимает руки и говорит, что идея пришла свыше». Не свыше, а сверху. Он же смотрел на верхушку общества и, конечно, ему пришла такая идея.

Понимаете, эта картина отчасти провоцирует те претензии, которые ей высказывали. Она очень дидактична. Лучшие сцены там – массовые. Героиня сыграна Юлией Снигирь. Но Снигирь – слишком триумфальная красавица.  Я думаю, что Раппопорт была бы зедсь более уместна, она более истерическая, более еврейская.  А Снигирь – она такая для меня до сих пор Рада Гаал. Или вот в замечательном фильме «Цветы календулы», она там, по-моему, играла. То есть нет, не «Цветы календулы», а в каком-то другом. Но в какой-то из снежкинских картин, тоже про трех сестер, она играла. Так вот, Снигирь – абсолютная красавица, и в этой роли в этой картине она слишком ослепительна, чтобы быть женщиной 1953 года. 

У меня есть претензии к этому фильму. Нет у меня претензий к главному – потрясающие точные интуиции Смирнова. Он ведь показал, по большому счету, не кризис верхов и не предсмертие Сталина и не коллапс системы. Он показал чудовищное состояние народа – его доносительство, гниение, его готовность поверить во врачей-убийц (у Ярмольника там блестящая роль). Он показал массовое заболачивание территории, массовое заболачивание народа. Вот об этом картина. И в этом плане она, конечно, величественная и чрезвычайно прочная. А требовать от Смирнова или от любого другого художника прежде всего соразмерности в наше время, по-моему, нельзя. Иногда надо заорать. Это фильм-крик. А то, что Смирнов умеет снимать фильмы художественные, он доказал. Доказал это «Ангелом», доказал это «Белорусским вокзалом», доказал «Верой и правдой» – по-моему, самой совершенной картиной. И мне от него художественного совершенства не нужно. 

Другое дело, что у Смирнова всегда есть один художественный принцип – медленный разгон и лавинообразное движение к финалу. Так во «Французе», так и в «Осени». Кому-то это не нравится, кому-то нравится, но это почерк художника. Первый час медленный, а второй – вот такой. Кстати говоря, у Германа картина первую половину действительно разгоняется, а потом, когда начинается погром Руматы, она становится страшной, не оторвешься. Но при этом темп ее выдержан очень хорошо. Это такая особенность. При этом я считаю, что Смирнов – это блистательный сценарист и очень сильный режиссер.  А «Верой и правдой» мне кажется лучшей картиной именно потому, что там потрясающая калягинская роль, там великолепна сама метафора архитектуры. Это фильм о борьбе с архитектурными излишествами – он в меру смешной,  в меру трагический. Вот там больной Калягин, которому проводят телефон и он со Сталиным беседует,  – ну это Гроссман без Гроссмана. Ведь в «Жизни и судьбе» была такая сцена со Штрумом. Удивительно, что Смирнов это угадал, «Жизни и судьбы» не читая. Фильм 1975-го [1979], что ли, года.

«Пригожин всегда демонстрировал силу, презрение к смерти, а сейчас мы видим презрение к нему». Но, понимаете, это в любом случае не повод злорадствовать. Я говорю: у живого всегда есть возможность исправиться, а у мертвого этой возможности нет.

«Нравится ли вам творчество Рафаэля Альберти?» Был период в моей жизни, когда нравилось безумно. «Моряк на суше» – это сборник, который я знал наизусть. Песенки какие-то сочинял… Он там умирал от туберкулеза, скучал по родине, ему было 23, что ли, года, когда он написал это сборник. И он был прекрасный.

Тем более что я вообще люблю испанские эти песенные, отрывочные, короткие и слезные стихи, как у Леона Фелипе. Рафаэль Альберти мне представлялся одним из лучших поэтов поколения Лорки, помладше Лорки. Но там, видите, в чем проблема? Рафаэль Альберти довольно быстро увлекся коммунистическими идеями и начал писать сонеты про коммунистическую партию. Это, конечно, помогло советским переводчикам его переводить, а ему – приезжать в Россию. Я видел потрясающие совершенно кадры его выступлений здесь. Он же прожил почти 100 лет, пережил благополучно Франко. И его «Сонеты в изгнании» – это все-таки хорошая поэзия. Но ранний Альберти под сильным лоркинским влиянием был более живым.

Дневной экспресс остановился

там, где репейники стеной.

«Милая девушка, ландыш лесной,

воды ключевой у тебя я напился

и сердце оставил в кувшине с водой».

Ночной экспресс остановился

там, где оливы над рекой.

«Милый рыбак, лодочник мой,

сердце свое я, видать, обронила

в тесную лодку, в челнок твой сырой».

Это действовало совершенно волшебно, хотя это не бог весть что. Действовало это особенно на человека, который любит море и Крым. Для меня же весь год был ожиданием, когда я поеду к морю. Иногда получалось, иногда нет, но море – это вообще, наверное, то, что я больше всего на свете люблю. Больше леса, больше степного простора. Я под старость обязательно перееду к морю. Потому что я просто хочу жить там, где мне нравится.

И нынешняя моя жизнь происходит около почти морского озера, буквально на берегу. Регулярное купание там по утрам, очень освежающее, – это все отголосок того прошлого. И, конечно, все морское – как Новелла Матвеева… Кстати, Матвеева на вопрос «почему у вас так много морских песен?» всегда отвечала: «Потому что воды на земле значительно больше, чем суши». Это меня очень греет. И поэтому Рафаэль Альберти был у меня какое-то время одним из любимых поэтов.

Потом, значит, мать принесла мне его взрослые книги. Я стал почитывать их, и меня взял некоторый ужас. Вообще большие поэты, начинавшие как модернисты, попадали на тему коммунистической партии – и все. Хорошо, что Арагону как-то повезло раскрепоститься под старость. 

«Если предположить, что Пригожин оставался живым благодаря имевшемуся у него компромату на верхушку, стоит ли ожидать вброса этого компромата как реального доказательства его гибели?» Во-первых, никакого компромата у него быть не могло. Потому что а что является компроматом в наше время? Если вы узнаете, что Путин ест детей – это будет для него компроматом? Он нас этим удивит? Нет, не удивит.

Меня спросили как-то, что нужно сделать Путину, чтобы потерять власть. Я ответил: «Потерять власть». Ничего другого он сделать не может. Пока человек в России находится у власти, он может публично закусывать печенью оппонента, может мучить детей; может детей, которых он лишил родителей, вытаскивать на сцену празднества в Лужниках, детей из Мариуполя, из неблагополучной марупольской семьи, заставляя девочку обнимать своего якобы спасителя и, забывая слова, говорить о «сотнях тысяч детей, которых добрый дядя Ангел спас в Мариуполе.

Я когда дописывал эту сцену для книжки «VZ», у меня волосы дыбом вставали. Лишний раз это пересматривал – это  невозможно, это немыслимо. Ну ничего – каким компроматом можно сейчас удивить? Какой компромат можно выкатить на Путина? Даже если мы узнаем, что у него с НАТО договорняк, все скажут: «О, наверное, так надо. Наверное, выхода не было. Наверное, он таким образом защищает наше геополитическое могущество». 

Нет компромата на Путина, это первое. А второе – ну какой компромат мог быть у Пригожина? Что Пригожин мог такое о Путине знать? Его любимое блюдо? Или что во время поедания этого блюда он покрякивает? Чем можно удивить, ну что такое? Вы думаете так, потому что вы добрый и чистый человек, настоящий поэт. А прозаики понимают, что уже ничего не сделаешь.

«Я поймал себя на мысли, что придумываю сценарий того, как Пригожин мог выжить, перехитрить Путина. Не оттого ли это, что Пригожин обладал чертами трикстера?» Конечно, обладал. И, конечно, он, как и всякий трикстер, должен воскреснуть.

Тут вот одна сетевая писательница считает, что трикстер должен быть отрицательным героем. Да ни хрена подобного. Замечательная статья Марка Липовецкого о свойствах трикстера… Кстати, Марк, большой тебе привет от свердловских, екатеринбургских коллег, они вспоминают твои лекции, на которые они бегали всем филфаком; они вспоминают, какие они открывали грандиозные перспективы – они о постмодернизме впервые услышали от тебя. Так мне пишет одна твоя бывшая студентка, которая говорит, что твой папа также был очень знаменитый человек  в Свердловске. С удовольствием передаю.

Так вот, Липовецкий замечательно написал о том, что трикстер – всегда агент прогресса, агент иронии и милосердия. Поэтому Пригожин не трикстер. Он, если угодно, антитрикстер. Он тень Арестовича. Есть два капитана – капитан КВН и капитан КГБ, которые друг другу противостоят. И есть два военачальника – Герасимов и Залужный, два профессионала, и Залужный Герасимова хвалит как профессионала, хотя и со всей поправкой на мораль. А вот есть фигура, симметричная Арестовичу. Но ведь Арестович – агент юмора и прогресса, веселый авантюрист, Бендер. А ведь у Бендера есть тень – это Корейко. Корейко – это бультерьер, это хищник, но он тоже self made man, и он тоже не лишен своеобразного гробовщицкого юмора, некрофильского. И, по большому счету, Корейко – единственный человек в романе, который может Бендеру противостоять. И даже – в конце второй части – он одерживает верх. Помните, когда Бендера помели во время учений, Корейко его перехитрил. Да, Корейко перехитрил Бендера.

Пригожин – это Корейко. Страшный человек, убийца, но он способен еще пощекотать нервы. С этими его страшными темными глазами и страшным оскалом он еще получает удовольствие от игры со смертью. Потому что люди его уже ничем удивить не могут, а смерть еще может.

«Что послушать или почитать о буддизме? Как вы к нему относитесь?» Да женщина, на которую вы ссылаетесь, это явно не пропагандистка буддизма, а шарлатанка.  Я не считаю, что Пелевин буддизм.  Я согласен с Ириной Роднянской, которая видит в нем, скорее, православного или, во всяком случае, христианского мыслителя. Но лучше всего о буддизме писал Пятигорский. Буддизм глубоко понимал Хлебников. Довольно интересные мысли о буддизме содержались в лекциях Бродского. Опять-таки, я имею в виду воспоминания студентов о его лекциях, но это лекции, к сожалению, не изданы. 

Понимаете, из практикующих буддистов сегодня интереснее всего о буддизме рассказывает Стас Кучер, но я не знаю, можно ли Стаса Кучера называть таких полноценным буддистским философом. Это же огромный спектр, и я в этой области не очень начитан. Самым умным был, конечно, Пятигорский. И самый практикующий.

«На каком романе сломался Бондарев?» На «Выборе» совершенно очевидно, сейчас буду об этом говорить.

«Насчет того, кто погубил ненаглядного Пригожина. Думаю на Францию, которой Россия перешла дорогу  в Африке». Не нужно развивать эти геополитические фантазии. Франции было до Пригожина столько дела, сколько Пригожину было до Франции. Он обтяпывал там свои – не знаю, путинские или свои личные – делишки.  Геополитиком он не был никаким.

«Пригожин не сделал для страны ничего полезного  – обычный олигарх-уголовник, похер на то, что разбился». Ну, похер не похер, все-таки живой был человек. Но то, что он ничего хорошего для России не сделал, – это факт. Тем более, что убийство в ЦАРе трех журналистов (а один из них был гениальным кинематографистом – речь о Расторгуеве, да и Орхан Джемаль был человеком талантливым, да и третий с ними оператор тоже был талантливым человеком), – они погибли по вине Пригожина, по его непосредственной наводке. Думаю, что здесь тоже вещь непростительная.

«Если человек посредственен во всем – во всех своих желаниях и потугах, может ли он стать идеальным учителем, который заставит детей перешагнуть через этого посредника и сосредоточиться на предмете?» Нет. Учитель, который посредственность такая, что через него видно сам предмет,  – такого не бывает. Посредственный учитель – это всегда человек в футляре, Беликов. Дело в том, что если учитель – это посредственность, если он не может «зажечь» в классе, какими способами он будет поддерживать дисциплину? Только палочными.

У учителя есть всего три способа овладеть вниманием класса. Первый – знать предмет так и рассказывать так интересно, что это поневоле, на уровне эмпатии ученической увлекает. Второй – палочная дисциплина. Третий – это подход Викниксора, подход Сороки-Росинского. Подход жестокий, невротический, невротизирующий подход, который позволяет все время создавать в классе такие сложные, экспертно неоднозначные ситуации, где от детей требуется моральный выбор. Им интересно тогда. Но это очень сильно невротизирует. Тайна, как Росинский это делал. Но он умел мотивировать детей не только феноменальным знанием предмета. Его школа не зря называлась ШКИДом – школой имени Достоевского.

Он ставил на детях довольно жестокие эксперименты. Ну как «ставил»? Это был его стиль, садических интенций он не имел. Но он их ставил перед трудноразрешимыми моральными проблемами. Я думаю, также действовал Корчак. Страшная судьба, судьба героическая совершенно заслонила его работу, гениальную его прозу, совершенно потрясающую, и гениальные его научные принципы. Дело в том, что Корчака выгнали-таки из его школы. Он дал детям такую свободу, что они избавились от него. А в принципе, Корчак умел поставить ребенка перед ситуацией трудного нравственного выбора. У него не было секты. Он все время заставлял детей (вместо того, чтобы учить и навязывать что-то) решать сложные моральные проблемы. Это три способа работы с классом, четвертого я пока не нахожу.  Я обхожусь этими тремя. Мать моя в работе их совмещала.

«Говорящие фамилии в литературе часто являются способом характеристики персонажей. «Где родился, там и пригодился»: чем пригодился Евгений Пригожин России?» 

Я, кстати говоря, думаю, что это такой же псевдоним, как и Распутин. Распутин был Новых. Я думаю, что Пригожин – это взятая фамилия. И не потому, что он пригодился, а потому что он пригожий. Без каких-либо эротических коннотаций. Но если и пригодился, то, конечно, он пригодился – только не России, а Путину. На него можно все свалить, его грязными руками можно все сделать, ему можно поручить вербовку убийц и дальнейшую социальную адаптацию убийц. Кстати, с социальной адаптацией не удалось: многие продолжают убивать, вернувшись.  Я бы не стал говорить, что он пригодился. Просто он оказался в нужное время в нужном месте. Мы все-таки видим, что бог не фраер.

«Мне все-таки кажется, что Пригожин – жертва Запада. Они могли это устроить, чтобы навести шороху». Да и шороху большого нет. Русское общество  – это холодец. Я сейчас как раз собираюсь опубликовать главу из книги «Холодец». У меня есть такие интермедии  между тремя частями (комедия – трагедия – мистерия). И вот между ними есть такие интермедии. Одна из интермедий называется «Холодец». Я больше всего ненавижу как структуру именно вот это вечно дрожащее желе. Это не отменяет моих симпатий к заливному, чисто гастрономических. Но в принципе, холодец – страшно дрожащее блюдо из мертвой свиньи – это такая метафора русского общества. Помните, как Путин открывает холодильник, а  там желе дрожит. «Не бойся, я за сметаной», – говорит он.

Вот здесь то же самое. И потом, писала же какая-то женщина в Z-поэтах о том, как она сочувствует Европе, у которой уже и отопления нет, и картошечку с сальцем не пожаришь. «Пока томится холодец», она принимает горячую ванну, нежа свои пяточки. Женщины этого типа очень любят свои пяточки, ведь они этого достойны. А у нее в это время томится холодец.

Вот и русское общество – это холодец, мертвая субстанция абсолютно; студень, который, если его разрезать, срастается по-живому, слипается. И эта мерзкая его слизкость, абсолютно мертвое, жилистое желе. Из того мяса, которое нельзя съесть с аппетитом, можно сделать холодец. Притом, что это любимое блюдо русских застолий, студень с хреном. Но если говорить объективно, то студень – это и есть состояние русского общества, предельно застывшего. Застывшего в нежидкую, но и нетвердую субстанцию. В этом холодце наводить шорох бессмысленно.

И потом, почему вы все время так хорошо думаете о Западе? «Запад нас обманул», «Запад нас нагнул», «Запад с нами сделал то-то». Да ну что вы, откуда вы взяли? Почему Запад с вами делает и то, и это, а вы с ним ничего сделать не можете? Запад обещал вам, что не будет Майдана, что НАТО не будет расширяться, а вы доверчиво поверили этой логике, и он вас развел. Почему же вы так плохо думаете о своем народе и о своих лидерах? Это же не доброта. Это тупость – то, что вы ему приписываете.

«Играл со смертью, так и не доиграл». Слушайте, каждый человек играет со смертью. Жизнь  – это вообще игра со смертью. А вы думали как? 

«К вопросу  о деградации. В связи с «1984» Оруэлла: если ваши идеалы не деградировали, то это не ваша заслуга, а недоработка оппонента». Да, это верно. Дело в том, что идеалы имеют свойство стираться от употребления. Думаю, что человек должен обновлять. Не скажу идеалы, но свою этическую программу.  Я всегда настаиваю на правоте Лешека Колаковского: этика – это есть вопрос ежеминутного, ежесекундного, постоянного выбора.  Это не система ценностей, это момент сотворения выбора. И с идеалами также. Если у вас идеалы не меняются с рождения, они ветшают и деградируют. Я боюсь, что надо обновлять, по крайней мере, стремление и представление об идеале. Это не значит, что их все время надо конформистски адаптировать к эпохе.  Наоборот, с эпохой совпадать не надо. Нонконформизм – вот мы о чем и говорили недавно на «Навигаторе» с Ренатом Давлетгильдеевым – это постоянное умение противостоять. Но даже и оно приедается. Поэтому я за подвижность, я за ртуть такую.

«Посоветуйте книги по истории России, которые читали вы сами?» Соловьев, Ключевский. Соловьев вообще очень надежен, Ключевский очень увлекателен. Ну а то, что я читал для души по истории души, это, конечно, трилогия Мережковского «Царство зверя» («Павел», «Александр») – это лучшие исторические романы Мережковского. Вообще, это лучшее, что он написал. «Павел Первый», «Александр Первый» и «14 декабря». Он гениальный был писатель. 

«Стихийные мемориалы Пригожину – это возвращение Дракона?» Да нет, это тоска по народному герою. Понимаете, народ хочет думать, что Пригожин был его заступником. Каким заступником он был? Это был банальный олигарх. Но народу хочется так.

«В «Навигаторе» (спасибо, что смотрите) вы подняли вопрос нынешних интересов российского подростка. Как мать 15-летнего подростка рассказываю: «Гадкие лебеди» Стругацких, полный игнор всего, дикий скепсис относительно патриотических потуг школы, индифферентность по отношению к падающим беспилотникам, отсутствие сочувствия погибшим. Видимо, нам, взрослым, придется ждать мокрецов, которые уведут детей в нормальный мир».

Дорогая Дайла! Если ваши дети ушли от вас и с вами не совпадают в ваших пристрастиях, вкусах и оценках – это значит, что мокрецы уже здесь. По Стругацким… ведь «Гадкие лебеди» – гениальная книга. Она показывает, что первым признаком человекам модерна является безразличие к тем ценностям и проблемам, которые есть у родителей. Помните, Ирма, дочка Банева, не сочувствует матери, не жалеет ее, он не мокнет во время дождя. Помните, у нее теплая и сухая кожа во время дождя. Она не сопереживает Баневу, ей не интересны его проблемы. 

Все дети, которые пришли на встречу с Баневым, – это отражение встречи Стругацкого с ФМШатами в Новосибирске, Аркадия Натановича. Он ездил в ФМШ и, вернувшись, описал это в «Гадких лебедях» вместе с братом. Он думал, что эти дети высокомерны от огромного объема знаний. Нет, они просто высокомерны. Они следующее поколение, поколение 2.0. Я сколько бы на своих детей ни смотрел, я всегда вижу, что это 2.0. Это новая, улучшенная версия меня. Наши проблемы их очень мало заботят.

Если вашего ребенка не заботят эти дроны, это не значит,  что он равнодушно относится к войне. Для него война – это проявление рака, которое поразило это общество. Это значит, что мокрецы уже здесь. Но кто эти мокрецы, неизвестно. Для меня большая загадка, кто является гуру для нынешних 15-летних. Не Билли же Айлиш? Я не знаю, кто для них моральный авторитет. Точно не я. «Синие киты» – это то, что на поверхности. А что внутри, мы не знаем. Хотя вообще это хорошая тема, вот где триллер.

У меня была такая новелла, она называлась «Неволя». Там про организацию детей, про которую учитель знает, но проникнуть туда не может. Он понимает, что эта организация его убьет. Но где у нее центр и есть ли у нее центр, он не понимает. Это могла бы быть завязка очень неплохого романа.

Это была моя реакция на недописанный роман Саши Гарроса «Воля», который, я думаю, скоро выйдет из печати. Евдокимов его завершил, по гарросовским лекалам. Это огромная книга, там листов 50. Я так хочу, чтобы ее издали. Я знаю, что она в работе у Елены Шубиной. Я страшно жду, когда эта книга выйдет в свет.

Понимаете, когда распался тандем Гаррос-Евдокимов, это было для меня большой травмой. Я считал, что их лучшая вещь – это киноповесть, сценарий «Чучхе». Они гениально мыслили. И когда они работали вдвоем, они как бы разгоняли умы друг друга, как Стругацкие.

И вот этот последний роман «Воля» – последнее, над чем работал Гаррос перед смертью и что Евдокимов так гениально дописал, – эта книга имеет статус потенциального бестселлера. Я хочу, чтобы редакция Елены Шубиной – вне зависимости от того, где она сейчас находится – ее издала. Я очень верю, что это произойдет. Аня Старобинец все сделала для того, чтобы последняя книга ее мужа увидела свет. Я очень надеюсь, что это произойдет, это очень важно. Она об этом.

Я не знаю, кто нынешних подростков доводит до совершенства, кто эти мокрецы. В 90-е годы знал, в нулевые знал.  А сейчас не знаю. Но люто интересуюсь этим вопросом. И если кто захочет хорошее фэнтези на эту тему, это будет очень востребовано. Это не религиозный лидер, это какой-то лидер другой природы. И я не знаю сетевую организацию. Мне не хотелось думать, что там тоже студень. Мне хотелось бы думать, что там структура.

«Как вы считаете, а не может ли сам Арестович быть сектантом?» Нет, он не сектант, потому что секта имеет своей целью создание вертикальной структуры, где есть круг допущенных и есть отряд лохов. Тоталитарная секта, по крайней мере. Тоталитарная секта стремится к созданию вертикали, вертикальной структуры.

Арестович же создает сетевую. И более того, у него слишком много самоиронии и подстав. Он все время подставляется – намеренно, нарочно. Когда он упоминает «Велесову книгу», например, – что это, как не подстава? Он знает, что «Велесова книга» – фальшивка. Он для сектанта слишком насмешлив и слишком умен. Может ли Арестович быть опасен потенциально? Да, скажу честно. Для меня критерий значительности человека – это то, может ли человек быть потенциально опасен. Если не может, значит, он незначительный.  Там нечему быть опасным. Все значительное, интересное потенциально опасно.

Спасибо, что смотрите.

«Как называется сатанинская секта, захватившая – по вашей теории – власть в последние 500 лет?» Сатанинская секта называется «чекисты» или «опричники». Кромешник – это ведь тоже Опричнина. И он Кромешник не потому, что тьма кромешная у него в душе. А потому что «кроме», «опричь». «Кроме остальных»: для него власть снимает все моральные вопросы и дает все права. Для него сделано исключение, он опричник и кромешник, условно говоря.

«Если человек в какой-то момент перебарывает страх смерти, можно ли назвать его нормальным? Я по многим авторам вижу: как только в их творчестве появляются сюжеты, в которых они описывают победу над смертью, что-то в них ломается. Я сам очень рано лишился страха  смерти и теперь не знаю, что мне делать. Ничего не могу создать».

Мононоке (да, «Принцесса Мононоке»  – это хорошо), друг милый, могу вам объяснить, в чем дело. Если вместе со страхом смерти вы утратили любовь к жизни (а это вещи взаимосвязанные, к сожалению), тогда да, тогда вам писать трудно. Но вы поймите другое. Сейчас важную вещь скажу. Для любого, достаточно продвинутого ума, который довольно долго рефлексировал над своей сущностью, над своей душой, над своим способом мыслить, и так далее (а если вы что-то пишете, у вас еще есть потрясающее пространство для самонаблюдения, просто прямые доказательства из первоисточника об акте творения, как Господь творил мир), – так вот, если у вас есть достаточно глубокий опыт рефлексии, вы же понимаете, что душа человека, если она у него есть, бессмертна.

Потому что человек – это не более чем палец в перчатке. Его внешняя оболочка снимается с него как перчатка, но палец не девается никуда. Он или влезает в новую перчатку, либо начинает без перчатки обследовать новое космическое пространство, но вы не можете не видеть в себе – при достаточно глубокой рефлексии – светящейся красной точки. Поэтому все эти разговоры о страхе смерти… Все сказал Дамблдор: «Для продвинутого ума смерть не более чем еще одно приключение в цепи авантюр». Приключение, adventure. Как сказал замечательно Андрей Синявский: «Будем тщательно, вдумчиво готовиться к смерти  – главному событию в жизни». В «Мыслях врасплох», по-моему.

Да, смерть – это главное событие в нашей жизни, наряду с рождением. Для кого-то, может быть, и вовсе не главное, десятистепенное. Но я бы даже сказал, что смерть – это вообще не событие. Смерть – это неизбежная фаза перехода, вот и все. Но страх смерти – это, скорее, такая же рудиментарная, иногда приятная и творчески стимулирующая вещь, как ностальгия. Можно ностальгию воспринимать [НРЗБ]. Мне надо было взять кусок для антологии одной, и я перечитывал одну книгу. Там вот эта ностальгия по стадиону за окнами, по каким-то запахам, по домашним вещам очень хорошо описана. Но зависеть от этого рабски, рабски зависеть от страны, в которой ты живешь, от прошлого своего, – это же довольно скучно.

Страх смерти – это такая же рудиментарная вещь, как привычка пить кофе по утрам. Не будет кофе – будем что-то другое пить. Это я к тому, что, понимаете… Вот мой ребенок, например, который пришел, как всегда, очень вовремя. Он так сильно похож на мою мать – это она присылает в его лице такие постоянные приветы, что о какой смерти мы можем говорить? Любой материалист скажет: «Это генетика». А я  вам скажу, что генетикой это не определяется. Он же генетически не может знать какие-то ее приметы. Ну назовите генетикой, мне не важно. Мне важно знать, что никто никуда не девается. И вообще, чем материалистичнее ваш подход к жизни, тем, как правило, абстрактнее, бездуховнее, бестелеснее, неощутимее результат. 

Наоборот, чем больше непрагматических, бесполезных вещей вы делаете,  – это выгоднее. Это главный эволюционный механизм. Кажется, еще Чуковский в своей первой статье обозначил, была там главная мысль о главной обманке Господа: чем прагматичнее, тем неудачливее, чем бескорыстнее, тем вы богаче. Пишите бескорыстно – за это больше платят. Это великая мысль.

Да и потом, не избавились вы от страха смерти, о чем говорить? Вы пока еще только в начале пути.

«В моем детстве на слуху было несколько авторов военной прозы – Богомолов, Карпов, Васильев, Быков, Бондарев. Бондарев выделялся не только языком, но особенно темой любви на войне. То, что сейчас называлось эротикой. Это был возбуждающий взгляд. Когда я перечел эту прозу взрослым, эротическая тема осталась отличительной особенностью его текстов»

Во-первых, гораздо интереснее в этом плане Нагибин. Во-вторых, любовь на войне – это, в общем, продолжение той темы, которая Бондарева, как и Нагибина, сформировала. Только Нагибин был постарше на три года. Это было потрясающее поколение, которое в 16-17 лет в 1940 году перешагнуло, как писал Нагибин,  «барьер нелегкий для всякого значительного юноши». Они были людьми рано созревшими. И правильно дочка художника Васильева в романе «Выбор» говорит: «Вы – молодые боги». Она там смотрит на фотографии Ильи Рамзин и влюбляется в него. А в него нельзя не влюбиться – в этого пятидесятилетнего иностранца. «Вы были молодые боги».

Как первые люди в Эдемском саду, они открыли для себя поразительные вещи. Они открыли для себя чувственность, и этой чувственностью была заражена, охвачена вся их жизнь. Это касается даже такого бедного героя, как астафьевский мальчик в «Звездопаде» (он там главный герой). Это было очень чувственное поколение, открывшее для себя эротику. Кстати говоря, именно эти люди и создали эротический прорыв Оттепели, как Чухрай в «Сорок первом» – гениальном, чувственном фильме. У Извицкой там главная роль, по-моему.

Поэтому для меня вот эта эротическая тема на войне – это следствие воспитания того поколения, первого советского, свободного, абсолютно сверхчеловеческого и ИФЛИйского поколения, к которому принадлежал Бондарев. Меня некоторые люди попрекали большим количеством эротики в «Июне». Но дело в том, что для того поколения это была очень важная составляющая часть жизни. Когда Всеволод Багрицкий полюбил Люсю Боннер, ей было 15, а ему 16 или 17. Это поколение, рано вкусившее запретные плоды. А тут еще война, а тут еще ощущение, что надо успеть все. Потому что жизнь может закончиться сейчас.

 И да, это было поколение, для которых эротика была важной составляющей жизни. Вот Васильев, который в свою 45-летнюю жену в том же «Выборе» до сих пор влюблен, как ребенок. 

«Назовите, на ваш взгляд, лучшие вещи Бориса Зайцева?» Я не знаю. Борис Зайцев – это очень бледный писатель. Насквозь прозрачный, трогательный, добрый, голубоглазый, седой, бледный русский интеллигент. Неплохая повесть о Тургеневе. «Голубая звезда», по-моему, была у него повесть, если я не путаю ничего. Но все, что я у него читал, – это тихий, теплый, разбавленный московский свет. Это такой разбавленный Шмелев, а Шмелева я терпеть не могу. А вот Зайцева люблю как тихого трогательного интеллигента, но сказать, что какие-то его вещи меня сильно тронули, я не могу. Борис Зайцева дожил до 90 лет и переписывался с советскими писателями. Жалко, что не вернулся. Мне кажется, в его возвращении уже не было бы компромисса, а было бы что-то бесконечно трогательное. Он был такой очень московский человек. Вот мне кажется, что это был бы идеальный вариант судьбы.

«Интересно было бы записать вашу встречу с Курпатовым (дубль два), особенно о разделении человечества. Желаю вам реализовать идею с «Градом обретенным»». «Град обретенный» я обязательно напишу. Как только я сделаю «VZ»,  я почувствую невероятную творческую свободу. Я эту вещь делаю как выполнение долга перед собой. Я эту вещь должен сделать, это мой единственно возможный вклад в борьбу и победу сил добра  – и украинского народа как частный случай, и добра в целом в планетарном раскладе сил. Как только  я закончу эту книгу, которая должна быть достойна своих героев, как только я  1 сентября (как мы договорились, я наметил себе эту дату, а то без дедлайна я не буду шевелиться) отправлю ее издателю (а там еще будет период доработки, чтения, показа разным экспертам), я почувствую огромную творческую свободу.  Я подумаю, на что ее направить.

Либо на доведение до ума романа, который, в общем, почти готов. Либо на работу над вот этим безумным проектом «Града обретенного». Потому что я же сказал Андрею Стругацкому: имя Стругацких должно быть на этой книге. И я поделился этим замыслом с Мариной Дяченко, которая сказала, что писать – конечно нет, а вот выдумывать – конечно да. 

Имея такие головы рядом и будучи третьей головой, взяв на себя всю чисто черновую работу, все написание, я думаю, мы сделаем книгу серьезную. Потому что «Град обреченный» не закончен. «Андрей, первый круг вами пройден, состоялось самоуничтожение». А дальше, мне кажется, он должен оказаться в Ленинграде 1954 года и уехать оттуда. Потому что если он уедет, получится то, что получилось.

Я собираюсь написать и третью часть – про войну. Это будет следствие того, что у него получилось. Ничего другого получится не могло. «Град обреченный» – это трилогия. Точно такой же трилогией была повесть о Каммерере. Я не могу сказать, что я хочу остаток жизни посвятить этой идее. Но у меня есть идеи, которые продолжают, которые развивают «Град…». Я всегда себя чувствовал, в общем, продолжателем дела Стругацких. Это великие отцы-основатели. Все, что мы делаем, – это попытка развить их вселенную и продумать их догадки, приходившие к ним иногда совершенно случайно. К ним приходило гораздо больше мыслей, чем они осуществили. Их душили замыслы, я думаю. Коллективное поколение учеников могли бы сделать из «Града…» то, что задумывалось. Пока это не законченная вещь.

О расслоении человеческого общества… Книга, которую я упоминал, это Мюррей – «Диверсификация человека».

«Как вы считаете, сознательно ли Арестович конструирует себя как христологическую фигуру? В начале войны – Параклет-утешитель, сейчас –  трикстер. Каков финал этого сюжета?» Вася, не знаю, каков он, но то, что любой лидер в сегодняшней Украине обязан оглядываться на христологические архетипы – это совершенно очевидно. Трикстер сейчас, конечно, в большей степени Зеленский, но и Арестович имеет, безусловно, трикстерские черты. 

«Повесть «Берег» – произведение о любви и гуманизме. А отчего же герой в конце повести умирает по пути на родину?» Сейчас объясню. Вообще дилогия «Берег» – «Выбор»… То есть это была трилогия о творческой интеллигенции – «Берег», «Выбор» и «Игра», про писателя, художника и кинематографиста. «Игра» – это совсем уже провал. «Берег» – хороший роман. «Выбор» немножко суконно написан, но все же. «Выбор» – роман кризисный, на котором Бондарев сломался. Сейчас об этом поговорим.

«Какие произведения описывают идеологический раскол в семьях – непонимание, разрыв отношений?» Вот я только что получил замечательный роман молодого автора об украинской войне, о расколе, который произошел в его семье и в его отношениях с возлюбленной. Роман называется «Черти», автора пока светить не могу, но она за пределами России находится. Мне книга очень нравится, я ее отправил издателю.  

«Август еще не кончился». Да, но еще раз говорю: октябрь ничем не хуже.

«Любите ли вы Одри Хепберн?» Боготворю. И как женщину, и как борца за мир, и как потрясающую личность, и актрису, и танцовщицу, и исполнительницу роли Холли Голайтли. Ну что вы хотите? Хотя Холли Голайтли мне рисовалась совсем не такой. Она же веснушчатая, светловолосая, рыжая такая девушка из Канзаса. Она страшно эротичная, страшно соблазнительная, но в Одри слишком много нью-йорского лоска. А Холли, как сказал Капоте, американская гейша. А американская гейша – это, конечно, вопрос к Денису Захарову, нашему главному капотеведу. Кто был прототипом Холли? Вариантов много. 

Но американская гейша – это женщина, которую безумно хочешь. Это не икона стиля, это женщина простоватая. Помните, там у него там есть эпизод, когда массажер-гомосексуалист в «Услышанных молитвах» так возбудился на девушку, что немедленно побежал в ванную и там кончил. Так она на его подействовала. Есть вот такие женщины в русских селеньях и в селеньях американских, которые выросли где-нибудь в глубинке, на ферме. Она веснушчатая, она простая, у него широко расставленные глаза, руки, может быть, у нее крупноватые, а кожа слишком обожжена каким-нибудь техасским или канзасским солнцем. Я в Арканзасе таких видал много: глаз не отвести и возникает жуткое желание. Скуластость, губы пухлые, просто невозможно оторваться. 

И я думаю, что Холли Голайтли была такая: когда он смотрит на ее высокие скулы… Он узнает в скульптуре, которую ему показывают в баре, эти черты американской гейши. «Холли Голайтли! Наверное, она теперь в Африке».  Африка – это место всеобщего бегства. Как у Пригожина, как у Гумилева. Прости, Господи, за соположение этих имен. И вот Холли Голайтли тоже куда-то делась в Африке.  

Я не думаю, что Одри Хепберн – идеальная актриса на эту роль. Она идеальная Наташа Ростова в молодости и идеальная «Как украсть миллион». Но слишком много в ней хрупкости, чтобы быть Холли Голайтли, потому что к Салли Томато такая ездить не будет. Но с другой стороны, картина получилась такая прелестная… Какая бы она ни была. Там сцена массажа указывает на то, что Капоте не хотел бы с ними спать – он хотел бы им делать массаж, он хотел бы их гладить. Это максимум того, что ему было от них нужно. Тактильное касание, заряжаться от них витализмом.

Тут мне пишут, что я описал, скорее, женщину из русского селенья. Нет, поверьте мне, арканзасские селенья не так уже сильно отличаются от русских в плане доминирующего типажа. Во всяком случае, «слона на скаку оставит и хобот ему оторвет» – это, скорее, про них.

Поговорим о Бондареве. Юрий Васильевич Бондарев, которого я несколько раз наблюдал лично  и он меня очень сильно разочаровал своими секретарскими литераторскими манерами,  –  это пример очень одаренного писателя, жестоко испорченного статусом и еще одним соображением – недостатком философии, недостатком собственного мировоззрения. Я думаю, что к главной проблеме военной прозы мы еще вернемся. Главная проблема военной прозы – это «за что мы, собственно, воевали?» Действительно, у этого режима с фашистским было немало общего – в эстетическом оформлении, в том искусстве, которое навязывалось, в отсутствии у человека прав. Но было одно принципиальное отличие: фашизм  – это устремление в прошлое. А коммунизм, социализм – это устремление в будущее.

Не нужно сводить войну к грубой, телесной войне за землю, за родину, за кусок землю. Земля – вещь безликая; более того, это вещь почвенная, низменная. Воевали не за землю. Воевали не за жизненное пространство… 

Понимаете, бывают такие ситуации, когда Бэбза не с кем оставить. Ну а с кем, жена же работает.  И я тоже работаю. Работаю сейчас в эфире, но он находится под моим контролем. Хотя кто кого еще контролирует. Поэтому что там делается в его комнате, мне страшно даже подумать. Но сейчас он пытается навести шороху у меня. Меня это бесконечно умиляет. Видимо, это вещество эфира, вещество вашего доброжелательного внимания, которое на него струится, им физиологически воспринимается.

Так вот, проблема в том, что формулировка «За что мы воюем?» в советской военной прозе долгое время отсутствовала. Мы воюем, потому что на нас напали, мы защищаем, но война идет не за наши пяди и крохи. Война идет за мировоззрение, за будущее, за гуманизм.  И вот об этом Бондарев написал «Берег»: мы победили не потому, что мы лучше воюем. Мы победили потому, что мы гуманисты. 

И там противопоставлены образы Гранатурова – страшного, примитивного человека, и лейтенанта Княжко, который не хочет добивать немцев, который к мирным немцам относится гуманистически. Княжко гуманист, и он поэтому гибнет. Но Эмма любит его, Эмма любит писателя, этого главного персонажа, потому что они люди, и в них есть живое, не загубленное, не сожженное войной. Они не мстители  – они защитники родины.

И вот этот, как тогда говорили, «социалистический гуманизм» (на самом деле – христианский) в «Береге» совершенно отчетлив. Мы воюем не за землю, не за почву. Да, конечно, мы защищаем семьи, мы защищаем наши города, но главной ценностью мира является не геополитика, которой сейчас подменили историю, как когда-то подменяли ее марксизмом. Главной ценностью мира является человечность, других ценностей нет.

И в нашей военной прозе была еще одна подмена, довольно опасная: мы воюем за идею, за социалистическую, за коммунистическую идею, потому что у них идея фашистская, а у нас коммунистическая. Якобы мы воюем за настоящую свободу человечества.

Конечно, никакая коммунистическая идея людей в окопах не вдохновляла. Кричали совершенно другое. И даже не «За Родину, за Сталина!». С матом шли в атаку, потому что это и есть наиболее полное выражение несгибаемости духа. Но, по большому-то счету, воевали потому, что не было выбора, потому что была экзистенциальная проблема: надо спасать страну, на которую напали. И воевали потому, что за нами было будущее. Как было у Антокольского: «Мой мальчик человек, а ты – палач».

Передний край. Восточный фронт Европы —

Вот место встречи наших сыновей.

Вот это два разных типа человеческих, и наш тип принадлежал к людям  будущего. Об этих людях будущего, об этих прекрасных предвоенных модернистах написано все лучшее, что было у Бондарева. Прежде всего – это его лучший роман «Тишина».

Это дилогия – «Тишина» и «Двое». Если вообще читать правду о том, что настало после войны, правду о послевоенном времени, то, я думаю, Бондарев как раз родился для того, чтобы написать этот роман. Потому что то, что он написал о войне («Последние залпы», «Горячий снег», «Батальоны просят огня»), – это хорошая военная проза, но она не поднимается выше уровня обычной лейтенантской прозы. 

А «Тишина» еще и появилась – по-моему, это был 1961 год – на волне огромного прозрения послесталинского. Ведь там у него Сережа Вохминцев – главный герой – после войны встречается с Уваровым в ресторане. А Уваров – это человек, который погнал людей на смерть, погубил, поставил под гитлеровскую атаку… не помню ради чего, ради доклада начальству. То есть он сделал  то же самое, что у Некрасова в «В окопах Сталинграда», когда солдаты потом осудили командира за неоправданный даже не риск… И вот тут та же история. Вохминцев встречает Уварова, который выпивает с друзьями. Но Вохминцев знает, что Уваров не только погнал людей на смерть, но он еще и подставил другого человека, который за него был осужден, пошел в штрафбат и погиб. Вот это действительно кошмар.

И эти дети модерна, вернувшиеся с войны, совершенно обоснованно полагают, что война будет воротами в новый мир, что настанет справедливое общество, в котором победителям воздастся. Таковы были их мечты – что распустят колхозы, что разрешат свободные выборы, что разрешат свободу слова, что война откроет двери. Но она открыла их восемь лет спустя, когда Сталин помер.

А первое, что сделал Сталин с победителями (вот награда для победителей!),  – он стал их загонять обратно в стойло. Новая волна репрессий, абсолютная фашизация государственного дискурса, антисемитизм, когда майор Слуцкий, герой войны трясется, боясь, что его возьмут, – вот это реальный кошмар. Когда в хлев, в стойло загоняют народ-победитель. Вот об этом и был роман «Тишина». Кстати говоря, когда Зеленского спросили, что его больше всего поразило в Буче, он сказал: «Тишина». Это был вымерший город. И очень страшный, действительно. Это та же тишина, которую в сожженной деревне чувствуют герои все того же Элема Климова в «Иди и смотри». Картина, которую даже нельзя назвать гениальной: настолько она страшна.

Так вот, тишина, которая настала после победы, была во многом тишина разочарования. Люди ждали, что им дадут говорить, а на них каменной плитой опустилась эта тишина. В продолжении – «Двоих» (там, где его отношения с девушкой-геологом) – действительно возникает какая-то надежда на будущее. «Двое» – это, наверное, самое светлое, что Бондарев написал.

Но я помню, когда читал «Тишину», у меня было ощущение колоссальной мрачности. Это очень мрачный роман. И та же история в «Береге», когда он вспоминает свои потасовки: он вернулся, лейтенант-победитель, а в это время в Москве жирует шпана. Кстати говоря, наверное, самый точный текст о послевоенной Москве – это «Черная кошка», или «Эра милосердия» Вайнеров, как она называлась при первой публикации. Чудовищно, что пока ты жизнью рисковал, здесь жировала изнанка, дно, страшная Россия, которая воспользовалась войной для грабежа. И там же потрясающая сцена привода в милицию, как и в «Тишине» (видимо, у Бондарева это было в жизни): он подрался с мародером, подрался с военным преступником, и его привели в милицию. А там жертвой выставляет себя (в «Береге»)  как раз тот, кто на него напал. «А где же твой нож?»  – спрашивает герой, рыдая от этой несправедливости.

Так вот, возвращаясь к «Берегу». Я понимаю, почему «Тишина» называется «Тишиной». А почему «Берег» называется «Берегом», я не знаю. Какой берег имеется в виду? Он умирает в самолете понятно почему. Он умирает от разочарования. Потому что тогда для всего поколения военной прозы острее всего стоял вопрос: «Мы за это воевали?» Воевали за этих пришедших сейчас к власти самодовольных и наглых мещан? Мы воевали за это вырождение? Особенно остро это, конечно, есть у Быкова в «Мертвым не больно». Но это есть и у Бориса Васильева – с невероятной остротой. Да и «Мертвым не больно» начинается ведь со сцены, как фронтовика не пускают в гостиницу – такие же наглые и новые люди. Об этом же, кстати говоря, и «Белорусский вокзал». И об этом же поразительно острая вещь – как раз бондаревский «Берег».

Потому что в его возвращении в родную страну, на родной берег есть вопрос: а та ли это страна? Та ли это родина, которую он в окопах представлял? Или с ней произошло полное и безоговорочное перерождение, как считал Борис Васильев в поздней своей прозе и прежде всего в «Экспонате №…» или в «Холодно, холодно» или в «Не стреляйте в белых лебедей».

Я думаю, что Бондарев сломался на «Выборе». Потому что «Выбор» – это попытка подменить предмет. Илья Рамзин после войны, после плена оказался на Западе и прожил там вполне достойную жизнь. Он приезжает на родину, и художник Васильев должен подчеркнуть перед ним свою моральную правоту. Ужас в том, что он моральной правоты не чувствует. Роман заканчивается полной его моральной растерянностью. Он говорит: «Маша, где же ты, Маша?» (обращаясь к жене). Я помню последнюю фразу: «И было три часа – самое безнадежное время мартовской ночи». Это в 70-х годах наступившее время, которое, кстати, очень точно в «Выборе» описано: время карьеристов, лжи – государственной и эстетической, время вырождения. Там вот есть художник, любящий женское общение, который Рамзина водит по Москве… Это время мещан победивших.

И, конечно, Рамзин на этом фоне морально глубоко прав. Но когда он кончает с собой в гостинице  – «уход Сенеки», как он пишет, он этим доказывает, что человек без родины жить не может. А вот это, мне кажется, сильное заблуждение. Потому что постановка родины выше истины, а государства выше родины, – это и есть две основы фашистской морали, которая в России победила сегодня, как это ни ужасно звучит. И когда именно тема родины подменяющая оказывается в «Выборе» главной… Ведь выбор-то в чем? Воевали не за землю, еще  раз говорю. Воевали не за имманентные, врожденные понятия. Воевали за то, чтобы быть лучше, чем они. Не быть ими.

Подмена всего культом родины – это и есть признак философской, если хотите, нищеты Бондарева. Дело в том, что Бондарев претендовал быть большим писателем. Для него в «Мгновениях» (маленьких рассказах, как у Солженицына «Крохотки») все время есть потуга мыслить, все время желание философствовать. Но произнести он может только банальности. Я боюсь, что главная проблема советского патриотизма и вообще советского дискурса была в том, что этот дискурс был философски неглубок. И именно поэтому оттепель так быстро выдохлась.

Оттепель, как правильно говорит Андрей Шемякин, выдохлась не по политическим, а по метафизическим причинам. Все остальное, что писал Бондарев после «Выбора», как раз и был выбор: это была деградация человека, который превратился из писателя в литературного секретаря. Это не отменяет его превосходных ранних достижений. Услышимся через неделю, пока.