«Один» с Дмитрием Быковым

Дмитрий Быковпоэт, писатель, журналист

Наша страна начала войну. Наша страна в результате этой войны понесет тяжелейшие последствия. Это все равно то, что негодовать, почему меня коснулись санкции: «Я же хороший!». Да все хорошие, вот в чем дело. Но Путин сделал всю Россию путинской…

Подписаться на «Живой гвоздь»

Поддержать канал «Живой гвоздь»

Д.БЫКОВ: Добрый вечер, дорогие друзья. Я выхожу к вам сегодня в эфир из довольно загадочного места, из такой квинтэссенции магического реализма, непосредственно напротив дома-музея первого иллюстратора романа «Сто лет одиночества». Это происходит благодаря любезности начальника и, думаю, главного сотрудника гостиницы «La Posada». 

Город этот называется Рольданильо: он основан, затерян среди сахарных полей, тростниковых, колумбийских степей. Это очень магическая, очень глубокая, совершенно таинственная провинция, где герои Маркеса окружают тебя со всех сторон. И на эту нашу встречу пришли поглазеть современные поэты магического реализма, один главный местный писатель и два художника. Мы присутствуем, можно сказать, при серьезном событии местного масштаба. Я ужасно благодарен всем людям, которые дали мне возможность выйти в этот причудливый дневной эфир. Здесь у нас довольно рано еще.

По-моему, из такой далекой дали я никогда еще к вам не обращался, никогда еще чужая доброта не была такой неожиданной и щедрой. В общем, попробуем поговорить. По-моему, это единственное место в городе, где есть устойчивый интернет. Но ваши вопросы я вижу, и разговор наш, я думаю, состоится как обычно.

Если вас интересует обстановка, то у нас тропический ливень, но это не мешает толпе детей подбирать попугая, который на полном лету ударился о стекло, не заметив его. Он упал, и его сейчас реанимируют, пытаются чем-то откармливать. Очень все похоже на «Сто лет одиночества». И лишний раз я убеждаюсь в том, что не Колумбия создала Маркеса, а Маркес придумал Колумбию: здесь все идет по его лекалам. 

Очень много вопросов о том, как я воспринимаю ситуацию в Шебекино, как я вообще  воспринимаю начало обстрелов российской территории, как отношусь к РДК… Про РДК мне ничего неизвестно, я едва ли смогу вам что-то сказать.

Что касается этих обстрелов, то я больше всего поражаюсь тому, что для людей это оказалось такой неожиданностью. То есть среди очень большой (к сожалению) части российского населения – оно прозревает, но все-таки пока недостаточно, – существует такое странное мнение, что когда мы обстреливаем кого-то, это нормально, это мы защищаем свое жизненное пространство, это нормально. А когда нашу территорию кто-то обстреливает, то это кощунство и посягательство на святыни, а также не просто само по себе травматично, это не просто приводит людей к потере крова, иногда ранит, а иногда оставляет без жилья, – нет, почему-то для многих это посягательство на святыню. Вот когда мы стреляем по Украине – это «бог велел», как говорят российские Z-идеологи, это какая-то «фейковая страна» с «непонятным языком» и зомбированным населением. Ну как их не обстрелять действительно? 

Это примерно как для бандита в законе? Вот есть лох. Как его не ограбить? А если повезет, то и съесть. Если будет такая необходимость. Лоха же Господь велел ловить. Поэтому когда мы стреляем по Украине, мы якобы осуществляем нашу миссию, может быть, как считается, мы их якобы спасаем вообще, мы (я очень прошу никого не нарезать этот эфир так, что я  это говорю от своего лица; нет, это я пересказываю z-идеологию). Они ведь любят меня очень, приписывают мне апологию генерала Власова или не мои размышления о советском коллаборационизме: послушают, нарежут и выдают за мое. Это я… Хотя что мне бояться идиотов сейчас? Но это я имитирую или пародирую (есть такие слова) идеологию тех ублюдков и подонков (еще раз – ублюдков и подонков), которые добровольно записались в войну России против Украины, а в потенции – войны России против всего остального мира.

С их точки зрения, «весь мир против нас». Весь мир не дает нам совершать военные преступления, а это ограничивает наш суверенитет. Приходится признать, что война – это танец, где танцуют двое и даже несколько (если это мировая война). Война – это игра, в которую не играют в одиночку (если это не гражданская война). Наконец, война – это ситуация, при которой агрессор должен быть внутренне, морально готов, что к нему прилетит «обраточка». Так это называется на языке идеологов блатной системы. 

Я не могу не сострадать мирным жителям, которые оказались под обстрелами. Ни малейшего злорадства я не испытываю. Вообще, любая ситуация, когда обстреливают мирных жителей,  – это ситуация не нормальна ни для XVI века, ни для XX века, ни для века XXI. Это ситуация, которая невыносима, нестерпима.

Но после того, как полтора года обстреливают мирное население Украины; после того, как каждую ночь мои киевские, одесские, днепровские друзья сообщают мне о новых взрывах; после особенно интенсивного обстрела Киева в Международный день защиты детей (когда погибли трое детей) , – после этого, наверное, как-то странно было удивляться тому, что российская территория оказалась уязвима и, более того, что российская территория оказалась объектом нападения.

Надо, мне кажется, что-то делать с этой философией, с этой идеологией людей, которые считают, что они неуязвимы, неприкасаемы, что они могут делать все что угодно с кем угодно, а с ними – никто, потому что у них есть большая территория, предки, богатый, крепкий язык и несколько классиков мирового уровня. Эти аргументы не выдерживают никакой критики. Да собственно, никакой критики давно и нет. Критика аргументов сегодня давно нет – она возможно только военными способами, а не лингвистическими.

Вопрос о том, как я отношусь к переписке Евгения Викторовича Пригожина и чеченских военно-политических деятелей. Господа, чему вы удивляетесь? Если вы давно сами – или при вашем молчаливом одобрении, или при вашем попустительстве – уничтожали русский политический дискурс, и на смену этому дискурсу пришел дискурс блатной? Если вместо назначения встреч у вас «забивают стрелы»? Если вместо моральных упреков у вас физическая расправа на всех уровнях и так называемых «мужских разговоров», чему вы удивляетесь? У вас были идеологи мирного протеста, начиная с Навального  и Яшина, и Кара-Мурзы. Этих людей вы посадили, других людей выдавили из страны. У вас были мирные протестные уличные акции 2011-2012 годов, у вас были марши против войны.

Всех инициаторов этих маршей, всех правозащитников из кроткого, смиренного «Мемориала», всех цивилизованных людей вы из политического поля вытеснили. Одних убили, других посадили и пытаетесь убить сейчас, третьих  – пытаете, содержа в нечеловеческих условиях, как Евгению Беркович или Светлану Петрийчук, замечательного драматурга. Так чего же вы хотите? Неужели вы хотите, чтобы с вами разговаривали…

Спасибо киевлянам, которые говорят, что смотрят нас. Спасибо: не брезгуете, и то спасибо.

Значит, очень многие удивлены искренне, почему в публичной политике возобладал с одной стороны мат, с другой – угрозы грубые, а с третьей – элементарное насилие. Что же вы хотите? Все люди, которые умели разговаривать по-человечески и предлагали вам разговор, либо сидят, либо уехали, либо стали инвалидами. Я не себя имею в виду, нет, я пока еще далеко не инвалид. Карабкаясь по местным горам, я должен огорчить моих врагов: как раз с физическим здоровьем у меня все в порядке, а за ментальное мне теперь не приходится беспокоиться: постоянное бремя страха, оглядывание постоянное на то, что скажут подонки, – это все ушло. Вы сюда ко мне, ребята, не дотянетесь. Даже если попробуете: я тоже стал теперь юркий.

Но интересно другое: интересно то, что население России с поразительной легкостью адаптировалось к тому, что главный язык политики – это язык блатных истин, угроз и цитат из советского кино, на которые большой мастак Владимир Владимирович Путин. Еще – как свидетельствуют некоторые – он иногда любит цитировать Ильфа и Петрова, но я не встречал таких у него отсылок.

Его уровень – это уровень блатного анекдота. Что же удивляться, если люди, ниже его стоящие по иерархии (Пригожин, Кадыров, Делимханов), изъясняются в стилистике, которая и соответствует больше всего их биографиям и деяниям. Чего мы ждали? Это такой в России язык, и он вряд ли будет другим в ближайшее время. 

Я с горечью должен сказать, что остальная Россия с поразительной легкостью заговорила на этом языке. Наверное, потому что излучатели, трансляторы – это единственное, что  в сегодняшней российской реальности поставлено достаточно хорошо. Массовая обработка населения  – от этого, конечно, очень грустно.

Вот крайне любопытный и вдохновляющий вопрос: «Будет ли написан роман «ФСБ – БДСМ»?» Вот это заслуживает более подробного разговора, потому что сейчас это стало почти общим местом. Дело в том, что Борис Борисович Гребенщиков (не знаю, услышав ли меня, или сам; я, конечно, склонен думать, что он сам пришел к этим мыслям) заговорил об оккультной философии ФСБ с Михаилом Зыгарем. Но я, собственно, эту мысль об оккультной природе всех спецслужб российских и об их неуязвимости в связи с этим развивал примерно с «Остромова» – романа, который Николай Богомолов (царствие ему небесное) считал самым интересным и самым важным высказыванием. Его одобрение было тогда для меня очень важным знаком. Сам Богомолов занимался русским оккультизмом – некоторыми практиками Вячеслава Иванова, Барченко. Его подробная книга об истории оккультизма в России вышла еще в 90-е годы.

Дело в том, что Россия действительно – назовем вещи своими именами – уже примерно шесть столетий, начиная с опричнины, управляется садомазохистской, изуверской сектой, которая не имеет никакого отношения к христианству, которая наследует садомазохистскому пониманию истории и государства, которое развивал Иван Грозный. А это очень увлекательно. 

Понимаете, человека, который увлечен БДСМ, очень трудно перетащить на какую-нибудь созидательную деятельность. Что может быть лучше, чем пытать другого человека? Да еще если в этом есть эротическая подоплека, которую, например, Андрей Платонов раскрывал очень талантливо или Владимир Шаров. Что может быть интереснее мучить другого, если это безнаказанно, если ничего тебе за это не будет, если это полезно государству, и так далее. Это страшный соблазн.

Противостоять этому соблазну могут люди, у которых есть инстинктивное отвращение к насилию. Таких людей очень мало. Это может быть какая-то особая человеческая порода, которая выводится на протяжении истории. Может быть, смысл истории как раз в том, чтобы эту породу вывести. Но, к сожалению, это медленный процесс. Говорили же Стругацкие: «Прежде чем на смену человеку разумному придет человек воспитанный, человечество должно пройти еще как минимум через одну мировую войну». Может быть, мы сейчас через нее и проходим. Или, как писали они, через катастрофу, сопоставимую с периодом, условно говоря, XVI-XVIII веков, то есть периодом европейских революций.

Я думаю, что садомазохизм как государственная идеология внедрился в Россию необычайно глубоко. Не важно, на каком посту вы находитесь: даже если вы уборщица школьная, вы как-то реализуете эту идеологию на всех, кто вам попадает. Отсюда, мне кажется, вечная недоброжелательность россиян друг к другу. У меня об этом написана статья «Вся Россия наш Сад», причем «Сад» с большой буквы, маркиз имеется в виду. Она есть в интернете и была в моих книжках. 

Садомазохизмом, буллингом, травлей занимаются те классы, которым не интересно учиться. Но, понимаете, чтобы вам стало интересно учиться, у вас должны быть некие стартовые знания, некие навыки. Овладение знаниями требует некоторых подготовительных ступеней. Для того, чтобы научиться наслаждаться эмоциями более высокого порядка – любовь, умиление, научное познание,  – нужно овладеть азами знаний. Но поскольку в России образование разрушается именно с целью подольше продлить вот эту изуверскую секту, я думаю, что никаких шансов на превращение этой государственной садомазохистской идеологии во что-то более духовное и интересное нет.  Человека воспитывать надо, чтобы он перестал дергать себя за пипку или дергать другого за что-нибудь.

Человека нужно образовывать, а если все время вытаптывать цветники, у вас будут расти одни сорняки. Цветы требуют рыхления почвы, полива, удобрения. А для того, чтобы рос борщевик, не нужно ничего: достаточно только борщевика и отсутствия сопротивления. Мне приходится говорить о довольно очевидных вещах. Но если люди действительно всерьез интересуются, почему не ответить?

«Русского языка больше не существует, сплошной мат. Езжайте в Петербург, пройдите по улицам: вы не услышите нормативной речи». Я обязательно приеду в Петербург и почему-то, мне кажется, я услышу много живой и нормальной речи. Красота в глазах смотрящего. Просто я не хожу по тем местам, где матерятся. Я посещаю в Петербурге в основном моих литературных друзей, моих учителей, моих учеников, а вот туда, где матерятся…

Вот интересно: «Я удивился, что настолько сильно ошибался в разуме и пытливости соотечественников, поэтому остался в России. Отчасти из надежды, что удастся понаблюдать за прозрением граждан. Удивительно, что даже нападение на границы не заставляет задуматься, а ведь в какой-то момент шансы выжить будут сравнимы с шансами Шарапова и Левченко, когда они пойдут сдавать банду». 

Максим, дорогой, очень хороший вопрос и правильное наблюдение. Кстати, очень многие люди остались понаблюдать. Могли остаться те люди, которым ничего не угрожало: например, они не участвовали активно в правозащитной или политической деятельности, не вписывались в организации, особо ненавистные этой власти. Понаблюдать стоило, и стоит наблюдать до сих пор. Как говорил Невзоров, место зоолога – в зоопарке, а если люди начинают проявлять зоологические инстинкты, такое наблюдение вполне обосновано.

Проблема в том, что прозрение не происходит одномоментно. Мы же знаем с вами, что у всякого события, его эмоционального сопровождения есть пять стадий: отрицание, принятие, депрессия. Не буду рассказывать подробно. Я сейчас вряд ли все пять вспомню, потому что у меня это иначе происходит. Человек же вообще не похож на остальных, особенно такой интересный человек, как я.

Так вот, у российского населения стадия отрицания несколько подзатянулась, а стадия принятия может не прийти вообще. Знаете, в Латинской Америке бытует такой анекдот, что аргентинцы обычно кончают с собой, сбросившись с высоты собственного эго. Это очень точно сказано. Не знаю насчет аргентинцев, но у россиян высота собственного эго и эго как части гигантского сообщества, эго как части страны весьма чудовищна. И, конечно, для многих это будет чрезвычайно травматичное падение. 

Они уже решили, что они особая страна, которая задает всему миру тренды. Вот они осмелились восстать против американского диктата, против законов природы, против диктата здравого смысла. Это ведь очень привлекательно, это такой нонконформизм, о котором я сегодня собираюсь говорить применительно к Юнне Мориц. Хотя я собираюсь читать в основном ее классические стихи, лучшие, просто для того, чтобы не лишать себя этого удовольствия.

Мне кажется, что нонконформизм – вещь чрезвычайно привлекательная, но иногда далеко заводящая, если ваш нонконформизм начинает направляться против законов природы, здравого смысла или против соседа. Вот я не хочу жить как весь мир, как все, я хочу задавать тренды… Вот эта надежда на то, что все нонконформисты мира (а на самом деле, все завистники и лохи) будут смотреть на Россию как на жизненный ориентир, – эта надежда присуща нам еще с пролетарских времен. «Россия сожгла себя свечой для того, чтобы весь остальной мир смотрел на нее и равнялся». «Россия первой в мире построила социалистическое государство, чтобы стать светочем пролетариата всего мира».

Это, надо вам сказать, довольно сомнительное убеждение и очень устаревшее, очень, я бы сказал, драматически не совпадающее с реальностью. Если вся рота шагает не в ногу, а вы в ногу… Если после этого рота начинает вас бить, то она не права. Но на самом деле, может быть, вы что-то делаете не так? Потому что желание жить так, чтобы весь мир смотрел на вас с состраданием и ужасом, которое так легко принять за зависть, это не есть нонконформизм. Это такое растянутое в истории самоубийство, которое может оказаться травматичным и для остального мира тоже.

«Подскажите книгу, в которой герою пришлось оказаться на той стороне конфликта, которая занимает неправую сторону. Персонаж это сознает, пытается противостоять, не участвуя в преступлениях?»

Практически вся немецкая антифашистская литература, начиная с романа «Каждый умирает в одиночку» Фаллады. Очень многое написано о Софи Шолль, которая сначала была в гитлерюгенде, а потом перешла на противоположную сторону и была гильотинирована в возрасте 20 лет [21 года].  Это довольно частая практика антифашистов. Они оказались с точки зрения наших сегодняшних фашистов предателями родины. Но, дело в том, как верно сформулировал Арестович, «настоящий модернист не может однажды не оказаться предателем». Скажем иначе… Они очень любят термин «предатель», очень любят им манипулировать.

Скажем по-другому. Материал о прозрении человека, текста о прозрении человека, который оказался на неправильной стороне, – таких сочинений очень много – например, в советские 20-е годы. Записки секретаря Сталина Бориса Бажанова: всегда есть соблазн истолковать поведение такого человека как корысть, как перебежничество на более экономически выгодную сторону. Но на самом деле были люди, которые совершенно искренне поверили в то, что находятся в неправильной стране, с риском для себя. Это Виктор Суворов, он же Резун, или Олег Гордиевский. Вообще записки перебежчиков – это чтение интересное.

Разговоры о том, что предателей не любят нигде… Понимаете, если человек всю жизнь пробыл на неправедной стороне и ничего не осознал,  – такой человек называется не патриотом, не нонконформистом, а кретином. Таких людей очень много, многие им сочувствуют, но я не могу им сострадать. Вообще, воспоминания человека, который, по словам Тургенева, «сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал»,  – это мемуары интересные.

Потому что если человек не пришел к прозрению относительно того, что вся жизнь его была напрасной, – это, скорее всего, значит, что его жизнь действительно вся была напрасной. Я люблю людей, которые относятся к себе самокритично. Вообще, литературу немецкого антифашизма (прежде всего сочинения Себастьяна Хафнера в переводах Никиты Елисеева, слава богу, доступных), конечно, надо читать.

Вот прислали: «отрицание-гнев-торг-депрессия-принятие». У россиян никогда не будет стадии торга. Могу сказать, почему. Торг – это занятие рыночное, а россиянам это не очень присуще. Именно потому на Одесском рынке торгуются, а на Черемушкинском – никогда. Или торгуются мало. Или сразу начинают драться.

«Я слушаю вас с юго-запада Москвы, куда позавчера прилетело три дрона, причем два – по соседству со мной. При этом я и мои соседи выступали против войны до тех пор, пока не начали сажать.  Я понимаю, что наши прилеты – это ерунда по сравнению с происходящим на Украине. И все же: вы правда не делаете разницы между тем, кто бомбит Украину, и тем, по кому прилетает  в ответ?»

Лена, это не я не делаю разницы, это террор не делает разницы. Я вам уже сказал: я страшно жалею всех, кто оказался под обстрелами. Не говоря уже о том, что я сам жил на юго-западе. Но поймите какую вещь: вот смотрите, я всегда был против войны. Не из трусости, не из конформизма: это сначала привело меня к полному запрету на профессию (полному, понимаете, вообще, мне ее пришлось сменить) и к абсолютному моральному изгойству, которое бы другого человека легко сломало. Просто меня с моим самомнением не так легко заломать, как некую березу. Более того, это отняло у меня мой дом, это отняло у меня возможность приходить на могилу матери. А пока мать была жива, я никуда не ехал, хотя предложения были.

И понимаете, в этих условиях я вызываю животную, просто зоологическую ненависть у огромного числа людей. Они не читали ни одной моей строчки, однако это происходит по факту принадлежности к этому государству, по факту паспорту, который у меня остается – это паспорт русский. Это даже не коллективная ответственность…

Вот все говорят: «Родину не выбирают». Да, конечно, не выбирают, но почему это надо вспоминать, когда вы идете кого-либо убивать? А ведь когда вы протестуете против войны, это тоже вас касается.  Действительно, когда к вам прилетает дрон, вы все время спрашиваете себя: «Мне это за что, я ведь бы против войны?» Но, видите, украинским матерям, которые вчера потеряли своих детей, детей 3, 5 и 7 лет, кажется, не объяснишь, что вы были против войны. Для них действует «око за око, зуб за зуб». И я могу это понять. Вообще, от моего одобрения в мире мало что меняется.

В конце концов, когда город Дрезден сравняли с землей, это многие считают чрезмерной, простите за вульгаризм, «ответкой», чрезмерным возмездием. И вообще, когда, скажем, бомбили немецкие города, гибло мирное население. Но дело даже не в том, что огромный процент этого мирного населения (больший, чем сейчас в России) поддерживал своего вождя. Дело просто в том, что у бомбы нет детектора – кто за, а кто против.

И если вы развязываете войну (не вы, а ваша страна), то вы не можете остановить возмездие, хотя мое личное сострадание к вам бесконечно. Тем более, все люди с юго-запада – это те люди, с которыми я ездил в одном 34-м троллейбусе; с которыми я ходил в один Дворец пионеров или в одну пивную «Ракушка», обедал в «Доме туриста». Простите меня все. Да я вам и не в упрек это говорю.

Ваша, то есть наша страна, наша страна начала войну. Наша страна в результате этой войны понесет тяжелейшие последствия. Это все равно то, что негодовать, почему меня коснулись санкции: «Я же хороший»? Да все хорошие, вот в чем дело. Но Путин сделал всю Россию путинской. Или, как говорила Майя Туровская, это не Россия путинская, а это Путин российский. А это еще страшнее, если так. В общем, Лена, горячо вам сострадаю.

«Закончится ли когда-нибудь антиукраинская обработка российского населения?» Нет. Простой и честный ответ – нет. Помните, 17-й, что ли, том сочинений Боконона [у Воннегута] состоял из одного слова: «Нет». Это его работа, называвшаяся «Может ли человечество испытывать оптимизм от своего будущего, зная свое прошлое». Видите ли, пока существует российская пропаганда (это не очень надолго, она уже трескается), она будет направлена на утверждение одной истины: мы  – особенные, у нас свой путь, нам можно все, на нас не распространяются нравственные, политические, исторические и физические законы. 

«Нам позволено и положено больше, чем другим». Почему? Потому что наши предки завоевали для нас особую территорию, потому что у каждой страны своя мораль, а наша мораль не подлежит оценке в ваших терминах, потому что мы ищем не выгоды, а справедливости (этот тезис вообще ничем не подкреплен и подкреплен быть не может), но просто мы же так спасаем Украину: «как вы понимаете, они ведь там сами не знают, как им жить?» Мы массово освобождаем их от их домов, от их детей и прочих родственников, от гнета их власти, которые они вообще-то, в отличие от нас, выбрали.

Весь этот набор сатанинского бреда транслируется, хавается, и он не вчера начался. Это такая реакционная философия, это реакция на успехи остального мира, которая начала оформляться еще в 40-е годы: Европа никогда нас не любила, Европа наш враг, и так далее. Это как Аксаковы и Хомяков: «Мы понимаем все наши недостатки и наши пороки: в судах черна неправдой черной и игом рабства клеймена, всякой мерзости полна, но, поймите, все споры славян между собою – это наше дело, и вы в них не смеете лезть». Даже самые плохие, грязьненькие, черненькие «мы» все равно гораздо лучше вас. Вот это и лежит в основе славянофильства.

Славянофильство, которое изначально поддерживалось умными и образованными людьми, на самом деле – подлая и омерзительная теория национальной исключительности. И от этой национальной исключительности и идут все беды  – это начало фашизма.

«Почему-то  у меня настроение на «Сто лет одиночества»». Потому что великие умы сходятся.

А вот очень интересные боты, у них ласкательное имя и распространенная фамилия. Вот сейчас это Павлуша Ермаков, а раньше была Ксюша Сидорова. А до того  –  еще какая-нибудь Надюша Чертопханова. Но понятно, что это один и тот же бот. Вот они пишут: «Все подтвердят, что в каждом маленьком городе и селе строится дом культуры и модернизируется библиотека».

Павлуша Ермаков,  в каждом маленьком немецком селе во время фашизма тоже модернизировалось и строилось все. Пошел ты надолго, Павлуша Ермаков! Я одним движением пальца тебя стер. Больше ко мне, пожалуйста, не ходи. Не то чтобы мне лень поднимать пальцы, но твое упорство и твоя тупость снижают мое мнение о соотечественниках. А я хотел бы думать о них комплиментарно.

«Я тоже на юго-западе, в нескольких километрах от дома у меня здание СВР. Но у меня нет вопросов к беспилотникам с размахом крыла 4 метра. Это и есть коллективная ответственность. На митинги я ходила, но ответственность за всех уродов, живущих по соседству, я несу». И я несу, Даша, спасибо. Спасибо, что вы мне это написали. В чем еще наша ответственность? В том, что огромное число людей – и я себя от них не отделяю, – которые все видели, терпели и молчали. От запуганности, от инерции. А потом, помните, Сталин спросил: «Сколько, по-вашему, весит Советский Союз?» Кто-то там сказал, что несколько миллиардов тонн. Он сказал: «Ну неужели один человек, который откажется что-либо подписать, не хрустнет под таким весом?»

Действительно, очень большая страна, очень сильная пропаганда, очень огромная территория, и все еще значительное население, хотя плотность этого населения очень невелика. Под таким весом как не стать конформистом, когда на карту якобы поставлена родина? «Ты что же, против родины?» (это их стандартная уловка, когда с ними пытаешься поговорить по-человечески). Они говорят, что никто не отрицает наших проблем, да и к Путину они якобы относятся неоднозначно, но «если встает на кону вопрос о бытии родины, быть или не быть родине, то мы не смеем ничего сказать против». Простите пожалуйста, а кто поставил вопрос о том, быть или не быть родине? Да Владимир Путин это и сделал. Это он сделал последнюю ставку. У большевиков был хотя бы ставка на идеологию: «Не будет идеологии, останется Россия». А сейчас установка такая: «Не будет меня, не будет ничего». Мы это терпели, мы это и расхлебываем.

«Баримир Горбунов: Зеленский сейчас преследует лишь одну цель – заграбастать побольше бабок и угодить западным хозяевам. Мир ему не нужен, плевать он хотел на украинский народ».

Послушайте, Баримир. Может быть, вы другой бот, но что-то вы активизировались сильно.  Я не знаю, откуда они берут деньги и платят вам. Но очевидно же, что хозяева есть у вас, и вы их программу осуществляете. А у Зеленского нет никаких хозяев: Зеленский рискует жизнью. Зеленский не уехал никуда в тот момент, когда 90% людей на его месте уехали бы. Я вообще не очень хорошо думаю о людях: начитаешься всяких «Баримиров Горбуновых», у которых даже имени нет своего, а фамилии и подавно, и начинаешь думать, что мир состоит из трусов, конформистов и подонков. Но Зеленский оказался мужественным человеком, и он остался, жизнью рискнув. И поэтому нет у него никаких хозяев. Бог его хозяин  – богу он и служит. А у вашего покровителя другой хозяин, его он под хвост и целует при каждой возможности.

«Подскажите достойные произведения театроведческой литературы?» Видите, какая вещь? Ведь театроведение – процесс живой. Читать рецензии Марии Токаревой или Анны Шендеровой сейчас очень интересно. Или то, что писала в разное время Татьяна Москвина – по-моему, крупнейший театровед Петербурга, несмотря на ее многочисленные закидоны, вроде необъяснимой страсти к произведениям Никиты Сергеевича Михалкова. Бывает.

Так вот, театроведение – это не мертвая наука. В принципе, Михаила Чехова полезно читать, Станиславского. Из театральных рецензентов – Петра Пильского, про которого один мой американский коллега пишет большую биографическую книгу. Оказывается, Пильский вполне себе актуален.

Театроведение, если брать историю театра, – это огромная литература. Но мне кажется, интересно читать современных театральных критиков. Там происходит живая полемика. Тем более что театр в России – это объект постоянной ревности со стороны государства. Не зря Пастернак говорил о созвучии театра и террора. Террор – это тоже своего рода  театр такой, это народное такое зрелище. Театр – это последнее место, где люди собираются безнаказанно. Именно с театра, с пьесы «На дне» началась традиция уличных демонстраций в Москве и Петербурге. Просто премьера вылилась в демонстрацию, хотя до этого тоже были небольшие столкновения с полицией.

Театр  – это место демонстрации политических взглядов. И современное театроведение  – это жутко увлекательно. Читать колонки театральных обозревателей мне всегда было жутко любопытно. Среди них, как и среди любых критиков есть огромное количество людей глупых. Это нормально. Как мы знаем, критик – это человек, который объясняет творческому работнику, как он сделал бы его творческую работу, если бы умел. Но тем не менее, прекрасные театральные критики, как Должанский, прекрасные музыкальные критики в России сегодня существуют, и читать их очень интересно. Правда, я человек мало что в театре понимающий, тем более в театроведении. Но читать отдел театральных рецензий где бы то ни было мне всегда было очень важно.

«А вот слушательница с юго-запада выходила на протесты, сидела в кутузке, пыталась агитировать против войны, или она внутри себя протестует?» Анна давайте не будем уж такими суровыми аскетами! Огромное число людей, которые выходили на протесты, ни разу не сидели в кутузке. Однажды на акции против произвола и за защиту Навального меня пригласили в этот ментовской автобус, взяли автограф и внезапно выпустили. Я там был с учениками  и подумал: «Как я буду в глаза ребятам смотреть? Они же подумают, что я провокатор».  Но у полиции тоже бывают какие-то странные исключения. 

Более того, далеко не все люди, которые выходили на акции, сидели в кутузке. Если человек выходил на акции и его не сажали, это не значит, что он плохо протестовал. Это значит, что ему чуть больше повезло, чем остальным. А так нет, меня в ментовку, конечно, таскали n раз, потому что я попал на какие-то камеры с женой, да и жену тоже потом таскали. Это отдельная история, никого она не должна волновать.

Но я про то, что если человека не замели, ничего плохого о нем это не говорит. Хотя, конечно, в сегодняшней России человек, который не сидит, уже выглядит коллаборационистом. Чтобы не ставить себя в это ложное положение, я себя из этой ситуации устранил.

Я думаю, что Елена, которая мне об этом написала, искренне протестовала. Но ведь прилетает и по тем, которые выходили на эти акции.  И прилетает к ним не только беспилотник: к ним прилетают санкции, ограничения на выезд, нищета. Это расплата за войну. И за войну будет платить вся Россия, с этим ничего не поделаешь.

Убедительно прошу не спамить мне в телеграм  – всякие «пророчества Ванги» и все остальное.

«Почему так много людей живут не так, как им хочется, и делают не то, что хотят? Ведь воля – это не вседозволенность. Почему так сложно хотеть?» Илюша, вот Веллер начал свое философское странствие с вопроса, почему люди, зная о том, что хорошо, а что плохо, поступают плохо. Потому что человек стремится не ко благу, а к эмоциональному диапазону. На ваш вопрос я могу ответить: потому что люди стремятся не к самореализации, а к комфорту. Так не везде, но так заложено в восточной матрице, в российской матрице. Это стремление к покою, к гармонии с самим собой, к невыходу из зоны психологического комфорта. Ведь для того, чтобы что-то сделать, себя надо подхлестнуть, взнуздать. 

Мне тоже – в конце концов, я человек не очень молодой – часто хочется полежать на диване вместо того, чтобы куда-то идти и что-то делать, или ехать куда-то. Но я с этим борюсь, потому что иначе кровь загустевает. Ведь проблема именно в  том, что подавляющее большинство людей не стремится к самореализации, потому что они не расчистили свой талант и им нечего самореализовывать. Они стремятся к тому, чтобы у них нигде не подгорало. Покой – это как раз состояние смерти, состояние около- или предсмертное.

Ну как тут не вспомнить… Я не буду даже называть автора, вы можете его довольно легко нагуглить:

Ступает Гармония ровно,

Идёт, не сбивается с шага.

Один её взгляд, безусловно,

Для нас наивысшее благо!

А плащ её — ветер весенний

Для целого Архипелага.

Гармония! В мире не мирном,

Скрипящем, наморщенном, сложном,

Готовом низвергнуться в бездну

При слове неосторожном,—

Дурак, ограниченный малый —

Один гармоничен, пожалуй.

Это святые слова.

«Я понимаю, что история и жизнь не бессмысленны: каждый человек появился не зря. Но я не могу понять, в чем мое призвание, зачем тут лично я? Как вы лично для себя решили эту проблему?»

А мне объяснили окружающие. Я раздражал их так сильно, что я постепенно понял: мое призвание – их раздражать. Я вам даже прочту стишок. Вы знаете автора (а вопрос задал один из моих студентов):

У меня насчет моего таланта иллюзий нет.

В нашем деле и так избыток зазнаек.

Я поэт, но на фоне Блока я не поэт.

Я прозаик, но кто сейчас не прозаик?

Загоняв себя, как Макар телят,

И колпак шута заработав,

Я открыл в себе лишь один, но большой талант —

Я умею злить идиотов.

Вот сидят, допустим, — слова цивильны, глаза в тени,

Говорят чего-нибудь о морали…

Я еще не успел поздороваться, а они

Заорали.

И будь он космополит или патриот,

Элита или народ, красавец или урод,

Раскинься вокруг Кейптаун или Кейп-код,

Отчизна-мать или ненька ридна, —

Как только раскроет рот,

Да как заорет, —

Становится сразу видно, что идиот.

А до того иногда не видно.

Иногда я что-нибудь проору в ответ,

Иногда в испуге в обморок брякнусь.

Я едва ли потребен Господу как поэт,

Но порой я полезен ему как лакмус.

Может быть, фейс-контроль. А может, у них дресс-код.

Может быть, им просто не нравится мой подход

К их святому, напыщенному серьезу,

Я не знаю, чем посягаю на их оплот

И с чего представляю для них угрозу.

А писанье — продукт побочный, типа как мед.

Если каждый день на тебя орет идиот,

Поневоле начнешь писать стихи или прозу.

То есть я сам не понимал своего предназначения, но мне объяснили. Я могу  вам подсказать: какое ваше действие, какое ваше занятие больше всего раздражает, больше всего беспокоит окружающих? Больше всего посягает на гомеостазис мироздания? Вот для этого занятия вы и рождены, вот ему и предавайтесь.

А вот некоторые скажут: «Занимайтесь тем, что приносит вам больше всего удовольствия. Но дело в том, что некоторым наибольшее удовольствие приносит еда, кому-то – секс, кому-то – пытки. Наверное, этим заниматься не следует. Удовольствие – не критерий. А вот критерий, чем вы нарушаете гомеостазис…

Вот мне Мария Розанова недавно сказала замечательную вещь: «Я недавно поняла, что вещи, которые приносили мне больше всего славы и больше всего неприятности, суть одни и те же вещи». Глубокая и довольно неожиданная мысль. Подумайте о тех вещах, которые приносят вам неприятности. Они же, я думаю, принесут вам славу.

«В чем секрет «Каштанки»?» Получается какой-то стокгольмский синдром в ее возвращении к прежним хозяевам. «Каштанку» бесконечно ставят в ТЮЗах и театрах кукол. Зачем детям это смотреть?»

Дима, дело в том, что Чехов был первым русским символистом. Многие, кстати, не понимают, что и Грин был не фантастом, а символистом, что элементы символизма есть у Леонида Андреева, хотя он причисляется к экспрессионистам. Символизм, как писал Пастернак, начался не в 1895 году и кончился не в 1929-м. Символизм – это вечное в истории. Всякий поэт немного неоплатоник. Пастернак выражался не так, но то, что символизм, по сути, бесконечен и составляет, пожалуй, единственный метод искусства – об этом он говорил, есть записи, есть цитаты.

Так вот, я полагаю, что «Каштанка» – это произведение символиста. Обратите внимание, что с Каштанкой проделывают те же фокусы, что и с русским народом. Ее заставляют глотать кусок мяса на веревке, а потом это мясо из нее вытаскивают. Это ужасно мучительная процедура. Но это такая дрессировка, чтобы вы поняли, что мясо всегда не ваше. Вы можете его заглотить, но это не ваше мясо. Его всегда могут отобрать. Собственность в России принадлежит дрессировщику.

Что касается Каштанки, что это то же чувство, которое испытывает Гаг в «Парне из преисподней»: «Дома. Он толкал и думал: дома». Home, sweet home. И пусть там тебя в этом доме бьют, и «собака против человека – это то же самое, что плотник супротив столяра», но это родные запахи – табак, водка, селедка. Это то, отчего ты зависишь. Это биологическое. 

Но, понимаете, Каштанка – собака. А у человека кроме инстинкта должно быть еще какое-то понимание. А в общем, «Каштанка» – это рассказ… Ну вот как «Ванька» – это рассказ о письме к богу («на деревню дедушке Константину Макарычу»), его нельзя читать спокойно: это рассказ, который вышибет слезу из самого безнадежного циника. Так вот, «Каштанка» – это история о девочке-собачке, которая безумно зависит от родных запахов и оторваться от этого не может. Это метафора России, такая же, как и «Палата № 6» с ее составом сумасшедших.

«Смотрела интервью Мориц 20-летней давности, где она уже тогда позволяла себе резкие высказывания о коллегах. Неприятно было слушать. Может быть, стать поэтом уровня Ахматовой ей помешала желчность, весь талант расплескался. Есть отличные детские стихи, есть хорошая лирика, но нет шедевров духа».

Шедевры духа у Мориц есть, мы будем сегодня об этом говорить. А то, что «поэт уровня Ахматовой»… Видите, на этих высотах выяснения отношений уже нет. Мориц на этих высотах, безусловно, находится. Просто другое помешало. Что именно другое – мы поговорим об этом. Но я собираюсь и говорить о том, что помогло. Потому что очень долго Юнна Мориц была одним из крупнейших русских поэтов. Почему я о ней взялся говорить? Потому что выбросить еще из контекста 60-х, а особенно 70-х годов совершенно невозможно.

Она занимала важное место, и лишить ее этого места не может никакое ее поведение в последние 20 лет. Это не вопрос нашего с вами мнения, а это вопрос объективно прекрасных стихов. И эти объективно прекрасные стихи у нее существуют. Почему же мы не можем брать у любимого поэта то, что мы любим, и отбрасывать презрительно то, что там ненавистно и смешно. Понимаете, когда вы видите шиповник, вы же иглы не жрете? Или облепиху? Вот и здесь такая же история.

«В рамках этой вашей концепции – имеется в виду, что Россия вытесняет эмигрантов – как сопоставить таких личностей, как Владимир Войнович и Петр Шабельский-Борк?»

Я думаю, что Петр Шабельский-Борк  – это фигура не того масштаба, что Войнович. Войнович вернулся, и проза его принадлежит России все равно, хотя он на Западе жил с удовольствием. Владимов тоже вернулся, хотя Германия его приняла, читала и переводила. А дело в том, понимаете, зачем Россия делает эти подарки? Простите, что бурная латиноамериканская речь будет врываться в наш разговор. Я хоть и приглашен вести эфир в гостиницу, но я не могу пользоваться своим эксклюзивным правом затыкать всех, кто в это время хочет побеседовать.

Так вот, эти наши подарки играют огромную роль в той культуре, в которую они переходят. Вот Горенштейн очень жаловался на свое литературное одиночество в Германии. Тем не менее, проза Горенштейна, переведенная в Германии, была очень популярна и оказала огромное влияние на немецкую экзистенциальную прозу. Не знаю про Войновича, я этот вопрос не изучал, но проза Синявского, переведенная во Франции, оказала огромное влияние на французскую литературу. Я уж не говорю о том, что проза Егора Грана, его сына, просто находится в русле самых важных исканий французского модернизма. 

Солженицын оказал на Запад большее влияние, чем на Россию. И не только потому, что «нет пророка в своем отечестве». А потому что Солженицын – это апологет нетерпимости, проповедник несогласия, который пришел в мир, чтобы не соглашаться. А в России терпимость и конформизм считаются одними из главных добродетелей, одним из достойных способов прожить «достойную и правильную жизнь». Вот это для меня совершенно необъяснимо. Но влияние прозы Солженицына и его жизненного пути на Западе был велико: там существовала организация «Дети Солженицына», а в России нет и не было ничего подобного. Подозреваю, что не будет.

«Хотелось бы спросить у вас: если Николай Гумилев – прямой наследник лермонтовской традиции, то чем же тогда являются евразийские концепции его сына Льва Гумилева?» Это вырождении традиции или там есть какая-то художественная ценность?  А может быть, там есть нечто иное? Если можно, хотелось бы услышать от вас, каким мог бы быть сын Лермонтова?»

Саша, очень хороший вопрос, и я вам на него отвечу. Прежде всего, Лев Гумилев был художником. Его теория пассионарности, его «Этногенез и биосфера Земли», «В поисках вымышленного царства» и другие блистательно написанные работы – это литература такая, это такой способ писать фэнтези. И сама по себе теория этногенеза и биосферы Земли, теория пассионарности, которая зависит как-то от космических вспышек, катаклизмов и солнечного ветра, – это никакая не наука. И большинство серьезных историков (уж поверьте, я с ними обсуждал эту проблему) относятся к творчеству Льва Гумилева как к такой своего рода литературе – литературе очень качественно написанной, интересной, но это все же беллетристика.

Понимаете, точно так же, как произведение Даниила Андреева «Роза Мира» – это наш великий аналог Толкиена или даже нечто большее гораздо, но к религиозной прозе и даже к оккультной прозе она отношения не имеет. Это духовидческая проза. Поскольку Даниил Андреев, как, кстати, и Лев Гумилев, был превосходным поэтом. Проблема в том, что Лев Гумилев, будучи сыном двух великих поэтов, не мог себе позволить поэтическую карьеру.

Да, он писал прекрасные стихи – знаменитое стихотворение «Как конь вдоль берега морского…» даже предпослано его книге об этногенезе. Стихи его и его полемическая проза – это высокие литературные образцы, но все это никогда не печаталось. Более того, он не позволял себе этим заниматься. Я думаю, что случай Льва Гумилева – это искусственно искривленная судьба. Причем искривлена она была не только его арестами многочисленными, его пребыванием в Норильске, его регулярными увольнениями с работы и цензурными проблемами. Она была искривлена еще и тем (почему он недолюбливал, кстати, Анну Андреевну), что над ним тяготела судьба матери, ее литературное имя.

Николая Гумилева знали в советской России меньше, но от фамилии не спрячешься: она лежала на нем клеймом. И вся эта мучительная, трагическая связь с двумя судьбами двух грандиозных поэтов не дала ему стать тем, кем он должен был стать – фантастом, поэтом. И он все свое гениальное творческое ability, гениальное свое творческое дарование вложил вот в эту историософскую беллетристику – очень талантливую, но не имеющую ни малейшего отношения к науке. Потому что наука позволяет что-то предсказать.

Что касается вопроса, каким бы был сын Лермонтова. Это очень интересная проблема. Лермонтов, по мнению многих, был невыносим (Окуджава, кстати, разделял это мнение, а Окуджава Лермонтова боготворил). Мнение это основывалось на записках Мартынова, который писал: «И все-таки, если бы мне еще раз представилось прожить тот день, я бы еще раз его убил».

Наверное, потому что Лермонтов умудрялся делать других орудиями своей судьбы. Он хотел покончить с собой и избрал для этого Мартынова. Он явно нарывался на гибель, ему было невыносимо с людьми. Помнится, Дмитрий Захаров рассказывал мне, что ни его общество, ни его взгляды, да даже общение с ним ни один человек не мог вытерпеть в последние годы. Даже Столыпин-Монго был, так сказать, уже в ужасе. Лермонтов среди друзей пользовался репутацией абсолютно безбашенного и при этом холодного, страшного человека. Но высоты сентиментальной лирики – «По небу полуночи ангел летел» – написал человек, который никого не щадил. И я думаю, что у таких людей, как правило, есть особая нежность, особое отношение только  к собственным детям.

Я это наблюдал на многих примерах. У Лермонтова, безусловно, вообще к родным (к бабушке, или к Вареньке Лопухиной – единственной женщине, которую он любил; к Марии Щербатовой меньше) были нежнейшие, сентиментальнейшие чувства. Он их обожал, он плакал, вспоминая о детстве. Я думаю, что своего ребенка Лермонтов воспитывал бы так, что этот ребенок никогда не знал бы ни труда, ни забот, ни проблем. Лермонтов окружал бы его личной заботой. Он не подпускал бы мать к нему, а лично воспитывал. Он был бы фанатичным отцом. Это большая беда, что ему не повезло, он не дожил, он не стал отцом великого человека.

Дело в том, что сверхбалованные дети (такие, как Набоков) иногда становятся великими писателями и мыслителями. Иногда из них вырастают разбойники. Как писала Тамара Афанасьева: «Не будем забывать, что единственным приличным человеком в банде оказалась Маленькая разбойница».  «Балуйте детей, господа. Тогда из них вырастут настоящие разбойники».

И когда Набоков писал, что окружал своего сына Дмитрия заботой вплоть до того, что жертвенного самоубийства, на которое он был бы готов, – так вот, Дмитрий Набоков подтверждает, что из балованного ребенка вырос одаренный сын. Это был знаменитый оперный певец, потрясающий переводчик, автогонщик, спортсмен; человек, который, может быть, не стал гением в чем-то одном, но во множестве вещей он был абсолютно идеален. Но главное в том, что это был идеальный сын.

Потому что его отношение к матери, когда он позвонил ей, корчась от боли после аварии; идеальное отношение к отцу, фондом которого он занимался и прозу которого он переводил… Из него вырос идеальный сын прежде всего. Я думаю, что сын Лермонтова был бы очень трогательным, абсолютно беззащитным перед жизнью, избалованным, нежным мальчиком, каким всю жизнь оставался сам Лермонтов.

А Лермонтов – вот, кстати, очень хорошая тема, – когда этот подросток вырос бы, он бы оставался им вечно недоволен. Как Цветваева была недовольна выросшей Алей: она растила вторую себя, а Аля оказалась другой. Не хуже, но другой. И вот такие фанатичные отцы (реже – матери) не могут простить ребенку то, что он стал другим. И я подозреваю, что у них были бы идиллические отношения до 17 лет, а потом бы этот ребенок сбежал бы из дома, и Лермонтов искал бы его по всему Петербургу. Но тот, вернувшись, показал бы ему свою кавказскую поэму, и Лермонтов все бы ему простил.

«Русская культура – вершина человеческих достоинств, а  русское бескультурье – это худшее, что может быть в человеке. Эти два типа людей живут в одном пространстве и называют себя единым народом. Неудивительно, что страна считается многострадальной, в ней нет середины. Интересно было бы услышать ваше мнение: этот вопрос решаем или это пожизненный приговор?»

Знаете, мне ровно то же самое говорил Андрей Болтников. Он говори, что такого разрыва между вершинам и падениями нет нигде в мире. Середина отсутствует. Но я не думаю так. Я думаю, что за долгие годы российской истории (особенно в последние годы) у нас случилось такое превращение пальмы в травку, говоря по-гаршински. У  нас вершины или вытеснены, или запрещены, или слишком долгим конформизмом сведены до травы. Поэтому у меня есть грустное ощущение, что население России стало очень монотонным, очень массовидным. Я не вижу больше этого разброса между полубогами и чудовищами. А я вижу, наоборот, довольно усредненный слой. И усредненность его главным образом в том, что у этих людей общее прошлое, общие знаки благополучия, общие инстинкты: все бегут за солью и спичками или мылом, все обмениваются цитатами из «Кавказской пленницы», хотя сколько лет прошло; все любят холодец (хотя он называется студень) и винегрет; все смотрят сериалы, у всех абсолютно разрушены семейные связи. У всех усредненный, общий набор реакций: «Путин ворует, но тот, кто придет ему на смену, наворует еще больше». 

То есть опираясь на эти архетипы, можно очень легко этой толпой управлять. Как раз я не вижу какого-то разброса. На самом деле, какие-то общие для всех правила.

«Кажется, мы сами высасываем дееспособность не обязательно самых умных людей со всем континентов. И это, скорее, объединяет всех». Это полемика с моей недавней статьей в «Новой газете» о том, как мы выпихиваем всех, и это наш способ колонизации. Но я думаю, что все-таки все примитивнее. Насчет того, что мы высасываем – нет. На самом деле, Россия довольно охотно пускает, например, архитекторов – то есть тех, кто занимается внешним оформлением жизни. А артистов, поэтов, прозаиков пускает крайне неохотно. Ученых использует – как Понтекорво, – только если это чревато какой-то пользой в обороне. А так-то Россия довольно ксенофобна в этом плане. У меня есть ощущение, что она очень плохо воспринимает чужую культуру. 

Я за последнее время не помню ни одного действительно серьезного текста, который выходил бы за рубежом и был бы в России воспринят и понят, если не считать «Infinite Jest» в переводе Поляринова, который, по большому счету, во-первых, не шедевр. А во-вторых, он стал утешением нескольких снобов. Говорить о том, что эта книга с ее концепциями будущего, с его антипотребительским, антиконсюмеристским пафосом была воспринята в России серьезно, – нет, такого говорить нельзя. И Пинчон не прочитан. Да никто не прочитан. Есть ощущение, что уровень сегодняшней российской культуры – это женский детектив, которого довольно много в мире. Но у меня нет ощущения, что сегодня в России готовы были понять и читать сложную литературу последнего времени.

«Какие произведения искусства – литературы, кинематографа – у вас ассоциируются с летом?» Лирика Алексея Дидурова. Понимаете, есть, конечно, усадебное лето: «То призрачное, то прозрачное, катило отрочество дачное», как у Вероники Долиной. Все такие вещи. Но поскольку я больше всего люблю городское лето, лето в городе (рассказ такой есть неплохой), это Дидуров. Причем это позднее лето  – лето, переходящее в август. 

Догорает на улице лето,

Досыпает на солнышке кот,

Желтый лист помахал Моссовету —

Ухожу, мол, в смертельный полет…

Дидуров вообще был поэтом летней Москвы… Сейчас… Меня тут спрашивают, я ли это в телеграме. Конечно, я. Ой, Господи, неужели меня с кем-то можно перепутать. Вот украинские зрители пошли спать, пока нет воздушной тревоги. Ребята, идите, конечно, я от всей души не то что разрешаю, а даже приветствую.

Жуткое количество интересных вопросов, и далеко не на все я успеваю ответить. А как хотелось бы.

Продолжаю про Дидурова:

В переулке, где мы отлюбили,

Тишины стало больше и мглы.

Постояли, пожили, побыли,

Разошлись за прямые углы.

И скончался зачатый недавно

Миф шершавый, как отзвук шагов.

И родились от нимфы и фавна

Три куплета из букв и слогов.

Лист и свист кораблем невесомым

Приземлятся, и след пропадет.

Новый дворник в костюме джинсовом

Удивительно чисто метет.

Это песенка, там очень красивый проигрыш, я бы вам его насвистал, но боюсь. Я комплексую Дидурова петь, тем более свистеть, хотя сам он насвистывал. В общем, грубо говоря, проблема в том, что дидуровский герой – это человек, которому некуда уехать на лето: дачи нет, на Крым нет денег, туризм закрыт из-за страны (это 70-е годы). И у него одна радость  – Серебряный бор. Все знали, что у Дидурова было свое место в Серебряном бору: он там купался, у него был там кабинет, он там принимал молодых поэтов, слушал стихи, меня к нему туда, собственно, и привели.

И Дидуров – это человек, обреченный на лето в городе. И этот обреченный жар асфальта, это раскаленная страсть, это безумно красивые девушки на улицах, которые, как говорил Дидуров, «доводят его до сердечного приступа своей полунаготой»,  – это все есть в его поэзии. Дидуров – поэт городского лета.

Ярится над Столешниковым лето,

Дерется и тоскует детвора,

Звезда июня, словно глаз валета,

Скользит пасьянсом окон до утра,

А утром просыпается пластинка,

Вторгается в нескромные мечты —

Я внемлю Энгельберту Хампердинку

И крикам коммунальной сволоты.

Это вот то лето городское, которое я любил всегда. Я не любил уезжать на лето из Москвы, потому что в «Собеседнике» я старался не брать отпуск – жизнь там мне люто нравилась. Для меня 35 лет жизни, потраченные на эту газету и потраченные ею на меня, было счастьем. И работать летом в «Собесе», когда все разъехались, тоже было счастьем.

«Мне от Госуслуг пришла ссылка скачать сборник Z-поэзии. В письме было очень плохое стихотворение, как будто человек даже не постарался. Может ли случится, что из такого сборника вырастет общественная трагедия и большая поэзия?» Да, может. Понимаете, некоторые советские поэты раскаялись в своей убежденности. Даже Маяковский в последние годы о многом задумался, хотя и был по-самурайски упертый. Его объективная реальность не интересовала, его интересовала последовательность личная. Это было его большим достоинством. Но в советское время одумались очень многие.

Трифонов, например: посмотрите «Студентов» и «Дом на набережной». Сравните: «Студенты» по пафосу своему отвратительное произведение. Изобразив, в общем, себя  виде Глебова-Батона (то есть не себя, но похоже), он поставил крест на собственном прошлом. Трифонов, как и Чехов, это человек, который раба из себя выдавил. Сейчас, кстати, некоторые говорят, что люди выдавливают из себя себя, а раба оставляют. Не помню, где прочел, но вспомню.

Но проблема в том, что Трифонов сумел же себя переписать. Хотя по «Студентам» было ощущение, что пришел грамотный, глубоко советский, абсолютно аморальный писатель. Но ничего, что-то же получилось.

«Есть исследование, что компьютерные игры удовлетворяют наше желание насилия. А разве YouTube не делает то же самое с оппозиционными настроениями?» Многие говорят, что  YouTube  является средством выпуска пара в гудок. Но проблема в том, что в нынешней России этого пара все равно недостаточно, чтобы взорвать котел. Поэтому пусть выходит хотя бы через гудок. Да и потом: вот не было в России интернета. И что, общественные настроения были сильно богаче, сильно ярче? Нет, не сказать. 

«Существуют ли какие-либо идеи и концепции о том, может ли существовать мир без войны? Можем ли мы, как все человечество, прийти к новому пониманию? Как строить мир в новой парадигме, где все вопросы можно решать исключительно мирным или дипломатическим путем?» 

Как говорил старик Болконский: «Кровь вылей, воды налей, тогда войны не будет». Но у человечества могут появиться новые развлечения, заменяющие войну. Писал же я когда-то о том, что мировая война со временем будет происходить в формате чемпионата мира по футболу, такое глобальное суперзрелище.

Если говорить серьезно, то мир без войн, наверное, невозможен, но мир без глобальных войн возможен уже сейчас. Третья мировая война не будет развязана, по всей вероятности. Я имею в виду ядерную войну. Видимо, прав был Сахаров, сказав, что мы остановили мировую войну. Надеюсь, что это так.

«Что вы думаете о новом фильме Андрея Смирнова «За нас с вами»?» Я очень ценю эту картину, она мне очень понравилась и местами она меня до слез довела.  И вот пришел как раз ее недавний зритель [сын], который тоже вместе со мной внимательнейшим образом ее посмотрел. Скажи всем «здрасьте», помаши публике. Алло, не в носу ковырять я сказал, а помахать прекрасным зрителям, после чего идти доедать свой арбуз.

Значит, тут ведь  в чем дело? Фильм Смирнова вызывает три группы претензий. Первое, что персонажи картонные и плоские. Эта претензия мне кажется странной: проблема в том, что реальность 1952 года тоже была довольно плоской. Это было время долгой деградации, и эта долгая деградация привела к некоторому вырождению. Люди стали более плоско думать, более плоско говорить.

Вторая претензия более серьезная: она касается того, что фильм композиционно не продуман и некоторые линии брошены. Но такова режиссерская манера Смирнова: начинать медленно и разгоняться под конец. Все его фильмы сделаны по этой схеме. Начинается замедленно, а потом разражается грандиозной метафорой.

Тут еще, понимаете, лучшая картина Смирнова «Верой и правдой» оказалась изуродована цензурой.  А это величайшее его художественное высказывание, по гениальному сценарию Червинского. Это самая остроумная, талантливая, язвительная его картина. Поэтому об истинном таланте Смирнова-художника мы можем судить приблизительно. Но, по крайней мере, эту свою манеру строить повествование с такой отсроченной, отдаленной кульминацией он сохранил, и она у него работает. Это особенность творческого почерка художника. Поэтому композиционную несбалансированность я не могу принять как упрек – это примета стиля.

И третья претензия  тоже частая и мне отчасти понятная. Он изображает любовь дочери заключенного к НКВДшнику. Это не любовь – она сдалась на его домогательства. Но весьма важно, что два Андрея Сергеевича – Кончаловский и Смирнов,  – два писательских сына, два интеллектуала постоттепельного кино (потому что главные картины их сняты после 60-х годов или, как у Андрея Кончаловского, в конце), – мне кажется, это очень символическое совпадение. И «Дорогие товарищах!» Кончаловского, и в «За нас с вами» Смирнова (кстати, названия тоже перекликаются) звучит одна не очевидная, но очень важная мысль: эта система не может быть спасена, эта страна больна, эта ситуация катастрофична, но выжить можно за счет случайно затесавшихся в чудовищную организацию приличных людей. Вообще, выживаемость рандомна, выжить можно за счет чьей-то случайности и чьей-то случайной доброты.  Не то что система изменится (она может изменяться как угодно), но просто что-то кто-то кого-то случайно пожалеет. 

Вот такие вещи – в них и есть пафос картины. Не надо, не может быть хорошей системы, не в этой стране. Но может быть хороший человек, случайно туда попавший. И есть эпохи, в которые процент таких людей выше. Как в оттепели, как в блистательном фильме «Француз» – картине Андрея Смирнова предыдущей.

«За нас с вами» – это фильм, который, конечно, более приятен для просмотра. Потому что в центре  – ослепительная красавица, которую физиологически убедительно играет Юлия Снигирь. Понимаете, ругать же проще, чем хвалить. Я вам разносную рецензию на что угодно напишу. Эта рецензия будет убедительна: я люблю точить язык о чужие ошибки, и это будет замечательно. 

Но Смирнов убеждает меня другим: он убеждает меня своим прошлым, своим абсолютно серьезным отношением к искусству (и как к ремеслу, и как к божественной задаче). И мне не важно, где он там ошибся. Правильно сказал Аннинский: «Мне не важно, как написано, мне важно состояние художника».  Мне важно, что этот художник, которому я доверяю, хочет мне сейчас сказать. То, что он хочет мне сейчас сказать, мировоззренчески очень важно. Мысль эта не очевидная, спорная, для меня во многих отношения неприятная, но что говорить: мне приходится ее с ним разделить.

«Расскажите про Бориса Рыжего: есть ли в нем что-то от Шпаликова?» Ничего в нем от Шпаликова  в нем нет. Понимаете, было время, когда я к поэзии Бориса Рыжего относился несколько лучше. Относился к ней более уважительно. Со временем я понял, что это такие Цветков и Гандлевский, переписанные в интонации городского романса. От Бориса Рыжего (как и от Цветкова в свое время) требовался огромный метафизический рывок по преодолению своей поэтики, уже исчерпанной. Он этого рывка сделать не смог или не захотел. А может быть, ему все надоело. А может быть, у него пропало ощущение предназначения поэта,  о чем написал тогда Лев Лосев: «И последний поэт, наблюдая орду, под поэзией русской проводит черту ржавой бритвой на тонком запястье». И думаю, что они именно это имел в виду.

Борис Рыжий должен был (и, я думаю, мог) перешагнуть границы этой поэтики – сочетания хорошей советской поэзии с блатным романсом. Но он этого усилия делать не стал. У него были замечательные прорывы. Но в основном, к сожалению, это стихи, во многих отношениях повторяющие пусть вершины, но все-таки уже бывшие достижения советской поэзии. Нового пути я там не вижу.

«После ковида обоняние не восстановилось. Жизнь ничем не пахнет. А есть ли запахи в России, по которым вы скучаете?» Очень тяжело, мне кажется, жить без запахов. Слава богу, у меня не было ковида, я столько раз прививался, что как-то умудрился от него застраховаться. Но жить без запахов крайне тяжело. Я не могу сказать, что есть запахи в России, по которым я скучаю, потому что такие запахи в мире есть везде. Более того, есть в мире те запахи (например, запахи летней сельвы), которых вы в России никогда не найдете.

Я не по запахам скучаю – я скучаю по своему дачному дому, я испытываю перед ним страшную вину, какую испытываешь перед старой собакой, которую оставил. Это же была моя дача, я поддерживал в ней жизнь всем силами. Она не была мне особенно нужна, но она напоминала мне о детстве. Я же не дачный житель, понимаете, я не очень люблю сам по себе сельский пейзаж. То есть люблю, но ностальгически. Мне никогда не было лень постричь газон или вскопать гряду, но это не самое мое любимое занятие.

Я скучаю по дому, потому что это, опять-таки, дом моей матери, дом деда, бабки, дом моего детства. Вот по нему я скучаю, по запахам этого дома, это биографическая вещь. Никаких запахов, которых я не мог бы найти в Европе, Штатах или, не дай бог, в Африке (не дай бог, потому что я боюсь ее посещать, но придется, нет. Это потому, что я не привязан к географическим предметам в «реале». Моя жизнь зависит не от внешних обстоятельств.

«Как вы относитесь к утверждениям о том, что настоящий либерал должен перечитывать «Архипелаг ГУЛАГ» раз в год?» Я не знаю, что такое «настоящий либерал». Перечитывать «Архипелаг ГУЛАГ» полезно главным образом для стимуляции собственного чувства протеста. Стал ты терпилой вроде Ивана Денисовича – перечитай, какие бывали Алешки-сектанты или какие бывали кавторанги. Перечитай, как человек умудрялся среди советской власти собрать материал, компактно его уложить и сделать книгу, похожую на боевое оружие. Книга же очень заряжает энергией. «Архипелаг ГУЛАГ» нельзя же читать для удовольствия – какое там удовольствие… 

У меня есть большой курс «Тюрьма и каторга в русской литературе», и там про «ГУЛАГ» три лекции. Главное, о чем я говорю, так это о том, почему «Архипелаг ГУЛАГ» – такая важная и мотивирующая книга, после нее жить хочется.  И так, как хочешь ты, а не как принуждают тебя. Она пробуждает уснувшее было чувство собственного достоинства. Вот в этом ее величайшая для меня важность.

«Кто из  Z-поэзии кажется вам самым талантливым?» Я в этих сортах не разбираюсь. Мне это не очень интересно.

«Продается ли еще биография Пастернака?» Это не биография. Двухтомник, котором я говорил еще в предыдущей программе (а сейчас напомню), – это хроника жизни и творчества Пастернака. Это лучше, чем биография, потому что это объективнее: там есть газетные цитаты, журнальные рецензии… Это подборка достоверных сведений о нем. Кстати, огромное спасибо Равилю Салахову, нашему постоянному слушателю: он мне купил первый том из двухтомника, а вот второй уже не достал, уже раскупили. Видимо, потому что всем очень интересна история «Доктора Живаго». Но я знаю, что еще несколько экземпляров Венедиктов добыл. И купить двухтомную биографию Пастернака, в принципе, можно. Она есть и на сайте «Дилетанта», вообще в подборке книга, которые есть на «Живом гвозде». Она вообще малотиражная, к сожалению, дефицитная книга. Но  любому человеку, который хочет проследить историю борьбы Пастернака, так и не давшего себя унизить, – это, по нашим временам, совершенно бесценное чтение, мне кажется.

«Неизбежен ли конфликт народа и интеллигенции?» Поймите, интеллигенция – это всего лишь лучшая часть народа, его главная, лучшая и передовая часть. Неизбежен ли конфликт лучших с остальными? Да, наверное. Но это конфликт не антагонистический. Это конфликт тех людей, которые чего-то достигли, с теми людьми, которые чего-то не захотели достичь. У всех есть возможность.

«Можно ли экспортировать свободу?» Конечно. Но экспортировать не свободу как социальный строй, а экспортировать свободных людей, которые почему-то не находят места в вашей стране, которые почему-либо вынуждены уезжать. Таких свободных людей Россия отэкспортировала тысячи. Но не думаю, что это для России сильно хорошо.

«Как вы относитесь к гордости недрами?» Как и ко всяким имманентностям, резко отрицательно.  А чем гордиться, собственно? Разработкой недр – да, а самим наличием – нет.

«В чем вам кажется слабой повесть Бориса Васильева «Завтра была война»? Мне запомнилось, как в экранизации Никоненко произнес красивую фразу: «Настоящий мужчина – это тот, кто любит двух женщин: свою мать и мать своих детей».

Ну вот и эта фраза мне кажется довольно пошлой. Экранизация-то была неплохая, Юрий Кара талантливый режиссер. Но сама повесть полна банальностей, штампов и прямолинейных героев. Это не значит, что Васильев плохой писатель. Васильев писатель хороший, но народный, он такой литературный самоучка. Когда он пишет о том, что его волнует, получается иногда неровно, а иногда гениально. Но на историческом материале вылезает вся наивность, вся штампованность его прозы.

Понимаете, Васильев – это как раз пример писателя, которому для высокого литературного качества совершенствование не нужно. Ему нужно другое: нужна точность, нужно понимание болевой точки, нужно умение сказать и себе, и своему народу горькие, нелицеприятные вещи.

«Будете ли вы счастливы, если Россия распадется?» Нет, конечно. Более того, я считаю, что ее шансы распасться именно из-за монолитности и гомогенности советских времен весьма невелики. Даже капиталистическое расслоение не изменило этого базового набора цитат.

Понимаете, вообще проблемы Советского Союза не были решены распадом СССР. Но он развалился – проблемы из-за этого не решились; напротив, их стало больше. Добавились новые проблемы из-за конфликта территорий. Я считаю, что главными проблемами Советского Союза были несправедливость, экономическая неэффективность, отсутствие мотивировки, мотивированности жить у людей, озверение такое, полное моральное перерождение, о котором, кстати, Борис Васильев написал много раньше и лучше других.

Это то, о чем говорил Трифонов: другая жизнь, моральное перерождение, торжество пошлости, подлости, приспособленчества, корысти и конформизма, всех этих ужасных вещей. Ни одна из этих проблем не решилась распадом СССР. Наоборот, ослабели связи национальных интеллигенций, которые по мере сил этому ликующему жлобству как-то противостояли. В большом СССР на большом расстоянии давление ощущалось меньше, просто по законам физики. Поэтому я не считаю распад СССР сколько-нибудь позитивным фактом. Этому нельзя радоваться. И распад России ничуть не лучше. Слава богу, он сравнительно маловероятен.

«Ребенок закончил в этом году шестой класс. В конце года одним из заданий по литературе было выучить стихотворение Юнны Мориц. В электронном журнале была ссылка на стихотворение. Я обрадовалась: знаю творчество этого поэта только по детским стихам и мультфильмам….».

Кстати, хочу сказать, что знать творчество Юнны Мориц по детским стихам и мультфильмам – это все равно что знать творчество Льва Толстого по азбуке. Мориц – блистательный, сложный взрослый поэт. И то, что ей приходилось иногда (как и Матвеевой, как и Заходеру, у которого это стало призванием) писать детские стихи, – так это просто для выживания. Но талантливый человек все делает хорошо. Но помнить из Мориц только «Пони девочек катает» – это просто оскорбительно. Или там «Ежик резиновый», или «Всадники». У нее есть замечательные стихотворения детские, но это же не ее сущность. Она замечательный, сложный, взрослый поэт. 

Это то же самое, что знать Мориц про процитированному: «Ребенок мне ответил, что стихотворение неудобное, и учить его тяжело. Зашла в телеграм-канал Мориц и обалдела. Просто объясните».

Язык обид – язык не русский,

А русский – не язык обид.

И никакой перезагрузкой

Не будет русский с толку сбит.

Загрузкой пере или недо

Такой язык свихнуть нельзя.

Он не сдаёт страну и недра,

Ни перед кем не лебезя.

Он не сдаёт и не сдаётся –

Звезда такая у него

Во мгле небесного колодца,

Где русской речи Рождество.

И этот праздник русской речи

Высокой глубью сотворён –

Как путь, где трепетные свечи

Ведут над пропастью времён.

Не мы – обиды инвалиды.

Мы на вселенском сквозняке

От Арктики до Антарктиды

На русском дышим языке.

Да, это очень плохие стихи, ну и что? Понимаете, Мориц не этим сильна и не этим будет нам памятна, в конце концов. Я еще раз говорю: зачем воспринимать поэта целиком? Берите то, что вам нравится, что вам интересно.

А это стихотворение построено на повторах. Но у нее всегда повторы – музыкальные, ритмические и сюжетные – были основой ее поэзии. Потом, естественно, когда в старости поэтика окостеневает, ничего, кроме этих повторов, не остается. Но над бедой грех смеяться.

«Хотелось бы услышать ваше мнение о писательнице Галине Щербаковой. Читаю ее последние повести, там многое совпадает с днем сегодняшним. Это какой-то виток спирали из прошлого».

Я очень любил Галину Щербакова. Я дружил с ее мужем, Александром Щербаковым, замглавного редактора журнала «Огонек». Так получилось, что я даже заказывал Щербаковой рассказы для «Собеседника». Она всегда откликалась на предложения написать летний рассказ или рождественский рассказ. Для нее это была тренировка.

Она была прекрасный писатель. Как все писатели, вышедшие из журналистов (простите, не могу не сказать нам всем комплимента), она умела экономно расходовать слова и создавать эффект присутствия. У нее были вещи, которые нравились мне меньше (например, «Отчаянная осень»), были вещи, которые мне нравились больше (например, «Вам и не снилось…»), которое мне кажется шедевром абсолютным. Но у Галины Щербаковой нельзя отнять того же точного попадания в болевые точки  и поразительно редкой доброты, эмпатии и сострадания.

Она была ростовская, донская, и хотя я не верю в такой «гений места», ростовская непосредственность, ростовский горячий темперамента, ростовская эмоциональность всегда в ней жили. Она говорила: «Хорошая проза пахнет чабрецом». Вот у нее пахнет, горчит. Я очень ее люблю.

«Недавно были опубликованы имена номинантов на Нобелевскую премию по литературе за 1972 год: там ни одного представителя СССР. Неужели дело в негуманности советской литературы? А как же Трифонов, Стругацкие, Арсений Тарковский?» 

Понимаете, номинировали. Но номинируют на Нобелевскую премию огромное количество людей со всего мира, и они ее не получают. Нобелевскую премию получает тот человек, который либо открывает новую территорию на карте мира, либо ярче всего выражает основную проблему современности, причем так, как ее видит нобелевский комитет. Нобелевский комитет обычно награждает за последовательный гуманизм. Но ведь дело в том, что не вся хорошая литература гуманна, понимаете? Не всякая хорошая литература улучшает нравы.

А есть еще, понимаете, слишком сложные авторы. Вот Леон Фелипе – чем не нобелевский лауреат? Или Ахматова – чем не нобелевский лауреат. Это не делает их хуже. Вспомните, как Мандельштам кричал: «А Гомера печатали? А Будду печатали? А Иисуса Хриса печатали?» Как-то и без Нобелевской премии существует приличная литература. Добавлю, что, скажем, Леону Фелипе, Ахматовой или тем же Стругацким Нобелевская премия была немного не к лицу. Она как-то не гармонирует, не соответствует их трагической судьбе, их полупризнанности, их критическому отношению к любой почести. Ахматова любила славу, но не любила чинов.

«В рамках проекта ЖЗЛ вы сказали, что не понимаете ЗОЖ: «куда они все бегут?» В связи с этим оцените работу Мураками «О чем я говорю, когда думаю о беге»?» Во-первых, я не читал этой работы Мураками. Во-вторых, что мне, понимаете, Мураками? Мураками думает так, я думаю так. Может, ему бегать нравится. Может, он эндорфин от этого получает.  Это не сделало его тем писателем, чье мнение для меня жизненно важно.

«Я когда-то задавал вопрос, но не нашел ответа. Ни в одном из обсуждений военной прозы вы не упоминаете имя Бондарева. Почему? Он был недостаточно талантлив или слишком одиозным? В детстве я зачитывался его романами «Выбор», «Берег», «Игра», «Тишина». Написано было очень хорошо. Согласны ли вы с этим?»

Я наоборот во многих текстах – в частности, в тексте о Борисе Васильеве в последнем «Дилетанте» – говорю о том, что у Бондарева была замечательная проза. Просто карьера советского литначальника его испортила. Я его наблюдал несколько раз в естественной среде: меня поразила грубость этого человека, такая бестактность его.  Но дело не в этом, он же со мной не контактировал, я о нем ничего не могу сказать.

Но его проза при всем его таланте вырождалась очень сильно. У него были превосходные ранние романы, например, «Тишина». «Берег» был интересен, «Выбор» уже не так интересен», а «Игра» неинтересна совсем. Но это общий путь советской прозы официозной – это ее деградация. Да, он деградировал, но при этом прозаик он был настоящий.  Проблема в том, что для того, чтобы разрешить советские коллизии в 70-е годы, надо быть мыслителем: таким, как Юрий Давыдов, как Синявский, Трифонов, Аксенов, Стругацкие. 

У Юрия Бондарева этой способности мыслить масштабно и философски не было совсем. Он очень хорошо изображал некоторые характеры, причем характеры близкие и на него похожие. Вся любовная линия в «Горячем снеге» восхитительная, вся любовная линия в «Выборе» замечательная (с Марией, я очень многое помню оттуда). Это потому, что Бондарев, как и Нагибин, был отравлен этим предвоенным годом, этим поколением, которое так блистательно и рано созрело. В этом он был весь.

И когда Мария, девятиклассница, у него там говорит: «Запомни, Ромео: никогда никакого романа с Джульеттой у тебя не было и никогда не будет», – это замечательно, это запоминается. Или Илья Рамзин, эти молодые герои 1940 года, о которых дочь Васильева в романе говорит: «Это же были полубоги! Их же с нынешними не сравнишь», – вот там он был искренен, там он был настоящим. А роман его «Бермудский треугольник» – это вообще уже никуда.

«Кто ваш любимый писатель из военной темы?» Я говорю о Кунищаке. Веслав Станислав Кунищак  – это тот, кто написал «Март», и тот, кто написал «Дело Семпинского», и тот, кто написал «Отходное слово». Блистательный польский писатель, писавший по-английски. Сейчас я увлечен им. 

Тут, кстати, спрашивают, кого я цитировал – так вот, именно его. Веслав Станислав Кунищак (или Куничак). А что касается других – Василь Быков, и не потому, что Быков.

Ну поговорим о Юнне Мориц, потому что случай сложный и увлекательный. Мне не хочется, собственно, поговорить о поэзии. Мне хочется почитать. Я уже много раз говорил, что стихи автора лучше любого разговора о нем. Читаем поэтому любимое, «Читая греческий кувшин»:

Вся она ходит за ним, вытянув личико лисье,

робкой вздыхая душой, шелком зеленым шурша.

Он же – склоняется весь к бегственной, чувственной мысли,

юношу подвиг влечет, славы большая лапша!

В море гудят паруса, флот уплывает во вторник,

даже поэта берут, чтобы украсить войну,-

видя широкую кровь, пусть вдохновится затворник.

Вся она ходит за ним, плавную стелет волну…

Дева предчувствий полна, он возвратится нескоро,

будет измызган тоской, играми резвых богов,

язвами рабских галер, беженством, нищенством вора,-

будет орать он во сне… голеньким ртом без зубов.

Вся она ходит за ним, пряча улыбку возмездья.

Весь он на месте стоит, в свой путешествуя ад.

Странствует только душа, все остальное – на месте,

в чем убедится с лихвой, кто возвратится назад.

Тоже вот замечательное стихотворение, кстати говоря, уже из относительно свежих – «Два слова». Тоже совершенно великое стихотворение.

Удрала корова с живодёрни.

Ужасом душа её полна.

Вся корова изменилась в корне.

Водку пьёт с хозяином она.

Их последней тайны паутина

Знанием последним сметена.

Вся корова больше не скотина,

Больше не говядина она.

А хозяин знает слов не много,

Мало, но достаточно вполне,–

Он с коровой жертвенного Бога

О душе мычит наедине.

И, когда священная корова

С пастбища ведёт его домой,

Слышно, как мычат они два слова –

Бо-о-оже мо-о-ой!.. Два слова – Боже мой!

Это шедевр, хотя уже год 2005-й, что ли.  Или еще вот… Самое ужасное, что когда набираешь первые две строчки, вылезает песня Берковского. Песня прекрасная, но стихи краше:

Снега выпадают и денно и нощно,

Стремятся на землю, дома огибая.

По городу бродят и денно и нощно

Я, черная птица, и ты, голубая.

Над Ригой шумят, шелестят снегопады,

Утопли дороги, недвижны трамваи.

Сидят на перилах чугунной ограды

Я, черная птица, и ты, голубая.

В тумане, как в бане из вопля Феллини,

Плывут воспарения ада и рая,

Стирая реалии ликов и линий,

Я — черная птица, а ты — голубая.

Согласно прогнозу последних известий,

Неделю нам жить, во снегах утопая.

А в городе вести: скитаются вместе

Та, черная птица, и та, голубая.

Две птицы скитаются в зарослях белых,

Высокие горла в снегу выгибая.

Две птицы молчащих. Наверное, беглых!

Я — черная птица, а ты — голубая.

Качаются лампочки сторожевые,

Качаются дворники, снег выгребая.

Молчащие, беглые, полуживые,

Я — черная птица, и ты, голубая.

Снега, снегопады, великие снеги!

По самые горла в снегу утопая,

Бежали и бродят — ах, в кои-то веки —

Та, черна я птица, и та, голубая.

А с другой стороны, понимаете, уже эти стихи без музыки и не представишь. Это тот редкий случай, когда гениальный музыкальный аналог подобран.

Сейчас, если найду, прочитаю одно из самых любимых. А я его найду:

Позади туман, впереди туман.

На груди, как пламя, бьется медный талисман.

Он меня нашел ночью на ветру

Когда сердце провалилось в черную дыру

Кто его послал? Кто его просил?

Разве знает, что хранит он из последних сил?

Первая любовь — битое стекло.

В эти трещины-морщины время утекло.

У второй любви ни кровинки нет;

Спит на звездах, изменяя лучшей из планет.

А у третьей пух легкий над губой

Правый глаз у ней зеленый, левый — голубой.

Говорю ей: «Дай мне побыть с тобой

Расскажу тебе, что будет с нашею судьбой.

Будет вечный труд; мальчик будет муж;

Будут битвы и молитвы за спасенье душ».

Будет то, что есть миллионы лет,

Потому что быть не может с нами, чего нет.

Позади туман, впереди туман.

На груди, как пламя, бьется медный талисман.

Совершенно гениальное стихотворение, на мой взгляд. А вот еще. Понимаете, шедевров Мориц было так много, и после них всегда хотелось писать. Настоящая поэзия – это то, что подталкивает тебя к столу, что подталкивает тебя сочинять самому. Я думаю, что она одна из самых стимулирующих поэтов своего времени. Сейчас,  я найду вот тоже любимое.

Спрашивают, как она относилась к Матвеевой. Как она относилась – не знаю, Матвеева относилась к ней очень уважительно.

Снег фонтанами бьет на углу,

Наметая сугробы крутые.

В облаках, наметающих мглу,

Бьют фонтаны лучей золотые.

Тайный блеск и сверканье вокруг!

Веет в воздухе свежим уловом.

Если кто-нибудь явится вдруг,

Мглистым я задержу его словом.

Я такие снопы развяжу,

На такой положу его клевер,

Головою к такому чижу,

К звездам, так облучающим север,

Что к моим облакам головой,

Головой к моим таинствам алым,

Он поклянчит в ладье гробовой

Плыть со мной под одним покрывалом.

Я отвечу на это, смеясь,

Я убью этот замысел шуткой, –

Ведь любая застывшая связь

Отвратительна пошлостью жуткой!

Нет, скажу я, останься волной –

Друг на друга мы с пеньем нахлынем!

Будь со мною – и только со мной! –

Но сверкай одиночеством синим.

Да, сверканье – вот главное в нас!

Обнажая его неподдельность,

Блещет близости острый алмаз,

Углубляющий нашу отдельность.

Тайный блеск – это жизнь, это путь

(Это – голая суть, я согласна!), –

Потому и раздвоена грудь,

Что не все до конца мне тут ясно.

Совершенно замечательное стихотворение. Еще посмотрим. Приятно же хорошее читать. Хотя опять-таки, это все очень пристрастный выбор, и я не претендую здесь ни на какую абсолютность, ни на какой абсолютный вкус. Но что хорошо, то хорошо.

Чем безнадёжней, тем утешнее

Пора дождей и увяданья,

Когда распад, уродство внешнее —

Причина нашего страданья.

Тоска, подавленность великая

Людей тиранит, словно пьяниц, —

Как если б на углу, пиликая,

Стоял со скрипкой оборванец!

Но явлена за всеми бедствами,

За истреблением обличья,

Попытка нищенскими средствами

Пронзить и обрести величье.

Во имя безпощадной ясности

И оглушительной свободы

Мы подвергаемся опасности

В определённый час природы,

Когда повальны раздевания

Лесов и, мрак усугубляя,

Идут дожди, до основания

Устройство мира оголяя.

Любови к нам — такое множество,

И времени — такая бездна,

Что только полное ничтожество

Проглотит это безвозмездно.

Роскошь какая, правда? 

***

Страна вагонная, вагонное терпенье,

вагонная поэзия и пенье,

вагонное родство и воровство,

ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,

впадая в спячку, забываешь — кто ты,

вагонный груз, людское вещество,

тебя везут, жара, обходчик в майке

гремит ключом, завинчивая гайки,

тебя везут, мороз, окно во льду,

и непроглядно — кто там в белой стуже

гремит ключом, затягивая туже

все те же гайки… Втянутый в езду,

в ее крутые яйца и галеты,

в ее пейзажи — забываешь, где ты,

и вдруг осатанелый проводник

кулачным стуком, окриком за дверью,

тоску и радость выдыхая зверью,

велит содрать постель!.. И в тот же миг,

о верхнюю башкой ударясь полку,

себя находишь — как в стогу иголку,

и молишься, о Боже, помоги

переступить зиянье в две ладони,

когда застынет поезд на перроне

и страшные в глазах пойдут круги.

Очень точные стихи, на самом деле. Сейчас еще найду любимое, но я не уверен, что оно здесь есть. Оно в книги входило. Не нахожу – «Паршивый день все валится из рук…» . Может быть, кто-то найдет и кому-то…

Или еще например. Да вообще, у нее можно практически все книги, особенно до начала 90-х (а может быть, и после, до «Привета почтальону»), можно читать подряд. Там шедевры везде. У Мориц очень невелик был процент плохих стихов, риторических – для того, чтобы абсолютно смениться потоком риторики сейчас. Но это ничуть не портит поэтической биографии.

Еще я хотел найти стихотворение «Обоюдная невинность»:

Этот маленький скелетик 

В лавке стоил два рубля.

Мне его купили дети,

Сельской улицей пыля.

Прекрасное стихотворение, но почему-то в интернете не могу найти его сейчас. Видимо, потому что здесь вещи какие-то более менее хитовые. А мне нравятся те, которые нравятся исключительно мне. 

«Что вы думаете о стихотворении «Переведи меня через Майдан»?» Это Коротича стихотворение, но оно было переведено очень качественно.

Еще одно прочту все-таки. Не могу я прерваться и начать говорить о другом. Сейчас, подряд читать нельзя, такие паузы благоворны.

«Как вы относитесь к стихотворению «Царица пошлости – как Белла хороша…»?» Там было напечатано «как роза хороша». Плохо отношусь. Но на желчную поэзию каждый имеет право, какая разница.

Стихотворение «Те времена»:

Ему было семь лет.

И мне — семь лет.

У меня был туберкулез,

А у бедняги нет.

В столовой для истощенных детей

Мне давали обед.

У меня был туберкулез,

А у бедняги нет.

Я выносила в платке носовом

Одну из двух котлет.

У меня был туберкулез,

А у бедняги нет.

Он брал мою жертву в рот,

И делал один глоток

И отмывал в церковном ручье

Мой носовой платок.

Однажды я спросила его,

Когда мы были вдвоем:

— Не лучше ли съесть котлету в шесть,

А не в один прием?

И он ответил: — Конечно, нет!

Если в пять или в шесть,

Во рту остается говяжий дух —

Сильнее хочется есть.

Гвоздями прибила война к моему

Его здоровый скелет.

У меня был туберкулез,

А у бедняги нет.

Мы выжили оба, вгрызаясь в один

Талон на один обед.

И два скелетика втерлись в рай,

Имея один билет!

Мощное какое стихотворение, Господи помилуй! Да Господи, Боже мой!

***

Как только вышла ночью в сад красавица Мадлен,

Один пират зарыл свой клад у ней между колен.

Не аметист и не гранат, не золотой браслет –

Он дал ей то, чем был богат пират в семнадцать лет.

Мадлен сказала: «О-ля-ля! Засунь свой клад в штаны!

Набита золотом земля, а мы с тобой бедны.

И если хочешь спать со мной, а не с куском бревна,

Разрой лопатой шар земной до золотого дна».

Ответил парень: «О-ля-ля! Не подкачай, Мадлен,

Когда завертится земля между твоих колен!..

Я бы читал его и дальше, но надо сказать несколько слов в ответ на вопросы, как вот такое получилось. Я много раз говорил, что поэт не обязан быть правильным и умным. Поэт может быть живым свидетельством безумия мира. Юнна Мориц была одним из самых музыкальных, самых тонких и сложных поэтов своего времени. На своем примере она показала, что это время делает с людьми.

Моя любимая святая Ксения Петербургская, великая юродивая, великая святая, заслужила от Русской православной церкви такой акафист (который тоже кажется шедевром), в котором – если переводить с церковнославянского  – сказано: «Своим безумием безумие мира обличивши». Так вот, мне кажется, что задача поэта в иные ситуации – своим безумием безумие мира обличать. Показывая, что сделала эта эпоха с Юнной Мориц, эта эпоха подписывает себе приговор. И дай бог здоровья Юнне Мориц. Я не теряю надежды, что мы услышим от нее новые шедевры. А вам спасибо, услышимся через неделю, пока.