Стоило ли всё то — всего этого?
Я ни разу в жизни не подводила итоги года, хотя иногда итоги были для меня сногсшибательны. Но 25 февраля этого года моя жизнь не разделилась, как принято говорить, на «до» и «после» — просто старая жизнь, та жизнь, которую я жила, сгинула полностью в тот момент, когда на пороге квартиры появились люди в масках и обвинили меня в фейках про российскую армию.
Я до сих пор не верю, что жизнь продолжается, что я просто не вписалась в крутой поворот и меня вынесло на обочину, из которой мне теперь надо выкарабкиваться. И не верю, что я — это я. Я словно смотрю на себя со стороны и мучительно размышляю, как этому человеку вернуться ко мне привычной.
Дальше был изолятор, потом — суд и домашний арест. Через неделю на меня вышли люди, спасающие таких, как я. Мне грозило до десяти лет тюрьмы, а возможность отделаться штрафом или условным сроком с каждым днем все больше казалась наивной фантазией.
Через две недели я приняла самое тяжелое решение в своей жизни: бежать.
Дальше я опускаю две с половиной недели, начиная с 13 апреля, дождливого воскресного утра, когда я в случайно найденном в какой-то забытой шкатулке черном шиньоне и темных очках, прячась от камер, стала героиней детективного роуд-муви.
1 мая в сопровождении сотрудников «Репортеров без границ», активно помогавших вытаскивать меня из лап российского правосудия, одаренная букетами, вниманием и обещаниями прекрасной жизни, я въехала в Париж, как Александр I во главе своей кавалерии. Только Александр въезжал в Париж победителем…
Пока я носилась как заяц по четырем странам, пока пряталась по городам, селам, лесам и полям, пока тряслась от каждого неожиданного шороха — «это за мной, вот и все, конец тебе, Катя!» — я не чувствовала вообще ничего. Ни тоски по дому и маме, ни сожалений, ни даже особенного страха — я напоминала роботов-доставщиков «Яндекс Лавки», тупо следующих по проложенному маршруту и обходящих опасные места.
Меня часто спрашивали: «Вы почувствовали свободу, как только пересекли границу?» Нет, не почувствовала. Я по-прежнему чувствовала себя в заточении, смутно понимая, сколько переживаний еще впереди. Не знаю, налаживается ли сейчас моя жизнь здесь. Мне повезло больше многих других — в Париже живет моя ближайшая подруга с университетских времен, дети ее выросли, разъехались, и мы вдвоем в большой квартире. Я стала членом семьи, у меня есть целая своя комната и несколько полок в шкафу, спорим мы только из-за кота — я говорю, что он глуповат, а подруга уверяет, что просто он слишком умный, чтобы каждому показывать свой ум. Я подалась на политическое убежище.
Чувство вины перед мамой не покидает. Одна и та же мысль резвится в голове, даже когда я думаю о чем-то другом, — она поселилась во мне, боюсь, навсегда. Это мысль о том, стоило ли всё то — всего этого? Может, и правда надо было молчать — сейчас была бы дома, жизнь шла бы себе потихоньку, как до войны? И мы с мамой были бы рядом, и любимый дом, и обожаемая старая дача.
Жалею ли я о своих пассионарных антивоенных текстах, которые обеспечили мне статус врага народа? Нет, не жалею. Когда человеку больно — он кричит. Мне было больно, и я кричала. «Кто-то должен говорить правду в такие времена», — говорит моя мудрая сильная мама. Я стараюсь ей верить.