Он умер в Прощёное воскресенье
Я любил Глеба Олеговича — и можете в меня сейчас бросать камни за это признание. Он прекрасно осознавал свою ответственность за создание и интеллектуальное оформление путинизма, за выборы 2000г. и грязную украинскую компанию 2004 года (даром, что был одессит), и никогда не оправдывался, молча сносил обвинения. Я никогда не лез в его старое диссидентское прошлое и связанные с этим обвинения в сотрудничестве — я там не был, опоздал на десять лет, и не знаю, как бы повел себя сам, оказавшись под этим прессом, так что не мне судить.
Но я знал и другое: “Век ХХ и мир”, “Постфактум”, его апостольство при Гефтере и портал “Гефтер”, журнал “Пушкин”, издательство “Европа” и главное его детище — “Русский журнал”, без которого (и без его архива) невозможно представить интеллектуальный сетевой ландшафт последней четверти века.
Мы познакомились в начале 90х, время открытий и мечтаний, когда существовал клуб “Гуманус” и Группа Бессмертных” в особняке Внешнеполитической Ассоциации на Покровке, и Сергей Чернышов еженедельно устраивал свои интеллектуальные бдения (и ежегодно вывозил всех на боготворимый им вулканический Санторини): туда приходили фантастически разные люди — аристократичный Вячеслав Глазычев и талантливый социолог Андрей Фадин, вскоре трагически погибший, монархист Владимир Махнач и геополитик Вадим Цымбурский, географ Владимир Каганский и социолог Симон Кордонский, теории которых сформировали мое понимание российского пространства и государства, бывали сам великий Шанин, философы Борис Капустин и Александр Филиппов, китаист Владимир Малявин, будущий столп путиномики Андрей Белоусов и будущий проректор Вышки Вадим Радаев, будущий член АП и спичрайтер Путина Джахан Поллыева и непризнанный Розанов постсоветской эпохи Дмитрий Галковский со своим “Бесконечным тупиком”… там я и познакомился с Глебом Павловским — молодым, ершистым и фонтанирующим идеями. Для сборника “Иное”, который стал итогом наших многолетних собраний и энциклопедией российской общественно-политической мысли 1990х, он написал саркастичное эссе о “беловежском человеке”.
И там же я узнал его манеру говорить: он закручивал свою речь медленно, как водоворот метафор, и в эту воронку мысли затягивало неодолимо; порой хотелось остановиться и уловить смысл сказанного, но не было никакой возможности сделать это в неостановимом потоке речи. Я хорошо понимаю, почему парой лет спустя эта магия речи Павловского очаровывала сотрудников АП и высших чиновников — не в силах ее постичь своим ограниченным умом, они благоговели перед ней и осыпали ФЭП золотым дождем привилегий, проектов и заказов.
Нет, конечно, он не был шарлатаном, и в его книгах есть гениальные прозрения и универсальные парадигмы — такие как “система РФ” или “ироническая империя” — которая в 2022 году оказалась совсем не иронической, но долгое время этой иронией обольщала Россию и Запад. Собственно, это и было его амплуа — интеллектуальный обольститель, причем, очевидно, самый искусный за всю постсоветскую эпоху.
Я часто звал его в эфиры в последние годы, когда он уже тяжело болел, и любил ритуал его визитов на “Свободу”: он приходил всегда заранее, обстоятельно — грузный, с одышкой, в неизменной вязаной кофте и мягких домашних туфлях, а то и тапочках (его привозили на машине), со всеми здоровался и уютно располагался в студии, поблескивая стеклышками своих очков. И неторопливо, словно думая вслух, начинал плетение своих словес, интеллектуальных кружев, порой давая убийственно точные оценки путинской власти — самого Путина он знал не понаслышке и точно понимал, что тот из себя представляет.
В фигуре Павловского отразилась трагедия российского интеллектуального класса в его отношениях с государством: любая попытка интеллектуально окормлять власть, любая иллюзия кого-то “просвещать” и что-то “изменять к лучшему” оборачивается самообманом, моральным и человеческим фиаско — не садись играть в карты с ворами. Павловский был одним из самых блестящих и успешных представителей позднесоветской гуманитарной элиты, чей талант лег в основу пирамиды зла и чей роман с властью окончился предсказуемо, прозаично и цинично: он был выставлен за дверь еще до Крыма — что в общем хорошо, ибо не делает его причастным к самой кровавой и людоедской (пока что) фазе этого режима. Да, ответственность Глеба за создание этого режима велика, как и внутреннее знание его, режима, умышленности, порочности и гнилости, — но как человек глубоко православный он никогда не открещивался от этого греха и не искал прощения у современников и критиков. Он умер в Первом московском хосписе в Прощеное воскресенье. Вечная память.