День памяти Александра Моисеевича Володина
Он не был свободным человеком.
Начинавший свою жизнь в солдатчине и неприкаянности, твердо знавший, что никому не нужен и никем не любим, некрасивый, угловатый, замкнутый или кричащий открытой мукой; так и не смирившийся со злом, пивший принципиально, как бы в ответ на невозможность сойтись с миром, под завязку забитым пошлостью и враньем, — он не был свободен в жизни.
Но все, что он писал, было преодолением этой несвободы.
Наверное, это и было тайной пружиной его невероятных текстов — там он взлетал на такие вершины свободы и счастья, которые не снились нам, живущим в рамках сероватой нормы. Так пронзительно и так чисто было на этих вершинах!
Его тайной были женщины. Откуда он это знал, бог весть, но знал как будто изнутри, и не зря Табаков говорил, что актрисы должны скинуться и поставить памятник Александру Моисеевичу: столько желанных женских ролей, сколько написал Володин, не написали все остальные советские драматурги, вместе взятые!
Его тайной были женщины, — и они собрались на его поминки в страшно холодном декабре 2001-го. Они вставали, рассказывали о нем, плакали… Были там и актрисы, но доминировали не актрисы, — соседки по дому, знакомые, тетушки…
Всем он помогал, всем был родной, и все были единственными в его жизни!
В какой-то момент в ресторанном зале ощутимо повис запах посмертной конкуренции. Одна из пришедших, напившись, завладела микрофоном и рыдала, не давая никому сказать уже ни слова… Ее выводили, ей вызывали такси, и рыдания гулко неслись с лестницы… На все это, с тихим ужасом, как марсианин, смотрел полуседой сын Володина, прилетевший из своей Калифорнии.
В какой-то момент мы переглянулись с N.: нам вдруг стало ясно, что мы находимся внутри какой-то володинской пьесы, в привычной для этих мест пропорции печали и смеха, катарсиса и неуюта.
Пьеса закончилась спустя полтора года — смертью володинской жены и продажей квартиры Александра Моисеевича на Большой Пушкарской. Его рукописи, вместе с пишмашинкой и всей утварью неустроенного быта, просто выбросили во двор…
Но все это — уже не его, а наша печаль.
«И неудачи, и удачи, и развлечения вечерние,
и плачу я или не плачу, — перестает иметь значение…»