Никас Сафронов - Разбор полета - 2017-10-09
09.10.2017
С.Крючков
―
21 час, 3 минуты в российской столице. Это «Разбор полета». Проведут передачу Станислав Крючков и Андрей Ежов. В гостях у нас сегодня художник Никас Сафронов. Приветствуем вас.Н.Сафронов
―
Добрый вечер!А.Ежов
―
Добрый вечер! Я напомню сразу средства связи с нашей студией: номер для СМС +7 985 970 45 45, аккаунт vyzvon в Твиттере, форма на сайте «Эхо Москвы». Свои вопросы, реплики, комментарии можете присылать с помощью этих средств связи, я думаю, уже известным многим.С.Крючков
―
Так повелось, что мы начинаем программу с вопроса об определяющем жизненном решении, самом сложном, которое оцениваете вот таким образом, которое таким было на самом деле и которое, быть может, сложно далось, над которым в последующем, может быть, пришлось долго размышлять, сожалеть или, наоборот, признавать, что это был Рубикон, перейдя через который, многое в жизни поменялось. Что это было?Н.Сафронов
―
Длинный вопрос. Что это было… я забыл. Наверное, это все-таки составляющая – стать художником или не стать. Я окончил Грековское, потом поступил в институт, но все равно я еще размышлял на эту тему, быть или не быть. Но в какой-то момент – я уже рассказывал об этом – увидел во сне, как я гуляю по галерее, где висят мои картины, которые в реальности не написал еще, а со мной такой дед, он все время поправляет меня во сне – те картины, которые он видит на стенах. И я где-то соглашаюсь, где-то спорю. В какой-то момент я оборачиваюсь – деда нет. Поднимаю голову вверх, смотрю: это Леонардо. Я кричу: «Леонардо, куда ты?» Он мне бросает молча шар, странный шар совершенно, сложный. Я ловлю… Я проснулся – и понял, что я художник. Потом я видел себя кем угодно, то есть поваром, летчиком, пиратом, но я знал, что Никас Сафронов должен следить за всем, что происходит вокруг этого Никаса, героя этого сна. Более того, сны стали настолько реальные, что я стал запоминать, фиксировать. И иногда просыпаюсь ночью, зарисовываю, потом просыпаюсь уже окончательно, вижу, что я просыпался уже три раза и там наброски тех фрагментов, которые мне нужны для той или иной картины, которая уже написана и не хватает деталей символических. Вот это, наверное, стало основополагающим. И второе. Когда растешь, у тебя становление происходит детское, ты мечтаешь поваром, летчиком, пиратом… Мама, она медсестра была, приводила много детей, кормила их, одевала, давала нашу одежду, которая мне очень нравилась, вся в заплатках, но она мне нравилась. Так как я родился в конце 50-х, мы жили в бараке, который построили немцы для рабочих автозавода. И я ревновал тогда. Вот у меня была какая-то обида, что какие-то дети у меня посторонние и так далее. А потом мама говорила: «Вырасти, заработай три копейки – одну отдай на благотворительность». Когда я уже окончательно созрел, лет, скажем, в 25, я понял, что это и моя часть, я должен заниматься благотворительностью. Я стал уже зарабатывать понемногу и стал делить. Вначале стал помогать братьям, сестре, потом друзьям, потом близким. Потом это уже перешло в системную помощь детским школам, детям, которые рисуют, инвалиды… Разные совершенно ситуации. Просто люди, когда обращаются, я чувствую, что я могу помочь, это не та сумма, от которой я пострадаю сильно… Сегодня я получаю от 100 до 200 писем в день. Конечно, не могу всем помочь. Я не олигарх, я всего лишь художник. И сегодня, как у всех, в стране кризис. Я вынужден ездить, конечно, дальше за рубеж. В Абу-Даби сейчас у меня открывается еще одна выставка (уже одна была) под кураторством короля Бахрейна… шейха Абу-Даби, а Бахрейна – это короля, если быть точным. И, естественно, я зарабатываю там, привожу сюда и делю на какие-то благотворительные акции. Ну, и провожу мастер-классы. Только что вернулся из Казани, где была моя выставка в Государственном музее. И там я был в училище Николая Фешина. Я обещал, что если я получу деньги с продажи картин, то я обязательно часть, а, может быть, половину денег отдам на реставрацию этого училища Фешина. Очень хорошее училище, но внутри находится в достаточно сложном положении. Это не только происходят частные пожертвования на отдельных людей, но это и училище имени Грекова, которое я закончил, я поддерживаю, я помогаю. Это школа, которую я курирую в Ульяновске № 65 имени Никаса уже. Когда-то я… тоже обидно. Мы помним Пластова Аркадия: «Фашист пролетел»; «Весна» - девочка обнаженная, мама надевает на нее шубку. Он нигде никогда не говорит о том, что памятник, который там стоит Пластову, его деду, это на мои средства и моих друзей, то есть тех, кто участвовал – это Бичуков, ректор, которые поставил памятник. Но, тем не менее, все равно когда художник уже созрел как художник и делает памятник другому художнику, своему, скажем, земляку по рождению (Пластов из под Ульяновска, из Прислонихи), это говорит о том, что уже художник как бы состоялся, созрел. И такие благотворительные акции, их многочисленное количество, и они проходят практически каждую неделю, каждый месяц. Сейчас обратились – в Литве будет какая-то акция благотворительная. Я там все-таки имеют отношение по маме. И это акция в Санкт-Петербурге. Сейчас буду давать мастер-класс, и встречи, и там аукцион будет. Во всех больших городах, если я чувствую, что картина моя – я специально для них иногда пишу точечно работы – поможет кому-то, я делаю. Вот это, наверное, три составляющие, когда я даю как педагог своим ученикам наставления… это первые три. Во-первых, у самураев есть правило, я прочитал в детстве: «Если мучаешься между смерть и жизнью – умри». Никогда не мучайся, определился – делай. Первое – это быть профессионалом высочайшим. Быть обязательным. Если пообещал к 20-му числу надо сделать хотя бы 18-го или 19-го, но чтобы к 20-му была эта работа готова. И это духовность, которая составляет основу человеческого существования. Много людей талантливых, но бездуховных, так скажем. У меня это основные три формулы, которые дают мне… Я никогда не хотел быть известным, я просто хотел быть профессионалом. Даже когда я еще не думал, что стану художником, хотя уже хорошо рисовал, внутренне я понимал, что я должен сделать что-то достойное в своей профессии. И много было предложений. И сниматься в кино… Я даже поступал, и прошел первый тур, на второй просто не пошел. Это в Саратове Слонова там училище. Я участвую иногда, скажем, как художник в фильмах каких-то для поддержки своего имени, но никогда не перехожу, когда просят режиссеры – а у меня такие… Станислав Говорухин, Шахназаров, огромное количество режиссеров – сыграть как актер. Я говорю, нет. Надо играть либо хорошо, так мельтешить – я этого не хочу делать.С.Крючков
―
Давайте обо всем по порядку и начнем поэтапно.А.Ежов
―
Хронологически, что называется. Ваше детство. Это Ульяновск, это рубеж 50-х, 60-х годов. Что это за время? Как вы его ощущаете?Н.Сафронов
―
Вы знаете, самое счастливое время и у вас, и у каждого, кто слушает нас – а это любимое мое радио, могу сразу сказать, это, действительно, серьезное радио и выступать на нем для человека большое удовольствие, потому что люди серьезно относятся к тому, что говорят с этого радио – детство было очень счастливое. Я родился в бараке, который построили немцы для рабочих автозавода. И отец из Симбирска. Отца моего деда репрессировали, и он закончил танковое училище и уехал на Сахалин, попросился подальше…А.Ежов
―
А вы как-то специально исследовали его родословную?Н.Сафронов
―
Это не так сложно. Но потом уже исследовал глубже и дальше как бы. Там и священники по отцовской линии. Он поехал в Сибирь куда-то из Сахалина по делам службы и встретил там маму, которая была ссыльная из литовского города Паневежис, даже еще дальше, там Укмерге, а еще дальше Пашиляй деревня, скажем. У них была мельница, и до войн сослали. И он ее привез в 47-м году, уже будучи женатым. В 46-м у меня родился брат Саша там, на Сахалине. А мы уже родились в Ульяновске в этом бараке. И детство было веселое. У нас была Свияга, у нас был огород, длинный коридор. Недавно актриса из «Зита и Гита», по-моему, была у Малахова Андрей, и я вспомнил, сказал, что «для нас вы были основой поддержки», потому что в бараке кто-то купил цветной телевизор, а, может быть, черно-белый, даже не помню, весь барак собрался, человек 30-40 и смотрели этот телевизор. Обычно это были индийские фильмы. И все плакали. И дети плакали, все рыдали. Нам казалось, как же бедно у них в Индии, то есть у нас всё хорошо, у нас огород свой перед окном… и как-то детство было более спокойное. Знаете, я мечтал быть поваром. Обычно на дни рождения собирались всем бараком, скидывались, резали быстренько. Я видел это и думал: «Нет, некрасиво как-то. Всё вкусно, но некрасиво. Я буду поваром». Я не знал, что сервировщик стола и повар – это разные совершенно. Хотя в Италии… в Европе в небольших тавернах, там хозяин является и поваром и официантом и кем угодно. Потом мы лазили в сады, как все дети. Это был колхозный сад юннатов недалеко от нас. Там в нас стреляли солью. Я бежал к Свияге – приток Волги, - отмачивал задницу и говорил: «Я буду садовником, я буду всем бесплатно давать…». Мне говорили: «В Москве есть деревья фруктовые, которые просто растут на улице». Я не верил в это. Мне казалось, какая-то фантастика. Я вообще, думал, что в Москве люди в белых халатах, такие академики ходят… Потом, когда приехал – и растут деревья, и нельзя есть: они все свинцовые, потому что растут около дорог. И пьяницы, алкоголики около пивнушек. Я был немножко разочарован. Москва показалось совершенно другой. Это было, наверное, до армии за полгода.А.Ежов
―
Но при этом Ульяновск тогда, я так понимаю, все-таки носил какой-то налет провинциальности?Н.Сафронов
―
Он был провинциальный, с одной стороны, но, с другой стороны, там был такой достаточно серьезный стержень и стимул – это Ленин. Туда много загнали денег. И я помню, маленький был - и Зураб Константинович Церетели приехал. Там Ленинский мемориал, и он там бегал, чего-то руководил. Там выкладывали из мозаики какие-то вещицы. И мне уже тогда он запомнился. Позже мы стали с ним общаться, дружить. В городе много было уделено внимания обучению, образованию. И это было серьезное образование, чтобы не опозорить Ленина. Те, кто учился в 1-й школе, это вообще были отличники, которые могли поступить в МГУ, в любое заведение. Мы учились в достаточно хорошей школе. Но это тоже зависело от района. Я учился в центре вначале, я родился в центре, в том самом бараке. Потом его снесли. И отец переехал в финский домик. Соседи мои уехали в хрущевку, а мы уехали в финский домик. Сейчас это тоже уже центр. И я переехал в другую школу. Если я там был троечник, то там я сразу стал отличником. И мы, конечно, в детстве дрались, и меня били и я кого-то там. В общем, естественно, детские такие бои. Но когда я приехал во 2-м классе туда, я поборол второклассника, естественно, легко, из третьего класса, четвертого, пятого… В восьмом классе самый сильный со мной был на равных, но я был во втором классе. Насколько закваска была в центре другая. Там были более отчаянные, а те были немножко купеческого стиля, у них огородики были, такие кулачки местные, и рост у них был пониже. А я был такой, достаточно высокий, я был выше всех. Но потом как-то уравнивалось, уравнивалось… Я стал достаточно высоким – у меня 183, но все-таки не таким, как я мог бы быть… Я встречал потом своих друзей, которые росли со мной в детстве, начинали, - они все там под 190, 195, то есть все-таки зависит внутреннее наполнение: куда ты лезешь, мол? К солнцу ближе. Поменьше, ниже – к подсолнухам. И вот такая какая-то была история детства… Она была самая вкусная. Там были отношения какие-то более душевные, что ли, более естественные. Не было такого понятия там… другой ориентации – тогда это обсуждалось негативно и даже не обсуждалось вообще… эти люди, кто там сидел в тюрьме, и у них там были какие-то отношения… Это было для нас дико, непонятно, мы боялись даже подойти. Одна девушка в школе – а у нас было 750 тысяч в школе – в 10-м классе забеременела - и об этом знал весь город: «Представляете, в 10-м классе!» То есть другие были ценности. Я помню, шабольник ездил там. Мы сдавали какое-то барахло, а нам давали дудочки всякие, свирельки, калейдоскопы. На велосипед, помню, накопили – мой брат и я. Он меня сбил даже… разрешил мне кататься на велосипеде… Оно было, может быть, более скудное… Игрушки были сделанные нами же. Велосипед, который мы бережно охраняли. Я помню, как мы ночевали на сеновале, как мы мечтали о чем-то. Были какие-то совершенно другие отношения. Можно было воду газировку пить из стакана за копейку, и все пили из одного стакана, никто не заболевал. Не было такого понятия СПИД, даже сифилис, я извиняюсь… Наверное, какие-то были болезни, но нас это не касалось. Позже появилось, в 80-м, может быть и так далее. И радость какая-то была от встречи Нового года, от праздника. Зима была настоящая, мы ходили на коньках, на лыжах. Всё наполнялось этой энергией внутренней, каким-то достоинством внутренним. Никто не переживал, что нет машины, нет велосипеда, машины, нет телевизора. Жили все одинаково, но жили достойно. Конечно, тяжело было. И сегодня не каждый может купить колбасу, и тогда были очереди… Но это была какая-то естественная процедура. Но вот духовно, внутреннее… уверенность за свое будущее, за свою страну… радость, что у нас первый космонавт Гагарин… Терешкова – всё это было. Вот я был пионером, я очень гордился этим. В комсомол я, правда, не пошел, так не стал ни комсомольцем, ни партийцем, естественно. Я не был карьеристом. Я был романтиком. Внутренне я чувствовал себя пиратом. Я уехал в мореходку в Одессу. Поступил. Проучился год, понял, что это не совсем мое. Переехал в Ростов. С Ростова началась моя творческая жизнь.А.Ежов
―
Вы так тепло отзываетесь о том времени. Дмитрий Мезенцев нам пишет: «Это ностальгия, скорее, - это ощущение – или это просто такие… именно по «совку»?» - вот так он определяет.Н.Сафронов
―
Нет. Ну, есть ностальгия. Знаете, мы все любим свое детство. Мы вспоминаем бабушку, мы вспоминаем приемных родителей, если у кого-то не было своих законных. Все равно детство самое веселое… Там первая любовь, первые отношения, первая дружба. Первое резанье ладоней, кровью объединение с другом… Потом с другим другом – предплечье, кровью соединение. То есть какие были преданные… навсегда, навечно. Я ходил в бассейн, занимался борьбой. Знаете, если тебя избили, то родители могли еще отшлепать. Сегодня - сразу милиция, сразу полиция, сразу могут оштрафовать. Или ребенок может пожаловаться на своих родителей, что его шлепнули и так далее. Такого понятия не было. По-другому жили. Я это объективно рассматриваю. И я состоялся в это время, я стал художником профессиональным, известным и так далее, по отношению к другим, может быть, более состоятельным, но, тем не менее, детство, оно для каждого нормального человека… и для вас – вот мы сидим здесь в студии, вы молодые по сравнению со мной, - но все равно детство для вас должно быть чем-то очень красивым торжественным. Мы не фиксируем какие-то ненужности: вот я там голодал… Во время войны, наверное, было тяжело, когда люди голодали, Ленинград там блокадный и так далее. Но у нас это, к счастью, не было, мы жили другими эмоциями. Мы верили во что-то светлое, говорили: «Будет коммунизм, сейчас еще потерпите…». А «денег нет, но вы держитесь» - такого не было! Было – что «всё будет хорошо, не переживайте». Не знаю, были отношения с миром более воздушные, более романтичные… Я, например, начал читать книжки. Я пришел с братом… мне было лет 9-10, а он перед армией, на 9 лет меня старше – мы пришли к его знакомой. Они пошли на кухню пить чай, а я взял книжку, смотрел телевизор. Там Брежнев или кто-то… И взял книжку, и это оказался Мопассан «Милый друг». Я потом ее выпрашивал… Вот я отрывок прочитал. Она мне дала почитать. - «Но смотри, никому не говори…». А до этого я нашел «Озорные рассказы» Бальзака. Вообще, в 3-м классе мне показалось, более эротичной книги не существует. Мала влюбился в куртизанку, у них там что-то произошло. Не было описания, ничего такого. Я влюбился в Гюстава Доре, который оформлял этого Мопассана, и он стал моим любимым художником. И он, может, подтолкнул меня стать художником, потому что я стал фантазировать, рисовать замки, дворцы, рыцарей, и что потом, как школьник просто от школьной программы принес в училище Грековское. Мне говорят: «Парень талантливый». Один говорит: «У него нет подготовки, он же не умеет». – «Да нет, из него получится толк». Я думаю: «Да я не буду художником? Я вам докажу!» Я много начал работать, штудировать. Но детство, оно было нерасчетливым, понимаете: садовником, я буду летчиком, хочу быть космонавтом… Профессии, которые мы выбирали, они были естественные: поваром буду таким, хорошим, настоящим и так далее. Хочет сегодня уже быть финансистом, хочет быть Абрамовичем, хочет быть Березовским, я не знаю, кем он там еще хочет. Березовским, может уже нет, но богатым. Ценности сменились. Вот это потери. И продукты были здоровые. Мы ели со своего огорода. Их было мало, понимаете? И вот мой папа прожил 95 лет, и я знаю вокруг много людей, кто прожил очень долго, потому что они получили основу после революции, скажем, основу от своих родителей, которые заболевали, часто умирали от глупостей: там простуда, не было пенициллина, не было каких-то лекарств. А в это время появились какие-то возможности, учены что-то развивали и давали лечиться от многих болезней, от которых раньше умирали, и жизнь человеческая продлилась. Сегодня она будет меняться. Пока показатель высокий, но это как бы временная, к сожалению, история, потому что генномодифицированные продукты начинают влиять. Когда появляется… там люди не могут рожать, у них бесплодие, идут патологии, к сожалению. И это мы сталкиваемся постоянно. Весь мир, ученые борются, в медицине стараются открыть что-то новое, но это как бы застопоривание. Вот двигается, двигается самокат – раз! – в грязь попал и начинает пробуксовывать. Вот, наверное, в этом есть хорошая и нехорошая часть. Мне было радостно, что я живу в Советском Союзе, как американцы радуются, что они американцы. А я приезжал, скажем, при Ельцине – мне было стыдно, что я русский из России. Я говорил, что я финн, потому что над этим смеялись. И вот сегодня, слава богу, у нас есть президент, за которого нам не стыдно. Тоже уже другая история. Но она не из детства.А.Ежов
―
Уже зрелый возраст…Н.Сафронов
―
Да. И человек, который говорит, что вот «совок». Дело не в «совке», что там плохо или хорошо, а дело в том, что ты вышел из каких-то очень хороших, порядочных ценностей: чисти зубы, занимайся зарядкой… «Мой маленький дружок…», - утром говорили на радио. И ты просыпался, и ты знал, что ты сейчас послушаешь сказку и пойдешь. Все было по-другому. Это, к сожалению, ушло. И я бы многое дал, чтобы вернуться в это детство. Да, я состоялся, но именно этого мне не хватает. Я потом вам расскажу один анекдот, связанный с детством…А.Ежов
―
Обязательно. Ульяновск Ульяновском. Валерий из Москвы пишет: «Что вас связывает с Димитровградом, где вы часто бываете?» Во-первых, получилось, что школа ульяновская называла моим именем - подали в мэрию утвердить это официально, законно – школа 65-я с культурологическим уклоном имени Никаса Сафронова. И из Димитровграда принесли мне… тоже такую же школу, гимназию, что они тоже уже называли. Ну, естественно, мне надо было поехать. Я не был как бы осведомлен вначале. Я поехал туда, посмотрел. Я тогда вообще первый раз приехал - я был уже состоявшимся… это были 90-е годы, если не 2000-е – первый раз в Димитровград. Была школа, потом решили там сделать аллею. Тогда меня принимал мэр, сейчас он губернатор Ульяновской области Морозов Сергей Иванович. Он меня принял очень красиво, мы катались на воде – он на лодке моторной, а я на надувном этой круге и на цепи… там он крутиться – я срываюсь… Ну, какая-то приятная… Они повесили потом баннеры по домам – попросили у меня разрешение, я дал им диски – они сделали большие баннеры по домам. Вот так я постепенно как-то стал подходить к этому городу. Многие пишут, я родился… Я не родился там. Но, тем не менее, мне он очень интересен. Сейчас они сделали аллею имени Никаса Сафронова. Она очень красиво благоустроена, цветы растут… На ней там школа есть художественная. Сейчас они ее ремонтируют и будут называть именем Никаса школу художественную. То есть какая-то завязка существует, которые сегодня меня завязала с этим замечательным городом. Я очень рад этому.А.Ежов
―
Художник Никас Сафронов – герой программы «Разбор полета» на волнах «Эха Москвы». Я напомню, что нас можно слушать не только по радио, но и смотреть на канале в YouTube, на канале «Эха Москвы». Там тоже есть чат, за сообщениями в котором мы внимательно следим. Вернемся в эту студию уже через пять минут. Сейчас на «Эхе» краткие новости. НОВОСТИА.Ежов – 21
―
35 московское время. Это «Разбор полета». Станислав Крючков, Андрей Ежов. За режиссерским пультом – Наталья Якушева. И сегодня в гостях у нас художник Никас Сафронов. Добрый вечер еще раз. Напомню средства связи: +7 985 970 45 45 – номер для ваших вопросов, реплик, комментариев, аккаунт vyzvon в Твиттере, форма на сайте «Эхо Москвы». Нас можно смотреть в YouTube на канале «Эха», здесь тоже есть чат, за сообщениями в котором мы внимательно следим. Вы уже обмолвились, что в жизни вашей был такой этап, как мореходное училище. Как это произошло?Н.Сафронов
―
Я мечтал быть, как я уже сказал, поваром, летчиком, пиратом. А неожиданно я прочитал «Остров сокровищ», во-первых. Фильм прошел. А потом о капитане Бладе нашел книгу и настолько увлекся. Это было внутренне мое. Мне казалось, что благородный пират такой, который как Робин Гуд всё раздает бедным. И эта мечта у меня долго держалась, что я поехал в мореходку в Одессу и поступил. Проучился год, но понял, что буду всего лишь ловец рыбы, как говорится, еще моторист. Меня это стало расстраивать. А тут тетка уехала в Сибирь по контракту, предложила мне до армии пожить у нее – мне 16 лет – в Ростове-на-Дону. Я поехал. Подумал: а чем я буду заниматься? «Ростсельмаш» - как-то не очень хотелось до армии сразу начинать с таких тяжелых процессов внутренних. Вспомнил, что я в школе рисовал неплохо. Пришел, показал – вот они меня взяли. Я думаю: ну, будет хотя бы что-то, начало… Вот так вот мореходка… Но внутри, конечно, я чувствую себя романтиком. Я буквально сегодня утром вернулся, и соседи начали ремонт снизу. Я включил телевизор и шел «Искатели приключений» с Аленом Делоном 60-каких-то или начала 70-х годов, но с таким я удовольствием посмотрел. Я помню, что это был один из любимых моих фильмов. Вот этот романтизм… «Романтизму не хватает» - помните, «Не может быть» гайдаевский фильм? Вицин, герой говорит: «Три дня повстречался – уже женится». Жена его говорит: «Ну, не три, а четыре». – «Все равно, - говорит, - романтизму не хватает». Вот романтики, наверное, все были. Нас так воспитывали, что мы волей-неволей внутренне чувствовали какой-то стимул… Конечно, наверное, люди были и карьеристы, которые готовились стать партийными работниками и понимали, что это дает им право быть комсомольцем, потом коммунистом. Но у нас это в основной массе не было. Помню на БАМ какая была очередь, все хотели туда попасть. До меня, конечно, там - Комсомольск-на-Амуре были и другие процессы. Но все рвались доказать, показать и готовы были пожертвовать собой ради своей страны, был какой-то такой стимул. И вот этот романтизм, наверное, море могло предложить. Ну, и, конечно, это путешествия, это увидеть мир, Это художник внутренне, даже если ты еще не стал художником, всегда существует.С.Крючков
―
Никас, мы как-то подзависли на этом времени, о котором вы с нежностью отзываетесь – детство и юность, ранняя молодость. Вы говорите, было упование на нечто светлое впереди. И вот вы закончили сначала училище, потом институт московский. Что-то поменялось с приходом славы? В вас этот романизм каким-то образом трансформировался, может быть, стал иным?Н.Сафронов
―
Нет, вы знаете, я остался романтиком. У меня нет такого понятия… ты работаешь, ты делаешь какие-то вещи, ты выставляешь… Я вот удивляюсь иногда, смеюсь как бы: едешь там к шейху Абу-Даби, у тебя там 6-7 человек сопровождающих, три машины, охрана; потом ты возвращается в Москву, садишься на свой «запорожец» и трясешься по кочкам, вспоминая, что ты едешь в коммуналку, где много еще соседей - нет, этого нет у меня понятия… Ты все равно остаешься тем мальчиком, тем романтиком, который был в детстве… Например, вы знаете, я стал более милосердным, еще более милосердным. Если я раньше злился на своих братьев, что вот они рядом живут с отцом, но не помогают, потому что он нуждается в присмотре. Он самостоятельно проживал, слава богу. Но я нанимал женщин каких-то, они за ним ухаживали, вместо того, чтобы близкие это делали. Тем не менее, когда прошло время, его не стало, я думаю: у меня других все равно нет братьев. Я стал ценить… Я вообще, ценю каждый день прожитый с любовью, скажем, к друзьям, к братьям. Если что-то сегодня случается, - а опыт показывает – я фиксирую все детали, все нюансы, которые прошли за мою жизнь, и я их воспринимаю как свое, даже если я вижу историю, связанную не со мной. Потеряв друга, я стал ценить всех друзей. Если с ними что-то случается… вот сейчас Мережко был в больнице Виктор Иванович, и я ездил к нему практически каждый день, обращался к главврачу, чтобы он к нему внимательно… они и так хорошо к нему отнеслись. Там с Трушкиным Анатолием что-то случилось – это тоже было для меня такое… лекарства швейцарские, все врачи, которых я мог дать, если нужно было отправить… Уже не жалко было денег. Вилли Токарев нуждался там в операции. Он не говорил, он занял у меня деньги. Ему никто не дал, и он обратился ко мне. Я подумал: ну, если человеку надо и он просит… Он говорит: «Я тебе отдам». Он, оказывается, уехал на операцию сердца в Америку. И в общем-то, я просто мог и подарить, но, слава богу все обошлось, но это не было бы мне жалко, что я дал или помог. Он отдал, мы рассчитались, он за это написал песни… Вторая песня уже была связана со мной. Это какая-то такая человечность… И я люблю своих братьев. Они между собой ругаются: «Я помню, в детстве ты меня бил….». Я говорю: «Ребята, чего вы ссоритесь как маленькие дети, как два жадных медвежонка из за сыра. У вас всё есть, живете при коммунизме. Я даю вам все: квартира в Москве, там, там… где хотите, только чтобы вы жили долго и счастливо. Я буду рад от этого». Другую беду я могу принять как свою. Я отношусь к этому очень восприимчиво и болезненно. Если что-то я вижу, я не прохожу мимо. Вот эта ценность времени, ценность работы. Я, к сожалению, мало отдыхаю, много работаю, но зато я могу помочь кому-то. Это тоже не формальные, не банальные фразы, не такие фразы, сказанные просто так, абы походя, это на самом деле я люблю мир, людей, жизнь и ценю каждое мгновение, дорожу прошлым. И понимаю, что у кого-то еще хуже, чем у меня, у кого-то другая история и ему тяжелей. У кого-то дома нет, у кого-то нет родителей. У меня это всё это было и всё это есть. И я живу тем, что я не такой богатый, но я с удовольствием делюсь и радуюсь, что у меня это хотя бы есть, я могу кому-то быть полезным. Я не накапливаю деньги, не собираю их в кучу, не складываю в банки, но те деньги, которые я зарабатываю, я делю и какую-то часть откладываю где-то, апробировав временем, где-то в другой стране, в другом банке, но, тем не менее, это запас на всяких случай, если вдруг с тобой что-то случится. Я страхую себя, страхую машину, страховал жизнь всех моих детей, братьев, всех. Церковь, которую я построил, я застраховал на всякий случай, потому что я видел, как церкви иногда поджигают; часовню, которую я построил в Ульяновской области, где родители похоронены. Это тоже плачу деньги за это. Но потом, знаю: вот я застраховал свои глаза и руки… Случилась с пальцем проблема – вошел в книгу Гиннеса: самая большая страховая история, выплата самая большая…С.Крючков
―
Раскройте секрет, что это за сумма?Н.Сафронов
―
Это 9 миллионов 150 тысяч долларов за палец, который был поврежден. Я застраховал глаза и руки. Я понимаю, я учитываю такие нюансы, что: а вдруг? Я деньги уже практически все отдал на благотворительность. Но я сделал это, потому что… Я вообще, когда деньги зарабатываю извне – там выставки происходят, кто-то отдает деньги за билеты, какой-то процент мне положен; или какие-то акции делаются, продаются картины, я за картины проданные беру деньги, за такие вот… выпускают какую-то продукцию, выпускали белье постельное турецко-итальянская компания – все деньги, которые я получил, а их было 10 миллионов или больше даже, я отдал…С.Крючков
―
Там принты какие-то были на постели?Н.Сафронов
―
На постели, да. Я подарю.С.Крючков
―
Берлускони подарил Владимиру Владимировичу на 65-летие портрет на пододеяльнике. Вы бы не согласились главе государства преподнести на юбилей его?..Н.Сафронов
―
Это знаете, они с Берлускони дружат по-настоящему. Наверное, да, могут себе позволить подарить постельное белье. Но я-то - нет. У нас нет таких отношений. Я, конечно, всегда отмечаю какие-то его дни рождения, отправляю какой-то подарок – пейзаж: Москву, Петербург. Но вот постельное белье - я бы не рискнул. У меня есть один готовый подарок, я его еще не отдал. Это античное кольцо времен… почти 2,5 тысячи лет назад, и оно имеет историю. И вот это я бы с удовольствием ему подарил. Носить ее он не будет, но вот как историческая вещь, которая связана как-то с мировой историей. А для меня Путин все-таки исторический человек. Я бы с удовольствием преподнес. Но белье выходило с моим картинами - символизм. Была история, когда приехала Софи Лорен ко мне в гости два года назад, и я ей подарил белье. Помощник говорит: «Это один экземпляр»? Я говорю: «Да, да, один». Я как-то сообразил. Потом одна тетка подарила ей с картинами моими – изображение Софи Лорен – серьги и кулон. И юрист говорит: «Слушай, да здесь целое производство под тебя». И вот она со мной, слава богу, встретилась, сказала: «Никас, вы точно говорите, что белья нет больше с моим изображением?» Я вынужден был скупить белье по всей России с ее портретом. Я-то думал, я сделал приятное, взял образ такой красивый. Но чтобы не огорчать ее… Я только что с ней созванивался. Она отправила мне такое письмо. Я отправил ей портрет. Она написала, позвонила, наговорила… Приятно. Мне не хочется, скажем, идеал такой вот совершенно уникальной красоты и ум и талант - огорчать. Я делаю все так спокойно и мягко, чтобы не разрушать эти долгие, с 88-го года отношения. Это вот по поводу продукции, которая выходит извне. Выпускают сейчас и будут платить и уже начали – это «Красный Октябрь» конфеты с моими картинами. Тоже часть денег уже отправлена. Краски «Нева» Будет выпускать «Палитра».С.Крючков
―
Мы сейчас тут в рекламу просто погрузимся…Н.Сафронов
―
Нет, это такие государственные компании. Не жалко о них сказать. И, кстати, этих конфет нет, их раскупили моментально. Это ручная сборка. Я вам обязательно подарю, поймете, насколько наша продукция вкуснее. И вот янтарный хочет со мной работать калининградский… Тоже я буду с удовольствием отдавать деньги на благотворительные акции.С.Крючков
―
А вот в сотрудничестве с таким организациями, с людьми, которые, в конце концов, заказчиками у вас выступают, для вас симпатия личная, она насколько важна?Н.Сафронов
―
Обычно симпатия присутствует. Есть люди далеко мне неприятные, тогда я с ними не работаю. Деньги дают возможность быть свободным, хотя бы относительно. Мы никто не свободны, но ты когда зарабатываешь, ты уже не думаешь о колбасе. Ты может отказаться от какого-то заказа. Была одна история, один такой богатый человек из АФК «Система» заказал мне портрет своей второй жены. Первая у него здесь, в России, вторая – в Лондоне.С.Крючков
―
Одновременно?Н.Сафронов
―
Да. Это не глава АФК «Система».А.Ежов
―
Не Евтушенков.Н.Сафронов
―
Не Евтушенков. Он уже не работает в АФК «Система», поэтому можно легко говорить. И я приезжаю в Лондон. Такая красивая девушка. Он не очень красивый внешне. Он заказывает для своей жены портрет… машина, дом огромный. И она понимает, что она продает свою красоту и хочет ее подороже. Она родила ему уже двух детей и понимает, что он никуда не денется. И начинаются эти отношения… Она говорит: «Я хочу, чтобы нарисовали вот эти туфельки с бриллиантами, жемчугом. Я хочу кровать…» - какой-то там Марии непонятной королевской фамилии исторической. Он говорит: «Я хотел бы камин. Знаете, какой дорогой? И сад – сад, 20 миллионов фунтов стоит. Вот чтобы сад там обязательно был». Она говорит: «Это платье синее, оно очень уникальное. Его сделал дизайнер Кавалли. Но есть и другое платье от Пако Рабана. Я хочу, чтобы это и это платье…». И я запутался. Я попытался… Она говорит: «Вы меня не чувствуете». Я подумал, что это будет такая долгая история. Я сказал: «Вы знаете, я отказываюсь от портрета…». – «Мы же вам платим». Я говорю: «Да не нужны мне ваши деньги». Вот это редкие бывают случаи, когда ты отказываешься. Но есть люди неприятные, вот они тебя сверлят просто, и ты чувствуешь в процессе даже позирования, сеанса – они у тебя что-то отнимают. И ты не хочешь с этим человеком работать. Вот как бы тот самый портрет Дориана Грея: присутствие каких-то мистических сил в процессе этих отношений. Это удивительно. Но я люблю позитивных людей. Или хотя бы я беру человека с таким полунегативом - и делаю из него позитивного. И он меняется даже иногда в лучшую сторону – это тоже было.А.Ежов
―
А вот такое явление как кризис среднего возраста вы переживали – тут интересуется наш слушатель? Вообще, было у вас такое?Н.Сафронов
―
Ну, я могу сказать, что я, конечно, не хочу умирать. Вот клянусь вам. Я вот стал чаще думать… А, с другой стороны, когда общаешься с какой-нибудь девушкой, которая закончила 11 классов, а она не знает, кто такой Пушкин. Начинаешь еще разговаривать – она не знает, кто такой Мопассан, она не знает, кто такой Лермонтов, она не знает, кто такой Чайковский. И тебе не о чем с ней говорить. Но она говорит о каких-то там явлениях в современной поп-музыке, а ты никого не знаешь. Ты не знаешь, оказывается, кто такие «Блестящие», «Скользящие», какие-то селебрити… И ты начинаешь чувствовать, что она из другого мира. И как бы ты чего-то пытаешься как бы ее… Я сел недавно с одним искусствоведом - культуролог Владимир Григорьевич в Питере, он старше меня лет на 15, - но я сидел три часа с человеком, мне было интересно. Он знает всё, а ты не всё знаешь. Если ты говоришь: «Вот этот… как его… автор?» Он говорит: «Ну, это вот этот…». Ты говоришь: «Точно!» Это настолько приятная беседа. Вот из-за этого. А так я не чувству себя в кризисном возрасте. У меня этого нет. Иногда просыпаешься – два часа поспал – чувствуешь себя 90-летним стариком, а иногда выспался – 8 часов поспал – и чувствуешь себя молодым и готов прыгать, вот как было в перерыве - с утеса вместе с другими губернаторами и знать, что ничего не случится. Я, может быть по наивности… Был бой быков. «Первый канал» устраивал в Париже. Я говорю: «Я хочу с быками». Они говорят: «Да нет, вы в жюри будете сидеть». Я говорю: «Не, я хочу с быками». Потом пожалел. Потом бокс был. Меня, правда, вырезали, когда я побил моего партнера. Почему-то меня вырезали. Надо было, чтобы он меня побил, тогда бы это дали в эфир. И был Пороховщиков. У нас сложные отношения, давние отношения хорошие и сложные с Костей Эрнстом. Но, тем не менее, Пороховщиков, который был боксером, даже кандидатом в мастера спорта или мастер спорта и на 25 килограмм больше меня. Но я, так сказать тренировался и всё… И, тем не менее, я не боюсь таких стрессов пока… Но со временем, наверное, надо было что-то менять. Но внутренне человек должен чувствовать себя молодым и все-таки ощущать, что он находится в своем каком-то сегмента возрастом. Это тоже бывает сложно. Энергия тебя, скажем, тянет. Вот Дроздов Николай Николаевич сел на самокат детский – упал, колено разбил. Надо все-таки соизмерять, что уже прыгать… Раньше я с удовольствием рвался с парашютом прыгнуть. Сейчас я как-то уже осторожно думаю. В самолет-то уже садишься – молишься, молитву читаешь: «Ангел-хранитель мой, пойдем со мной, ты впереди, я с тобой». Думаешь, ну, зато самолет спасаю… Сегодня я не рвусь уже носиться… Я ездил раньше на машинах еще в 90-х годах. Дроздов Николай Николаевич со мной ездил, Мережко… Они все молились. Потому что стрессовая ситуация. Одна узкая дорога – и туда и обратно по одной - и нужно объехать этот самосвал, который идет 20 километров. И ты выезжаешь, а там – рефрижератор. И Мережко просто закрывал глаза, а Дроздов просто упал туда и молился до конца дороги. Сейчас я уже не рискую так. У меня были аварии. И я понимаю, что уже не та реакция. Но пока я себя чувствую лет на 28-30 внутренне.А.Ежов
―
То есть кризис среднего возраста, можно сказать, что он позади…Н.Сафронов
―
У меня нет, и, наверное, не будет. Знаете, хочется просто сразу и навсегда – раз! – и всё. Наверное, хочется любить, верить, надеяться и так далее. Я заявил в Новосибирске…Девушка, которая со мной на тот момент встречалась, ей 30 лет – там меня запили газеты: «Вот он дед Мазай…». Думаю, да чего здесь такого? Я вообще не хотел ее… она сама как-то восприняла меня. Ведь любят иногда не только за то, что у тебя фигура молодого Алена Делона и лицо, а за то, что ты человеком становишься мудрым… Вот возьмем хотят бы Андрона Кончаловского. Он замечательно, потрясающе выглядит. Да и Дроздов…А.Ежов
―
Да и Познер Владимир Владимирович, да. И Мережко Виктор, например, хотя у него были небольшие проблемы, он еще такой, боевой конь.С.Крючков
―
Никас, а вот вы рефлексируете по поводу того места, которое займете в галерее портретистов современности? То есть вы думаете о том, что останется?Н.Сафронов
―
Я знаю, что огромное количество портретов, которые, наверное, уйдут. И я бы, слава богу, хотел, чтобы они ушли. Я бы вообще сейчас больше половины, процентов 70 взял бы своих работ ранних случайных, пробных, экспериментальных и уничтожил бы их. Поэтому то, что сжег второй том, - хотя это, наверное, был великий том, лучше, чем сейчас пишут, - Гоголь, но, тем не менее, иногда нужно что-то убирать у себя и подчищать. И, наверное, достаточно иногда одной картины Крамского «Неизвестная» или Пукирева «Неравный брак», которая остается в истории как «Грачи прилетели» Саврасова, чтобы сохраниться. Вот я надеюсь, что сейчас набрал достаточно много опыта творческого, и у меня есть стиль, который я открыл, такой стиль импрессионистов, размытость такая – вот это, наверное, я начну культивировать. Оно очень хорошо продается в музеях мировых и в России. Наверное, с этим, может быть, останусь. Но то, что я останусь, это сто процентов. И не потому, что это тщеславие. Потому что человек, который заставил говорить о себе при жизни, как говорили греки, он имеет право статься, пока мир существует. Вы знаете, что в Москве только по статистике 275 тысяч художников? И кого, кто, куда? И нужно заставить говорить. Малевич вот заставил говорить – остался. Хотя и живопись была такая… скажем, условная. И какие-то художники, которые остались, они заявили при жизни - Пикассо ли, пусть это будет Уорхол, Джексон Поллок – они при жизни заставили говорить о себе. И сегодня даже Хёрст, люблю я или не люблю, имеет право остаться в истории живописи. Поэтому задача наша – оставаться и идти дальше и меняться, экспериментировать и делать то, что будет неслучайным. У меня много случайных работ. Я писал и по фотографии, делал какие-то заказные работы. Но все равно я знаю, у меня часть внутренняя - то, что я дела для души, она, наверное, останется в живописи.А.Ежов
―
К сожалению, катастрофически мало 48-49 минут с Никасом Сафроновым.С.Крючков
―
Мы еще тут песню планировали поставить.А.Ежов
―
С песней, к сожалению, у нас, видимо, уже не получается.С.Крючков
―
Уже, к сожалению, время истекло…А.Ежов
―
Я думаю, что не последний раз Никас Сафронов в гостях у «Эха Москвы». Это была программа «Разбор полета». Провели ее, как всегда, Станислав Крючков, Андрей Ежов. До встречи через неделю. Надеюсь, это было захватывающе.С.Крючков
―
Спасибо!