Один - 2022-02-03

Д.Быков

У него было несколько вариантов для окончания так называемого «Волка», которое еще называлось «Семье Надсон», это стихотворение «Мне на плечи кидается век-волкодав…». Более всего оно известно по этой строчке, хотя начинается оно строчкой «за гремучую доблесть грядущих веков…». Значит, «и меня только равный убьет» появилось в последний момент после пяти-шести вариантов, более слабых гораздо. И вот формула «и меня только равный убьет», мне кажется, нуждается сегодня в коррекции, потому что это такой элемент мандельштамовского разночинского, как результат присяги Мандельштама четвертому сословию, это такой элемент слишком оптимистичного отношения поэта к своим могильщикам. Конечно, худший убьет.

Д.Быков: Риму в четвертом-пятом веках тоже бессмысленно было взывать к мировому сообществу

В том-то и дело, что в нисходящем тренде надо понимать, что одна империя будет сменяться другой, в которой труба пониже и дым пожиже. Царская Россия, в которой бесправия, в общем, хватало, сменится большевизмом, в котором права было уже никакого. Большевизм, пройдя через ряд эволюций и оттепелей, будет отменен дикой рыночной стихией, которая была на самом деле воплощением самых деструктивных и самых эгоистических тенденций. На смену им придет чекизм (или рашизм, как его еще иногда называют) – такая тенденция к сочетанию чекистского неверия в человека и самой безнадежной архаики на уровне уваровской триады. Ну а смениться это должно, видимо, новым варварством, как раз представители которого выступают сегодня с угрозами отрезать головы.

Знаете, Риму в каком-нибудь четвертом-пятом веках тоже бессмысленно было взывать к мировому сообществу. Он действительно довел себя до такого состояния, что его могли упразднить только варвары, которые пришли. Потому что все механизмы внутренней реформации были исчерпаны на этот момент. Разумеется, все разговоры о том, что Владимир Путин боится Рамзана Кадырова, что он не может контролировать Рамзана Кадырова, ничего не стоят. Разумеется, точно так же, как вскоре после убийства Бориса Немцова, вследствие даже этого, в общем, после того Рамзан Кадыров был торжественно награжден, точно так же сейчас сразу же после обещания резать головы очень добрую, как он заметил, очень дружественную беседу в Кремле на хозяйственные темы. Совершенно очевидно, что Кремль поддерживает и одобряет такой способ действия.

Потому что, во-первых, это жупел, который необходим, которым можно пугать. А во-вторых, что, собственно, в поведении Рамзана Кадырова можно не устраивать Кремль? Вообще Владимир Путин как тончайший интуит; как человек, довольно точно чувствующий этот нисходящий тренд, понимает: для того, чтобы устоять, такая система должна опираться на худших или, по крайней мере, готовить этих худших себе в сменщики. Тогда она будет, по крайней мере, устойчива, тогда она не будет идти поперек потока. Потому что сегодня тенденция совершенно очевидна: система запущена на саморазрушение, как любая тоталитарная структура; структура, которая седьмой век воспроизводит себя без значительных изменений, она зациклена на себе, она настроена на саморазрушение. Это как машина, описанная у Кафки, помните, которая в конце концов сама разрушает себя, хоть и предназначена для наказаний (это в рассказе «В исправительной колонии»).

Вот эта машина закручена на саморазрушение, она прошла уже все развилки, она с поразительной, с героической последовательностью работает на то, чтобы себя упразднить. И да, действительно, наверное, это надо признать таким могучим, в каком-то смысле очень позитивным аутоиммунным процессом, процессом очищения этой части мира. Поэтому никакого конфликта внутри нет, никакой попытки контроля, безусловно, нет. Насколько эта опора режима актуальна? Актуальна абсолютно. Более того, в перспективе этот самый режим будет эволюционировать именно в эту сторону.

Конечно, я очень сочувствую Елене Милашиной – замечательному человеку и, по-моему, одному из образцов журналистов, но, как я уже много раз говорил, хороший журналист – это тот, кто вызывает подобного рода реакции. Как и я говорил о том, что Олесь Бузина – очень хороший журналист, иначе бы не убили бы. Журналист, вызывающий желание его убить, некоторым образом достигает максимума своей журналистской адекватности. Потому что главное, как говорил Егор Яковлев своим журналистам в 1987 году: «Пишите так, чтобы нас закрыли, а меня сняли». В данном случае: пишите так, чтобы вы подвергались опасности со стороны наиболее мракобесной и мрачной силы.

Вот у Горького тоже было такое чутье потрясающее: он всегда умудрялся ударить в самого сильного противника. В какой-то момент – в купечество, потом, когда начал конфликтовать с большевизмом, в Ленина. Потом, после покушения на Ленина, он передумал. Но чутье противника – важная черта политического публициста.

Почитаем вопросы. «Ваши рассуждения о камне и болоте вызвали у меня поразительные ассоциации связи глины с кирпичом. В сущности, это две грани одной материи. В материаловедении есть два взаимоисключающих понятия – пластичность и хрупкость». Даже под ключевыми понятиями материаловедения я бы все-таки понимал ригидность, то есть жесткость, негибкость. И действительно, в российской системе эта ригидность в высшей степени присуща, и все попытки ее реформации приводят к обрушению этих попыток.

Д.Быков: Невозможно все время строить и воспроизводить систему, которая благоприятствует дуракам

«Может ли произойти качественный фазовый переход? Возникнет ли твердое упругое состояние, появится ли некий композиционный материал, ведь у нас пока или глина, или кирпич?» Значит, сразу хочу сказать: нет, не появится. То есть появится, но после того, как эта система завершит разрушение себя. Обратите внимание: она каждый раз после завершения очередной своей реформы воспроизводит себя в худшем виде. После любой смуты, после любой масштабной крестьянской войны, после любой в очередной раз неудавшейся реформации она делает с собой одно и то же: а именно воспроизводит ту же теплицу, но в ней крыша пониже, и тепло пожиже. Но каждый раз – как правильно показал Леонов в романе «Пирамида» – каждый раз пирамида уже, каждый раз срез этой пирамиды уже по площади. Это процесс неуклонной системной деградации. А чего вы хотите? Чего вы, собственно, ждете?

Разумеется, процесс саморазрушения этой системы может занять некоторое время, исторически не слишком большое. Но на ее месте возникнет что-то новое. Неужели вы по настроениям в обществе, по поразительно напряженным общественным дискуссиям, по попыткам выплеснуть избыток общественного темперамента на любую общественную тему, которая вызывает масштабнейшие мегасрачи, – неужели вы по всему этому не чувствуете, что в России копится огромная энергия? Эта энергия, в сущности, позитивная и созидательная, которую пока не на что направить. Просто потому, что перед нами нет никакого разумного источника, никакого канала для ее выхода.

Соответственно, процесс саморазрушения этой уваровской природы, или гранитно-болотной системы (назовите как хотите, любой тоталитарной империи) запущен, он идет, и в результате мы получим такой невероятный взрыв творческой энергии, такую потрясающую волну креатива (хотя я ненавижу это слово), творческий взлет, который, я думаю, даже превзойдет эпоху 60-х в 19-м веке – эпоху «Войны и мира», «Преступления и наказания», таблицы Менделеева et cetera. Мы увидим потрясающую новую Россию, которая осветит миру путь. Но для того, чтобы эта энергия выплеснулась наружу, нужно, наверное, довести до конца саморазрушение, уже дошедшее, наверное, до абсурда во всех своих проявлениях нынешней системы власти.

Д.Быков: Система запущена на саморазрушение, как любая тоталитарная структура

Должна появится новая система власти, для которой станут невозможны все эти гротескные примеры и подавления, все эти объявления иноагентами, вся эта репрессивная практика, все это выдавливание из страны наиболее спасительных для нее сил, самых умных и интересных. Невозможно все время строить и воспроизводить систему, которая благоприятствует дуракам. Тут, понимаете, я довольно интересную прочел недавно в сети дискуссию. Один человек пишет: «Вот, дескать, вам не понять нашу этику служения. Есть этика самореализации, то есть ваша, то есть западная, бездуховная, англосаксонская. И есть этика служения, соборная, которая заключается в том, что мы служим чему-то, что выше нас, чему-то неположенному».

Ребята, давайте называть вещи своими именами: вы не служите, вы примазываетесь к чему-то большему. Вы примазываетесь к силовой машине подавления, которая позволяет вам – бездарным и духовно нищим людям – позиционировать себя в качестве духовных и сильных. А поскольку никаких талантов и свежих идей у вас нет (кроме того, чтобы всех расстрелять, кроме вас, разумеется), то вы пытаетесь выглядеть служащими. Вы ничему не служите, вы не можете сформулировать, чему вы служите. У вас tcnm только сугубо деструктивные идеи.

Долгое время мы из милосердия (мы – люди культуры) говорили: да, такая хтонь тоже имеет право на существование; да, почвенническая идея тоже порождает иногда сильные тексты. Почвенническая идея всегда губила все самые сильные таланты в России, начиная с Распутина и кончая Пикулем. Эта идея ксенофобская, репрессивная. И поддерживать ситуацию, которая плодит дураков и позволяет дуракам чувствовать себя комфортно, – до какого-то момента это может гарантировать вам какую-то массовую поддержку, но лишь до какого-то момента. Потому что потом люди выстраивают такую самоубийственную кривую, такую улитку, такую петлю самоуничтожения. Поэтому надо действительно двигаться вперед любой ценой.

На вопрос Епрстиффа, человека с таким странным ником, который почему-то позволяет обращаться ко мне на «ты», я не будут отвечать, ладно? Епрстифф, милый, вы должны научиться сначала писать грамотно, а потом выучиться вежливости, хотя бы минимальной. А потом – сформулировать вопрос какой-нибудь умный, чтобы вы хотя бы были хоть немножко похожи на большинство участников этого форума и слушателей этой программы. Иными словами, научитесь вытирать рот и чистить зубы. Тогда мы вас пустим и будем разговаривать всерьез.

«Октябрьскую революцию 1917 года возглавляли литераторы Троцкий и Ленин. Это случайность или закономерность?» Корнелий, Октябрьскую революцию, в общем, делали далеко не только литераторы. Возглавляли ее, опять-таки, литераторы, да и большинство партийных публицистов, это верно. «Ленин весь в словах, как рыба в чешуе», по словам того же Горького, действительно литератор: большую часть жизни он писал. Организатором он тоже был, но, разумеется, не таким успешным. В первую очередь он литературный критик, в качестве литературного критика он довольно эмпатичен, довольно успешен. Все, что он писал о Чехове, о Чернышевском, было, по-моему, очень любопытно. Во всяком случае, в этой области он был более убедителен, чем в области государственного строительства.

Д.Быков: У Горького было чутье потрясающее: он всегда умудрялся ударить в самого сильного противника

Почему литераторы оказались в авангарде? Понятно. Потому что русская литература – замена государственной религии, это наша национальная идея. Обратите внимание, что большинство участников и пропагандистов так называемой «русской весны», – это тоже литераторы, как, например, Федор Березин, который был фантастом и участвовал вместе с Аваковым, как это ни парадоксально, в организованных им фестивалях «Звездный путь». Игорь Стрелков тоже написал фантазийный роман когда-то. Да и журналистов там довольно много. И вообще это такое писательское занятие, поляризация писателей дошла до невероятной степени. Это связано прежде всего с тем, что, во-первых, писатель – носитель каких-никаких идей, а огромный процент российского населения идей никаких не имеет и старательно от них дистанцируется, ожидая, чья возьмет. Выжидательная позиция в России вообще очень типична. Есть 5 процентов левых, 5 процентов правых, и 90 процентов инертных, это такая толстая прокладка с маленькими крылышками.

А что касается писателя в принципе, то ведь писатель – это единственный, наверное, человек (наряду с режиссером, художником), которому требуется свобода для выражения своих чувств, которому вообще нужна свобода слова. И вот как ни парадоксально, но Троцкий и Ленин были до определенного момента ярыми защитниками идей свободы. Это уже придя к власти, они начали повторять знаменитую ленинскую формулу: «У вас есть свобода нам возражать, а у нас есть свобода вас расстрелять». Давайте соблюдать такую обоюдную свободу. Но русская оппозиция (какая бы это оппозиция ни была – державная ли, либеральная ли) всегда приходила к власти под лозунгом свободы.

Между прочим, очень многие сегодняшние патриоты считают, что никакой свободы слова в Украине нет. И приводят в пример уже упомянутое убийство Алеся Бузины. А сами они с полной своей нетерпимостью к чужому мнению позиционируют себя борцами за свободу. У вас есть свобода нам возражать, а у нас свобода вас убить. Это нормальная такая позиция.

Ленин и Троцкий принадлежали к литературному авангарду. Хотя Ленин и Троцкий были абсолютно невосприимчивы к авангарду художественному, причем Троцкий в меньшей степени – его все-таки хватало на понимание живописи Фриды Кало. Он настолько ее любил, что даже, вы знаете, с нею спал какое-то время, к ужасу Сикейроса, мужа ее. А что касается Ленина, то он к авангарду был абсолютно невосприимчив, но сам он, надо понимать, находился в художественном авангарде. И поддерживали его такие люди, как Маяковский, а не такие люди, как Короленко, куда более традиционный в своих методах.

Д.Быков: Ребята, давайте называть вещи своими именами: вы не служите, вы примазываетесь к чему-то большему

Представление Ленина о семье, об идеальном общественном устройстве были как раз абсолютно авангардные. Это так получилось, что вкусы у него были абсолютно буржуазные. Он Кларе Цеткин говорил: «Мы старики, и наш предел – это 19-й век». А так-то, в общем, он такой передовой художник, если угодно, и это нормальная вещь. Дело в том, что всегда проходят революции под лозунгом свободы творчества. Другое дело, что, побеждая, они начинают такие несколько кровавые утопии рисуют, как у Маяковского. Помните: «Стар – убивать, на пепельницы черепа!». Это самая страшная строчка в мировой поэзии, как говорил Катаев. В этом-то и весь парадокс: литераторы, дорвавшись до власти, начинают осуществлять цензуру, которая прежней власти даже и не снилась.

Кстати говоря, Маяковский по этой части тоже несколько перехлестывал. Потому что «Приказ по армии искусства» показался слишком радикальным даже Луначарскому. Он его осудил, сказав, что, в конце концов, пролетариат пришел к власти совершенно не для того, чтобы читать футуристов или отменять классику. Я помню, когда я описывал эту полемику в «Орфографии», Корабельников говорит Чарнолускому: «Пролетариат пришел к власти не для того, чтобы смотреть «Дядю Ваню»!». Чарнолуский отвечает: «Совершенно справедливо, пролетариат пришел к власти, чтобы ходить в синематограф». Это довольно печально, но это так.

«Замечали ли вы закономерность: всякий раз, когда Россия хочет изменить полмира, всякий раз возникает переформатирование самой России. Сталин за месяцы до начала Великой Отечественной войны грезил о победе во всемирной битве малой кровью. В августе 1914-го маячили турецкие проливы. Могу продолжить этот перечень вплоть до Японской войны. Это закон природы или совпадение?»

Леша, вы совершенно правы по сути, но мне кажется, что ставите телегу впереди лошади. Дело в том, что империя лечит свои внутренние проблемы внешними средствами. Это та самая ситуация, когда колоссальное ужесточение внутренней политики диктуется обострением политики внешней. Когда для того, чтобы удержать власть, совершающую все больше ошибок, все более костенеющую, все менее компетентную, и так далее, становится необходимым какое-то внешнее воздействие, становится необходимым лило, как это называет в последней статье Владислав Сурков, «вынос внутренних проблем вовне», то есть такая их экстраполяция на соседа, перенос некоторых пассионариев туда, где они меньше мешают. Либо же, откровенно говоря, оправдание всякого завинчивания гаек – ситуация осажденной крепости: «Против нас весь мир, поэтому мы сейчас вместе».

Это, понимаете, вовсе не экспансия. В том-то все и дело, что эту внешнюю экспансию мотивируют, пытаются продать как необходимость обороны. Это было так при Сталине, это было так при Александре Первом, который нуждался в сворачивании внутренних реформ, поэтому ему был необходим внешний враг, внешнее давление. Это довольно все, к сожалению, не ново.

Д.Быков: Русская литература – замена государственной религии, это наша национальная идея

«Смотрю по вашей наводке «Французскую сюиту»». Это не моя наводка, это Даня Бутылин, наш постоянный слушатель, предложил эту картину в ответ на ваш же вопрос о том, какие есть фильмы о любви захтатчика к захваченному. «Где еще, в каких еще фильмах встречается Скарлетт?» Не могу сказать. Скарлетт – это уникальный американский тип, который в русской не представлен, а в европейской смягчен. В американской, наверное, можно поискать, у Франзена, например. Или героини Теннесси Уильямса. Но в принципе, Скарлетт – это довольно своеобразное изобретение Маргарет Митчелл; никто, вероятно, с такой мерой обаяния, с такой мерой проникновеннности этот образ не произвел.

«Знакомы ли вы со стихами Сергея Штильмана?» Да, и мне, к сожалению, они не нравятся.

«В России есть около сотни писателей и поэтов, чьи имена знает большинство россиян, и несколько имен, которые знает весь мир. Почему среди них нет ни одного современника?» Да есть, современников знают, но много ли вы, лично вы знаете современных писателей Латинской Америки или Африки? Или, условно говоря, Австралии? Россия может претендовать на пребывание в центре внимания читателя только тогда, когда она находится в центре внимания мировой политики, когда она создает повестку, когда ее читают, когда о ней говорят. Как говорил Лимонов: «Россия выполняет функцию той консьержки, которая служит темой для разговоров во всех буржуазных семьях дома. Они следят за ее романом с мясником, за ее романом с зеленщиком, за тем, как ее бьет ее муж-дворник. За завтраком все говорят о консьержке».

Россия сейчас не в центре внимания мира, за завтраком все сейчас не говорят о ней, но, поскольку она все-таки регулярно о себе напоминает, предъявляя ультиматумы, то постепенно она становится не консьержкой, а такой соседкой, разбитной соседкой, как в фильме «Дождь», при этом соседкой очень высокодуховной, очень красивой и страшно притягательной. Соседкой, на которую страстно мастурбируют подростки во всем доме.

Кстати говоря, очень многие подростки сегодня в восторге от российской решимости. И я их понимаю, я испытываю что-то вроде гордости, когда вижу, сколь многие люди идеализируют путинскую Россию. Соответственно, как только Россия окажется в центре внимания мира в том или ином качестве, российская литература тоже будет известна миллионам. Она и сейчас, в общем, известна, но известна как страна великих перспектив. Но ведь перспективы начнут же когда-то реализовываться?

Я повторяю свою любимую мысль: во второй половине 20-х и в 30-е годы Россия будет главным светочем для всего остального мира, светом с Востока. Потому что она практически в одиночку будет решать те великие проблемы, которые сегодня перед миром стоят и от решения которых он прячется то за политкорректностью, то за дискуссиями о Black Lives Matter, то за MeeToo, то за новую этику, то за cancel culture. России предстоит в одиночку (ну, может быть, с небольшим количеством союзников и единомышленников) показывать миру творческое, эстетическое и поэтическое бесстрашие. Становиться той Меккой для остального мира, которой мы уже много раз бывали, когда к нам ехали ведущие интеллектуалы. Так было в 20-е, в 60-е, в 90-е. Да, мы должны… Напрасно, мне кажется, сегодня пытаются представить 90-е годы как время культурной деградации. Да нет, это было время, когда к нам хлынул весь мир, когда Московский фестиваль был ареной лучших премьер, когда о нас говорили, и говорили не как о слабых, не снисходительно, не презрительно. Когда, наоборот, мы многим представлялись очередной надеждой, очередной свежей волной.

Думаю, такой же волной (и на этот раз мы уж никого не разочаруем) мы будем во второй половине 20-х, в 30-е годы. Культурный взрыв, который будет переживать Россия, еще раз говорю, сопоставим с эпохой Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова, Островского, и так далее. Чайковского и Менделеева.

«В прошлой программе вы сказали о приобретенном надэтническом достоинстве, которое присутствовало в самоощущении советского человека. Но ведь советский человек – это сверхчеловек, и любая идеология, стремящаяся улучшить человека, обречена на крах. В этом смысле в США национальная идея тоже надэтническая, тоже приобретенная, но там нет сверхчеловека».

Д.Быков: Как ни парадоксально, но Троцкий и Ленин были до определенного момента ярыми защитниками идей свободы

Во-первых, он там был. Я в «Истребителе» подробно показываю, что идея сверхчеловека в 30-е годы на примере многих летчиков и во Франции, и в остальной Европе, и, конечно, в Германии, где она так болезненно и так страшно трансформировалась в идею такого юберменша, белокурой бестии ницшеанской, – так вот, в Америке такая идея тоже была. Понимаете, идея сверхчеловека – это не что иное, как идея следующей эволюционной ступени. Человечество, конечно, эволюционирует. И человек, которого интересует не примитивное выживание, а достижение чего-то сверхъестественное, – этот человек и будет сверхчеловеком. И Гагарин сверхчеловек, просто этот поиск сверхчеловека может быть направлен на истребление тех, кого считают недочеловеками, а может быть направлен на освоение арктических или космических пространств. А может быть направлен на строительство новой семьи, нового образования или новой медицины.

Я абсолютно убежден, что вторая половина 21-го века будет временем биологии, временем потрясающих экспериментов над человеческой природой и временем победы над большинством сегодняшних заболеваний. Просто максимум энергии человека уйдет на преобразование собственной телесности, а никоим образом не на геополитику. Потому что геополитика, мне кажется, показала полную тупиковость. Воспевать войну сегодня, мне кажется, может только безнадежный подонок, которому нравится состояние убийства, который надеется в состоянии убийства найти какие-то творческие наркотики, потому что больше ничего его наркотизирует. Всем остальным он пресыщен, да, честно говоря, на него культура не действует – ему кровь подавай. Так вот, эти кровопийцы перестанут быть актуальными, люди начнут наконец заниматься совершенством своей природы. Тоска по сверхчеловеку, или, иными словами, по эволюционному какому-то скачку живет в культуре, начиная с 19-го столетия, а, может быть, и еще раньше, начиная со свифтовских идей.

Я полагаю, что ближайшее наше будущее – это время торжества над смертью в том числе, и вовсе не цифрового. Конечно, очень многие, как, например, Татьяна Замировская в романе «Смерти.net» видят будущее в форме цифрового бессмертия, а кто-то – в гигантском человейнике, где все соединены нейросетями. А кто-то – в торжестве вносимых технологий и вшивании чипа. Это вполне возможных вариант. Но я считаю, что эта биоэволюция пойдет по другой линии. Это будет, во-первых, колоссальное продление жизни, а, во-вторых, просто бесконечные эксперименты человека над самим собой… Кстати, это будет не гендерный эксперимент, ведь смена пола ни к какому сверхчеловеку не приводит. Возможно, это будет строительство какого-то технократического сообщества, чего я бы не хотел. Возможно, это будет сверхчеловек, вооруженный колоссальной памятью, такой многогигабайтной, такой, которая позволяет носить в мозгу всю библиотеку Конгресса. Но то, что человек будет сосредоточен на экспериментах биологических, а не на технологических (более того, не на геополитических), – это, по-моему, очевидно.

И это гораздо интереснее. Всегда интереснее усовершенствовать себя, нежели пытаться придушить вокруг себя еще некоторое количество населения. И я не думаю, что идеология, стремящаяся улучшить человека, обречена на крах. Наоборот, обречена на крах любая идеология, которая стремится законсервировать человека, закрыть пути его развития.

Д.Быков: Многие сегодняшние патриоты считают, что никакой свободы слова в Украине нет

«Разделяю ваше мнение об Астафьеве как о значительном отечественном писателе…». Я думаю, не просто «значительном», думаю, он выдающийся писатель. «Хотелось бы узнать ваше мнение о его повести «Обертон»». Надо перечитать. Я недавно перечитывал «Веселого солдата» и нашел его совершенно грандиозным произведением. А «Обертон» надо перечесть.

«Не хотите ли вы взять интервью у Эдмунда Шклярского?» Очень хочу и, наверное, сделаю, потому что Шклярский – абсолютный кумир моего сына. Когда на запись одного музыкального эфира надо было Шклярскому вопросы задавать, я взял Андрюшу, и я хорошо помню, с каким обожанием тот на него смотрел. Шклярский вообще важный персонаж моей молодости, и пикниковские песни, в особенности, конечно, «Египтянин» или «Фиолетово-черный», – это на меня производило впечатление. Да и я помню, как в клуб «Ротонда» ходил на его сольный концерт. Нет, Шклярский замечателен. Понимаете, он всегда в черных очках, да и в жизни он такой же, он не очень любит исповедоваться. Поэтому разговаривать с ним трудно.

«Пожалуйста, разберите текст Вячеслава Бутусова «Снежные волки»?» Если не появится более забавных предложений – а я напоминаю, что к предложениям я открыт, – да, пожалуйста.

«О ком у вас следующая статья в «Дилетанте»?» Она об Исааке Фефере, Ицике Фефере. Я считаю, что это был великий поэт. Его стихотворение «Я – еврей», один из манифестов еврейства в 20-м веке, кажется мне очень принципиальным. А его стихотворение «Кони и звезды» – вообще лучшим, что написано о Второй мировой войне, хотя это детские стихи, и написаны они, казалось бы, совершенно о другом. Мы их разбирали, я помню, в гениальном переводе Маршака.

Для меня Фефер при всех его страшных ошибках, при его диких заблуждениях, при его сотрудничестве с органами, о котором знал Михоэлс, например, – все-таки он великий поэт, который выбрал такой страшный путь и так страшно за это расплатился. Будем говорить о нем.

«В каком порядке располагать рассказы в сборнике, если общей идеи нет?» В алфавитном. Нет, если говорить серьезно, то в хронологическим. Либо, знаете, композиция книги рассказов (или книги стихов) – это отдельная тема, особый жанр. В книге должны быть, понимаете, начало, кульминация и финал, но я считаю, что идеальную книгу рассказов надо начинать с рассказов сильных, а заканчивать рассказами странными.

Вообще, идеальная композиция, идеальный творческий путь – это путь Шекспира, который начиная со светлых комедий, прошел через мрачные трагедии к мистерии. Также построен «Человек-слон»: через триллер к психологическому триллеру, к пародии, к мистерии, к погоне еще как частный случай. Мне кажется, что жанровые приключения внутри книги – самое интересное. Поэтому если вы начнете с рассказов сатирических или просто веселых, то есть детских, жизнерадостных, рассказов о подростках, например, и продолжите рассказами трагичными, жесткими, и закончите рассказами странными (необязательно страшными, а странными, как бы размыкающими пространство, как «Хромые внидут первыми» у той же Фланнери О’Коннор), – считайте, что книга удалась. В конце всегда мистерия.

Д.Быков: Ленин и Троцкий принадлежали к литературному авангарду

«Есть ли смена у Юрия Рытхэу или Владимира Санги, или литература коренных народов закончилась вместе с Советским Союзом?» Она пришла в кино, эта смена. Во всяком случае, чукотский кинематограф, чукотская новая волна, которая уже сейчас породила десяток первоклассных фильмов, – конечно, это смена Юрия Рытхэу или Владимира Санги. Вообще, мода на региональные кинематографии, на национальные кинематографии, на кинематографии малых народов, – она в мире сегодня очень сильна. И это не какая-то снисходительность или жажда экзотики, нет. Это огромный интерес к переживаниям людей, которые волею судеб оказались поставлены в такую экзотическую позицию, довольно странную. Как в свое время была мода на Латинскую Америку или на Африку, на Амоса Тутолу или Габриэля Гарсию Маркеса, на мифопоэтику, и так далее. Сейчас мода на чукотский кинематограф во всем мире породила действительно феномен малобюджетных, страшно напряженных, очень фольклорных и очень глубоких картин. Некоторые из них просто высочайший класс.

«Политические бомжи должны стать бомжами физически. Раз на Западе допускают конфискацию собственности у окружения Владимира Путина, России надо отнять у дружков Запада, то есть иноагентов». То, что ваша светлая идея будет реализована, я не сомневаюсь ни секунды, но это не будет в новинку. В свое время тех, кто уезжал на Запад, лишали квартир, лишали практически всего имущества. Помните, как в том анекдоте: «Хоть чучелом, хоть тушкой, но бегом отсюда». Я думаю, что в ближайшем будущем человек, уезжающий за границу, будет лишаться если не сбережений, то жилья. Я не думаю сразу, что родственников будут брать в заложники, хотя, конечно, это красивая идея – расстреливать родственников эмигранта. До этого не додумалась советская власть.

Думаю, что конфискация имущества при отъезде – это практически неизбежное развитие. Но вы же понимаете, что так или иначе будет ужесточение или абсурдизация, рост гротескных явлений каких-то. Так или иначе он будет. Потому что, еще раз говорю, развиваться данная система может только в сторону ужесточения, морального падения, ну или человеческого ухудшения, поэтому – да, наверное…

«Прочитал на днях роман Лукьяненко «Геном» и обнаружил, что на страницах автор приводит вас и текст вашего стихотворения. Что вас, таких разных, связывало на момент написания романа и сохранились ли эти связи поныне?» Связей никаких нет и не будет никогда, но было время, когда я считал себя другом Сергея Лукьяненко, с удовольствием читал его книги и считал его очень хорошим человеком. Он человек талантливый, его эволюция меня глубоко огорчает, но о том, почему авторы фантастики эволюционируют в этом направлении, я довольно много писал, в частности, в статье «Война писателей». Люди, пишущие фантастику, верят в добро и зло в чистом виде и отыскивают их в реальности. Да, мнение фантастов о политике, как в случае Уэллса, бывают недальновидными. Мнение реалистов бывает более дальновидным, но реалисты не умеют писать так увлекательно. Как говорил Лимонов: «Мой мир полон красавиц и чудовищ».

Стал ли я хуже относиться к Сергею Лукьяненко? Нет, я по-прежнему считаю, что он талантливый писатель. Я никогда не буду состоять с ним ни в каких отношениях, я никогда не буду общаться с ним ни в какой форме, но я всегда буду считать его талантливым человеком. Это отличается резко от моего мнения о некоторых моих бывших коллегах и бывших товарищах, которые для меня духовно мертвы. Они сделали ряд вещей, в том числе я не говорю о полном предательстве меня, я не такая шишка, на это мне вообще наплевать; нет, они сделали ряд вещей, которые вычеркнули их для меня из списка живущих. Сергей Лукьяненко ничего такого не совершил. Он сказал много вещей, которые меня больно задевают, но он остается для меня, безусловно, трагическим персонажем и хорошим писателем. Он для меня существует, и я всегда буду считать, что Сергей Лукьяненко – это хороший человек, который трагически заблуждается. Еще раз говорю: это совершенно не схоже с отношением к десятку людей, которых я мог бы называть, но из брезгливости этого делать не буду. Потому что есть вещи, которые непростительны.

«Прочитал «Москву-Петушки», раньше не случалось. Можно ли узнать ваше мнение об этом произведении и о его значении?» Это русская Одиссея, и я многократно высказывался об этом жанре и об этом авторе. Есть большая статья «Москва-Петушки» как русская Одиссея», она была в «Дилетанте».

«Ботанический поэтический вопрос. На телеканале «Дождь» на заставке время от времени читают стихи Линор Горалик:

В парке, под бобыльником простым

Умирает старый молодым:

Гордо, молча, с каменным лицом, –

Словом, умирает молодцом.

Рядом, под клеменцией простой,

Умирает старый молодой:

Стонет, плачет, дергает лицом, –

Тоже умирает молодцом.

Не могли бы вы прокомментировать выбор автором растений. Бобыльника, насколько я понимаю, не существует, а «простая клеменция» цветет где-то в Австралии?»

Д.Быков: Представление Ленина о семье, об идеальном общественном устройстве были абсолютно авангардные.

Я думаю, что здесь «бобыльник» и «клеменция» – не более чем стилизация. А если бы вы вставили «багульник» и «бегония», – что бы изменилось? Просто «бобыльник» наводит на мысль о бобыле, то есть гордом одиночке. А «клеменция» – на мысль о женственности и утонченности. Но абсолютно никакого здесь я не вижу принципиального момента; наоборот, мне нравится, что вместо конкретных растений употреблены веселые абстракции, вроде как в манускрипте Войнича. Стихи очень хорошие на мой взгляд, Линор Горалик вообще замечательный поэт.

«Как определить, написан ли твой текст языком соцреализма или все-таки он претендует на большее?» Жень, найдется, кому определить. Сами вы никогда не сможете судить об этом объективно, но, уверяю вас, любой человек сразу поймет, написан ли ваш текст в рамках канона (причем необязательно соцреалистического, может, критически реалистического или ползучего реализма, натурализма), или в вашем тексте наличествует что-то, ломающее канон. Вот я помню нашу старую полемику с Лазарем Флейшманом на тему того, что считать советской литературой? Он считает, что советской литературой считается все, что написано в рамках советского канона. А я включаю в понятие «советской литературы» (кто я такой, но у меня такое мнение) все, что написано в то время под советской властью. Против нее, за нее – не важно, но это порождено советской действительностью и реагирует на нее. Либо восторженно, либо протестно, либо нейтрально, либо никак, как бы не имея ее в виду. Может такое быть? Может.

Я вообще считаю, что произведение, выполненное в рамках канона, может быть совершенным (потому что оно выполнено в рамках канона), но, поскольку в мире преобладают – я тут уже начинаю пересказывать роман «Океан», но ничего не поделаешь, меня занимают эти мысли сейчас… Любое произведение, выполненное в рамках некоей замкнутой системы, мне неинтересно, потому что мир выполнен в рамках системы разомкнутой. Это как в гениальном анекдоте про Эйнштейна, когда он просит бога показать ему формулу мира, тот чертит, и Эйнштейн говорит: «Ошибка здесь и здесь». Бог говорит: «Я знаю». В этой формуле есть ошибки, но точно так же, как в «Гамлете» есть вопиющие недостатки, что делает пьесу гениально несценичной. Но именно эта разомкнутость делает ее универсальной. Разомкнутость мира состоит в том, что в любом паззле (кстати, у Веллера в «Маузере Папанина» это очень иронически переосмыслено) есть лишний кусок. Есть недостающий, а есть лишний. И это делает мир полным тайны, пленительным. Потому что ни одна замкнутая система – тут, наверное, положено было бы вспомнить Геделя, но я не настолько разбираюсь в Геделе, –любая замкнутая конструкция несовершенна, потому что ей может быть предоставлено только альтернативная конструкция. Все, что внутренне непротиворечиво, неопровержимо мертво.

Мир представляет собой – и это главное мое представление о мире, к которому я за 54 года жизни пришел – загадку с лишним паззлом. Но как только вы уберете этот лишний паззл, мир утратит это дополнительное измерение. Неразрешимость этой задачи продиктована несовершенством условий. Понимаете, когда мы со школьниками определяли семь триггеров, семь механизмов читательского интереса (скоро у нас будет очередной семинар для школьников, где я буду их учить писать увлекательно, как мне кажется), – так вот, так есть очень существенный момент: есть так называемый «седьмой пункт». Их было для меня всегда шесть, но я, как мне кажется, открыл седьмой, который для меня самый интересный: это структура, связанная с религиозным сознанием. Мы понимаем, что мир является структурой, что он структурирован. Успех структурализма заключается именно в том, что он начал везде обнаруживать схему, чертеж.

Д.Быков: Империя лечит свои внутренние проблемы внешними средствами.

Проблема в том («И в этом наше отчаяние», - как сказал кто-то из филологов), что этой структурой литература не исчерпывается. Точно также главный парадокс мира заключается в том, что мы понимаем: он имеет в основе своей некоторую генеральную мысль, некоторый генеральный чертеж, он наличествует. Но объяснить его, найти его человек не в состоянии, или в состоянии это сделать только посмертно, как у Лема: «И тут он увидел квинтян». Но когда он увидел квинтян, он уже не мог об этом никому рассказать. Это я к тому веду, что, помните, у того же Лема в «Эдеме», когда инженер держит инопланетную вещь, он говорит: «Я чувствую, как там внутри есть разомкнутая конструкция, какая-то незамкнутая цепь, но объяснить, как я это чувствую, я не могу. Это на уровне интуиции». Точно также мир божий устроен так, что в нем есть разомкнутая цепь. А любой тоталитаризм – вот что главное – пытается замкнуть эту цепь, пытается рационализировать конструкцию, свести человека к одной проекции – биологический, питательной, социальной; пытается поставить человека на некоторое место в пищевой цепочке, в эволюционной.

То есть он пытается представить концепцию человека законченной. Но человек – это тот камень, который бог не может поднять. Я не помню, кто это сформулировал, это знаменитая загадка: «Может ли бог создать камень, который он сам не может поднять?» А вот человек и есть такой камень. Так получилось, что человек – действительно образ и подобие божие, потому что он такая же иррациональная разомкнутая система. И любая попытка действовать в рамках канона приводит к довольно глупой, на мой взгляд, ограниченности.

Вот тут мне пишут, что бобыльник – одно из названий василька. Но сказать, что человек умирает под васильком, думаю, не совсем правильно. Он мог бы быть, я говорю, дурыльником, багульником, курыльником – здесь это совершенно не важно. Здесь важно, что есть некоторое растение, которое по звуку выглядит вот так.

«Клеменция – комнатное растение, то есть кто-то умирает на лугу, а кто-то дома». Это Лев, биолог. Лева, спасибо за письмо, но здесь идея не в противопоставлении смерти дома и смерти в поле. Это уже было в стихотворении Давида Самойлова «Жаль мне тех, кто умирает дома». Здесь противопоставлено другое: один умирает молодцом, потому что не жалуется, а другой умирает молодцом, потому что жалуется. И та, и другая смерть достойна, потому что и та, и другая смерть – это серьезное отношение к смерти, серьезное отношение к ней. А умирает он под багульником, бобыльником, клеменцией или деменцией, – мне кажется, здесь совершенно не принципиально, хотя спасибо за уточнение насчет василька.

«Какие есть примеры в литературе, в которых видно влияние майя и ацтеков? В первую очередь вспоминается Монтесума, «Дочь Монтесумы», потом Астуриас и, естественно, малочисленные произведения самих майя и ацтеков. Что бы вы могли посоветовать?» Знаете, в свое время Шафаревич писал, что Советский Союз был продолжением инкской культуры, инкской цивилизации, поэтому, вероятно, именно советский канон – в известном смысле продолжение культуры инков. Что касается майя и ацтеков – не знаю, не берусь, читайте Кнорозова или Ершову, они написали довольно много.

«Мне кажется, что в шахматах только пешка не может ходить назад. Нет ли здесь отражения политики Путина?» Нет, не думаю. Любая диктатура может двигаться только в одном направлении, и никакой личной особенности России, никакой личной особенности Путина в этом нет. Любая диктатура развивается в сторону ужесточения и в сторону саморазрушения. Это, по-моему, совершенно очевидно, потому что она обрубает себе последовательно все механизмы для реформации. А Лукашенко может ходить назад? А венесуэльская диктатура (та или иная) могла ходить назад? А боливийская? А Перон мог ходить назад? По-моему, нет.

«Змея Волан-де-Морта Нагайна появляется во второй части фильма о фантастических тварях. Получается, что изначально она была девушкой с проклятьем и каким-то образом попала к Тому Рэддлу». Наверное, в третьей серии узнаем. «Далее он сделал из нее крестраж. Эта темная магия такой силы, что она губит предмет или существо, в которое крестраж помещают. То есть Волан-де-Морт уничтожил душу Нагайны этим действием или, по крайней мере, поработил. Можно ли сказать, что Тот, кого нельзя называть, сделал то же самое с Крымом?»

Д.Быков: Очень многие подростки сегодня в восторге от российской решимости

Нет, так сказать нельзя. Крым – это такая сила, такая огромная культурная единица, такое наслоение многочисленных культур, что никакой, так сказать, темный маг не может с Крымом ничего сделать. Никакой Вован-де-Морт. Наоборот, я абсолютно убежден, что мы сильно преувеличиваем роль личности в истории. Вот говорят: «Навеки рассорил Украину с Россией». И это невозможно. Вот говорят: «Навеки испоганил российскую ментальность». И это невозможно. Человек, понимаете, стремится быть хорошим по своей природе, душа по своей природе христианка. Быть плохими хотят немногие и недолго. Для человека самая естественная вещь – желать хорошо о себе думать и такому мнению соответствовать. Поэтому как только в обществе возникнет запрос на хорошее человеческое поведение, люди с таким же облегчением туда кинутся, как в 1953 году. Когда душа расправляется – скомканная, замученная, оплеванная душа расправляется, начинает трепетать на ветру, и ветер наполняет наши паруса. Увидите, как это будет. Услышимся через пять минут.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

Я чту Льва Пономарева – рискну сказать так, Лев Пономарев для меня один из людей идеальных, я очень хочу быть таким, как он. Я не считаю, что существует «партия войны». Я считаю, что есть объективная закономерность, к которой люди каким-то образом примазываются. И если одни этой закономерности пытаются противостоять, то другие, напротив, под нее ложатся. Я не считаю, что надо бросать вызов этой партии войны. Да, мне напоминают, что Лев Пономарев является иноагентом, но можно я не буду эту позорную плашку вешать все время? Мне кажется, что и так же все знают, что Лев Пономарев – это человек, который не нравится современной российской власти. Она считает его иноагентом. А он считает ее иноагентом чего-то иноприродного, и он совершенно прав.

Почему я вообще больше не собираюсь подписывать коллективные письма? Да потому, что, мне кажется, сейчас – и это мое принципиальное убеждение – личная ответственность на первом месте, и личный голос каждого сильнее, чем голос коллективный. Сейчас время индивидуальностей. Все, что говорит Лев Пономарев от себя лично, вызывает у меня восхищение. Существует ли партия войны? Думаю, что нет, еще раз говорю. Существуют люди, которые не в силах сопротивляться тенденции, поэтому считают нужным ее усилить или возглавить. Нужен ли диалог, нужна ли площадка диалога с партией войны? Нет, не нужна.

Почему я так думаю? Потому что эти люди используют диалог для того, чтобы гнобить, обвинять, обвешивать ярлыками своих оппонентов. И вообще, я говорю, здесь спор невозможен, потому что, допустим, мы хотим спора, мы хотим спорить. А им хочется, чтобы нас не было, вот и все. У меня были довольно утопические представления о том – времен газеты «Консерватор», – что можно делать газету вместе со своими идейными противниками, что можно с ними спорить и что в этой полемике родится какая-то истина. Но общение с людьми из этого лагеря довольно быстро меня убедило в том, что этим людям хочется только одного. Один из них так и написал: «Мы вынуждены терпеть в газете либеральное гетто», – это он имел в виду меня. Подонок есть подонок, с подонком не может быть диалога.

Поэтому если вы мечтаете о творческом диалоге, о полемике, о ток-шоу, то, безусловно, например, с Максимом Шевченко, который и сам находится в довольно незавидном положении, я готов вступать в диалог. Шевченко хороший поэт и интересный мыслитель, получивший довольно серьезное образование. Но с человеком, который защищает войну с позиций государственника-имперца и всякое инакомыслие приравнивает к иноагентству, – с таким человеком у меня не может быть диалога, не может быть площадки для дискуссий. Он хочет, чтобы я умер. Но я не могу сделать ему это одолжение. То есть рано или поздно я это сделаю, но, как говорится, после вас. Я не могу вести диалог с человеком, который постоянно хочет меня обижать, обвешивать ярлыками. И если ему повезет очень сильно, еще и воздействовать на меня физически. Этой возможности я ему тоже не могу предоставить. Поэтому нет, ребята, извините.

Притом, что письма, идеи и выводы Льва Пономарева, которого почему-то считают иноагентом разные отвратительные люди, я глубочайшим образом одобряю. Лева, я так вами восхищаюсь, честное слово! И если понадобится помощь в любом деле, я готов. Но только вот подписывать коллективные письма эти, никому не нужные, я больше не готов, потому что сегодня… Если там надо поручиться за кого-то – ради бога. Но не кажется, что прошло время коллективных петиций. Сегодня все Горький всплывает, постоянно всплывает в разговорах этих… Так вот, я все вспоминают как у него в одной из сказок, была у него такая в цикле памфлетов: значит, интеллигенция все время пишет протесты против погромов. Везде пишут, и даже там есть мальчик Гриша Боголюбов 8 лет, насколько я помню. Ну а евреи – хитрый народ. И они решили: давайте скупим всю бумагу, все чернила и посмотрим, что они будут делать. Они пошли и на заборе написали. То есть я все понимаю, но сейчас нужны какие-то иные способы реагирования.

Володя Мухин пишет, и не могу я ему не ответить, это один из любимых заочных студентов Свободного университета. Никого не хочу обидеть, но Мухина люблю особенно, потому что у него, во-первых, неплохие стихи, во-вторых, первоклассные рассказы, а в-третьих, ему 18 лет. То есть для 18 лет он работает так, что я просто завидую белой завистью. Володька, тут какая вещь? Прости, что я к тебе по-простому; мы все в Свободном университете общаемся довольно запросто, и завтра я буду на твой триллер – мы там триллер сейчас изучаем – о событиях в Юрьевке буду отвечать подробно и разбирать его.

Ты понимаешь, в чем твоя проблема (она же есть у большинства современных авторов)? Ты гениально придумываешь, и у тебя сама структура этого маленького романа – он по объему очень правильный, по набору героев, по типологии, все там замечательно, сам ход повествовательный с этими параллелями замечательный, – но у тебя совершенно нет языка. Вода не может методично капать из крана, методично – это другое действие. Голос не может описывать фигуры, даже если ты имеешь в виду высоты и глубины, которых он достигает. То есть его графическое выражение. Это словоупотребление… Если бы это было платоновская кривизна, но это просто неумелое словоупотребление. То есть думаешь ты как мастер, а пишешь как ребенок. Это естественно, это придет с годами. Вот стихи классные, потому что поэтическая речь устроена иначе, и я с большой радостью поэтические твои произведения считаю, они, по-моему, чрезвычайно остроумны.

А, вот Евгений Марголит немедленно пишет: «Гриша Будущев». Да, совершенно верно, «Грииша Будущев, мальчик восьми лет». Молодец. Видите, как мы все это помним, как много значил Горький для нашей эпохи. А ты, Мухин, молодей, дерзай в том же духе, но роман твой прежде чем печатать, надо радикально переписать.

«Удалось ли вам посмотреть фильм Дэниэла Роэра об Алексее Навальном CNN и HBO? Произвел ли он на вас впечатление? Кроме того, суд Москвы зарегистрировал новое уголовное дело по статьям о мошенничестве и неуважении к суду. По совокупности нарушений Навальному, отбывающему 2,5-летний срок, грозит до 15 лет лишения свободы. Спасибо». Спасибо и вам, Тоня. Фильм я посмотрел, потому что мне нужно смотреть этот фильм. То, что это пиратирование, – так мое отношение к авторскому праву и пиратству вам известно. Я все свои книги стараюсь размещать в сети и все свои тексты. Самое сердечное спасибо всем, кто это делает. Я понимаю, что, может быть, мои редакторы или мои издатели от этого страдают. Но книга пишется не для того, чтобы ее прятать. Это первое.

Второе: фильм хороший. Третье: у меня более оптимистический взгляд на перспективы Алексея Навального. Я прочел точку зрения некоторых людей, которые говорят, что, пока нынешняя власть находится там, где находится, Навальный на свободу не выйдет. У меня другой взгляд на перспективы Навального, во-первых, на перспективы власти, во-вторых. И я думаю, что Навальный выйдет. Или будет обменен, там есть разные варианты. Но захочет ли сам этого – вот вопрос. Я думаю, что Алексей Навальный моральную победу уже одержал. Дискуссия, которая недавно шла в одном блоге о том, что для политика победой является прорыв к власти, мне представляется любопытной. Но для политика есть разные варианты победы. В любом случае, моральная победа в политике за тем, кто более последователен и кто реже прибегает к запрещенным приемам, кто верит в собственные силы, а не в силовиков. Вера в силы и в силовиков – две разные политические стратегии. Стратегия Навального мне кажется очень перспективной.

Д.Быков: Вторая половина 21-го века будет временем биологии, временем потрясающих экспериментов

«Одно время у меня висела на стене ваша совместная фотография с Лукьяненко на каком-то из фанконов, она мне нравилась – такая дружеская. Много воды утекло с тех пор, недавно нашла это фото с ужасными черными пятнами в центре. Вот как символично». Да никаких черных пятен. Я рад, что я общался с Лукьяненко; я рад, что ему нравились мои стихи. Мне всегда было с ним интересно, я всегда любил его прозу. Я говорю: я не стал хуже относиться к Лукьяненко. Я понимаю мотивы его политических заблуждений, но Лукьяненко – бескорыстный человек. Он никогда никаким образом не использовал свои взгляды для формирования карьеры или биографии. Никакой карьеры, кроме литературной, у него нет, и мне очень симпатично, в конце концов, то, что он и ограничивается литературными высказываниями.

Есть люди, которые наговорили и написали за последнее время много неприемлемых для меня вещей. Петербургский фантаст Рыбаков, например. Но петербургский фантаст Рыбаков не перестал быть автором «Носителя культуры» или «Достоин свободы», или «Своего оружия». Он не стал карьеристом, он не перестал быть выдающимся китаистом. Петербургский писатель Рыбаков остался человеком, которого в юности я читал с восхищением, чьи остроты я схватывал и с удовольствием цитировал, чьи стихи мне нравились. Есть разница, понимаете: либо человек совершает совершенно непристойные поступки, либо он пишет вещи, с которыми я не согласен. Иными словами, есть разница между высказыванием неприятных мне вещей и доносительством, например, и травлей, например, и карьеризмом, например. В этом смысле для меня Лукьяненко не стал хуже, как и Новелла Матвеева, которая придерживалась совершенно неприемлемых для меня взглядов, осталась для меня литературным учителем и близким товарищем в литературе. И я никогда не обижался на ее стихи, что у нас «не оппозиция, а контра». Она была вот такая, она была воспитана на песнях Джо Хилла и ненавидела буржуа.

«Есть ли в мировой литературе книга, в которой герой находит человека, который умер в ту же секунду, когда родился он сам?» Я не знаю таких примеров в литературе, но я знаю, что, скажем, для Нонны Слепаковой очень много значил тот факт, что она родилась ровно через девять месяцев после смерти Киплинга. И она говорила, что это «его душа вселилась в меня, ведь душа заселяется в момент зачатия». Она действительно на Киплинга была очень похожа, переводила его лучше всех. Ее перевод «Песни банджо» – это что-то совершенно упоительное. И не зря она сделала лучшую инсценировку «Кошки, которая гуляла сама по себе».

«Я совсем не экоактивист, но в моем городе Троицк в Новой Москве сейчас вырубают лес. Дело не в сложных градостроительных разборках, а в том, что в мирно протестующих сограждан швыряют снег, или их швыряют лицом в опилки. Мне захотелось быть там; мы думали, что будем читать стихи, обнимая деревья – Пушкина, Мандельштама, а стихов не вышло: пришлось бегать по сугробам от дерева к дереву, толковаться с дюжими дядьками под шум бензопилы. Так произошло мое прощание с воодушевлением, с лесом, ну и с детством».

Прекрасное письмо, вы хорошо пишете. Знаете, это то же самое, что и, помните, Николай говорит в фильме по сценарию Олега Осетинского «Звезда пленительного счастья» Мотыля: «Вы думаете, что вас расстреляют, что вы будете интересны? Я вас в крепости сгною!». Эта непередаваемая интонация Василия Ливанова: «Я вас в крепости сгною», – сквозь зубы говорит он. Это, понимаете, то самое, когда вы думаете, что с вами будут спорить, а вас будут убивать. Вы думаете, что будете стихи читать, а вас будут душить носками. Это немножко не в стилистике, которую вы себе рисовали. Я же говорю: будет хуже. Они нарушают эту эстетику, да, но что нам остается? Значит ли это, что мы должны действовать так же, как они? Нет, конечно. «И все остается, как было: каши с вами, а души с нами», – помните, у Слуцкого?

«Сегодня мы будем поздравлять Джеймса Джойса с прошедшим 140-летием. Что вы думаете о переводе «Поминок» и об аудиоверсиях «Улисса»? Один мой друг занимается созданием своей аудиоверсии и очень прислушивается к вашему мнению». Я знаю эту героическую попытку начитать «Улисса», она мне нравится. Я вообще считаю, что Джойс – это главное литературное имя 20-го века, в отличие от Пруста, чью литературную репутацию я оцениваю не столь высоко. В отличие даже от Кафки, которого я считаю фигурой менее масштабной, хотя и более проникновенной.

Джойс – абсолютный гений, и, конечно, «Улисс» – пример гениального романа. Что касается «Поминок по Финнегану», то я уже говорил, что мне нравятся главы, переведенные Олей Брагиной, прекрасной киевской переводчицей. Я с ней недавно познакомился, она перевела «Against the Day», будем думать, как этот перевод напечатать. Мне кажется, что Брагина обладает способностью переводить и аутентично, то есть сохраняя авторскую интонацию, и внятно. Иногда упрощая, но ее перевод Джойса – это именно перевод, а не переклад. Что касается героической работы «Finnegan’s Wake»; той, где у автора псевдоним, 20 книг с комментариями этот перевод занимает, – я не могу это читать, но я знаю, что это титаническая великая работа, и она, безусловно, заслуживает памятника. Да и сама эта работа, занявшая десять лет, и есть такой гениальный памятник. Мне кажется, что работа Рене – псевдоним автора, настоящего имени не знаю – гениальное упорство, потрясающая попытка, но я не думаю, что роман в таком виде будет читаться. Почему-то мне так кажется, что нужны два перевода: один перевод на русский, а второй – с джойсовского на понятный. Такие попытки были. А может быть, его безнадежно переводить. А может быть, его и не надо переводить. В конце концов, английский знают все, а полностью понять роман все равно невозможно, потому что макаронические конструкции Джойса, я думаю, к концу работу ему самому были непонятны.

«Нельзя ли разобрать что-нибудь из Аделаиды Герцык, например «Были павлины с перьями звездными»?» Я очень люблю эти стихи, вообще очень высоко ценю Аделаиду Герцык (если помните, она одна из героинь моего романа «Остромов»). Наверное, можно.

«То, что в романе «Истребитель» действует помощник капитана Ефремов – это привет Михаилу Ефремову?» Нет, это реальное лицо. Ефремов, который был на этом корабле. Иными словами, у меня есть иные способы передать привет Михаилу Ефремову, кроме как упоминать его в романе.

«Как перестать зацикливаться на политической повестке, сутки слушать «Эхо», смотреть «Дождь», вести бесконечные споры в соцсетях, ведь это очень расстраивает? С уважением, Наталья». Наташа, ну как я могу вам дать такой совет? Давайте перестанем замечать, как кто-то под нашими окнами насилует ребенка? Или как кто-то под нашими окнами избивает старика. Это расстраивает же ужасно.

Тут, кстати, очень много просьб высказаться по идущей сейчас полемике, там один молодой человек, который абьюзил девушек: нельзя ли как-нибудь защитить девушек или защитить его? Я не буду об этом высказываться, потому что много раз говорил: в стране, где культ насилия на каждом шагу, всерьез обсуждать, имеет ли право молодой человек сказать девушке, что она некрасивая… Молодой человек не имеет права на рукоприкладство, никогда и никакое. Девушке, мне кажется, это тоже не к лицу, хотя, если она отбивается от насильника, честь и хвала этой девушке. Я помню, как Владимир Соловьев требовал наградить государственной наградой женщину, которая убила насильника. Не буду называть эту историю.

Но действительно, награждать за убийство – это культовое сейчас явление, я к нему отношусь резко отрицательно. А говорить «убила и правильно сделала» – возникает некоторое неравенство, неадекватность. Я полагаю, что женщина, которая отбилась от насильника, – героиня и молодец. Но все время говорить, что надо учить женщин драться, сопротивляться, – не знаю, наверное, нужно. Я не берусь высказываться по поводу новой этики и культуры отмены, я просто хочу сказать, что уделять повышенное внимание этой проблематике – это тоже своеобразная форма эскапизма.

На ваших глазах похищают людей, выдавливают людей из страны, избивают людей на ваших глазах, призывают к их убийству, правозащитника обвиняют в измене родине и требуют возбудить на него уголовное дело. А вот на эту тему вы почему-то молчите, но вы почему-то со страшной силой кидаетесь в ту ситуацию, где вам ничего за это не будет – ни за какую травлю, ни за какой коллективный буллинг. Поэтому я считаю, что cancel culture прекрасна в той степени, в которой она защищает слабы, и отвратительна в той степени, в которой она отменяет людей, просто их отменяет. И самое главное, она омерзительна в той форме и в той степени, в какой она отводит людей от реальной, более насущной политической проблематики. А вы, Наташа, значит, предлагаете, чтобы я научил вас от нее отвлекаться. Давайте научимся от нее отвлекаться, давайте отвлечемся от политики и будем вечно дискутировать о том, имеет ли благотворитель назвать кого-то некрасивым. Давайте это обсуждать, если вам это нравится.

На самом деле мне смешны все эти эскапистские дискуссии ни о чем, когда на ваших глазах просто нагло попираются закон, право само понятие (упраздненное абсолютно) справедливости. Вот уж подлинно «факультет ненужных вещей».

Похоронили мы Клару Турумову – последнее, что как-то связывало нас с живым Домбровским. И лишний раз вспомнили там… Кстати, довольно много пришло людей; людей, даже не знавших ее, а знавших о ней. Так вот, мы вспомнили там, как много значило ее живое присутствие, ее веселость, ее несгибаемость, ее бесстрашие. Вот Домбровский не желал, физически не мог мириться с попранием закона: кляузничал, требовал, писал. Что бы ему было помолчать? Но не мог этого сделать, видите ли! И это правильно.

Вы говорите: «А как научиться забывать?» А вы не участвуйте в сетевых полемика, потому что там, кроме хамства, вряд ли что-то можно найти. Общайтесь с единомышленниками, в живом общении гораздо больше правды.

Про последнее произведение лидера группировки «Ленинград», позвольте, тоже не буду высказываться. Я о нем никогда мнения хорошего не имел, и поэтому для меня никаких открытий не произошло.

«Как бы вы могли охарактеризовать поведение Зеленского? Он попрекает Запад, мол, они неоправданно нагнетают страх вокруг ситуации на границе, а Украина теряет миллиарды из-за потерянных инвестиций? «Не бойся гадкого врага, но бойся гадкого союзника».

То, что Зеленский не хочет паниковать, мне понятно. То, что он, может быть, недооценивает ситуацию, тоже понятно. Свои личные прогнозы я высказывать здесь не буду. Скажем так: не одобряя, я понимаю многое из того, что делает Зеленский. То есть я понимаю, что сейчас он делает единственные ходы. Одно только мне не нравится – вот эта формулировка: «Мы с вами за шашлыками еще посмеемся над сегодняшними страхами». Не за шашлыками и без смеха нужно к этому относиться. Это серьезная трагическая ситуация – переформатирование гигантской страны, смена ее имиджа, смена – постепенная, медленная – ее внутренней парадигмы. Естественно, что соседям тоже при этом не поздоровится, потому что им трудно. Ситуация серьезная, трагичная, сделать из нее хохму не получится.

«Можно ли два слова о Викторе Мережко? Я очень люблю «Полеты во сне и наяву», но драматургию его при крепкой сюжетной конструкции, точных и вкусных диалогах считал ущербной – не хватало чего-то главного, какой-то концепции или идеи. Что вы о нем думаете?» Я очень люблю «Трясину» и считаю, что это лучший его сценарий. «Полеты во сне и наяву» – я не понимаю, честно говоря, почему после «Утиной охоты» этой картине придают такое значение. Я гораздо больше люблю другие фильмы Балаяна, в частности, последнюю его картину. Я вообще считаю, что Виктор Мережко был очень талантливым автором мелодрам, очень ярким шоуменом и, судя по «Соньке Золотой Ручке», очень талантливым режиссером сериалов.

Мне кажется, что в его драматургии слишком много истерики. Сильным качеством его драматургии является то, что в ней может свободно разместится именно режиссерская концепция. Нехватка, дефицит того, что вам кажется авторской позицией, – это как раз сильная сторона. Потому что обратите внимание: фильм Балаяна по его сценарию – это все-таки кино Балаяна. Фильм Михалкова «Родня» – это фильм Михалкова. «Трясина» – это ярко выраженная картина Чухрая. Драматургия Мережко не мешает режиссеру вложить туда, вставить туда каким-то образом свою позицию, свое кино.

На самом деле, мастерство кинодраматурга заключается в том, чтобы оставить режиссеру возможность трактовки, не навязывать ее. Вот как сценарии Рязанцевой – это, безусловно, драматургия Рязанцевой. Но это возможность снимать для Шепитько, для Авербаха; для всех, с кем она работала. Хотя, конечно, дуэт Авербаха и Рязанцевой – это вообще пример гармонии. Хотя они еще и муж и жена, так что это вдвойне счастливый случай. Как дуэт Дружининой с Мукасеем, как дуэт хорошего режиссера с хорошим оператором. То есть здесь, понимаете, для меня, все-таки, очень важно высказывание Вадима Храпачева, композитора: «Музыка в кино должна быть такой, чтобы ее не было слышно». То есть чтобы она не воспринималась отдельно от фильма, чтобы она не выпячивалась. Как музыка Нино Роты. Кстати говоря, то, что писал Нино Рота для разных режиссеров, – это все-таки очень разная музыка. И Бадаламенти такой же. И, уж конечно, самый главный кинокомпозитор Эннио Морриконе каждый раз разный с каждым новым режиссером, с которым он работает. Поэтому мне кажется, что кинодраматургия Мережко – в русле славной отечественной традиции.

Есть очень мало драматургов, которые создали свое кино. Вот Андрей Шемякин называл два дуэта – Дунского и Фрида и Луцика и Саморядова. Сам Фрид называл Клепикова и Рязанцеву. Кстати, Клепиков действительно создал свою драматургию. Наверное, можно говорить о кинодраматургии Муратовой и Голубенко, но они для себя и делали. Или можно говорить о кинодраматургии Шукшина, но он тоже делал все это для себя. Но, в принципе, главная задача сценариста – сделать все, чтобы режиссеру было как самовыразиться. Гениальным прозаиком был Горенштейн, но сценарий Горенштейна – это сценарий для Тарковского, для Михалкова, и так далее. Это пример такого профессионального смирения, но это довольно трудно, почти нереализуемо.

«Можно ли сказать, что Фрэнк Каупервуд или Юджин Витла Драйзера – это один и тот же герой, просто сделавший нравственный и профессиональный выбор?» Мирон, нет. У Драйзера все герои абсолютно очень женолюбивы, и это до известной степени повторяет его собственные иногда ошибки, иногда увлечения. Но между Каупервудом и Витлой есть примерно та же разница, что между Ругонами и Маккарами у Золя. Витла – художник, Каупервуд – бизнесмен, а говорить, что он художник от бизнеса – нельзя. И его задача – самореализация. И задача Витлы – тоже самореализация, но цели этой самореализации абсолютно разные.

Я не люблю роман «Гений». Это одна из любимых книг матери, и мы часто с ней спорили об этом герои и об этой книге. Книга-то, кстати, хорошая, но я героя этого не люблю. Однако то, что там герой приходит к тому же, к чему приходит Клод Лантье (у Золя в «Творчестве»), – не к самоубийству, но он понимает, что его жизнь – процесс самоуничтожения, саморастраты, поэтому у него и счастливой любви не может быть, – простите, но у Каупервуда совершенно другие проблемы. А то, что они одинаково ненавидимы окружающими, то здесь, думаю, какие-то драйзеровские автобиографические черты, хотя это совсем не так, не так критично.

И потом, понимаете, парадокс – Каупервуда я люблю, потому что это честный бизнесмен, ни на что другое не претендующий. А Витла с его эгоцентризмом вызывает у меня все-таки ряд вопросов. Вот Клода Лантье я люблю, потому что он тоже бескорыстен абсолютно».

«Можно ли пару слов о Зое Ященко и ее поэтике. Какая ваша самая любимая песня?» Любимая у меня, конечно, «Новогодняя недописанная», потому что я первой ее услышал. Зойка ее пела на нашем вечере «Первый первому», когда традиционный концерт первокурсников был. Я Зою очень люблю, мы учились вместе. К тому же у нас одна общая подруга – Машка Сторожицкая, с которой они вместе учились в школе, а мы – в университете, ну и там же Зойка училась. Кстати, Машку я считаю прежде всего поэтом, и поэтом очень хорошим.

Фывапролджэ на суахили -

Значит, Вы меня позабыли?

Фывапролджэ и на урду.

Значит, я жду. Ты имей в виду.

Видимо, знали и древние инки

Клавиатуру печатной машинки.

О, средний ряд перемученных клавиш!

От перевода меня ты избавишь?

Нет, Машка вообще очень классная! Ужасно люблю ее.

Так, какие-то вопросы уже прямо приходят. Да, кстати, привет Саше, который тоже просил поговорить о Ященке… О Зое Ященко, конечно, это не склоняется. Но видите, какая вещь? Чтобы о Зойке… о Зое говорить, мне надо выбрать какую-нибудь новую песню, потому что не хочется зады повторять. Я послушаю новый альбом какой-нибудь и поговорю. И Зоя, и ее группа «Белая гвардия» – это прежде всего очень хорошая поэзия. Это такое прекрасное явление, никак не относящееся к прошлому. Наоборот, в некотором отношении еще недопонятое, думаю.

«Будет ли у вас курс в Свободном университете?» А он продолжается, Наташа. Вы можете подключаться. Если хотите, я вам ссылку скину, и вы будете слушать наш семинар. Мы в этом курсе изучаем сюжетные схемы триллеров. Уже пять лекций у нас было.

«Где и когда можно будет купить книгу «Неизвестные»?» Книга «Неизвестные» лежит на складе в «Лабиринте» и на следующей неделе поступит в продажу. Авторы получат сигнальный экземпляр либо на следующей, на завтрашней лекции, либо через раз, но книга существует, и я рад, что вам интересно.

«Согласны ли вы, что Рита Скитер и есть Джоан Роулинг?» Знаете, впервые слышу об этой теории. Я привык думать, что Джоан Роулинг – это Гермиона. И мне кажется, это больше похоже на правду.

«У нас в Санкт-Петербурге случилась драка в районной библиотеке. Может быть, это и есть доказательство того, что у нас культурная столица?» Понимаете, все эти шутки про Питер; про то, что он стал бандитской столицей; или о том, что в Москве две девушки не смогли поделить молодого человека, а в Петербурге сумели, – они бывают очень остроумными. Но для меня трагедия Петербурга остается в одном – в том, о чем сказал москвич Андрей Белый: либо Петербург будет столицей, либо не будет Петербурга. Конечно, и драки в библиотеках, и чудовищный моральный и культурный уровень властей, и чудовищное состояние улиц и коммунальной системы, – все это наводит на очень горькие размышления.

Но для меня Петербург все равно остается городом людей, которые делают сегодняшнюю культуру. Это Никита Елисеев. Кстати говоря, потрясающую статью с комментариями сделал Елисеев к однотомнику Левитанского в большой серии «Библиотека поэта». Комментаторская работа, выявление перекличек, аллюзий – это сделано великим библиофилом, великим книжником, потрясающим знатоком контекста. Это очень хорошая книга, без дураков.

Татьяна Вольская, признанная иноагентом, что, я думаю, добавляет еще несколько бриллиантов в ее поэтическую корону; большой поэт, замечательный журналист, очень хороший человек. Лучшие кинокритики страны во главе с Любовью Аркус. Для меня Петербург был и остается городом, где я могу поговорить. У меня сейчас таких города четыре: это Одесса, это Киев, это Петербург и, что хотите, но это Лос-Анджелес, где живут Жолковский, Паперный, Ратина, – мои любимые собеседники последнего времени, и не только последнего. Просто Петербург для меня – это единственный город, где по-прежнему есть 30-40 адресов, где меня рады видеть. Это не потому, что я испортился; не потому, что Москва перестала быть родной. И, конечно, мое любимое издательство «Новый Геликон», которое сейчас выпустит сборник любимого мною юного Вани Макарова, который прислал мне сейчас книгу в окончательном варианте. И опять я подумал: Господи, что же будет со всеми этими молодыми гениями? С казанским 18-летним Мухиным, с потрясающим 19-летним днепровским Макаровым, с великолепной девочкой одной, чьи рассказы… Почем мне ее не назвать? Ева Каплинская, классная совершенно девочка, тоже из наших. Что мне со всеми делать, с этими гениями? То есть мне-то ничего не надо с ними делать, но не выступаю ли я крысоловом, уводя их на заведомо безнадежную дорогу? Я надеюсь, что эти люди без меня как-нибудь…

«Можно ли вручать награду человеку, который не убил, а ликвидировал? Или это тоже равноценно убийству?» Знаете, Орхан, я не готов отвечать на этот вопрос. Где грань между убийством и ликвидацией? Я понимаю, о чем вы говорите. Есть такие бешеные звери, которых можно уже только отстреливать, но я не берусь критерий сформулировать. Давайте я не буду.

«Помню ваши чувства, что эта зима станет для России поворотной, что-то грядет. У меня было такое же чувство несколько месяцев назад, после разговора Сокурова и Путина. А теперь вот это. Как вы думаете, это оно?» Никита, это не оно еще, но то, что опасность идет с этой стороны, совершенно очевидно. То есть опасность идет не с внешней стороны, не с внешнего обострения.

«Нужно ли после книги смотреть фильм? Я давно уже смотрел фильм «Сияние», но недавно перечитал эту книгу Стивена Кинга и понял, насколько она богаче фильма». Ну это разные жанры абсолютно. Кубрик же, понимаете, действительно делал произведение визуального искусства. Кинг – гениальный человек, но и Кубрик тоже гениальный. Точнее всего здесь сформулировал Набоков: «Я не помешал ему создать произведение в жанре, который ему близок. Я не знаю, как помог, но я не помешал». Это, наверное, тоже такой идеальный подход к сценаристу. Да, книгу читать надо, это разные жанры.

«Где, по-вашему, проходит грань между благоразумным страхом и трусостью?» Вот знаете, здесь все очень просто. Как только страх начинает вам мешать работать, как только он начинает вас душить, он перестает быть разумным, становится трусостью, становится препятствием. Но из чувства страха можно делать и стихи, можно делать и романы. Можно делать и правильные выводы, условно говоря. Поэтому грань там, где он заставляет вас душить и заставляет вас совершать неправильные, роковые, непоправимые поступки.

Я вообще считаю со своей стороны, что самая важная мысль в романе Булгакова – это то, что страшнейшим из пороков является трусость. Боюсь, что это так. Боюсь. Но страх подобен знаменателю, если употреблять формулу Толстого: чем больше знаменатель, тем меньше значение дроби. Страх обесценивает все. Если страх является вашим спутником в жизни, это гарантия обесценивания всех запахов, всех надежд, всех впечатлений. Теряется все, понимаете: постоянно сопровождающий вас страх превращает вашу жизнь в суррогат. Но если из этого страха, как у Кафки, из экзистенциального страха, страха перед богом, перед законом, перед звездным небом, перед законом мира появляются великие тексты, то это даже не страх… Вообще, я бы рискнул сказать (детям часто дают эту формулу), что поэзией называется работа по переводу страшного в таинственное. Мир таинственен, «таинственна ли жизнь еще?», помните, по Кушнеру? А пока она таинственна, она не страшна. Поэзия – это работа по переводу чудовищного в искусство.

Давайте разберем стихотворение Аделаиды Герцык. Да, тут спрашивают, как я отношусь к поэзии Софии Парнок. Тут, по-моему, не может быть правильного ударения. Да как отношусь? Я считаю, что это трагическая фигура, но у нее, как и у Кузмина, главная тема лирики, эта перверсия (хотя сейчас это и не перверсия уже), меня занимает очень мало. Меня волнует интимная тема у Кузмина, тема уюта, нежности. И меня волнует, наоборот, тема мужской, волевой личности Парнок. И мне эта личность очень симпатична. Мы собираемся вообще вечер ее стихов сделать с помощью довольно обширного фан-клуба в «Прямой речи». Интересно, нравится мне, очень нравится.

Вот, долго не было письма от Олега Валуева. «Моя болезнь оказалась серьезнее, но чувствую себя гораздо лучше». Олег, слава богу, что вы поправляетесь. Я очень жалел, что вас не было с нами на Новый год. Видите, вы больше месяца проболели, но все у вас стало хорошо, и я приветствую.

«Душа Нагайны гораздо дальше от ее тела, чем это представляется. Мы уже видим, как она стала заботиться о Криденсе. Может быть, поэтому он и выжил. А до этого знаем, что именно Нагайна спасла Волан-де-Морта, когда его оставили все. Это живой крестраж, питающий распавшуюся душу, как мой любимый Бердяев. Пробовал ли кто-то исправить дьявола?» Это, кстати, очень актуальный вопрос. Все считают, что неправ был Дамблдор, не взяв Волан-де-Морта работать в здоровый коллектив. Уверяю вас: коллектив этот никого бы не исправил. Дьявола исправить нельзя, дьявол не хочет исправляться.

«Можно ли разобрать «Вечернее размышление о Божьем величестве» Ломоносова?» Знаете, Олег, чтобы разобрать «Вечернее размышление о Божьем величестве», нужен час. Это великое стихотворение. «Открылась бездна, звезд полна» – это лучшие строчки в русской поэзии 18-го века, и уж точно они входят в пятерку лучших строчек за всю историю. Поэтому тут мне надо, конечно, сильно подготовиться.

«Вы правы: не надо обижаться, надо вычеркивать». Да, мы правы, и ваша мама права: не надо обижаться, надо вычеркивать.

«Мне не нравится Навальный. Я думаю, надо не ходить с криками «Россия будет свободной», а читать стихи и подавать моральный пример». Даня, уже Гоголь писал, что чтение русских классиков вслух способно лучше исправить нравы, нежели любые политические преобразования. Это из «Выбранных мест из переписки с друзьями». Даня, я рад, что вы разделяете заблуждения Гоголя, но это заблуждение. И то, и другое одинаково, конечно, бессмысленно в смысле результатов, но для воспитания души иногда выйти на улицу с криком «Россия будет свободной» важно.

Понимаете – я не очень любил Лимонова-человека, – Лимонов правильно говорил: «Не важно, что кричит молодой человек на улице. Но если он кричит «Сталин, Берия, ГУЛАГ» во время торжества либерализма – есть шанс, что из него вырастет нонконформист». Я считаю, что кричать «Сталин, Берия, ГУЛАГ» не нужно кричать ни при каких обстоятельствах, но воспитание нонконформизма – важная вещь. Поэтому я всегда считал Лимонова неплохим социальным педагогом. А уж как писатель он вообще вне конкуренции.

Ну что же, давайте читать стихотворение Аделаиды Герцык.

Были павлины с перьями звездными —

Сине-зеленая, пышная стая,

Голуби, совы носились над безднами —

Ночью друг друга средь тьмы закликая.

Лебеди белые, неуязвимые,

Плавно качались, в себя влюбленные,

Бури возвестницы мчались бессонные,

Чутким крылом задевая Незримое…

— Все были близкие, неотвратимые.

Сердце ловило, хватало их жадное —

Жизни моей часы безоглядные.

С этого луга бледно-зеленого,

С этой земли непочатой, росистой

Ясно видны мне чаш окрыленные,

(здесь опечатка какая-то, так не было в оригинале, сейчас посмотрю)

Виден отлет их в воздухе чистом.

В бледном, прощальном они опереньи

Вьются и тают — тонкие тени…

Я ж птицелов Господний, доверчивый,

Вышел с зарею на ширь поднебесную, —

Солнце за лесом встает небывалое,

В небо гляжусь светозарное, алое,

Птиц отпуская на волю безвестную.

Знаете, последние поздние стихи Аделаиды Герцык, написанные уже после добившего ее ареста – в Судаке, насколько я помню, в 1926 году ее арестовали, и она месяц или два провела в заключении, а вышла уже непоправимо изуродованным человеком. Тогдашнему человеку еще мало было надо после Серебряного-то века. Ее стихи, особенно дольники такие свободные, мне кажутся по свободе внутренней близкими к аверинцевским дольникам. И я пытался, когда ее сын Даня у меня в романе читает ее стихи, одно стихотворение читает аверинцевское («Ты говоришь: довольно», там сделана ссылка на эту тему). Вот эти дольники – свободные, без рифм уже почти – это почти какая-то посмертная свобода и почти посмертная мука, которая там есть. Помните, у той же Герцык:

Я только уснула на песке прибрежном,

Я не забыла, не забыла ничего,

В сверкающей выси и в прибое нежном

Слышу все то те, все о том те, что прошло.

На солнце рука моя лежит, разжата,

Камни горячие блестят на берегу,

И все, что случилось, ты безвинно свято,

Знаю, что зла не причинила никому.

Большое страданье я прошла до краю,

Все будет живо, ничего не пропадет,

Вот только я встану, и наверно знаю —

Всех я утешу, кто захочет и поймет.

Я только уснула, на песке, случайно,

В солнечной чаше пью забвенья игру,

И неба лучистость и лазури тайна

Нежат доверчиво усталую сестру.

Вот эти такие, как «Песни западных славян», размеры. Действительно, истоптан берег русской поэзии, а эти – это какая-то целина, какая-то новая земля.

Что касается конкретно этого стихотворения про звездных павлинов и вообще про образ птицелова в русской литературе, который, конечно, в определенной степени коррелирует с «Птицеловом» Багрицкого. Что имеется в виду? Поэт-птицелов – он же, понятно дело, ловит птиц, чтобы заключить и в клетки, а потом выпускает. Образ выпускания птицы есть и у пушкинского поэта, лирического героя, который «на волю птичку отпускает». Дело же не только в том, что «когда хоть одному творенью я мог свободу даровать». Действительно, поэт ловит звуки мира и впечатления жизни, чтобы оковать их, чтобы замкнуть их в эту клетку кристаллической структуры, в клетку строфы, а потом выпустить для того, чтобы эти звуки стали всеобщими.

Поэт – и эта метафора есть у Герцык – это тот, кто ловит птиц, а потом выпускает их, чтобы они пели для людей. «Трудно дело птицелова: заучи повадки птичьи» – этим же, кстати говоря, занимается веселый Дидель в стихотворении Багрицкого. Но обратите внимание, что в его музыкальной версии (у Никитиных) явное различие между первой частью, абсолютно бодрой, маршеобразной, и второй, элегической. Дело в том, что для поэта азартное, радостное занятие – выдумывать, задумывать стихотворение, ловить птицу в эту клетку своей мысли. А писать – гораздо более печальный, более трагический процесс, потому что «мысль изреченная есть ложь».

Потому что то, что ты только что поймал; то, что ты только что готов сказать, ты формулируешь и этим неизбежно обедняешь или неизбежно убиваешь. Поэтому для Багрицкого дело птицелова все-таки довольно грустное, довольно трудное. А что касается стихотворения Герцык, то строчки:

Сердце ловило, хватало их жадное —

Жизни моей часы безоглядные, –

Это та же мысль, которая есть у Матвеевой:

А строчки – подобье отдушин,

Но жизнь утекает сквозь них.

Дело в том, что вот эта ловля звуков, впечатлений, работа по преображению мира – это все-таки растрата жизни, это в определенном смысле занятие самоубийственное. Поэтому:

В бледном, прощальном они опереньи

Вьются и тают — тонкие тени…

Я ж птицелов Господний, доверчивый…

Почему «доверчивый»? Потому что тема доверия к богу вообще одна из важнейших в религиозной лирике, и не случайно Синявский писал, что богу надо доверять так, как собака доверяет хозяину. Чувство абсолютного доверия там, куда он тебя позвал, куда он тебя ведет. «Птицелов Господний, доверчивый» – очень точная у Герцык формула.

Вообще же, понимаете, лирическая героиня Герцык – это героиня скромная, для Серебряного века это не характерно. Она принижает себя всячески, и это, скорее, такая пастернаковская традиция: она почти вычитает себя из мира. Это связано с тем, что Герцык, довольно поздно вышедшая замуж, посвятила всю жизнь воспитанию сына, очень рано умерла, глуховатая, неуклюжа, красивая такой красотой княжны Марьи, лучистой, внутренней красотой, очень неочевидной. Ну посмотрите на фотографии – все это видно. Такая тяжеловесная, немного неуклюжая, и в стихах эта ее глуховатость чувствуется, потому что рифма всегда такая немного смазанная. Но сам этот образ такой бесконечно обаятельный.

Их было две сестры – Аделаида и Евгения, причем у Евгении еще более печальная судьба: она умерла во время войны, уже парализованная. Вот Аделаида Герцык, влюбленная в Вячеслава Иванова, влюбленная в этот кружок, пытавшаяся в Судаке построить что-то вроде антропософской коммуны по коктебельскому образцу, сумевшая своего сына, расстрелянного потом Даню Жуковского, такого удивительно чистого мальчика воспитать, – это удивительная история. Я этого Даниила наряду с Даниилом Хармсом и Даниилом Андреевым считаю одним из трех столпов русских 30-х. Это бесконечно трогательный человек с бесконечно трогательной судьбой.

И вот я думаю, что как же грустно, что «солнце за лесом встает небывалое»… Чувствовали ли они это небывалое в 20-е годы? Да, они чувствовали даже тогда, что что-то небывалое все-таки встает. И это солнце было солнце их духа, который отчаянно и безнадежно, но все-таки противостоял этой окружающей тьме. И если уж говорить о судьбе Аделаиды Герцык – она идет по разряду поэтов второстепенных, – но личность ее – это личность чистейшей воды и первостепеннейшего значения. Вот это тот случай, когда жизнетворчество. Когда, как говорит замечательный поэт Яков Дымарский, «поэтом делает не талант, а совесть». Ну а мы с вами по обыкновению услышимся через неделю в этой же студии, пока.