Один - 2022-01-13

Д.Быков

Я могу вам сказать, чем тигр отличается от льва. Во всяком случае, в мифологии, я недавно лекцию про это читал. Лев – это царь зверей, это такое довольно рутинное существо: он сам дает закон, и сам же слушается его, как римлянин. Лев из всех кошачьих наиболее предсказуем и упорядочен (я говорю о фольклорном образе льва). Он немного тщеславен, он, безусловно, сам находится под юрисдикцией собственной власти. Помните, как в классическом анекдоте, когда лев приглашает зайца к себе на ужин, и тот спрашивает: «А можно не приходить?». Лев говорит: «Можно, вычеркиваю». То есть он такой в известном смысле американец – раб закона и создатель закона.

Тигр – это совсем другое дело. Тигр из всех кошек наиболее независимый и, наверное, Блейк, который задал нам раз и навсегда европейский мифологический образ тигра («Тигр, о тигр, светло горящий в глубине полночной чащи»), – так вот, главная черта тигра в этом стихотворении Блейка (есть маршаковский перевод, есть другие, помню я и из оригинала кое-что), вот этот вот тигр – он там thy fearful symmetry, «потому что пугающа твоя соразмерность». Соразмерность проистекает из-за того, что он полосатый. Он рыжий и черный. И если тигренок, по Дональду Биссету, попытается избавиться от своих полосок, то у него получится, как у Питера Шлемиля, помните, у Шамиссо: это человек без тени. Тигр – это чередование золотого и черного, уникальная соразмерность добра и зла. И если лев – это, условно говоря, бог животного мира, то тигр – это его Люцифер. Это носитель пламени, носитель света.

Вот мы живем в год Люцифера, в люциферианский год. Он с одной стороны, как мы знаем, покровительствует знаниям, ремеслам, талантам, с другой – он грозен для властей, потому что тигр против закона джунглей. Шер-хан, который, кстати, назван Киплингом в честь афганского террориста не террориста, боевика не боевика, это 1540 вроде бы год, но все-таки это человек, узурпировавший власть. Шер-хан не подчиняется закону джунглей. Закон джунглей вообще-то универсален для всех, даже для слона Хатхи, который вообще-то сильнее всех в джунглях. Закон джунглей могут игнорировать три существа: Маугли, Багира (которая там мужского рода) и Каа. На них не распространяется действие универсальных закономерностей. Более того, Маугли – самый универсальный человек, потому что на него не действует даже гипнотический танец Каа. А вот Шер-хан, тигр, тоже, в общем, сильнее закона – он его не соблюдает. Он презирает волков, которые ходят стаей, которые живут по законам Акелы. Он ходит один, у него есть прихлебала: «Для такого ничтожества, как я, и голая кость – целый пир», – это говорит шакал Табаки, помните? Вот шакала Табаки и вся его компания… кроме того, он его презирает и периодически могучей лапой ему наподдает. Тигр – это действительно… его не обязательно любить, но его нельзя не уважать.

Поэтому неслучайно это животное – любимое у президента России. Амурский тигр. Хиллари Клинтон вспоминает, что только о нем он говорил с какой-то затаенной нежностью и горящим интересом. Россия видится нынешним ее идеологам таким тигром, который не соблюдает чужие законы и устанавливает собственные, но зато его удел – одиночество, а его компания – шакалы Табаки, которых действительно в России развелось довольно много. Естественно, что в такой год… Это год вызовов, и мы с этим тигром будем как-то уживаться. Во-первых, надо помнить, что тигр – это не шакал, он гораздо лучше, да и год шакала не предусмотрен. Ну и во-вторых, против Шер-хана есть красный цветок, то есть все-таки детище цивилизации, то есть все-таки человеческое. Маугли – человек, и он сильнее тигра именно потому, что он владеет тайной технологии. Кроме того, он не боится.

Нас ожидает интересный год. Если такого позитива вы хотите – то конечно. Кроме того, у каждого человека есть свой внутренний тигр. Потому что в романе «Жизнь Пи» непонятно, тигр ли в лодке путешествует с мальчиком, или это плод его воображения, какая-то, если угодно, проекция его внутреннего «я» опасного. В романе Скляра, который, собственно, послужил вдохновением этого канадско-индийского автора, сейчас не припомню… В любом случае, в фильме Энга Ли пересказывается роман Скляра: роман, в котором мальчик путешествует, правда, с ягуаром, а потом оказывается, что никакого ягуара не было.

Надо всегда помнить, что тигр – это всегда проекция нашего «я», которая тоже состоит из золотого и черного. И если мы это черное в себе уберем, то мы, как Питер Шлемиль или Доктор Джекил, лишимся чего-то ценного и главного. В конце концов, если из человека вычесть его агрессию, он утрачивает и волю к развитию, что нам, кстати, довольно наглядно показывает лемовский роман «Возвращение со звезд». Поэтому тигр, при всей его опасности, – это как минимум интересно. Если и это не выглядит для вас позитивом, то я уже и не знаю, чем вас обрадовать.

«Как вы считаете, режиссер Миндадзе еще удивит зрителей? Как вам показался «Паркет»?» О «Паркете» я говорил очень много, по-моему, это великолепная картина. Мы с Виктором Матизеном несколько расходимся в ее трактовках: для него это картина об искусстве, для меня – о старости и смерти. Но, безусловно, это такая острая, парадоксальная, формальная совершенная работа, выраженная вся монтажно в ритме танго, что, конечно… Четыре разных фильма Миндадзе являют собой четыре разных манера. Понимаете, после «Ханса и Петра» очень трудно было предположить, куда он пойдет. А он пошел в такой маньеризм отточенный, острый, как каблук танцовщицы. Я думаю, что следующая его картина будет более актуальной, более резкой, более современной, если угодно. Я не знаю, над каким сценарием он сейчас работает (вот вышла у Шубиной книга его сценариев, замечательная, которую можно читать именно как прозу), но думаю, что это будет какая-то новая версия «Времени танцора». Потому что «время танцора» как раз сейчас и настало. Он предсказал и донецкую ситуацию, и абхазскую ситуацию, и вообще это был очень хороший фильм.

«Что написать в письме в СИЗО хорошему знакомому, который не совершил ничего ужасного, но ждет решения суда? Что ему хочется услышать, что сказать, какую предложить книгу?» Знаете, не думаю, что книга может утешить человека в этом подвешенном состоянии. Надо, мне кажется, говорить о двух вещах. Первое – надо дать ему понять, что его помнят на воле. Что вы не забываете, что над ним не сомкнулось время, что эта вода не поглотила его. И второе – надо дать ему понять, что его родные в безопасности, что они обеспечены, что в случае чего вы готовы им помочь. Вот это те вещи, которые реально в этом состоянии волнуют человека, они всегда жизненно важны. А книга – я не знаю, какая книга в этом состоянии может помочь. Какая-то веселая книга, полная черного юмора. Ну такая, знаете, чтобы в ней много было мизантропии, при этом мизантропии веселой, доброй.

«Был ли среди участников «Класса!» в прошлом году, как вам кажется, настоящий писатель?» Среди участников «Класса!» – конкурса школьных рассказов – была, во-первых, девушка-художница с совершенно поразительным даром предвидения, провидения. Я никогда такого не встречал, я даже не буду рассказывать каких-то волшебных проявлений ее интуиции. Я люблю ей написать – а мы все дружим, общаемся, встречаемся иногда, – спросить ее: «Вика, что я сейчас делаю?» И получаю довольно точный, иногда довольно парадоксальный ответ. Или я помню, я из Штатов ей писал: «Что я сейчас проезжаю?» Она отвечает: «Границу двух сред». А я действительно по мосту еду через реку. И это производило довольно сильное. Девочка наделена эмпатией такой силы… Я люблю с ней такие фокусы, например, спросить: «А сколько у меня сейчас в кошельке?» И, как правило, она с большой точностью отвечает. Или там: «Что я сейчас пишу, над чем я сейчас работаю?» И не только со мной, она показывает эти свои фокусы, когда мы собираемся.

А из писателей, какое-то впечатление которые на меня произвели… Там были две девочки и один мальчик, которым я совершенно не хочу портить карьеру, называя их сейчас, но там были талантливые люди. Другое дело, что темы рассказов, которые предлагают им в последнее время, отличаются довольно школьной банальностью. Раньше они были довольно вызывающими. Некоторые были мои – может быть, и во мне включился внутренний редактор, потому что я тоже сейчас всякую ерунду предлагаю. Ну, не ерунду, но школьное что-то, а мне хотелось бы давать что-то вызывающее: то есть такие темы, которые заставляли бы думать. Темы, которые пробуждают в ребенке нонконформизм.

«Последний вопрос про виртуальность. В чем отличие концепции бога от виртуальности? Если вы называете виртуальность конспирологией, то и бог тоже должен быть результатом заговора, ведь эти идеи так похожи». Они похожи, как похожа вся конспирология, и я много раз говорил о том, что вообще идея всемирного заговора – не что иное, как травестия, или пародирование (или омассовление) религиозной идеи. Секуляризация бога, когда весь мир, помните, весь мир представлялся Симору Глассу у Сэлинджера заговором … Он там в «Хэпворте» – последней опубликованной вещи Сэлинджера, что, мол, весь мир как будто в заговоре против меня, но этот заговор доброжелательный. Как будто они сговорились сделать мне как можно больше добра. Это такой взгляд книжного ребенка. Это взгляд инфантила, лузера и неудачника, притом стареющего: ему кажется, что весь мир в заговоре против него.

Я думаю, когда-нибудь склонность к теориям заговора будет просто доказанной болезнью, доказанной паранойей. Я думаю, что это для тех людей, для кого недоступно религиозное сознание с его откровениями, с его эстетикой, с его моралью, а доступно только это ощущение: все мы, мол, в осажденной крепости. Это очень печальное состояние. Но, к сожалению, целые общества могут в таком состоянии прожить десятилетия.

«Как вы объясняете круговорот вранья в природе? Руководитель несет чушь, знает, что это чушь, но все равно несет. Другие делают вид, что верят, потом сами самозабвенно врут. И народ прекрасно знает, что они врут, и врет в ответ. Кто первый сказал правду, тот проиграл». Почему проиграл? Наоборот, но тут, мне кажется, есть два момента. Во-первых, участвовать в этом хороводе лжи – значит еще больше себя уважать. Россия действительно дает человеку какой-то невероятный шанс для самоуважения, потому что на ее фоне любой практически белоснежен. На фоне политических заявлений особенно последнего времени, на фоне ее дипломатического языка, который стал уже не просто совершенно дворовым, а каким-то агрессивным и грязным. Поневоле, знаете, вспоминается анекдот: когда в МГИМО пишут ноту – упражнение такое – протеста, говорят: «Вы очень хорошо все написали, выдержан стиль. Одна только проблема у вас с грамматикой: «нафиг» пишется раздельно, а «черно задый» – слитно». Вот это старый анекдот советских времен… Я надеюсь, что ничего неполиткорректного я не сказал, потому что это все-таки опубликовано в антологиях советского анекдота.

Значит, вот этот дворовый язык дает нам всем чувствовать себя более культурными, более интеллигентными, чем его носители. Вообще, в России всеобщая грешность дает право ощущать себя более белоснежным. На фоне России ты всегда белый. Это первое. А второе – почему этот круговорот вранья приятен? Потому что, понимаете, он способствует какой-то экзистенциальной лжи: когда человек врет начальству, детям или родителям; в общем, когда он все время делает хорошую мину при плохой игре, это спасает его от экзистенциальной честности. И накатывает на него это понимание, что он такое, что жизнь-то прошла, – оно накатывает на него только по ночам. Вот тогда он или глушит себя водкой, или снотворным, в общем, чувствует ужасно, что жизнь прошла, а вон что сделано.

Понимаете, это очень горькое чувство, оно было присуще людям 70-х годов. Они в основном по ночам, во время этих многажды описанных экзистенциальных кризисов (да целый роман Крона «Бессонница» посвящен этому состоянию) понимали, что жизнь ушла не туда. Понимаете, в жизни человека, который окружил себя ложью, который поверил, что весь мир в заговоре против него, а он – носитель христианства, и, как сейчас говорят на телеканале «Спас», «страшна не война – страшна капитуляция»… Вот когда происходит такая милитаризация христианства и всего этого, остается одна простая вещь: ты стареешь, ты можешь наврать всем и всему – ты не можешь наврать только себе и своему организму, своей жизни, которая проходит во лжи. А ложь, кстати, для здоровья очень вредна.

Поэтому начинаются эти ночные припадки трезвости, покаяния, кошмаров. Это, кстати, скоро опять станет темой литературы, как было у Трифонова, помните, в «Предварительных итогах», когда на него, помните, накатывало это – чувство страха, сердечные припадки, слабость в ногах. Вот сейчас это снова станет болезнью – это экзистенциальное отчаяние. Об этом, кстати, у Роберта Рождественского – поэта, наговорившего много всякой советской демагогии – было сказано так: «Ожидаю ночи, как расстрела… утра, как помилованья, жду». Утром все опять становится нормальным. Но ночью, эта честность ночных часов, когда ты вспоминаешь о своем дневном вранье… Это состояние всей тогдашней прозы, начиная от Аксенова и заканчивая Георгием Семеновым, – это все отражено довольно буквально.

«Как вам творчество американских писательниц-документалисток – Марты Геллхорн, жены Хемингуэя, которая видела войны больше, чем муж, и Джоан Дидион? Читали ли вы Владимира Познера-старшего «The DisUnited States?» Нет, к сожалению, Познера-старшего не читал. «Повторяется ли эта история?» А она не повторяется, ведь, как сказал Андрей Кураев, «кризис – нормальное состояние мыслящего христианина». Америка всегда была очень разъединена, и Гражданская война – не единственный тому пример. Так же она разделялась по отношению ко Второй мировой войне, да и к Первой мировой войне тоже, когда решался вопрос о ее участии. Америка всегда довольно резко спорила по всем мировым вопросам, и маккартизм ее разделил. Disunited States – это вообще нормальное состояние. У них есть несколько базовых ценностей, тоже, кстати, довольно непрочных, ведь забвение их происходит довольно быстро, как, собственно, в этом романе «У нас это невозможно» Льюиса Синклера. Мне кажется, что это нормальное состояние – разъединенность.

Д.Быков: В России всеобщая грешность дает право ощущать себя более белоснежным

Что касается Марты Геллхорн и мифа о том, что она видела на войне больше… Она была на большем количестве театров военных действий, но Хемингуэй знал о войне все равно больше. И не только потому, что он пошел на нее в 18-летнем возрасте, а потому, что он видел войну как художник. У Марты Геллхорн, при всех ее журналистских способностях и достоинствах, – это все-таки журналист. Такой книги, как «Острова в океане», она все-таки не напишет. Джоан Дидион не читал.

«Гоголь пишет: «Говорить о себе откровенно я никогда не мог, в словах моих существовала всегда страшная неточность, всяким откровенным словом своим я производил недоразумение. Были ли «Выбранные места…» попыткой выговориться или, по Пушкину, быть искренним – невозможность физическая, и «Выбранные места…» – авторская мистификация на тему собственных убеждений. Набоков писал, что язык этой книги почти пародиен по ханжеской интонации. Может быть, книга не была написана искренне?»

Я не разделяю мнения Игоря Золотусского о том, что это книга великая. Но я думаю, что Гоголь – писатель того масштаба, который и в своих прозрения, и в своих падениях одинаково интересен. «Выбранные места…» удивительным образом сочетают ханжество, наивность, уникальные догадки (как, например, догадку о том, что славянофилы и западники просто описывают один и тот же дом, но одни с торца, а другие – с фасада). Там есть поразительно наивные идеи типа пользы от чтения вслух русских поэтов. Там есть поразительно точные и глубокие очерки, как, например, очерк об Александре Иванове, художнике, о его картине «Явление Христа народу». Там есть поразительный по своей наивности, но очень живучий тезис, как, например, домысел о том, что вся эпопея о взяточничестве российских чиновников диктуется только наличием у них жен, семей и разорительными тратами на наряды. Но эта идея оказалась очень живуча. Так, Алексей Чадаев недавно в своем дневнике написал о том, что нужно что-то вроде целибата для государственных чиновников, потому что наличие семьи заставляет воровать.

Действительно, догадка Гоголя о том, что воровать заставляет наличие семьи, оказалась сегодня востребована легитимным, легальным российским идеологом, автором книги о доктрине Путина. Да, люди продолжают производить идеи, которые до них казались смешными еще Белинскому двести лет назад. Александр Эткинд справедливо написал, что это такая вечная мечта о кастрации как о великом освобождении.

Так что книга Гоголя состоит из прозрений и глупостей, догадок, но все это гениально, потому что у гения даже глупость доходит до какой-то крайней степени. Почему Гоголь ее написал? Вот это как раз объяснить очень нетрудно. Гоголь находился в некотором творческом параличе, в состоянии рыбы на песке. Потому что основные типы будущего он уже увидел, а будущее все никак не наступало. Россия замерла в николаевском мрачном семилетии, позднего Николая, который примерно этак с 1845 года по 1855… Почти десятилетие все это тянулось, потому что отчитывать это с 1848 года – значит придавать большое значение европейским революциям. Николай подмораживал Россию безотносительно к Европе и к тому, что делалось в Европе. «Седлайте коней, во Франции революция» – это, конечно, вечный лозунг внутренней и внешней российской политики, но мрачное десятилетие началось гораздо раньше. Уже вся вторая половина 40-х прошла под знаком доносов, репрессий, поисков крамолы во всем. Это был абсурд, очень похожий на сегодняшний. Тогда все это очень сильно задержалось, задерживается и теперь.

Естественно, что Гоголь не мог увидеть сюжетов будущего. Эти сюжеты увидели Толстой, Гончаров, Тургенев. Он этих сюжетов не видел – он видел типы. Соответственно, в состоянии этого жесткого паралича ему надо было что-то делать. Он написал публицистическую книгу в надежде подвести некую идеологическую базу под второй том «Мертвых душ». А главная проблема со вторым томом «Мертвых душ», понимаете, была в дефиците положительного героя. Он решил описать Муразова – такого, как бы это сказать, Якунина образца 1840-х годов. Это религиозный государственник, который держит всю губернию в кулаке, который при этом обладает невероятным капиталом, он миллионер. Он концессии какие-то устраивает, но на чем он богатеет, там не объяснено. Железные дороги, что ли, он строит. Но он обладает поразительной волей, силой, и он Хлобуева там заставляет собирать деньги на церковь, Чичикова пытается наставить… Он всем читает проповеди. И вот у Гоголя вместе положительного героя получился угаданный им страшный тип, ханжа, Иудушка Головлев. В малом масштабе это может стать Фомой Опискиным, что, к слову, ни для кого не секрет после работы Тынянова: Достоевский пародирует в Фоме Опискине («Селе Степанчикове») именно «Выбранные места из переписки с друзьями». «Я знаю Россию, Россия знает меня» – это все цитаты из Гоголя. А в большом масштабе – это Иудушка Головлев, это человек, сочащийся гноем, страшный ханжа, чьи слова опутывают, как паутина. Он все говорит правильно, но он отравляет воздух вокруг себя. Почему мать Арина его и проклинает. Это довольно страшный тип.

И вот Гоголь, который гениальной интуицией художника нащупал всю мерзость этого типа и дал ему чудовищную фамилию Муразов, в которой есть и «мура», и «мороз», и «мразь» – то есть зверство, мерзость, – он пытался подвести под него идеологическую базу и сделать его хорошим человеком. «Выбранные места из переписки с друзьями» – это своего рода такая апология Муразова, и Чичиков на фоне Муразова вообще солнышко. И замечательные, конечно, слова Белинского сказаны об этой книге: «Выражение «Ах ты, невымытое рыло!» – да у какого Ноздрева, у какого Собакевича подслушали вы его? Проповедник кнута, апостол невежества, панегирист татарских нравов! Что вы делаете? Взгляните себе под ноги – ведь вы стоите над бездною! Или вы больны, и вам надо поспешить лечиться. Или… не смею досказать моей мысли». Я хорошо помню этот текст, я когда-то на конкурсе чтецов его показывал. У матери ведь Белинский был абсолютно любимый критик, все-таки они все были ученики Головенченко, выпускники МГПИ, а Головенченко был составитель трехтомника и главный по нему спец. Ким до сих пор шпарит оттуда большими кусками.

Но мы любили Белинского, понимаете? У него очень много выспренних, стилистически избыточных кусков, но письмо к Гоголю и разбор «Выбранных мест…» – как хотите, а это шедевр. Тем более, что, в общем, книга действительно довольно смешная. «Как замечательно умеет автор ободрить простых людей, чтобы они не пугались его величия». Отличный разбор интересной книги. Интересной и полезной. А искренне ли она была написана? Знаете, «Авторская исповедь» – самый искренний текст Гоголя, но Гоголь так устроен, что он не мог не актерствовать. Он даже и в поздние свои годы озорничал. Он мог в 1849 году – когда был болен и полубезумен – заехать к матери на Полтавщину: творческая сила ему еще не изменяла, и, по воспоминаниям одного приятеля, Гоголь зашел в дом и говорит: «Это у вас, говорят, родилась дытына, что очень похожа на поросенка?» Ну у него вот такой был юмор, он любил в самый пафосный момент скорчить морду.

Д.Быков: Любовь – это всегда бесконечно грустно от невозможности, оттого, что все равно мы рано или поздно разлучимся навеки

«С 19

«Можете ли вы назвать сегодня человека, которым безоговорочно восхищаетесь?» Первое, что приходит в голову, – это Владимир Акименков, который, будучи в свое время обвиняемым по так называемому «Болотному делу», по митингам 2011-2012 годов, полуслепой, отсидел, вышел и сейчас занимается сбором средств для политзаключенных. И причем делает он это без всякой организации, один. Я считаю, что Акименков занимается общественным служением, занимается подвигом. Это не благотворительность – это почти жертвенное служение, и я, в общем, при первой возможности стараюсь что-то для него сделать, но сделать я могу очень мало. Что я могу? Рассказать о сборе средств. Но вот это человек, которого я считаю сегодня таким нравственным образцом, рыцарем.

Кстати, за все время дружбы с Шендеровичем (мы дружим 35 лет, с моих 19-20) я не помню за ним сомнительного поступка, трусости, отступления. Помимо выдающегося литературного качества, он и по-человечески ведет себя довольно безупречно. Неслучайно он такому количеству людей служит ориентиром. И неслучайно его ненавидит всякая гниль форумная, которая на его имя слетается просто с каким-то клекотом, и это меня восхищает, и всякую шваль становится видать.

«Как вы оцениваете книгу Мережковского о Гоголе «Гоголь и черт»?» Как довольно наивную. Дело в том, что, понимаете, подлинная интерпретация Гоголя по его масштабам началась поздно в русской литературе. Я думаю, что лучшая книга о Гоголе, которая была написана, помимо очень хорошей книги Воронского, не опубликованной при его жизни (она вышла в ЖЗЛ 50 лет спустя, это блистательная книга абсолютно; на мой взгляд, она бесконечно выше книги Золотусского, хотя и Золотусского я очень уважаю)… Но книга Воронского – это блестящее произведение. Так вот, лучшая книга о Гоголе – это «В тени Гоголя» Андрея Синявского (Абрама Терца). Кстати говоря, у Чернышевского в «Очерках гоголевского периода» довольно много точных наблюдений. Чернышевский, как сказано о нем у Набокова, с плашавшей, но бившей точно мыслью, все-таки один из лучших русских критиков. Что вы о нем не говорите, а статья о Тургеневе «Русский человек на рандеву» – наверное, самое точное, что написано о русской семейной драме, о слабом мужчине при сильной женщине. Конечно, книга Синявского до некоторой степени образцовая. Все, что писал Розанов о Гоголе, немножко отдает паранойей, как-то он слишком придал ему деструктивную силу.

«Применительно к цветаевскому «Письму к детям» вы сказали, что многие советы, которые оно дает, заведомо невыполнимы». Нет, не скажу, что они невыполнимы. Они трудноисполнимы. «Увидев человека в трудном положении, прыгайте туда – положение поделиться на двоих». Это выполнимый совет, но трудный, он требует определенной жертвенности.

«Задаете ли вы такие же невыполнимые максимы в своем стихотворении «Жизнь не стоит того, чтобы жить, тем более умирать…»? Кто еще, кроме Христа и Цветаевой говорит об эстетически обреченных и невыполнимых кодексах?» Илья, если брать именно трудновыполнимые кодексы, то я, наверное, вслед за Мисимой (хотя это не особо приятная компания) назову такой книгой «Хагакурэ», «Сокрытое в листве». Ямамото Цунэтомо, престарелый самурай (хотя самураи редко доживают до старости, а ему вот повезло), делится советами, некоторые из которых я считаю невыполнимыми, но образцовыми. Например: «Каждое утро начинай в мечтах о разных видах смерти», «Живи и действуй, как будто ты уже умер». Исполнить и показать решительность действий – в общем, это не трудно. После первого шага это действительно нетрудно. Но каждый день считать себя мертвым, день начинать, как и советовал Лимонов, с представления разных видов смерти…

У него есть и очень приятные советы. Например: «Жизнь слишком коротка, чтобы делать то, что не нравится. Я всю жизнь делаю то, что нравится. Сейчас мне больше всего нравится спать. Большую часть времени я намерен посвящать сну». Прекрасный и расслабляющий совет. Правда, жизнь слишком коротка, чтобы делать то, чего не хочется. Это очень свободная книга, но если считать книгой невыполнимы и трудновыполнимых кодексов ее, то я бы вообще назвал три книги плюс Евангелие, которое все-таки стоит выше большинства книга из-за своей божественной природы (я все-таки считаю ее боговдохновенной). Но если бы вот брать книги, написанные все-таки людьми, то ближе всех к моральному кодексу, который мне близок, подводят три сочинения: указанный текст Цветаевой (плюс, конечно, «Повесть о Сонечке», в которой иллюстрируется все это), «Иисус неизвестный» Мережковского, который тоже довольно близко к этому подводит, и Ямамото Цунэтомо.

Для продвинутых людей; для людей, которые умеют из христианства и христианской метафизики извлекать экстатические восторги, такой книгой будет «Исповедь» Блаженного Августина. Потому что, конечно, самоанализ всякого верующего, его рефлексия любая, начинается с тщательного чтения и долгого обдумывания «Исповеди» Блаженного Августина. Хотя бы книг с первой по третью, дальше седьмая-девятая и тринадцатая. Я не настаиваю на том, чтобы вы их читали. Если вас интересует метафизика времени, то, может быть, одиннадцатую. Это очень путано и очень трудно по текстуре. Но вообще чтение Блаженного Августина и рефлексия над ним – это мое любимое занятие, для меня очень важное.

«Что имел в виду Пастернак, когда писал: «И надо оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг?» Что значит принцип не отличать поражений от победы?» Не испытывать тщеславия. Гордиться поражениями так же, как победами. Это совершенно естественная вещь. Помните, у Бродского: «Только размер потери и делает смертного равным богу». Необязательно размер потери – иногда размер приобретения, размер жертвы, размер понимания, внезапного интеллектуального прорыва, но размер потери тоже делает смертного равным богу, хотя апологетизировать потерю я бы не стал.

Что касается того, что имел в виду Пастернак и надо ли оставлять пробелы в судьбе, а не среди бумаг… Понимаете, Пастернак – человек Серебряного века. Для него проблема жизнетворчества абсолютно насущна, и для него жизнь поэта – такое же его произведение, как и тексты. Поэтому пробелы среди бумаг – например, незавершенные произведения, и в жизни им тоже должно быть место, например, неудачам, незавершенным текстам, незавершенным отношениям, потерям, карьерным поражениям, провалам. «Прогалы и пробелы», как сказал Мандельштам. Мандельштам же, кстати, замечательно сказал, что самое главное в бублике – это дырка (в «Четвертой прозе»): бублик можно съесть, а дырка останется. Вот самое ценное в жизни – это так пустота, которую обводит плоть, которую обводит бублик. Это несказанные слова, несостоявшиеся встречи, ненаписанные тексты, незаконченные романы, неосуществившиеся отношения.

Д.Быков: Когда-нибудь склонность к теориям заговора будет просто доказанной болезнью, доказанной паранойей

Вот о чем пишет Пастернак, говоря, что «надо оставлять пробелы». Законченная жизнь, которая состоит из триумфов, из подъемов по карьерной лестнице, – это то, что описано у Михаила Иосифовича Веллера в повести «Карьера в никуда». Почитайте эту повесть, я ее часто рекомендую. Это из раннего Веллера, такая фантастика; там, где человек делал-делал карьеру и по мере того, как увеличивалось его состояние и карьерный рост, он уменьшался сам, и под конец он превратился в крошку Цахеса. Это очень интересное произведение с массой конкретных деталей, так что, читая ее, вы никогда не догадаетесь, что там все вымысел. А там наврано все, но выдумано так весело. «Карьера в никуда» – знаете, это тот Веллер, который еще наслаждался таким хулиганством. Это очень весело придумано.

Дориан Грей, уничтожая свой портрет, говорит, что избавляется тем самым от последнего доказательства своих преступлений. Неужели он не знает, что погибнет сам? Можно ли утверждать, что со своей душой он не воссоединился?» Да, можно. Более того, он свою душу уничтожил. Душа ведь, понимаете, бессмертна, но можно ее и погубить. У Волан-де-Морта была душа, но он ее растерзал, она каждый раз, после очередного злодейства, делилась на крестражи, что очень важно. Душа бессмертна, но душа может быть уничтожена или дискредитирована, или навеки отправлена в ад. Можно и так с ней поступить. Это серьезная тема большая, и я не вполне себе представляю эту метафизику, но то, что свою душу можно уничтожить, – это да, мы это наблюдаем. Я несколько таких примеров знаю: люди еще ходят среди нас, а их души уже в аду. Что тут можно сказать? Сострадать можно.

«Наше государство, безусловно, пованивает тоталитаризмом. Но в Солнечной системе есть же ведь еще одна страна с едва ли не большим давлением на человека – это Северная Корея. Можно ли спрогнозировать, как себя повели бы корейцы после отмены светлого пути Чучхе?» Знаете, я писал об этом в 1994 году в журнале «Столица». Статья, после которой мне многие сказали, чтобы я больше никогда не смел писать о политике. Я там пишу, что в Северной Корее, если там произойдет перестройка, может установиться депрессия, которая будет похожа на описанную Стругацкими в «Обитаемом острове». Да, может, но я исхожу из другого. Но я, кстати, тогда убедился в своей правоте, потому что тогда всем казалось, что в России свобода необратима, а она была абсолютно обратима. 1993 год это прекрасно доказал. Хотя в Северной Корее, о которой очень мало знаем, постепенно идут какие-то рыночные процессы, даже у каких-то людей есть интернет, кто-то занимается частной торговлей или спекуляцией под страхом смерти, есть какой-то раскол элит и определенная деградация Чучхе, в которое уже мало кто верит, – но все-таки, если там произойдет освобождение, вся надежда на Южную Корею, конечно, иначе вся страна окажется погружена в разброд, шатания, смуту и глубокую депрессию.

Кто-то будет радоваться. Все почему-то думают, что когда падают оковы тяжкие, сразу же воцаряется эйфория. Да какая же эйфория? Даже в России 1963 года, когда выходила «Застава Ильича», главным ощущением была тревога, экзистенциальная тревога; ощущение, что мы опять в тупике. Помните, в «Заставе Ильича» герой говорит: «В армии все было понятно. Я ничего не понимаю, не знаю, как жить», – спрашивает он отца в знаменитой сцене. А отец говорит: «Откуда я знаю, я младше тебя». Герою 23, а отцу 22, отец погиб на войне. В этом проблема, что ситуация освобождения, ситуация свободы – это экзистенциальная тревога и ответственность. И с чего вы взяли – говорю я тогдашним своим, 25-летней давности полемистам (видите, ничего я не забыл и не простил), – с чего вы взяли, что падение идолов всегда сопровождается эйфорией. Это для тех оно эйфория, кому свобода нужна. А для тех, кому пайка нужна, – господи помилуй, что вы?

«Отражен ли в литературе подобный сюжет сброса ярма с хребта народного?» Наиболее подходящий сюжет – «Убить дракона», горинская версия шварцевской пьесы. Но и, собственно, в «Драконе», в самой шварцевской пьесе это тоже есть. «Дырявые души». Падение тоталитаризма не приводит к освобождению, оно приводит к смуте. Потому что тоталитаризм успевает уничтожить всех или почти всех, кому свобода нужна, а кого-то выдавить в изгнание. Что, большая свобода настала в России сразу после Николая? Четыре года продолжалось это пробуждение общества, пока в 1859 году не начали выходить один за другим шедевры. Первым, как всегда, успел Тургенев, потом Гончаров, потом творческий взлет Толстого в 60-е, потому что Толстой конца 50-х, если не считать «Трех смертей», то всякие «Альберты» там или «Люцерны» – это довольно слабые тексты. Растерянность полная, понимаете? Даже в «Обломове» отражено ощущение растерянности – «сенсационная поэма – любовь взяточника к падшей женщине». Поразительно, какой пинок Некрасову. И, кстати говоря, Некрасов нашел в себе силы поместить восторженную статью Добролюбова «Что такое обломовщина?». Ведь роман-то, насколько я помню, был отдан Краевскому, по-моему (если я ничего не путаю, он вышел не в «Современнике»), однако в «Современнике», в лагере нигилистов, он был оценен в высшей степени положительно. Другое дело, что я считаю обломовщину не профессиональной болезнью. Это обычная прокрастинация.

«У нас есть домашний мем, написанная моей женой в детстве инструкция по написанию стихов. Начинается она так: «Выберите тему, подберите рифмы». После ознакомления со стихами «Нецепкого ахейца» (спасибо, «Нецепкий ахеец» – это сетевой псевдоним моего нынешнего не скажу ученика, а молодого поэта, не буду по-прежнему его называть, пока не вышла книга; но в качестве «Нецепкого ахейца» его творчество широко представлено в сети) даже стихи великих поэтов кажутся примером такого шаблона, что, правда, не смещает их с трона. Скажите, что у Нецепкого ахейца игры языка больше, чем смысла».

Его язык ведет, конечно, но все равно он гениальный юноша. У него в этой игре языка иногда промелькивает такой смысл (и не случайно, а после целенаправленной работы)… Он очень растет, и в новых стихах, которые он прислал, есть поразительный смысл, конечно, и удивительная тонкость. Он движется не в сторону Пастернака, а в сторону Рильке, мне кажется.

«Где исток такого дикого стиха, откуда это началось? Не Хлебников ли это?» Кирилл, нет, это не Хлебников. Но это влияние такой пастернаковской дикописи, он так это называл, потому что станция Тикопись ему всегда вспоминалась. И это не только дикопись, это еще и такое, если угодно, автоматическое письмо, вольная интерпретация, условно говоря. Дилан Томас, стихийный поток образов, хаотический. Но Ахеец становится мудрее и расчетливее, он распоряжается даром. Я бога молю, чтобы у этого огромного мальчика все было хорошо. Он же огромный, очень мощный, поет басом, он и музыку изучает. Он производит впечатление огромности и физической мощи, он такой как будто действительно мутант, белый ящер. И я страшно желаю не потеряться. Хотя он, конечно, такой большой, поэтому наоборот будет притягивать все молнии, но я когда с ним общался в Днепре, у меня было ощущение, что я встретился с чем-то бесконечно большим, чем все его ровесники; и даже иногда мне кажется – хотя при моем самомнении это трудно, – с чем-то большим, чем я сам. Не хочу его портить комплиментами, но из этого мальчика, живущего в Днепре, будет такой толк, что мы всем будем гордиться одновременным присутствием с ним.

«Как бы вы поступили, если бы дети захотели попасть в прошлое и первобытное время?» Да почему, это нормальное любопытство. Человечеству естественно хотеть в прошлое, чтобы посмотреть. Это только у россиянина нет такого соблазна, потому что на протяжении жизни он успевает побывать во всех частях исторического цикла. Это замечательно.

«Объясните притягательность власти. Ведь «грош цена тому, кто встать над другим захочет», – сказано у Окуджавы. Власть ведь не средство, а именно цель. Какой же в ней кайф?» Света, ну это то же, что и у Пастернака. Кому-то нравятся пробелы в судьбе, а не среди бумаг. Кому-то нравятся незавершенные романы и незавершенные романы, а кто-то жаждет достижения целей, целеполагания. Практически – Света, открою вам ужасную тайну, хотя вы ее наверняка знаете – все, что человек делает, он делает для повышения самоуважения. Если вы научите ученика (школьника) повышать самоуважение заслуженно, он станет таким, каким вы его хотите видеть – добрым, умным и честным. Надо просто это внушить. Как у того же Кима:

Это знают даже дети, Как прожить на белом свете; Легче этого вопроса Нету ничего. Просто надо быть правдивым, Благородным, справедливым, Умным, честным, сильным, добрым – Только и всего!

Надо человеку дать сознание, что он хороший, и он будет хорошим. Но это не должно быть самодовольством. Это должно быть стремлением дотянуться до себя, до божественного замысла о себе. Надо просто этот замысел расчистить как-то.

Стремление к власти – это желание хорошо думать о себе, если у вас нет достаточных на то оснований. Если вы не можете уважаться себя за стихи, прозу, благотворительность или сексуальные способности, вы можете уважать себя за то, что вас все бояться. Это довольно распространенная история. Человек добивается власти не для того, чтобы кого-то облагодетельствовать. Это маска. А делает он это для того, чтобы компенсировать самоненависть, свои недостатки, свою неуверенность.

«Вы очень завлекательно озвучиваете рекламные перебивки в «ЖЗЛ». Влад, я это делаю не по доброй воле. Этот продакшн стоит делать, чтобы эти деньги платить, я должен привлекать рекламу. Я же не могу за собственные деньги монтировать «ЖЗЛ», нанимать осветителя, монтажера, оператора. Естественно, я читаю ее без всякого энтузиазма, это превратилось в отдельный жанр. И слава богу, многие рекламодатели именно на такую кислую рекламу и рассчитывают. Это как у Кишлота в его кабаке, в «Дороге никуда», помните: пирожное «Уберите», тартинки с гвоздями, пирог «Отвратительный». Есть разные способы.

«Можно ли разобрать стихотворение Андрея Вознесенского «С первого по тринадцатое…»?» Может быть, можно, но, по-моему, оно не настолько хорошо известно. Подумаю, наверное.

Д.Быков: Россия видится нынешним ее идеологам тигром, который не соблюдает чужие законы и устанавливает собственные

«Каковы поэтические и драматургические корни Камбуровой?» Тот же Серебряный век. Понимаете, идея разыгрывания песни как драмы жила и во французском искусстве, в «Мулен Руже». Она жила и в русском искусстве, у Вертинского. Кстати, Елена Камбурова – не потому ли она с таким чувством поет «Балаганчик» Блока: «Вот открыт балаганчик для веселых и славных детей». Театрализация жизни, театрализация песни, да и Новелла Матвеева всегда говорила, что авторская песня ближе всего к театру, потому что это, как правило, всегда монолог вымышленного лица. Камбурова вообще, все корни ее творчеств – это французский шансон и Серебряный век, разумеется.

Про Дыховичного не знаю, могу ли я это отвечать. И не думаю, что его влияние таково.

«От каких книг подростки могут очистительно разреветься, как от «Четвертой высоты», «Дикой собаки динго» или «Мальчиша-Кибальчиша»?» Я не помню подростков, которые ревели от «Дикой собаки динго», но я много раз цитировал это эссе Жолковского, в котором тот говорит, что человек при чтении плачет не от сострадания герою, не от сентиментальных чувств, а это святые искренние слезы восхищения качеством текста. Вот у себя Жолковский заметил такие слезы при чтении «Двух капитанов», которые никаких со стороны читателя сентиментальных чувств не вызывают. Это просто очень хорошо сделано. Значит, нужно просто очень хорошо написать, чтобы качественный художественный текст вызывал слезы и восхищение читательским талантом. Я иногда плачу от текстов, которые совершенно не располагают к сентиментальности, просто это очень хорошо сделано, как, например, пастернаковский «Август» или блоковские стихи из «Седого утра». Услышимся через пять минут.

[НОВОСТИ]

Д.Быков

В свое время мы с Лукьяновой## писали для наших детей роман «Восьмая книга», как бы Поттера после Поттера. Мы разрабатывали именно эту проблему. Еще не был закончен поттерианский цикл Роулинг, и мы не рассчитывали эту книгу печатать, хотя по авторскому праву мы могли бы отделаться, потому что слово «Поттер» там вообще не появлялось. Он там Горшечников. И Хогвартс там называется Жуквартс, его делают в Жуковке. Там просто русские олигархи говорят Гарри Поттеру: «Гарри, вам в Лондоне все равно жизни не будет, все же понимают, что при Волан-де-Морте был порядок. Уезжайте к нам, мы хотим, чтобы вы сделали Жуквартс». И он приезжает в Россию, а тут магии никакой нет. Во-первых, чтобы сработало любое заклинание, надо произнести «Коррупцио». А во-вторых, для того, чтобы… Ну, тут его ознакомили с министром магии, а у того вот такая эбонитовая волшебная палочка в серебряном футляре висит на стене. Гарри его спрашивает: «А вам колдовать такой не трудно?», на что тот ему отвечает: «Да я, знаете, больше по нефтянке». В общем, Гарри Поттер, приезжая в Жуквартс, в Жуковку, понимает, что в России больше нет магии. Но потом – и это очень хорошо написано, грех себя хвалить, но все же – он находит следы русской магии, но она ушла глубоко в подполье после известных событий.

Я, честно говоря, лучшим, что мы сделали с Лукьяновой##, помимо нашего сына, считаю эту книгу. Наверное, сейчас настала пора ее издать. Потому что она объясняет, куда делась русская магия и как выжить Жуквартсу под властью темных сил. Как выжить этой магии, когда она запрещена. Там было очень много догадок ценных, я сейчас дозрел эту книгу дописать и напечатать. Но, во-первых, мне нужна консультация. Нет, во-первых, мне нужно, чтобы вы захотели ее прочитать. Чтобы хотя бы одно письмо пришло со словами: «Да, я хочу это прочитать». А во-вторых, чтобы какой-нибудь юрист ознакомился с текстом на тему «можно ли там подкопаться». Потому что это как бы фанфик, но без упоминания главных поттеровских персонажей. Можно ли написать книгу, в которой упоминаются, конечно, и Рон, и Гермиона, но под прозрачными псевдонимами, можно ли это написать? А вообще книга о судьбе русской магии, по-моему, назрела. По-моему, она будет интересной.

Мы ее тогда не дописали только потому, что у нас были разные видения концовки, но теперь, думаю, они у нас общие. Но это неплохая такая история. Кое-что оттуда я перенес, как ни странно, в «Истребитель», но… в общем, вы почитаете. Я бы хотел, как ни странно, издать эту книгу (даже более того: я хотел бы начать с этой книги) в новом издательстве, о котором я говорил в прошлой программе. Нужно создать какое-то вольное русское книгоиздание, вольное русское книгоиздательство, которое внутри России не подчиняется никаким установлениям – цензурным, требованиям Роскомнадзора и прочее. То есть нам нужна Вольная русская типография. Вот если эта Вольная русская типография где-то возникнет и начнет распространять книги – по интернету, в бумажной версии, в электронной, – не важно, то я бы хотел начать ее деятельность с этой книги, потому что, по-моему, она потенциальный бестселлера. Пока она у меня лежит, я ее храню, не хочу ее никому пока показывать. Пока, мне кажется, в принципе, время для нее настало.

«Умоляю вас: уезжайте». Даже не знаю, от кого это. Даже не знаю, вроде бы пишет давний читатель, а, может быть, это какой-то замаскировавшийся под него злобный советчик. Да чего мне уезжать? Я и так довольно много времени работаю вне России, довольно много времени провожу в разъездах разных. Вот только что я ездил в Киев набирать материал на сериал про диссидентов, потому что без Василия Стуса бессмысленно рассказывать эту историю. А ровно также я довольно регулярно езжу читать какие-то лекции за границей, есть у меня какие-то кинопроекты. Разные у меня есть идеи. Я совершено не сижу здесь на привязи, но я не собираюсь куда-то деваться.

«Мне кажется, что более логичным был ранний годовой цикл, когда первым днем нового года было 1 марта – весеннее обновление». Хорошая идея, может быть, вообще, никто не мешает вам праздновать и 1 марта тоже? Если у нас есть два Новых года, то почему вам бы не сделать третий. Родноверы в сентябре отмечают. Можно и так.

«Я мало слышал от вас про Андерсена. Что вы думаете об этом писателе? Я недавно его перечитал и поразился, насколько он серьезен». Он действительно великий писатель, он один из основателей северного модерна. Знаете, вот это интересная штука, такой параллелизм: все-таки островная культура Британии заложила некую матрицу, некоторые основы культуры всего Серебряного века. Из Диккенса (как правильно писала Матвеева, «Диккенс – это Греция, начало всех искусств») вышли семеро великих: Киплинг, Честертон, Голсуорси, Шоу, Уайльд, Моэм и Стивенсон. Вот они как бы воплотили главные черты диккенсовского таланта в новом времени. Весь британский модерн вышел из Диккенса.

У Андерсена много общего с Диккенсом – та же социальность, та же рождественская мистерия, сочетание страшного, сентиментального и сказочного. Та же жестокость его сказок, тот же образ святого ребенка (Герда), тот же глубокая христианская мистика, метафизика. Андерсен и Диккенс общались очень мало; по-моему, они виделись один раз. По-моему, Андерсен остался этим общением очень недоволен и сбежал, а Диккенс вообще запрещал его имя при себе упоминать, хотя до этого был его фаном. Гении редко дружат. Даже Пруст и Джойс, увидевшись однажды на два часа, все эти два часа проговорили о катаре желудка, от которого оба страдали. Проблема в том, что из Андерсена тоже произошел весь северный модерн. Это Стриндберг (тоже такой мизантроп, кстати говоря, Андерсен же детей терпеть не мог, а этот был мизогин отчаянный), Гамсун, Ибсен, Лагерлеф. Весь шведско-норвежско-датский модернизм вышел из Андерсена, из его сентиментальности, из его триллеров, из его чувства уюта над бездной. Я больше вам скажу: из Андерсена вышла и Линдгрен, и в огромной степени Туве Янссон, которая, скажем, в образе Снежной девы из «Волшебной зимы» прямо цитирует Ледяную Деву, глядя в глаза которой, замерз несчастный пастух (у него это бельчонок). Она довольно лихо относится ко всему этому, то есть лихо переосмысливает это. Грустно, конечно, это все, но Андерсен для меня гений, причем гений очень болезненный, гений, характерный для именно Серебряного века с его постоянным контрастом любви и отчаяния, любви и обреченности.

«Если я не понял из произведения того смысла, что вкладывал автор, но понял что-то, что помогло мне жить, что мне делать?» Мирон, видите, считается же, что автор вообще ничего не понимает в собственном произведении, он смотрит на него субъективно. «Что мы знаем о себе» – если перефразировать Заходера («Что мы знаем о лисе? Ничего, и то не все»). А что мы знаем о себе? Почему человеку так интересен он сам, которого он единственного не видит со стороны? Почему Мопассан ходил обедать в Эйфелеву башню, которую ненавидел? Он говорил: «Это единственное место в Париже, откуда ее не видно». Так и человек – это единственное место в мире, откуда его не видно. Он сам себя не видит. Отсюда его постоянный интерес к самому себе.

Естественно, что автор не может ничего знать о смысле собственного произведения. Вы не поверите, но Стругацкие искренне считали, что главный пафос «Жука в муравейнике» – это вред тайной полиции и неизбежность ее прихода, вражда с человечностью. Но книга бесконечно шире. Что автор знает о своем замысле? Да ничего практически. Я думаю, если бы нам Мандельштам истолковал какие-нибудь свои самые темные стихи, мы поразились бы бедностью смысла, который он туда вкладывает. Но, к счастью, он умел включать у читателя (и, кстати, вполне сознательно) гигантскую аппликатуру и клавиатуру воздействия. Как говорил Солженицын: «Малыми средствами широко забирать».

«Почему стихи Мережковского считаются вторичными по отношению к его прозе?» Сам он так не считал, он был первоклассный поэт. Так уж получилось, что самые известные его стихи – это буддийская вот эта легенда, которая попала к чтецам-декламаторам. Я помню, как Коля Дмоховский, любимый друг моего детства, лагерный бабушкин одноклассник, эти стихи всегда читал. Мережковский, конечно, эффектный поэт, не чуждый некоторым эффектам. Это символистский поэт, в худших своих образцах это такой Брюсов посредственный. Но были у него и замечательные прорывы, баллады, он умел рассказывать сюжет в стихах. И сам-то он считал себя, как все мы, грешные, поэтом. Но для меня Мережковский – это, конечно, гениальный прозаик, автор лучшей прозы Серебряного века. Две его трилогии – это просто чудо.

«Как вы считаете, отражает ли повесть Елены Ильиной «Это моя школа» жизнь настоящий школьников?» Миша, она отражает не столько реалии этой жизни – там герои говорят так, как никогда не разговаривают в реальной жизни; там эта бабушка с ее кладезью народной мудрости… Я ребенком писал пародию на эту повесть, и там у меня бабушка все время говорила пословицами, все свои сентенции заканчивая фразой «Власть советская пришла, жизнь по-новому пошла». Это была такая советская пословица. Идиотская, конечно, книга, но очень впечатляющая, и в главном она верна. Вот это к вопросу о реализме: буквально, дословно, в реалиях своих она не верна. Но она очень точна в описании советского школьника. Главная героиня книги Катя Снегирева занимается непрерывным самоедством, она все время чувствует себя виноватой, она все время загнанный зверь. И я, может быть, в советской школе этого не застал, но знаю по рассказам матери, что им в школе постоянно внушали чувство вины.

Там есть такая девочка Ира Ладыгина, такая хохотушка, есть такая девочка-лентяйка Клава, которая постоянно не знает, чем себя занять: «Иногда к соседям зайдешь, с мальчиком поиграешь, иногда посмотришь, как его купают». Я дословно помню очень многое оттуда. Вот эти типы, у которых лень от отчаяния, такая тоже обломовская, когда ты понимаешь, что не будешь хорошим и машешь себе рукой. Это подруга Аня, наголо обритая после скарлатины, которая ходит и всем говорит, что она уродка. Все это дети, доведенные до отчаяния непрерывным самоизнасилованием, самоизбиением. Это ужасно гнусно и нехорошо.

«Можно ли 12-летнему ребенку давать рассказы Эдгара По?» А когда еще? Эдгар По – это писатель для впечатлительных детей. Потом, понимаете, у меня есть такая точка зрения, что подросток не растет. Тот возраст, который человек приобретает в 15-16 лет, – его психологическое состояние остается неизменным, он может лишь приобретать какие-то навыки. Дальше можно только деградировать. То есть можно огрубеть, заветриться, как колбаса. Можно утратить и точность переживаний.

Но боюсь: среди сражений Ты утратишь навсегда Скромность робкую движений, Прелесть неги и стыда!

Ты тратишь это, ты перестанешь быть таким эмпатичным, сострадательным, умным. Я думаю, что в мои 7 я был умнее, чем сейчас. Не боюсь абсолютно подставиться, это говоря. Потому что и ребенок, по Мандельштаму, ближе к смерти, чем наши зрелые года. А во-вторых, ребенок все-таки лучше понимает бессмертие, тоньше его чувствует. «Молодость ходит со смертью в обнимку», как у Гандлевского сказано. Поэтому подросток – это оптимальный возраст. И, конечно, подросток – это идеальный читатель. Подросток – это человек, который Эдгара По полюбит искренне, потому что будет сопереживать, будет бояться, когда он пугает. Представьте себе, человек, у которого неприятности по службе, читает «Падение дома Эшеров». Он думает: «Господи, что за идиотский вымысел». Это нужна пандемия, чтобы люди прочли «Маску красной смерти» и испугались.

«Можно ли назвать роман «Чужак в чужой стране» одним из лучших фантастических произведений 20-го века?» Наверное, но я так не считаю, я люблю другую фантастику. Тут, кстати, к вопросу о тигре: роман Бестера «Тигр! Тигр!», наверное, можно назвать одним из лучших. Лема можно назвать. Есть два писателя, которых я чрезвычайно ценю, но не понимаю: Саймак и Рот. То есть не Рот, а Дик. Рот, кстати, один из моих любимцев, фаворитов. Саймак и Филип Дик. Я понимаю, что они гении; я понимаю, что они открыли невероятные горизонты, но их фантастика кажется мне такой произвольной. А лучшими писателями 20-го века я считаю, например, Лема, Стругацких, Брэдбери. А вот Коля Караев со мной бы не согласился: он считает, что Дик – это гений. Наверное, гений по богатству, по многообразию, но и по безумию тоже.

Д.Быков: Я думаю, что в мои 7 я был умнее, чем сейчас

«Я тут вчера впервые за тридцать лет пообщался по видеосвязи с одноклассником, с которым в школе был дружен. Днем мы были оба счастливы, а ночью он взял и умер. Посоветуйте что-нибудь, так тошно. Что почитать?» Дима, надо почитать такой рассказ Моэма… По-моему, он называется «At Home», но, может быть, я путаю. Там старый бродяга, старый моряк вернулся домой, пространствовав всю жизнь. И семья его обнимает как блудного сына, и сидит он за столом – такой веселый, седобородый, с живыми глазами старик. И обещает писателю, зашедшему в гости, обязательно рассказать о своих странствиях. А ночью он умирает вполне счастливым. Может быть, и эта ваша встреча была чем-то вроде возвращения домой. Может быть, ему надо было поговорить с вами перед смертью. Может быть, это было для него каким-то важным возвращением, закрытием какого-то важного гештальта, хотя я ненавижу слово «гештальт», скомпрометированное огромным количеством дилетантов и дураков. Почитайте Моэма – он очень помогает объяснить себе жизненное задание.

«О чем писать Мише Ефремову, чтобы ему было интересно и это цензура пропустила?» Я думаю, о чем угодно, только не забудьте там упомянуть о главным: что вы не верите никакой клевете о нем (я думаю, ему будет это приятно) и помните его как великого артиста (это тоже важно). И верите и ждете его возвращения к его профессии. Это очень важно для него и, я думаю, для всех.

«Спасибо за лекцию про «Муми-тролля». Какую экранизацию этой книги вы считаете самой удачной? Видели ли вы японский мультфильм? Посмотрев его, я бы сказал, что «Муми-тролль» – очень японская история».

Она японская в том смысле, что ей… Блин, это огромный разговор. Понимаете, почему Туве Янссон так любят в Японии? Потому что Япония и Финляндия – это страны, сжатые холодом, сжатые малым пространством, ощущением пограничности. Вот БГ правильно сказал: «Япония – остров, поэтому ее культура построена на мысли о смерти». А Финляндия – это множество островов, раскиданных; страна очень жестокого холода, действительно Лапландия, и там близость смерти чувствуется, как в Японии. И японская, и финская культуры построены, по-цветаевски говоря, на обтанцовывании смерти. Кстати говоря, корни японской культуры, японской гравюры, японского рисунка каким-то образом повлияли на Бердслея, а Бердслей – это тот график, из которого растет вся графика Туве Янссон. Вот такое опосредованное влияние. Из Хокусая как бы выросла графика Бердслея. Почему? Потому что эта извилистая линия модерна, проработанность деталей, тяготение к темам зла, распада, непристойности – это, конечно, у Бердслея наследие восточных мастеров. И вот так странно преломившись, оно дошло до Туве Янссон, чья графика очень бердслеевская. И в качестве карикатуриста она очень ему подражает, и других ее рисунка бердслеевского корня нельзя не увидеть. Поэтому у Японии общие там какие-то склонности.

«Почему Гарри Поттер выжил после убивающего проклятия в Запретном лесу перед битвой за Хогвартс?» Ну там же разъяснено это вроде бы. Он не выжил – он умер на какое-то время, а потом как бы вернулся. Там тоже это подробно все расписано. Я не могу на этот вопрос ответить на этот вопрос с той же мерой достоверности, с какой ответил бы любой ребенок или любой фан. Там очень тонкая, сложная метафизика взаимодействия волшебных палочек. У них, собственно, с Волан-де-Мортом палочки-близнецы, поэтому Волан-де-Морт сам себя уничтожил в конце концов. Сложно все, я в этом ничего не понимаю. Я только понимаю, что смерть и воскрешение героя являются обязательными моментами в жизни трикстера.

«Нельзя ли допустить, что диктаторы создадут себе голограммы и будут править державами много лет после смерти?» Нет, нельзя. Надоедает очень.

«Верите ли вы, что у Ленина был сифилис?» Нет, не верю. По-моему, многократно эта версия была развенчана. И у Блока не было – у Блока был ревмокардит. И у Ленина не было. То, что их лечили сальварсаном, еще ни о чем не говорит.

«Можно ли назвать Ларса фон Триера великим датским писателем и насколько он близок русскому читателю?» Я не читал ни одного его сценария, но с огромным интересом смотрю его фильмы. Я думаю, что он продолжатель линии скандинавского модерна, но, конечно, он не писатель. Конечно, он мыслит кинообразами. И в этом его главное преимущество.

«Сегодня на Гайдаровском форуме, на одной из секций по образованию, обсуждалась тема всеобщего и неизбежного проваливания во времена BANLIN, то есть тревоги, неопределенности. И один профессор из Сорбонны предположил, что выход в преподавании не предметов, не корпусов знаний, а связей и зависимостей между ними, и это терапевтически помогает. Я тут же вспомнил любимое определение культуры: «Культура – это связи» (это религия, скорее, но тоже, да). Что вы об этом думаете?»

Я не знаю, поможет ли это anxiety, то есть чувству тревоги и неопределенности. Вообще, чувству тревоги и неопределенности помогает только арт-терапия и только аутотерапия. Когда я напишу стишок, мне легчает, я себя до конца дня уважаю. Потому что я прикасаюсь до чего-то во мне, что меня спасает. Знаете, великие авторы прошлого сходили с ума, когда иссякали творчески, когда иссякал этот источник самообновления. Маяковский не мог больше писать, поэтому застрелился. Начинаешь сходить с ума. А так все уравновешивается. Поэтому даже когда не пишется, надо давать себе задания и заставлять себя работать. Это как вязание, знаете: первые строчки идут трудно, а потом пошло-пошло-пошло, и поневоле, в общем, прилетела муза. Всегда так бывает6 муза прилетает во время еды, во время работы.

А что касается преподавания и связи, то я давно настаиваю на том, что все нужно преподавать в едином контексте: история и литература нужно преподавать вместе, они должны идти в связке. Нельзя отдельно изучать историю и литературу 19-го века. Нельзя отдельно изучать русскую и мировую литературу 19-го века, чтобы увязывать романтизм с Наполеоном, реакцию с Луи-Филиппом, с николаевщиной, и так далее. История, литература, общественные науки должны идти в одной связке. А борьба с anxiety – так понимаете, если ваша anxiety имеет характер (я люблю это слово, потому что «тревогой» его не переводят, просто на уровне семантики это звучание – «anxiety» – сразу представляется что-то зубастое, какая-то пасть) патологии, панических атак, то, я думаю, ничего дурного нет в том, чтобы прибегнуть к медикаментам. Я думаю, медикаментозное лечение – единственно возможное, но эти препараты должны выписываться врачом, они труднодоставаемы, но если надо, то можно. И второе: знаете, да, кроме арт-терапии ничего не придумано. Пишите.

Я, кстати, когда в коме был, я посетил целый курс арт-терапии. Мне казалось, мне снилось (а, может, это и было), я, когда еще не отличал галлюцинации от видения, я довольно четко там видел разные варианты лечения с помощью театра. Может быть, это моя овеществленная мечта. Видимо, потому что я много думал перед этим именно на тему театра как психотерапии. И вот в медикаментозном сне это осуществилось: я там придумал несколько спектаклей иммерсивных, которые потом опишу, конечно. Но арт-терапия – это единственная терапия, которая реально помогает. Рисовать, выдумывать, рефлексировать, вытаскивать из себя, ведь когда вы пишете, вы медитируете.

Правда, БГ мне в ближайшем интервью – оно через неделю выйдет в «ЖЗЛ» – объяснил, что медитация очень сильно отличается от состояния в момент сочинения песни, это два разных состояния. Но я-то склонен думать, что сочинение стихов – это медитация, я здесь верю Мациху, который говорил, что лучшей медитацией, чем сочинительство, еще не придумали.

Вопрос об одном очень плохом человеке, который ругает русских либералов за половинчатость. Ну и пусть ругает, как сказано у Пелевина в рассказе «Зигмунд в кафе»: «Он же свою клетку загадил, а не вашу». Зачем, собственно, лезть туда. Зачем вы вообще его смотрите – это то же самое, что и советская, постсоветская или нынешняя российская пропаганда. Только другими средствами и с противоположным знаком – зачем это смотреть? Разве что такое любопытство?

«Советская номенклатура тоже разлагалась через жен и родственников». Нет, ну неужели вы думаете, что если бы у этих людей не было бы жен и родственников, они бы не воровали? Ну это такое примитивное объяснение: дескать, воруют из-за маленьких детей. А не было бы у него детей, он бы не воровал. Он бы служил отечеству. Господи, причем здесь это? Почему надо обязательно кого-то в чем-то обвинить?

«Разберите Блока «Рубили деды сруб горючий…»». Давайте, хотя, мне кажется, здесь все понятно.

«А бывают ли у вас пробелы, кроме сна или блаженных моментов с женой и сыном?» Нет, вот таких моментов у меня не бывает. Пробелом, когда бы отключалось сознание, у меня нет. Я не думаю, что Пастернак имеет в виду это. Пастернак имеет в виду именно время, не занятое ничем, если хотите, dolce far niente. Пелевин очень точно сказал: «Писателю так же важно не писать, как и писать». Паузы, молчания, недоработки, недоделки – нельзя всю свою жизнь (как у Гранина в повести «Эта странная жизнь») запротоколировать, нельзя всю жизнь превратить в комбинат. Жизнь – это производство каких-то непрагматических вещей. У Пастернака помните, в одном диалоге фантастическом, когда человек из будущего приезжает в послереволюционную Россию и говорит: «Я тоже что-то произвожу – я произвожу впечатление». У нас все что-нибудь производят.

«В Паттайе я познакомился с молодыми русским ребятами. Немного покурив, парень начал рассказывать сумасшедшие истории про евреев. Мы долго спорили, но я остался ночевать. Может быть, надо было в рожу плюнуть?» Миша, ну плюнули бы вы ему в рожу – чего бы вы этим добились? Повысили бы самоуважение? Или убедили бы его, что его конспирологические теории про евреев не верны. Если вы встречаете параноика, надо не в рожу плевать, а попытаться убедить его. Если не убеждается, то лучше отойти. Это не тот случай, когда можно кого-то в чем-то убедить.

«Посоветуйте лучшую мотивирующую книгу и лучшую книгу о любви. Как продвигается работа над «Океаном»?» Работа над «Океаном» пока не продвигается, я нахожусь в стадии придумывания. Я нахожусь в написании «Бонни и Глайда», хотя называться она будет, скорее всего, иначе. Это книга рассказов «Большинство», работа над ней идет довольно интенсивно.

Д.Быков: Дальше можно только деградировать. То есть можно огрубеть, заветриться, как колбаса

Понимаете, для того, чтобы написать «Океан», я должен жить в языковой среде. Поскольку я сейчас не там… я действительно пишу его или в Штатах, или в Англии, когда бываю… Англоязычная книга пишется в англоязычной среде. Тем более она на американском материале – она вообще пишется для того, чтобы переключиться на другой образ мыслей. Это роман, которого не было, роман нового типа, и для того, чтобы этот роман написать, мне надо иначе жить. А пока я живу как живу, я подбиваю какие-то бабки предыдущей жизни. Я дописываю «Большинство», которое, как мне кажется, будет неплохой книгой, а также пишу роман о множественных личностях.

Что касается лучшей книги о любви – не знаю, любовь по-настоящему понимают очень немногие. Лучшую книгу о любви… Хорошо сказано вообще. В тупик вы меня ставите. «Сильна как смерть» Мопассана – книга, которую все считают великой неудачей, а я считаю великим озарением. Предсмертная книга, по-настоящему предсмертная, понимаете? Это книга стремления, это книга попытки понять. И этот художник, который влюбился в дочь своей бывшей возлюбленной. Это первый случай, когда он не физически любит, – он любит ее страсть, он любит ее идеал. Это любовь художника, любовь религиозная, это сильная книга. И поэтому он гибнет. Кстати, набоковская «Лолита» – Лидия Гинзбург мне говорила, что это единственная взрослая книга Набокова. Да, там любовь действительно… И вот взрослая Лолита, которую он любит все равно.

Рассказ Набокова «Музыка»: «Я люблю тебя всю – печень, почки, кровяные шарики». Это немножко такая, бесконечно грустная история, ведь любовь – это всегда бесконечно грустно от невозможности, оттого, что все равно мы рано или поздно разлучимся навеки. Другое дело, что мы-то (люди знающие!) все равно знаем, что душа душу все равно встретит. Но это надо действительно очень точно и тонко совпадать.

Грех сказать, я очень долго, очень долго понятия вообще не имел о любви. И вот «Бонни и Глайд» – это попытка написать любовный роман, где действие происходит внутри одного человека: он влюблен в свою внутреннюю личность и при этом с ней конфликтует мучительно.

А лучшую мотивирующую книгу – что-то очень резкое и едкое. Помимо «Уленшпигеля» Лимонов мотивирует очень, особенно «Дневник неудачника», «Египетская марка» Мандельштама: «Господи, не дай мне быть похожим на Парнока». «Приключения майора Звягина» Веллера мотивируют на серьезные перемены в своей жизни. Книга маскируется под паралитературу, а является трактатом настоящим. «Логико-философский трактат» очень мотивирует.

К сожалению, я не могу судить о конкурсе поэтов на «Стихи.ру». К сожалению, я не все читаю.

«Посмотрели ли вы мой рассказ?» Нет, Володя, еще не посмотрел, не было варианта.

«А напишите Джоан, пошлите ей вашу книгу и спросите, не против ли она». Да нам пытаются устроить контакт с Джоан, «Новая газета» над этим работает три года. Ей и лекцию посылали мою – «Гарри Поттер и Холодная война», специально перевели. И она обещала интервью дать, там серьезные люди над этим работают. Как я ей это пошлю?

«Как справляться с ощущением вторичности и плагиата в постмодернистскую эпоху?» Как сказал Владимир Новиков, «в наше время вторичность преодолевается только мерой отрефлексировнности этой вторичности, потому что все вторично». Ну, не все. Есть вещи, которых еще не было. Знаете, бороться с ощущением плагиата очень просто – попробуйте написать о себе. Потому что вас-то точно не было. Все было, а вас не было.

«Прослушал потрясающий выпуск «Редакции» Пивоварова, посвященный Кнорозову. До этого никогда о нем не слышал. Почему все забывают о человеке, который сделал то, чего не могли другие?» Нет, о нем очень помнят. И, конечно, его ученики проповедуют, и настоящий культ Кнорозова присутствует. Вообще, понимаете, если человек счастлив в учениках, если есть люди, которые продолжают его дело, то тогда не страшно ничего. Я вот счастлив, что я знаком с Галиной Ершовой, которая мне о Кнорозове много рассказывала, и о нем я знаю достаточно. Ершова сама по себе гениальный человек, но она еще и несет свет его личности.

Конечно, Кнорозов, который растолковал синтетическую природу майянского письма, отчасти слогового, отчасти иероглифичного, конечно, опирался на сообщения о делах на Юкатане, опирался на записи монахов. По-настоящему он действительно обобщил это все и сумел увидеть систему этой письменности. Это гениальное открытие, сопоставимое с открытием Шампольона. Более того, он гениально прочитал эти тексты. Удивительно, что первую статью о нем в советской печати написал Лев Лосев, тогда студент филфака Ленинградского университета. Конечно, Кнорозов – гениальный ученый, но его знают, постепенно его имя начинает привлекать. Я сторонник такого патриотизма, когда великих людей России знают, знают ее великие интеллектуальные достижения, а не только пугают всех этими сомнительными причиндалами, что мы можем вас всех затопить и перестрелять. И вообще «мы огромные и духовные, а сама суть вашей цивилизации в деньгах и фетишизме». Вот это не разговор.

«Я надеялся, что мне удастся спрятаться в математике и программировании, но люди мне интереснее. Чем бы вы мне посоветовали заняться в таком случае?» Историей. Если вам интересны люди, постарайтесь с помощью математики поискать закономерностей в историческом процессе. Это очень интересно.

«Почему в «Папе и море» больше нет фрекен Снорк? В «Зиме» она спит в доме Муми-троллей, эпизодически появляется в «Дитя-невидимке», а потом пропадает. Они с Муми-троллем развелись?» Да нет, я думаю, наоборот, они поженились, но там отдельный разговор, «Папа и море». Видите ли, бывает такое, что в подростковом возрасте – а в «Папе и море» герой – подросток – любовь детская приводит к отчуждению, переживает некоторый кризис. Они не расстались, просто, может быть, он перестал на ней фокусироваться, перестал ее замечать. Понимаете, у подростка же сильный перелом от любви детской к любви физической, и, видимо, фрекен Снорк переживает это время довольно мучительно. Обратите внимание, что большинство девушек, в которых мы были влюблены в детстве, в какой-то момент пропадают из нашей жизни и возникают потом.

«Иногда читаю книгу с огромным интересом, но возникает ощущение, что она глупая. Бывает ли у вас подобное?» Бывает, конечно. Понимаете, это момент читательской эмпатии. С наслаждением читается то, что с наслаждением пишется. Есть всего семь механизмов удержания читательского интереса. Если вы знаете восьмой, найдете его, – считайте, что вы сделали великое открытие. Я мог бы вам их сейчас перечислить, потому что я веду сейчас курс для подростков – «Как писать интересно?» – и постоянно мы обсуждаем эти пункты, эти триггеры читательского интереса, эти аттрактанты читательского внимания. Но я должен как-нибудь этому отдельную программу посвятить. Один из самых прочных – это… Знаете, мы все понимаем, что в мире есть система. Мы ее не можем ощутить, но мы знаем, что она есть, мы ее чувствуем. Это как все люди делятся на два класса, но критерий этого деления утрачен. Так и здесь: мы чувствуем, что есть схема, которая бы все объяснила. Но она не входит в наше сознание. Человек может ее понять, но обречен ее вечно искать. Вот это один из таких триггеров читательского интереса.

«Прошу вас опубликовать книгу о русской магии, засчитывайте мой голос». Он уже 17-й, но засчитывается. Я напечатаю эту книгу. Ребята, сделайте мне это, давайте вместе! Что это я по-барски требую – давайте вместе в этом участвовать. Давайте сделаем вольную русскую типографию, вольную русскую книгу, которая печатает неподцензурную русскую литературу. Я не знаю, как это сделать, где распространять, в интернет ли это выкладывать, но в интернете тоже, знаете, есть разные формы контроля. Я хочу создать аналог «Ардиса», но кто готов сейчас этим заниматься, я не представляю.

«Что бы вы посоветовали прочесть в духе «Бремени страстей человеческих»?» Знаете, не знаю. «Бремя страстей…» – довольно уникальная книга, сочетающая цинизм и сентиментальность. Может быть, вам понравится Селин, потому что он тоже очень сентиментален и при этом смотрит на вещи довольно жестко. Ремарк, может быть. Но Ремарк хуже Моэма, Моэм – умный. Гектор Манро (более известный как Саки), Алистер Кроули в его романах, там замечательные откровения.

Значит, если вы хотите все-таки разобрать это стихотворение Блока – «Задебренные лесом кручи…». Хотите – давайте.

Задебренные лесом кручи: Когда-то там, на высоте, Рубили деды сруб горючий И пели о своем Христе. Теперь пастуший кнут не свистнет, И песни не споет свирель. Лишь мох сырой с обрыва виснет, Как ведьмы сбитая кудель. Навеки непробудной тенью Ресницы мхов опушены, Спят, убаюканные ленью Людской врагини — тишины. И человек печальной цапли С болотной кочки не спугнет, Но в каждой тихой, ржавой капле — Зачало рек, озер, болот. И капли ржавые, лесные, Родясь в глуши и темноте, Несут испуганной России Весть о сжигающем Христе.

Стихотворение, насколько я помню, 1910-х годов. Я сейчас уточню дату, потому что здесь она принципиальна. Блок уже в 1916 году почти ничего не писал. Да, начал он его в 1907 году, а завершил его в 1914-м. Здесь очень важно, что это именно 1914 год – вот необходимость параллельного преподавания истории и литературы, – ведь к этому году блоковское чувство конца, гибели обостряется без всякой связи с политикой. Как он пережил в 1905 году период потрясающего вдохновения – десять гениальных стихов написано за лето, в диапазоне от «Старушки и чертенят» до «Девушка пела в церковном хоре…», так он и в 1914 году испытывает тоже сначала невероятное вдохновение – это цикл «Кармен», а потом – вторая половина года – страшные предчувствия, это как раз «Рубили деды сруб горючий…».

Это ощущение застоя, застоявшейся России, не случайно текст начат в 1907 году: это ощущение, что какая-то страшная тишина повисла над страной. И действительно, реакция 1905-1907 годов была временем страшной тишины. Но ржавые капли капают и копятся, и это будет кровавая река. Вот это ощущение набухания кровавой капли в этом стихотворении есть.

Конечно, староверческие, старообрядческие корни Блока недостаточно изучены. То, что у него впереди Исус Христос (именно в старообрядческом древнем написании – «Исус»), – это тоже очень неслучайная вещь. Драму он собирался написать об Иисусе, так в черновиках, а здесь вот это четырехбуквенная формула. Собственно, староверчество для Блока – символ народной веры, неофициальной. И для него в движении самосожженцев, самосжигателей, в движении этих старообрядцев, в дремучих срубах – та дремучая, коренная народная вера, которая Россию опять потрясет и сотрясет, и вернет ее к прежнему состоянию. Потому что налет государства (или покров государства) – это, для Блока, что-то сродни мандельштамовскому «светлому покрывалу европейской культуры, которое Петербург набросил на Россию». В оригинале, в подлиннике это дикая, народная вера, и Блок с этой верой совпадает, отсюда и неслучаен его интерес к сектам.

Д.Быков: Я всю жизнь делаю то, что нравится. Сейчас мне больше всего нравится спать

Это было вообще для Серебряного века общим местом – интерес к народной вере, и в книге Эткинда «Хлыст» это наиболее подробно разобрано. Интерес к скопчеству, который для Блока совпадает с всегда ему присущим пониманием секса как напоминания о смерти…. Скажем, в его очерке о Катилине, в его обращении к Аттису в поэме о самооскоплении, его интересе к чистоте телесной и ненависти к сексуальной стороне жизни как напоминающей о смертности, о бренности, - все это восходит еще к мотиву убийства Катьки, потому что апостолы не станут подлинными апостолами, не пойдут за Христом, пока не убьют Магдалину. Магдалина – это ведь поэма «Двенадцать» об убийстве Магдалины, об убийстве женщины. Потому что пока не убьют женщину, связанную с плотью, напоминающую о плоти, они не достигнут свободы. Вот эта самосжигающая свобода, это самоуничтожение… Ведь для Блока свобода – это всегда самоуничтожение, самосожжение. «Рубили деды сруб горючий и пели о своем Христе» – это для него знак гибели, знак самоуничтожения. Не зря Лидия Чуковская писала, что Пастернак хотел переписать Блока в мажоре. Для него революция – это начало новой жизни, а для Блока – конец старой жизни и конец жизни собственной. Для него революция – это самосожжение России в том числе. И Россия приносит себя в жертву, потому что она для Блока – образ женский, это та красавица, которая, помните, «а ты все та же – лес, да поле, да плат узорный до бровей». То есть Россия сжигает себя во имя остального мира. Вот это, собственно старообрядческое понимание революции, которое у Блока было очень сильным.

Надо заметить, что вот эта старообрядческая революция у Клюева тоже почувствована:

Есть в Ленине керженский дух, Игуменский окрик в декретах, Как будто истоки разрух Он ищет в «Поморских ответах».

«Поморские ответы» – главный манифест старообрядческого мировоззрения, это главная книга старообрядчества. И «Поморские ответы» для Клюева тоже абсолютно революционный текст. Аввакум и боярыня Морозова для него – фигуры революционные, потому что это народная вера вопреки официальной церкви. Эта вера жива, эта вера уцелела и сбросила наконец этот гнет официальной церковности.

Понимаете, вообще для Серебряного века чрезвычайно характерно понимание официальной церкви как церкви антихристовой. Это сегодня звучит крамолой, но вы почитайте то, что об этой антихристовой церкви писали люди Серебряного века: то, что писал Ключевский о «свечегасах православия»; то, что писал Мережковский в «Христе и Антихристе». Для него как раз Петр – фигура антихристианская, потому что он как раз сделал церковь государственной, огосударствил духовную жизнь. А Алексей для него такое, если угодно, знамя народной веры. Хотя Мережковский относился к Петру с такой симпатией художника, но для него именно старообрядцы хранят душу веру.

Кстати говоря, эти образы старообрядцев, эти коллизии бесстыдно заимствованы Алексеем Толстым в «Петре Первом», потому что он искренне полагал, что Мережковского уже никогда в России читать не будут. Это было большое заблуждение – Мережковского в России как раз читают. А вот читает ли сейчас кто-нибудь «Петра Первого» работы Алексея Николаевича – большой вопрос. Он там и из Булгакова потырил хорошо… То есть нет, наоборот. Булгаков же в сцене шабаша, в сцене полета Маргариты с мазью цитирует буквально сцену шабаша из Мережковского, из «Леонардо да Винчи» («Воскресшие боги»), когда, помните, ведьма там натирается зеленой мазью с запахом гнили и летает в корыте над болотом. Это прямая совершенно Маргарита.

И Булгаков, и Толстой (очень, кстати, близкие, хорошо знакомые, очень хорошо друг к другу относившиеся)… Не случайно Булгаков такой дружеский шарж на Толстого в «Театральном романе» представил. И не случайно Булгаков заимствовал у Толстого тараканьи бега, придуманные в «Ибикусе» и попавшие в пьесу «Бег». Они очень близкие писатели, очень похожие. И, кстати говоря, роман «Мастер и Маргарита» вполне мог бы быть написан Алексеем Николаевичем – это роман в его духе и стилистике, в стилистике совершенно оголтелого масскульта. Но оба они щедро тырили из Дмитрия Мережковского, потому что думали, что это литература уже навеки похеренная. И вот образы самосожженцев-старообрядцев, образы ушедших куда-то в древние леса и там прячущихся от антихриста истинных верующих были и Блоку чрезвычайно близки. Потому что вспоминают все, особенно Розанов, как ездили смотреть радения, интересовались хлыстами.

Кстати, интерес Блока к Пимену Карпову с его «Пламенем», к Клюеву, который был. Интерес к Есенину, я думаю, был меньше, потому что Есенин был младше и был не так мастеровит. Но интерес к Клюеву был, потому что для него Клюев – голос оттуда, голос от той настоящей России, которая настоящей церковью не отравлена.

Ведь понимаете, что такое русская революция с точки зрения деятелей искусства Серебряного века? Это вообще был и хард-проект. Экономические корни этой революции, которые так любил Ленин, они вообще видеть не желали. История для них – это никак не хроника развития производительных сил и производственных отношений. «Праздничная история человечества, как говорил Набоков, которая марксистами сведена к скучному производственному интересу». Праздничная история человечества (во всяком случае, для символистов) – это именно торжество подлинной религии над официальной церковностью. Вот что такое русская революция. Это встал народ и водрузил знамя своей веры. Вот поэтому впереди Исус Христос.

Понимаете, вечная проблема – почему Блок видит во главе «Двенадцати» Христа, причем именно Исуса, именно старообрядца? Он и сам пишет: «Я сам иногда глубоко ненавижу этот женственный призрак» (там тоже довольно страшные и кощунственные слова, потому что для него Христос – не мужчина и не женщина, как он писал). Он видит Христа впереди потому, что это Христос сжигающий. Это тайна народной веры, которая в душе живет. Это протест против официальной церковности, «пальнем-ка пулей в святую Русь – в кондовую, в избяную, в толстозадую». Для него официальная церковь – «кондовая, избяная, толстозадая». Это официальный патриотизм, это официальная Россия, это вообще все государство с его пыточным аппаратом, с его абсолютно палаческими принципами. Это все враждебно для Блока, он этой России не принимает. Его Россия – это Россия билибинская, Россия древняя, Россия романтическая, Россия «Слова о полку» и в огромной степени, конечно, это Россия поля Куликова. Это Россия, противопоставленная русской азиатчине.

И именно поэтому таким страшным помрачением сознания был культ этой азиатчины в «Скифах»; сама идея скифства, которая прозвучала впервые у Иванова-Разумника, была Блоком подхвачена и в плохом стихотворении реализована. Настоящая Россия – это вот что:

Ну что ж? Одной заботой боле – Одной слезой река шумней, А ты все та же – лес, да поле, Да плат узорный до бровей…

…

Пускай заманит и обманет, – Не пропадешь, не сгинешь ты, И лишь забота затуманит Твои прекрасные черты.

Нам важно помнить об этой России. Это необязательно Россия, сжигающая себя, но это Россия подлинная, Россия подлинной веры, подлинной правды и подлинного стихийного протеста. Пока она у нас в душе, все будет с нами хорошо. Читайте и перечитывайте Блока, услышимся через неделю.