Один - 2021-09-02

Д. Быков

Ну и множество вопросов, весьма забавных. Множество предложений прочесть ту или иную лекцию. Пока я открыт для разных предложений. Единственное, что очень много таких календарных просьб — просьб прочесть что-нибудь осеннее, или что-нибудь осеннее же прокомментировать.

Здесь мне чрезвычайно много стихов приходит в голову, начиная с «Осенней любви» Заболоцкого и кончая довольно страшным «Бабьим летом» Кедрина, написанным, понятное дело, в сентябре 1941 года. В общем, разные. Или, там, «Сквозь желтый ужас листьев уставилась зима» Пастернака. Много есть идей. Осень вообще не выступает в русской поэзии как время благости. Но посмотрим. Я по-прежнему на dmibykov@yandex.ru открыт разным предложениям. Много есть интересных заказов на лекцию, но к лекциям, я думаю, мы вернемся ближе к зиме.

«Прочел последнюю книгу Пелевина и задался вопросом, насколько корректно сборник рассказов, хотя бы связанных между собой общей вселенной, называть романом. Аналогичный вопрос был к «Теллурии». Не значит ли это, что роман в XXI веке — это совсем не то, что мы привыкли считать таковым? Или всё в руках автора?»

Видите ли, роман в рассказах или роман в новеллах, как это еще называлось — это не новый жанр. Иногда композиционно, структурно и фабульно это вполне оправданно. Бывает роман в повестях и рассказах, как, например, «Рождение мыши» Домбровского или «Герой нашего времени» Лермонтова.

Это связано с необходимостью такого фасеточного зрения, такого восприятия героя под разным углом зрения и, более того, в разной нарративной манере — иногда от его лица, иногда от лица стороннего наблюдателя, иногда от лица его друзей и так далее. То есть это показ человека, который не отличается цельностью, или автору пока как целое неясен.

Это отражение, если угодно, проблематизация своей внутренней жизни. Потому что, скажем, Домбровский, когда писал «Рождение мыши», переживал довольно мучительный кризис собственной повествовательной манеры. У него за спиной были два более или менее традиционных романа — совершенно гениальное «Крушение империи» («Державин») и, по-моему, выдающийся роман (ну, у него плохих-то нет) «Обезьяна приходят за своим черепом».

Когда он нуждался в таком своеобразном, если хотите, самооправдании или, если угодно, в переоценке собственных ценностей, когда ему надо было доказать, что его жизнь, значительная часть которой проведена в ссылке и в лагерях, не проиграна, вот тогда он написал два таких параллельных жизнеописания — «Журналист Семенов» и «Лагерник», в котором угадывается он сам, который вернулся, ни одного зуба, любимая женщина делает мучительный выбор, уходя к нему. А Симонов — этот Семенов, в котором угадывается Симонов — прожил такую классическую советскую жизнь. По-своему честную, не лишенную борьбы. Вот эти параллельные жизнеописания и стихотворения на их стыке. Композиционно очень непростая вещь. Вот здесь, как мне показалось, именно и нужна была, необходима была такая дробность.

Роман в новеллах, с одной стороны, именно возможность показать непонятного пока в целом героя или непонятную в целом эпоху с разных сторон. В «Теллурии» та же история, потому что цельное восприятие этой картинки, я думаю, было бы доступно даже не современнику, а потомку. А здесь она увидено из прошлого, и естественно, что отличается некоторой зыбкостью.

С другой стороны, это отражение известной художественной слабости, когда нет возможности связать композиционно все эти вещи в единую, такую кристаллическую структуру. Это означает переломность времени. «Герой нашего времени» — абсолютно переломное произведение. Совершенно переломное «Рождение мыши», 1955-1956 годы. Ну и рискну сказать, что «Колымские рассказы» Шаламова — это тоже роман в новеллах.

А самое главное, что и «Теллурия» — безусловное отражение определенного перелома, который тогда еще не был отрефлексирован, примерно с 2013 по 2016 год. Понятное дело, что 2014 — он и по факту переломен. Но готовился он исподволь. Чувство некоторого ужесточения, помутнения, какой-то кристаллизации воздуха — да, это носилось в воздухе, и это Сорокин выразил с присущей ему чуткостью.

Что касается Пелевина, он всегда тяготел к роману в новеллах. Это и «Чапаев и Пустота», это и «Жизнь насекомых», это и в известном смысле «Generation П». Он вообще в жанре повести и рассказы чувствует себя гораздо более уверенно, как мне кажется, потому что собственно романов у него не так и много.

«Будете ли вы преподавать в этом году в Свободном университете?». Конечно, буду. 1-й семестр курса — это история советской поэзии. 2-й семестр — это курс истории триллера. Истории и морфологии триллера в значительной степени.

«Могли бы вы предложить своим ученикам тему сочинения «Мое представление о счастье»?». А почему нет? Конечно, мог бы. Только сейчас, понимаете, сочинение тоже до известной степени деформировалось. Если писать эссе… Или я предложил бы им скорее устное высказывание на эту тему. Такой диспут, если угодно, дискуссию. Но дело в том, что устно говорит труднее, поэтому может быть и как сочинение. Потому что это такая исповедальная вещь, а на публичную исповедь не все готовы.

А почему нет? Хорошая тема. Я совершенно не согласен с Генкой Шестопалом, что обязательно У2 — либо угадать, либо угодить. Замечательная формула Георгия Полонского, такая почти шварцевская. Но в принципе, в такой теме сочинения нет решительно ничего дурного.

Мне кажется, что представление о счастье — это вопрос, отлично позволяющий и ученику проявить себя, и учителю понять ученика. Потому что, видите ли, вот я Новеллу Матвееву как-то спросил: «Если бы вам пришлось говорить с представителем молодого поколения, какие у вас были бы к нему вопросы?». — «Вопрос самый простой: к чему вы стремитесь? Чего вы для себя хотите? Именно для себя. Не в целом, не для страны, а к чему вы стремитесь лично? Чего вы хотите достичь в вашей отдельной жизни?». Это вопрос, по-моему, вполне конкретный.

Келаврик: «Почему-то вспомнилось приглашение на танец из старого фильма: «На танец приглашаете? Ладно, я вас приглашаю». Это из фильма «Мой избранник». В некотором смысле ситуация, обратная «Клаве К.», но там любовь с раннего детства. Как вы думаете, есть ли в этом что-то хорошее?».

В таком понимании себя как абсолютного лидера, как, если угодно, заказчика, как супер-мачо нет ничего хорошего. Знаете, есть такой замечательный анекдот: чем отличается мачо от супер-мачо? Если у мачо ничего не получается в постели, он говорит: «Извини, вот сегодня у меня так». A супер-мачо спрашивает: «И что, всегда у тебя так?», — спрашивает он женщину. Умение поставить себя в отношениях никогда не было мне близко, простите.

«Все ли типы характеров и взаимоотношений между людьми отражены в мировой литературе и в Священном Писании? Появится ли что-то кардинально новое? Конечен ли человек?». Нет, конечно, колоссально много нового, иначе бы проза остановилась. Не знаю, как поэзия — поэзия бесконечно варьирует средства, они у нее богаче и разнообразнее, она, в общем, звуковой партитурой пользуются гораздо свободнее, потому что в прозе аллитерация довольно претенциозна. А проза нуждается и в мысли, и в фиксации новых состояний. И фиксация этих новых состояний постоянно будет главной задачей писателя.

Для этого совершенно необязательно строить какую-то новую реальность. Для этого достаточно новой оптики — заметить какие-то новые черты в самом себе или в партнере. Мне кажется, переосмысляться будет любовь, переосмысляться будет биполярка, и будет доказываться, что биполярка — это норма. Постепенно, как я уже говорил, multiple disorder станет нормой. То есть установят, что в любом человеке множество личностей, но не все они активизированы. И так далее.

«Талантливым людям нет времени отвечать каждому обидчику. Это понятно. Но иной раз уж больно обидно видеть гениального человека, получающего оплеухи с разных сторон и молчащего. Что вы можете посоветовать такому человеку?». Понимаете, на оплеухи есть всего две формы ответа. Либо, если у вас нет возможности окоротить обидчика, надо быть выше этого, делать вид, что вы выше этого. Либо, если есть форма прямого ответа, простите, надо отвечать либо прямым хуком, либо каким-то таким прямым словом, которое этого обидчика пригвоздит, которое его припечатает. Не нужна молча сносить наглость. Надо уничтожать противника либо гордым игнором, либо, простите, таким же прямым ответом.

С волками-лихоскальцами

Не может дружить пастух.

Тут надо щелкнуть пальцами,

Когда читаешь вслух.

«Известны ли вам реально или в художественных произведениях случаи, когда Творец своими чудесами пытается доказать атеисту свое существование, а тот намеренно остается неверующим? Бывает же, что Творец проявляет себя лишь для атеистов, ибо только они нуждаются в доказательствах его существования». Да нет, наоборот.

Это, кстати, довольно забавный вопрос. Ведь была обширная выборка людей, которым являются НЛО. И так сплошь получается, что это всё люди, которые в НЛО верят. Которые подготовлены к их появлениям. НЛО в глазах смотрящего. Почему-то профессорам, физикам, людям высокого интеллекта, людям как бы математически подготовленным к диалогу с инопланетянином, инопланетянин не является, а является домохозяйке, которая часто видят летающие тарелки в своей повседневной кухонной практике и, соответственно, когда она видит в небе неопознанный летающий объект, она его чаще принимает за тарелку.

Я помню, в одном замечательном французском стихотворении было: «Теперь у Матери Божьей в ходу летающие тарелки». То есть как бы на небесной кухне бьют посуду, прости Господи. В переводе Кудинова, как сейчас помню. Ничего в этом нет дурного. Но Господь, как правило, является верующим. Атеисты в таких случаях принимают это либо за глюк, либо за наваждение.

Вообще это очень забавно видеть, когда перед тобой просто расхаживает Господь и демонстрирует все свои чудеса конкретному человеку, а он не видит в упор. Он полагает, что это он такой удачливый, такой везучий. Или наоборот, ему кажется, что за ним следит КГБ.

Наверное, самый подробный такой сюжет у Андрея Синявского в блистательным рассказе «Ты и я», где за главным героем наблюдает Господь, а ему кажется, что это КГБ за ним следит. Там библейский эпиграф: «Остался Иаков один и боролся некто с ним до наступления зари». А он думает, что это с ним борются спецслужбы, потому что таково его априорное представление. Ничего нельзя сделать. «Это Я на тебя смотрю. Ты существуешь, пока Я на тебя смотрю», — говорит ему Господь. Но ничего не поделаешь, он не слышит в упор.

Кстати говоря, действительно огромное количество людей затрудняется проанализировать даже собственную судьбу с точки зрения какого-то урока. Вот эта рефлексия очень плохо поставлена. Или с точки зрения Божьего чуда. Ну, такая неблагодарность. Уж он тебе и то, и сё, и пятое, и десятое, а ты всё повторяешь: «Нет никаких доказательств, я ничего не вижу». Ну не видишь, и хорошо. Значит, смотришь на себя и не видишь. У Ольги Бешенковской было об этом замечательное стихотворение: «А сам-то весь в светозарный руке». У Ольги Бешенковской вообще стихотворения о религиозном опыте были всегда поразительно глубокими и точными.

Д.Быков: Не люблю поэтов, в честь которых проводятся факельные шествия

Соответственно, Кирилл из Киева, хороший писатель: «Не кажется ли вам, что интерес, то есть желание дальше читать книгу, дальше смотреть фильм коренится на животном уровне, там же, где желание просто жить дальше?». Нет, Кирилл, ну что вы? Желание просто жить дальше — оно физиологично. Просто страх смерти, физиологическая жажда дальше жить, тогда как разум подсказывает, что здесь надо бы хлопнуть дверью или, по крайней мере, радикально переменить декорации.

А интерес при чтении книги — он совершенно другой природы. Он природы целиком умозрительной. Разве что вы, как герой Маркиза, читаете пергаменты Мелькиадеса и понимаете, что это про вас. Обычно чтение книги диктуется совсем другим интересом. Как раз физиология диктует закрыть ее и пойти пообедать или пойти погулять, но вы дочитываете. Или просто лечь спать, но вы дочитываете ночь напролет. То есть здесь принципиально разные импульсы — животность и, если угодно, эстетическое чувство, которые всё-таки, как хотите, а находятся в некоторой контрадикции.

«Вопрос при революции. Мне нравится ваш тезис о том, что революция никогда не приносят улучшений, но после нее становится легче дышать. А вот радикальное левачество в США, к примеру, представляется мне недопониманием одной группой людей всей структуры общества».

Я не знаю, чем диктуется американское левачество. Когда я сталкивался с его представителями, я старался с ними не дискутировать. Может быть, эта дискуссия что-то бы мне прояснила. Но в огромной степени американское левачество представляется мне как раз способом избежать революции, а не сделать ее.

Если не брать таких леваков, как французские «новые левые», или как, скажем, какое-нибудь революционное студенческое движение 1968 года, в основном леваки как раз за такой как бы косметический ремонт. Леваки-революционеры, если они и были когда-то представлены в Штатах и были влиятельной силой, то не сегодня. В 1968 году — может быть, и то не знаю. Честно говоря, я тогда не жил. Вернее, жил не там.

Д.Быков: Свидригайлов — это такой вариант нравственного самоубийства

Сегодняшние леваки как раз скорее такие сторонники улучшения общества, абы только не случилось социального взрыва. В принципе, леваки мне всегда были как-то симпатичнее — как говорил Филатов, потому что сердце слева. Может быть, и потому, что им менее присуще самодовольство. Потому что их риторика более самоубийственна. Но, в принципе, как говорил Сталин, оба хуже, простите.

«На днях я решил посмотреть один из развлекательных телеканалов и поразился обилию жестокости и торжествующей брутальности на уровне идеологии. Неужели это будущее России?». Очень может быть. Но вообще-то не надо забывать, что брутальность — просто художественный прием.

Когда сетуют, скажем, на засилье антиутопических сюжетов, Борис Стругацкий на это всегда говорил: «Это не жажда предупредить, а жажда построить увлекательный сюжет». Люди любят сказки про конец света. Поэтому «Апокалипсис» популярнее многих других книг Библии. Хотя стоило бы чаще перечитывать именно их, чтобы этого не случилось. Мне кажется, что брутальность, или эсхатология, или просто криминальный сюжет — это всегда не более чем аттрактант, такое средство привлечения читательского внимания, но никоим образом не предчувствие.

Другое дело, что в нынешнем русском обществе, уже абстрагируясь от сериалов, которых я не смотрю, или от развлекательных программ (у меня просто нет телевизора), абстрагируясь от массовой культуры, в современном русском воздухе действительно разлита некоторая жестокость, но такая сублимированная. Потому что когда запаяны абсолютно все выходы для общественного негодования или просто для вопросов, тут естественно, что в этом запертом котле возникают сначала струйки пара, а потом и дырки, а потом и заплатки, а потом и взрыв. Но это никак с массовой культурой не связано и, более того, никак ею не фиксируется.

«Как реагировать и относиться к хамству? Как ему противостоять?». Влад, что-то сегодня много вопросов на эту тему. Видимо, люди в транспорте с приходом осени, с наступлением холодов, скажем так, становятся более активны и менее терпимы.

Я говорю: с хамством возможны только две стратегии. Если вы не можете прямо ему противостоять — игнорируйте его гордо, будьте выше. Но при желании, в принципе, при необходимости прямо противостоять тут остается пощечина. Ничего не поделаешь. Как говорил в таких случаях Мандельштам, «дотянуться до лица Алексея Николаевича мне довольно трудно, но в крайнем случае эту трудность можно и преодолеть».

«Читали ли вы рассказы Стивена Кинга в переводе Леонида Володарского?». Не уверен. Я читал в основном либо в оригинале, либо в тех переводах, которые тогда издавал «Кэдмэн».

«Ваше мнение о Зеленском поразительным образом совпадает с моим». А что тут поразительного? На самом деле мне кажется, это общее место. «Правда ли, что в Украине нет и не может быть живых авторитетов?». Нет, авторитеты есть. Но, конечно, критичность к этим авторитетам гораздо более развита. Полемика нормальна. Какие-то митинги перед Банковской, перед резиденцией, ежедневны и сменяют друг друга. Нет, это такое довольно бурлящее общество. Не знаю, надолго ли это. Может быть, навсегда.

«Как вы относитесь к Алексею Смирнову фон Рауху?». Плавинский из его единомышленников и современников, из таких сторонников нового символизма, мне кажется более интересным и менее заумным. Техника его поражает меня. Но фон Раух, конечно, интересный человек. Прежде всего как мыслитель. Потому что он действительно доказал, что символизм абсолютно бессмертен. Что символизм — это не временное явление, не литературное течение, а нормальная такая форма искусства. В общем, основная форма искусства.

Д.Быков: Мне кажется, что представление о счастье — это вопрос, отлично позволяющий и ученику проявить себя

«Извините, Дмитрий Львович, но инопланетяне являются не только домохозяйкам, но и, например, бывшему президенту Калмыкии». Ну вот, может быть, бывший президент Калмыкии по уровню своих представлений, своих понятий не так далеко ушел от основных свидетелей секты НЛО. Может быть, это так. Но что-то я нобелевских лауреатов по физике не видел среди свидетелей этой секты.

Я знаю только, что, скажем, Вячеслав Всеволодович Иванов (как раз недавно Марк Харитонов опубликовал мемуары об этом) допускал вмешательство инопланетян в земную жизнь в некоторых ключевых моментах. Но сам он никогда не был свидетелем и тем более, Боже упаси, источником контакта.

«Я поступил в ВУЗ, и передо мной сейчас стоит важный выбор: учить немецкий или французский. Для меня невероятно важно читать художественную литературу в оригинале». Тимофей, учите английский. Но если уж вам так непременно надо выбирать именно между немецким и французским, то мне кажется, что здесь сравнение довольно равное. Как бы сказать, выбор невозможный. Какой бы выбор вы ни сделали, по «Untaken Road» Фроста, вы будете сожалеть о нем. Или «Not Taken Road».

Мне кажется, что самое важное в немецкой литературе написал Томас Манн, и стоит, наверное, выучить немецкий, чтобы его читать. Потому что в русских переводах выходит невыносимое многословие — об этом многие говорили. Впрочем, в немецком оригинале тоже. Многие говорят, что чтение Музиля или Перуца очень важный духовный опыт. Кафки уж и подавно.

Но, с другой стороны, Борис Виан, или Робер Деснос, или Мишо... Господи, мало ли кто? В конце концов, Превер. В конце концов, просто смотреть Жана Ренуара в оригинале. Французский кинематограф, кстати говоря, тоже великолепный. Но и творчество академии патофизиков, но и «новый роман», но и в огромной степени французские нобелевские лауреаты последних лет, в том числе Модиано. Нет, я думаю, что здесь выбор заведомо должен исходить из вашего темперамента и ваших творческих потенций. Подумайте, на каком языке вам больше нравится писать, и из этого исходите. Именно писать.

«Почему перемены в Афганистане вызывают восхищение даже у бунтарей-идеалистов, храбрых, замечательных, хотя новости оттуда ничего, кроме содрогания, не вызывают?». Нет, это не идеалисты восхищаются. Это восхищаются консерваторы, архаисты, сторонники таких, как им кажется, традиционных ценностей, что на самом деле, конечно, никакого отношения к традиции не имеет. Не знаю. После запрета на музыку и убийства народного певца, мне кажется, даже и традиционалисты как-то несколько оторопели и подзаткнулись. Нет, я что-то мало вижу восторга от этих событий.

«Слушаю «Спящие красавицы» от отца и сына Кингов, но именно сына не увидел. Это же типичный Кинг. Что вы думаете об этой книге?». Мне как раз показалось, что это жидковато. Кинг, конечно, гуще, круче, ну и философичнее. Главное, мрачнее. Понимаете, Кинг же не сказочник. А если и сказочник, то такого готического склада. Он действительно не любит хэппи-энды и уверен, что мир лежит во зле.

Д.Быков: Не нужна молча сносить наглость. Надо уничтожать противника либо гордым игнором, либо таким же прямым ответом

«Зачем Достоевскому в «Преступлении и наказании» Свидригайлов? Что Достоевский через него выражает?». Это, знаете, тема для курса лекций. Но если говорить объективно и, по возможности, лапидарно, то Свидригайлов — одно из зеркал, поставленных перед Раскольниковым. Один из вариантов катастрофического развития его души.

Если Лужин — это такой уж совсем прагматический извод Раскольникова, его теории «целого кафтана» и далее мысли Чернышевского о «разумном эгоизме» (в общем, один вариант безбожия — бытовой, приземленный, мещанский), то Свидригайлов — это чуть более барский, чуть более дворянский, чуть более аристократический вариант того же русского ницшеанства, ницшеанства до Ницше.

И Свидригайлов — это как раз случай человека, который погубил свою душу. Ведь девочка всегда символ души. «Талифа-куми», «Девочка, встань, девочка, ходи!» — воскрешение девочки, воскрешение души. И когда он видит свою душу растленной, вот этот сон о растлении ребенка — растление ребенка у Достоевского вообще всегда символ растления души, внутренней сущности. Ставрогин, когда он растлил девочку и довел ее до самоубийства, убил свою душу. Поэтому Свидригайлов — это такой вариант нравственного самоубийства.

Его хватило на то, чтобы выпустить Дуню. Я говорил о том, что Дуня в романе — душа Раскольникова, а Соня — его совесть. Поэтому, как говорят мои школьники, совесть и сделана проституткой — с ней всегда можно договориться, ее можно подкупить. Но Дуня, безусловно, душа. Прекрасная душа, сестра. Душа по природе христианка. И вот Свидригайлова хватает на то, чтобы выпустить Дуню, не изнасиловать ее, отпустить. При том, что, кстати, она и питает к нему некоторый как минимум интерес.

Но когда он видит сон о своей душе и после этого стреляется — это, конечно, один из вариантов такого духовного самоуничтожения, которое для Раскольникова была бы возможно, если бы он пошел дальше, если бы он обошелся без покаяния. Там же после самоубийства Свидригайлова, по сути, ничто, никакие угрозы Порфирия не могут заставить Раскольникова, потому что против него ничего нет. Он чисто добровольно признался и покаялся. «Раскольников повторил свое показание» — последние слова романа перед эпилогом. На этом, кстати, заканчивается и фильм Кулиджанова. Вот если бы Раскольников не пошел признаваться, один из вариантов развития для него — Свидригайлов. Лужин бы из него при всем желании не получился.

«Мне кажется, что последний роман Виктора Пелевина всё-таки удался». Дай вам Бог здоровья, Леша! Вы добрый читатель.

«По тексту Пелевин часто упоминает пьесу и фильм Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Как вы трактуете это произведение?». Никак не трактую. Мне кажется, что это действительно такая фантазия на темы души и совести Розенкранца и Гильденстерна, попавших в какое-то межеумочное пространство между жизнью и смертью, между двумя актами. Мне очень скучно было читать эту пьесу даже в переводе Бродского. Ничего не поделаешь.

«Недавно переслушал песню Матвеевой «Караван»...». Какие-то очень странные чувства у вас она вызвала, Влад. Не буду этого разбирать. Песня Новеллы Матвеевой «Караван» не так просто понимается, не так легко трактуется. Но, в общем, эта песня никак не о фэнтези и никак не аудиоиллюстрация к миру Земноморья.

Мало того, что это блистательная поэзия, но это прежде всего такой сон, если хотите, как многие удачные новеллы. А на самом деле это просто такая метафора бесконечно тянущейся, бесконечно скучной жизни — караван, идущий через пустыню, среди которой нет никакого утешения, кроме фата-морганы, кроме миража.

Право, уйду! Наймусь к фата-моргане...

Но караван всё шел через пустыню.

Шел потому, что горе — не беда.

Да и потом, знаете, если брать Матвееву, для меня всегда наслаждение о ней говорить, потому что всё-таки это едва ли не лучшие воспоминания в моей жизни — время общения с ней, время слушания ее и добывания записей, а потом когда она мне напевала что-то в магнитофон. Для меня это, понимаете, еще и пример такого соприкосновения с чудесным, иррациональным. Поэтому ее любовь к Востоку.

Восток, прошедший чрез воображение.

Германия — совсем не та страна.

В воображении Европы, совершенно завороженной сказками «Тысячи и одной ночи», это действительно такой образ ада, среди которого вдруг расцветают райские цветы. Ада, потому что это мир тирании, мир абсолютно беспросветного произвола — но при этом ослепительной роскоши и волшебной фантазии.

Может быть, вот это понимание Востока, это понимание пустыни как безжизненного пространства, полного волшебных миражей — это у Матвеевой сквозная тема. Точно так же, как в ее песне «Заклинательница змей». Это такой образ Востока — скучного, безводного, жестокого, среди которого цветут ослепительные райские цветы. Самое ужасное, что там же сказано,в «Заклинательнице»:

Ах, не можешь? Так зачем надо заклинать

То, что можно только проклинать?

И надо бы проклинать эту пустыню, и эту жестокость, и этот совершенно бездушный и безвоздушный мир, где жара выступает одним из таких проявлений произвола, с которым ничего не сделаешь. Жара ведь очень угнетает. От холода можно хоть закутаться, а от жары никуда не деться.

Но эта бездушность и безвоздушность странным образом порождает какие-то волшебные миражи, каких-то сплетающихся змей, какие-то песчаные горы, причудливо меняющие форму. Вот такое понимание Востока как источника жестоких чудес (эта рифма «Восток — жесток») как-то странно проецировалось у Матвеевой (хотя, если вдуматься, очень естественным образом) на советскую жизнь с ее такой бездушностью.

Мимозы вырастают из песка

Здесь, у границы Калахари мрачной

Полету золотого волоска

Подобен их мираж полупрозрачный.

Как-то она так воспринимала собственную жизнь — как пустыню с миражами. И отсюда, в общем, «Караван».

«Вы часто говорите, что романтизм — это предтеча фашизма. Почему же романтизм надо уничтожить?». «Романтизм надо уничтожить» — это формулировка Лидии Гинзбург. Ее, собственно, и спросите, когда будет возможность. Что касается моего мнения, то культ иррационального, который лежит в основе романтизма, мне кажется, перекидывает мостик к фашизму. Особенно через Достоевского. Ну и через Ницше.

Д.Быков: Люди любят сказки про конец света. Поэтому «Апокалипсис» популярнее многих других книг Библии

Очень хороший вопрос: «Было ли что-то в августовской поездке к нам в Украину, что прямо вот выбесило-выбесило?». Понимаете ли, Минго, вот здесь я важную вещь скажу. К слову «бешенство» очень часто эпитет «бессильное» — бессильная злоба, бессильное бешенство. Бешенство — оно ведь не просто когда вы злы, когда вы агрессивны. В самой семантике слова «бешенство» —

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его в переносицу.

Бешенство, как и одноименная болезнь — это какое-то явление, направленное на себя. Не на окружающую обстановку, а именно на собственное перекипание в котле собственный желчи. Бешенство — это бессильная эмоция. Это когда вы безумно обозлены, но ничего не можете сделать. Агрессия обычно на что-то направлена. А бешенство — это когда вы в самом себе мечетесь, беситесь и ничего сделать не можете.

«Он бесится» — это значит, он наедине с собой дергается. Так это мне представляется. Такой семантический оттенок, который на других языках не передается. «Он взбешен» — как перевести на английский? He is crazy about something? Тоже оттенок безумия. Madness какой-то в этом есть.

Поэтому я бешенства не испытываю — именно потому, что оно всегда бессильное. Я могу испытывать легкое раздражение. Меня раздражали какие-то вещи. Понимаете, когда вы беситесь, это значит, вы или сами становитесь бесом на какой-то момент, или бесами одержимы. Вот такой оттенок в этом слове есть уж точно, если вы сторонник такой строгой семантики. Беситься значит подвергаться воздействию бесов.

Раздражение я испытывал, особенно когда читал какие-то комментарии. Это всё были люди, которые не были на выступлениях, которые слышали какой-то звон обо мне. Комментарии типа «Вот москали-имперцы ездят к нам как к себе домой», «Лучший москаль — это мертвый москаль». Такие я читал. Там есть такие. Ну, каждый народ имеет право на своих дураков и на своих негодяев. Хотя я считаю, что это глупость. После нормального, спокойного разговора все эти люди как-то очень быстро тоже перестают беситься.

А так, чтобы меня что-то в Украине прямо безумно раздражало — нет такого. Наоборот, очень многое радовало, многое умиляло, многое бесконечно интересовало. И вообще это было крайне интересное время. Именно поэтому я до сих пор и не могу однозначно сформулировать свои впечатления. Да и не хочу их сформулировать.

Зато я там столько придумал, понимаете, за этот месяц! Столько взял интервью, которые до сих пор еще не напечатаны. Столько просто написал стихов. У меня давно не было такой болдинской, не скажу осени, но такого болдинского августа. Это был фантастически круто.

И сколько потрясающих людей там! В особенности в Днепре. Общение с Вадимом Гефтером, моим любимым автором, организатором этих поездок, замечательным дончанином, сейчас живущим, понятное дело, в Днепре. И с Александром Ратнером, совершенно замечательным человеком и поэтом очень интересным. И с Яном Валетовым, чудесным фантастом. Десятки людей там были, с которыми мне было невероятно интересно. С Киселевым поговорить — где вы сейчас поговорите с Киселевым? Нет, очень интересно.

«Какое место в русской литературе занимают «Былое и думы» Герцена? Есть ли аналоги этому произведению?». Ну, уже на уровне названий: «Былое и думы» — «Воспоминания и размышления». Хотя маршал Жуков далеко не Герцен. Автобиографические философские повествования вполне в русской традиции, начиная с Руссо. И конечно, Герцен под огромным влиянием Руссо занимается своим самоанализом. Это прустовская тема, начиная с «Исповеди блаженного Августина».

«Былое и думы» — это, конечно, при всей публицистичности, исповедь. Исповедь небывалая по откровенности, особенно идут все эти дела с Захарьиной и Гервегом, с их безумным любовными четырехугольником, и с женой Огарева, влюбленной в Герцена. Там вообще кошмарная катавасия. Он обо всём этом написал с невероятной откровенностью.

«Былое и думы» — это, конечно, текст публицистический, но из него вышли и «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Я, кстати, не согласен с Александром Мелиховым, когда он говорит, что Эренбург идеализирует себя, что он не описывает свои подлости и сомнения. Свои подлости вообще мало кто описывает. А как раз сомнений эренбурговских там много. И раскаяния много, только не всё написано открытым текстом. В самой интонации «Люди, годы, жизнь» есть очень острое чувство растраченных возможностей, загубленной жизни, задушенной во многих отношениях.

Конечно, «Люди, годы, жизнь» — это такая наиболее герценовская книга советской литературы. Но под огромным влиянием Герцена прожила жизнь и Лидия Корнеевна Чуковская. Причем она подчеркивает, что жизнеотрицание, нелюбовь к жизни в ней тоже герценовские. Герцен действительно менее всего гедонист. И он не боится сказать, что он иногда ненавидит жизнь, ненавидит, как всё устроено.

Герцен невероятен по искренности, напору, накалу. Он, пожалуй, первым доказал, что между fiction и non-fiction грань постепенно стирается. Более того, герценовский fiction — собственно, его «Кто виноват?», или «Доктор Крупов», или вот эта несчастная, самая популярная «Сорока-воровка» — как ни старайся, но всё-таки его художественная проза далеко не достигает уровня его публицистики, его «Колокола», и уж, конечно, «Былого и дум».

Ну, это было понятно еще начиная с его публицистических сочинений 50-х годов. Уже с этих всех колокольных писем совершенно отчетливо видно, что сфера мысли или сфера чувства некоторым авторам удается лучше, нежели просто описание чужих любовных историй или чужого опыта. Герцен действительно гениальный журналист и публицист, что не мешает ему быть гениальным писателем, гениальным прозаиком.

У меня к Герцену долгое время было отношение такое скептическое, потому что мне казалось, что в его прозе есть некий налет такой поверхностности, газетчины. То, что писал Тынянов об Эренбурге — что это фельетонные романы. Мне кажется, более прав был Шкловский, который сказал, что это не плохая проза, а другая проза. Что, наверное, фельетонность Эренбурга — это еще одна краска серьезной прозы. Что Эренбург, что Герцен, в принципе, одинаково сильны там, где они описывают свой внутренний опыт, или там, где они гвоздят все формы диктатуры. Это манифест свободного человека.

Я бы добавил к этому трехтомник Надежды Яковлевны Мандельштам, конечно, потому что Надежда Яковлевна Мандельштам, в отличие от Лидии Корнеевны Чуковской, ее, в общем, недолюбливавшей, была просто еще и огромным писателем. Писателем огромной силы. И в отличие от Лидии Корнеевны, она не дорожила своей правотой. Она умела быть неправдой. Зато она умела вывернуть себя наизнанку, показать свои изъеденные страхом и злобой внутренности. Показать вот это зрелище человека, которого время переехало пополам. Страшное зрелище.

Надежда Яковлевна и Александр Иванович, по-моему, два самых утешительных писателя. Потому что читая их, понимаешь, насколько твой опыт не уникален, и насколько бывало хуже, и насколько победителен всё-таки человек, прошедший через это и всё это записавший. Я думаю, что Надежда Мандельштам и Герцен — это два главных мастера этого жанра, вполне себе легитимного.

«С началом учебного года!». Ой, всех поздравляю! Забыл уже. Всех учителей, конечно, поздравляю. Дело в том, что 2 сентября и тем более 3 сентября — это уже то время, когда надо быстрее впрячься в телегу, быстрее впрячься в быт. Как-то 1 сентября для меня не то что не праздник, но это такой праздник, из которого надо побыстрее выйти. Побыстрее ощутить школьную рутину. Но я всё равно поздравляю всех коллег.

«Всё хотела спросить: вы так похожи на Портоса — как минимум, во времена куртуазного маньериста. Не было желания сыграть эту роль?». Я не понимаю, почему все до сих пор помнят мое полугодовое (в 1989 году) пребывание в составе Ордена куртуазных маньеристов. Все давно об этом забыли, мне кажется, но отдельные читатели почему-то помнят.

Дело в том, что всё, что происходило на рубеже 80-90-х, очень врезалось в память — как программа «Взгляд», как фестиваль «Монстры рока». Ну и вот как-то запомнился куртуазный маньеризм. Честно говоря, эту строку своей биографии я вспоминаю с неудовольствием. При том, что я всегда считал большими поэтами Андрея Добрынина и Константина Григорьева. Григорьева больше нет с нами (царство ему небесное), Добрынина нет больше для меня. Но как бы то ни было, общение с ними было интересным и плодотворным.

«Смогли бы вы убедить Невзорова в необходимости существования художественной литературы?». Никогда не стал бы этого делать. Во-первых, Невзоров без меня прекрасно понимает значение художественной литературы и многие свои ораторские приемы, в том числе и, кстати говоря, свое строительство имиджа, я думаю, всё-таки черпает оттуда. Но даже если это не так, то Невзоров взрослый человек — чрезвычайно взрослый, в отличие от меня. Я как-то дорожу некоторыми проявлениями если не инфантилизма, то такой как бы вечной молодости.

Невзорову совершенно не нужно ни с кем полемизировать. Я думаю, что это не доставляет ему удовольствия, кроме такого легкого спарринга. И то он в нем, по-моему, совершенно не нуждается. У Невзорова другие духовные проблемы. Они, несомненно, есть, но к литературе они не имеют отношения. Ну что толку убеждать Базарова в необходимости художественной литературы? В критический момент он сам говорит: «Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет».

Я уверен, что Невзоров внутренне человек чрезвычайно сензитивный (слово «чувствительный» имеет слишком сентиментальный оттенок). Человек чувствительный, человек, очень хорошо видящий себя со стороны. То есть всё, что дает художественная литература, у него есть.

«Знакомы ли вы с творчеством малоизвестного английского поэта Льюиса Морриса?». Ну как малоизвестного? Он был неоднократным кандидатом на Нобеля все свои последние годы жизни, другом Уайльда. Знаете, у него в нескольких стихотворениях (например, «Love Suicide») были совершенно сильные образы, такие жемчужные строчки. «Love Suicide» — это стихотворение о самоубийстве любви. Именно не возлюбленного, а любви как чувства. Подточенной чувствам заговора, подозрительности. Грубо говоря,

Чистой, честной и открытой

Дружба мальчика бала.

А теперь она забыта.

Что с ней стало? Умерла!

Умерла от плоских шуток,

Злых смешков и шепотков,

От мещанских прибауток

Дураков и пошляков.

Но только там это, конечно, изложено таким разностопным ямбом (в основном пяти-) и очень красиво. Он был хороший поэт. Ну такой, очень сладкозвучный, типа Сюлли-Прюдома. Как все ранние нобелевские лауреаты — такие бескорыстные идеалисты с некоторым, как бы сказать, преобладанием риторики над сентиментальностью. На сегодняшний вкус некоторые его стихи…

У него есть такая поэма «Мечта циника», или «Мечта о цинике», или «Сон о цинике» («dream», вы знаете, можно по-разному переводить) — что подавляющее большинство людей сегодня смотрят на вещи трезво, но позвольте мне остаться с теми, кто воспламенен. Это всё неплохие стихи, но, во-первых, это жутко длинно, а во-вторых, там всё-таки немножко общие места — мне кажется, их засилье очень заметно. Но хороший поэт, почему нет?

«Будьте здоровы!». Спасибо!

«Как вы относитесь к творчеству Бориса Рыжего?». Множества раз говорил, что очень хорошо.

«Бывает ли у вас такое, что читаешь-читаешь произведение, а потом либо совсем не понимаешь, о чем оно, либо понимаешь не так, как написано в аналитике?». Ну, хорошие тексты амбивалентны в любом случае. Я могу вам сказать последнее такое озарение, которое у меня была на эту тему. Такое, довольно внезапное.

Я сейчас начитываю «Тайну Эдвина Друда», начитываю аудиокнигу. И я впервые подумал, что та знаменитая новая и оригинальная идея, трудная в разработке, о которой говорил Диккенс, заключается в невиновности Джаспера. Понимаете, это интересная тема. Желающим я могу просто ее продать, потому что сам я всё равно писать не буду, но написать такой роман, написать вторую половину «Тайны Эдвина Друда» (он же наполовину написан, может, на 2/3) было бы очень интересно. Ведь невиновность Джаспера доказать очень легко, если захотеть.

Д.Быков: Невзорову совершенно не нужно ни с кем полемизировать. Я думаю, что это не доставляет ему удовольствия

Оригинальность идеи для Диккенса заключалась бы именно в том, что типичный отрицательный герой (у Марии Чегодаевой прослежены все связи этого героя с прочими текстами Диккенса, прежде всего с «Повестью о двух городах» и «Нашим общим другом») — всё указывает на его виновность. А можно же прочесть это с другой стороны.

Вот то клеймо ранней смерти, которое стоит на Невиле. А вдруг Невил убийца? Вот пойдем по такому пути: всё указывает на него, и убийца действительно он. Мы любим Невила, мы не хотим солидаризироваться с Невилом, но ведь шутка в этом романе в том, что там все герои амбивалентны. Идеальный каноник Криспаркл иногда вызывает некоторое недоумение и, более того, раздражение у читателя. А в Джаспере есть даже своеобразная одаренность и грация.

А вдруг Эдвин Друд либо жив, что возможно (уехал), либо его просто убили? На самом деле я думаю, что огромна роль Востока в этой книге. Во второй части очень много всего выплыло бы. Конечно, прав Уоллес: больше всего Елена Ландлес похожа на Дэчери.

Там, кстати, очень интересный ход — я на него впервые обратил внимание. Дэчери, когда въезжает в гостиницу (первое его появление), не представляется — он просит произнести служащего. Он говорит: «Дайте мне мою шляпу с крючка». — «Зачем?». — «Прочтите, что там написано». — «Дэчери». — «Да, это и есть моя фамилия». Он просто не знает, как она правильно произносится. Он хочет воспроизвести ее с местным акцентом. Конечно, это прибывшая с Цейлона Елена Ландлес. Но вот насчет невиновности Джаспера подумайте. Мы сейчас сделаем короткую паузу, и я вернусь к этой идее.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

Мне кажется, что Джаспер может быть и жертвой предубеждений. Предубеждений со всех сторон. Ну курит человек опиум. Подумаешь — а может, у него душа поэта? При этом, видите ли, вот эта знаменитая сцена объяснения тени на солнечных часах (одна из последних глав) — в этой главе Джаспер скорее привлекателен. Он вызывает ужас, но и некоторый восторг. Конечно, вполне возможно, что он убил. Но вот богатая идея для романа — что он не убивал.

Почему? Это же 1870 год. Понимаете, книга тоже в известном смысле переломная. Кристаллизуется позднее викторианство — время, когда обвинительный уклон всего и во всём. Человека могут назначить виновным просто потому, что он антипатичен или эпатажен, как Уайльд. Время жестоких нераскрытых убийств — Jack the Reaper, все эти дела. Потрошителя-то не нашли.

И понимаете, если бы в конце общепризнанный злодей был реабилитирован, это как-то напоминало бы «Братьев Карамазовых» — еще одна таинственная параллель между Достоевским и Диккенсом. Потому что финальный роман, на который возлагались наибольшие надежды, оборван на половине. И мы не знаем, кто убил Федора Павловича. Признание Смердякова не есть царица доказательств. Все могли. И в «Тайне Эдвина Друда» все могли. Могла даже Елена, хотя она очень симпатичная. То есть Диккенс попытался бы сломать свою вечную склонность к идеализации хороших и демонизации отрицательных героев, попробовал бы написать такое черно-белое произведение. Мне это кажется заранее очень интересным.

«Привет Кате! Где она сейчас?». Катя действительно избаловала и меня, и зрителей своим регулярным здесь появлением. И знаете, одному как-то неловко в эфире. Когда это всё рассказываешь ей, то получается гораздо веселее. Но есть же бэбс. А бэбс нуждается всё-таки в каком-то постоянном присутствии матери. Конечно, есть кому с ним посидеть, слава Богу. И теще спасибо, и вообще он как-то уже, мне кажется, вполне самостоятелен. Но Катьке спокойнее находиться с ним. Привет ей охотно передаю.

«Только что с наслаждением прослушал сказки Житинского «Визит вежливости» и «Старичок с Большой Пушкарской». Не могли бы вы назвать похожие произведения, которые можно прочитать и послушать с ребенком 7 лет?». «Гум-Гам» Велтистова. Вообще сказки Велтистова очень хорошие. Булычев, само собой. У Житинского многие ранние тексты — например, «Желтые лошади» или «Стрелочник» — вполне можно с ребенком 7 лет читать и перечитывать.

И конечно, Юрий Коваль — абсолютно всё. Я как раз вчера переслушал его песенки в авторском исполнении — это божественно! Волшебный писатель! Вот был человек гениальный, одаренный так многообразно: художник, скульптор, гитарист, композитор, поэт, потрясающий новеллист. Всё умел! Путешественник. Потрясающий человек! Я немножко знал его и очень этим горжусь. Да многое можно. «Прелестные приключения» Окуджавы очень хорошая сказка. Да, Юрий Томин, конечно. Юрий Томин в первую очередь. Гениальный писатель. Коринец, Сотников. Да много.

«Читаю «Истребителя», и вот какие у меня появились вопросы. Не впадаете ли вы в ересь национального мифотворчества? Вы постулируете, что шарашки были такими зонами покоя». Это не я постулирую. В романе нет авторского голоса. Если и есть, то в главе про то, как венгр обнаружил свою семью. Вот там есть. Но авторского голоса в принципе в этой книге нет.

«Почему Покрышкин воевал на американской «Аэрокобре»? Ведь это ваше утверждение не выдерживает даже поверхностной критики». Это не мое утверждение. Вы полемизируете с одним из повествующих голосов. На самом деле весь «Истребитель» — это роман о том, что люди, привыкшие к триумфам, не умели воевать. Что во время войны пришли будничные персонажи. Что все эти герои — как Раскова — понимаете, они были рекордсмены, и они летали как рекордсмены. Раскова из-за этого погибла сама и погубила людей. И Чкалов из-за этого погиб.

Они были герои, у них был такой принцип. Но это не годится для будничной фронтовой работы. И поэтому практически все эти герои либо погибли до войны, либо во время войны бывали, как правило, отстраняемы. Из них один только соскочил — это Коккинаки, который там назван Канделаки.

Вот об этом роман в том числе, а вовсе не о том, что шарашки. Там же сказано, что шарашки ведут к страшной депрессии. Что они, находясь там, не могут не только работать, но и полноценно мыслить, жить не могут. Что это страшное самооправдание, которое придумали себе люди с искалеченной судьбой — что это такие зоны покоя, где можно творить. Там же вот этот Антонов, герой, в котором угадывается Туполев, говорит: «Вы думаете, нас посадили? Нет, нас спрятали». Но это же то, что придумал себе человек, опять-таки, для оправдания своей трагедии, а вовсе не авторское мнение. «Истребитель» — это не такая плакатная книга, как вам кажется.

«Тюрьма никого не спасает и не помогает раскрыть творческий потенциал человека». Ну, собственно, эта мысль там высказана открытым текстом. Потому что главный герой там Кондратьев, а не Антонов.

«Россия — вотчина Мефистофеля. Тут, пожалуй, соглашусь». Весь мир вотчина Мефистофеля с XIV-XV-XVI веков, а может, и раньше. С тех пор, как Господь отвернулся от мира, который отверг его сына, мир сдан в управление Мефистофелю, Воланду, который сочетает черты разведчика и покровителя гениев. Он начальник зоны, начальник шарашки. А Бог понял, что какие-то человеческие приемы руководства этой массой не проходят, они отвергнуты. Наверное, трикстерский сюжет сменяется фаустианским.

«Хотелось бы услышать ваше мнение о поэзии Николая Оцупа. Он неровен, но у него есть несколько великих стихотворений». Да, у него есть несколько очень хороших стихотворений. «Губы иссохли, остались уста» — да, вы правы, это замечательные стихи. Как писал Борис Садовской, жизнь постепенно превращается в житие.

«Как вы думаете, достигнем ли мы к 2042 году уровня развития, предсказанного Войновичем? Как вы относитесь к его роману?». Роман замечательный. А достигли с опережением, мне кажется. Патриарх Звездоний уже среди нас.

Я понимаю, что вы хотите сказать о встрече Владимира Путина со школьниками. Не буду это никак комментировать. Мне, правда, понравилась вот эта мысль, что оговорочка была неслучайной. Но не для того, чтобы привлечь внимание к Северной войне, а для того, чтобы ввести в поле общественной деятельности Никанора Толстых. Это хороший дебют для будущего лидера — мальчик, поправляющий президента. Тем более, что с фамилией довольно редкой и еще более редким именем. С таким сочетанием — Никанор Толстых — легко запомниться.

Мальчик талантливый, юноша. И вот как вброс, как ввод такого человека, компромиссного между оппозицией — да, поправил, но доброжелательно, вот так надо поправлять нашего президента — да, это вполне может быть постановочной ситуацией. Но, может быть, я впадаю в конспирологию.

«Стоит ли писать на журфак РАНХиГС дипломную работу на основе статьи Анны Политковской?». Насколько я знаю, ничто этому не препятствует.

«Как вы относитесь к личности и философии Гейдара Джемаля?». С напряженным интересом. Как мыслитель, он мне крайне интересен. Как политик, вызывает неприятие. Как философ и поэт, огромное уважение. Масштаб личности, способность к диалогу с оппонентами, убежденность, поэтический талант, сделавший «Ориентацию Север» великолепным сборником поэтических афоризмов — всё это очень талантливо и любопытно.

Другие разнообразные претензии к Джемалю — как говорил о нем Веллер, симпатичный и опасный враг — у меня не было таких ощущений. Я всегда испытывал скорее жгучую солидарность с ним. Его ранняя смерть вызывает у меня… Ну, ранняя, потому что он умер в расцвете сил и таланта. Смерть талантливого человека всегда кажется ранней. Недореализованность чувствуется очень остро. Не хватает его остро. Выдающийся человек, прекрасный.

«С кем из русских поэтов по значимости и масштабу вы бы сопоставили Штефана Георге?». Не питаю уважения и интереса ни к личности Георге, ни к его поэзии. Но я не читал его по-немецки. А его можно читать, конечно, только в оригинале.

Люди, которые ставят его в один ряд с Рильке, наверное, имеют на это некоторые основания. Но как-то, я думаю, в России ему нет никакого аналога, именно потому, что тип личности, тип мышления очень немецкий. Не просто европейский, а очень немецкий. Не могу его ни с кем сопоставить, особенно учитывая некоторые его загадочные личные особенности. Не люблю поэтов, в честь которых проводятся факельные шествия. Хотя он и отклонил предложение возглавить какую-то немецкую академию. Но, понимаете, есть какое-то инстинктивные неприятие. Хотя по переводам судить не могу. Наверное, был талантливый поэт.

«Посоветуйте книги, похожие на «Захудалый род» Лескова?». Не могу. Понимаете, даже если они по темам и героям похожи, то нет в них лесковского ощущения хаоса. Вот Лесков — это всегда хаос шевелится. Об этом Кучерская очень точно написала. Неструктурированный мир.

«Можно ли разобрать 101-й псалом Галича «Я вышел на поиски Бога»?». Давайте попробуем, почему нет? Хотя как-то не всё там понятно.

«Ваше мнение по поводу «Пост» Глуховского?». Не читал.

«Читали ли вы «Уроки латыни» Демьяна Кудрявцева?». И многие другие стихи Демьяна Кудрявцева читал, и они мне нравятся. Больше нравятся позднее. Он поэт развивающийся, мне кажется, довольно вертикально.

«Планируете ли вы при возможности взять интервью у Навального?». Я не знаю, до интервью ли ему. Может быть, он действительно ограничен в возможностях отвечать сейчас на какие-то вопросы. Но конечно, мне было бы очень интересно взять у него интервью. Я надеюсь сделать это на свободе как можно скорее. Я надеюсь, что Навальный выйдет на свободу как можно скорее. Мне бы очень этого хотелось. Не знаю, каковы шансы.

«Как вы оцениваете его позицию?». С бесконечным уважением и интересом.

«Максим Шевченко, во многом соглашаясь с Навальным, отмечает свое главное разногласие с ним — что Западу выгодна такая обстановка в России». Нет, я считаю, что Западу невыгодна такая обстановка в России. Прежде всего потому, что такая обстановка в России чревата огромным взрывом, как внутренним, так и всемирным. Чревата. Это не императивно, но это возможно.

«Как в нем укладываются его прежние убеждения и ранее несвойственное ему христианское мировоззрение?». Вы напрасно думаете, что христианское мировоззрение сводится к кротости и всепрощению.

«Хотели бы вы записать «ЖЗЛ» с Димой Губиным?». Да, очень хотел бы. Я очень люблю Губина. Вот я пользуюсь случаем сказать ему спасибо. Всё хочу ему написать большое письмо за его ютубовскую рецензию на «Истребителя». Да и вообще Губин, при всех моих с ним несогласиях, и его со мной (иногда он совершенно не понимает того, что я говорю), но он для меня один из важных профессиональных ориентиров. Всё-таки его статья «Ивановский самиздат» долгое время представлялась мне идеальным очерком. Прочитайте ее — она, по-моему, есть в сети.

Вообще он для меня один из тех журналистов… Не дадут соврать коллеги по «Огоньку»: всё, что Губин печатал в это время в «Авроре», всё, что он печатал в «Огоньке», его телевизионные проекты, его радийные эфиры, но главным образом его очерки — потрясающе гибкая, богатая мысль, невероятно яркие тезисы. И теперь за границей он позволил себе еще больше раскрепоститься. Он больше не сообразуется с цензурой. И что бы о нем когда ни говорили, а он вызывал много ненависти и зависти, как всякий яркий человек, мне он всегда представлялся эталоном в профессии.

Для меня и Юлия Латынина во многих отношениях эталонный публицист, и Андрей Колесников («Коммерсант») — хотя оба Андрея Колесникова очень интересны, но Андрей Колесников («Коммерсант») для меня журналист просто идеальный. И думаю, что в огромной степени, конечно, Губин как очеркист, публицист, прозаик, ученик Давида Самойлова.

Блистательный человек, и мне было бы страшно интересно с ним поговорить. Он мне и по-человечески очень симпатичен. И я всегда видел от него поддержку, помощь, очень благородное поведение. Он классный. Не говоря уже о том, что если выпустить такую большую книгу его лучших очерков, это будет публицистика эталонной силы, эталонного блеска. Уж никак не уступающая, скажем, Секацкому.

«В последнее время часто слышу, что Сергей Мавроди был гением. Посмотрела его интервью. Мне показалось, что он человек пустой и неинтересный». Знаете, если бы он был пустой и неинтересной, о нем бы сейчас не вспоминали. Он был яркий человек. Такой перформансист. Как писателя, я его не оцениваю.

«Почему Салтыков-Щедрин так недооценен?». Нет, он оценен совершенно адекватно. Его считают сейчас самым актуальным российским писателям, что, наверное, его большая трагедия. Более того, с тех пор, как я высказал эту мысль насчет прямого ученичества Гарсиа Маркеса у него в «Истории одного города» и в «Ста годах одиночества», мне кажется, она стала общим местом.

Нет, он великий писатель. Его единственная проблема в том, что его слишком любил Ленин. Поэтому его прочитывали слишком традиционно, прямо. Ведь «История одного города» — это глубокий трагический эпос. Этого и Писарев не понял в статье «Цветы невинного юмора». Но этого не и современники не поняли, в буквальном смысле. Люди, которые его читали в «Современнике» и потом в «Отечественных записках».

Он гений, да. Он создал «Господ Головлевых». Хотя Муразов у Гоголя — это первое появление типа Иудушки. Гоголь, я думаю, не осознал еще, явление какого масштаба он открыл. Этот страшный фарисей. Но, тем не менее, конечно, первый полный портрет этого типа — это Салтыков-Щедрин. «Господа Головлевы» — первый русский роман семейного упадка.

«Каково ваше отношение к романам Гектора Мало?». Я знаю у него только одно роман — «Без семьи». В детстве очень нравилось, с тех пор не перечитывал.

«Можно ли сказать, что Вуди Аллен — это американский Гришковец?». Ну, за что ж вы так Вуди Аллена? За что ж вы Ваньку-то Морозова? Гришковец, конечно, замечательный создатель своего театрального жанра. Но Вуди Аллен — это режиссер, который бесперебойно снимал классное кино. Вплоть до «Матч-Пойнт», а может, и позже, вплоть до «Вики, Кристина, Барселона», он делал, по-моему, фильмы совершенно исключительного качества. И даже «Полночь в Париже» очень даже ничего себе. Не говоря уже о том, что Вуди Аллен — это автор довольно остроумной прозы.

««Ожог» оказался весьма занимательным». Да, спасибо! Я думаю, Аксенов польщен. «Ожог» на самом деле один из величайших русских романов. Он не просто весьма занимателен, он еще и потрясающе оригинален по форме. Я помню, как Евгения Николаевна Вигилянская тогда рассказывала нам на уроках русского языка, что из всех сочинений о, так сказать, размножении личности (вот когда меня стало волновать эта тема, вот это распятерение героя), конечно, «Ожог» эстетические наиболее интересен. Я уж не говорю о его потрясающем языке.

«Спасибо за совет по поводу «Архива Шульца»!». «Архив Шульца» тоже замечательная вещь, конечно.

«Мне, человеку, родившемуся в 1986 году, трудно понять некоторые подробности жизни этого времени. Но порадовал образ Куницына-Саблера-Пантелея». Понятно, почему порадовал. Понимаете, Аксенов вообще мастер радостей. Это великое умение изобразить жизнь как поток такого пьяноватого, но всё-таки невероятно острого счастья.

Для меня, конечно, Аксенов самый яркий из этой триады Аксенов-Трифонов-Юрий Казаков. Может быть, еще Искандер — из вот этой ведущей квадриги. Хотя Стругацкие мне ближе, но Аксенов — писатель, масштаб которого невозможно переоценить. Да они все великие — и Трифонов, и Искандер. Это было счастье. Как говорила Ахматова, «не выбирайте — счастливы будьте, что у нас столько разных».

«Расскажите о романе «Большинство»». «Большинство» не роман. «Большинство» — это сборник рассказов. В нем будет 5 больших повестей. Ну, рассказов, если угодно. Больших рассказов, назовите так. Пока их 5, но, может быть, их будет 7. Я не знаю, как получится. Я продолжаю их придумывать. Это такой разбег перед тем, как писать странный роман. Никаким образом они между собой не связаны. Если и связаны, то общим состоянием автора — тоже таким, как ни странно, довольно переломным. Но это не будет роман. Это будет сборник.

«Что выбрать — то, что обеспечит жизнь, или то, что успокоить душу?». Макс, мне кажется, что это ложное противопоставление. То, что обеспечивает жизнь, иногда успокаивает душу, как ни странно. Хотя бывает наоборот.

«Андрей Илларионов ушел из эфира, когда его перебил Алексей Венедиктов. Что делать?». Ира, а почему вам надо что-то делать с этим? Венедиктов поступил так, как он считает нужным. Илларионов поступил так, как он считает нужным. Программа называется не «Туз», а «Тузы». Там говорят два человека. Андрей Илларионов вообще человек очень щепетильный, самолюбивый. Вот было у него настроение хлопнуть дверью и уйти из эфира. Такое настроение бывает и у меня, но я, в общем, ему не поддаюсь. В любом случае, возражения Венедиктова мне, как правило, интереснее, чем мои тезисы.

«Мне сложно было понять: то, что я хочу — это идеи или капризы? Ведь мысли часто бессердечны». Знаете, надо конечно, прислушиваться к своим хотениям, здесь вы правы. Но, по большому счету, отличить очень просто. Каприз проходит, а вот тайная интенция, настоящее желание — оно долговечно. Как раз упомянутый вами фильм «Курьер» — замечательная иллюстрация к этому.

«Вчера был год смерти Крапивина. Что вы можете сказать?». Оля, я о Крапивине говорил и писал довольно много. Чем позже, чем старше, чем взрослее был Крапивин, тем лучше у него получалось. В ранних его произведениях было много наива, иногда случался выпендреж — такой, подростковый. Но волшебная фантазия, удивительное чувство мира, полного тайн — это у него было.

Конечно, Крапивин из всех писателей нашего детства был самым последовательным волшебником, самым последовательным сторонником вот этой детской веры. Не романтизма. Потому что романтизм — я же говорю, это нечто иррациональное. Самым последовательным гуманистом.

Нам в нашей советской школе его гуманизм был большой опорой. И когда талантливых и странных детей предлагалось гнобить, как после повести Алексина «Безумная Евдокия» (я много спорил с Алексиным по поводу этого сочинения), Крапивин был нашим утешителем, писателем следующего поколения. Защитником талантливых, странных и одиноких.

Он впадал при этом в свои крайности. Мир взрослых у него представал тотально враждебным. Были у него штампы. Писал он слишком много. Я его спрашивал, а он сам не помнил, сколько у него повестей — то ли 75, то ли 78. Но всё-таки он, конечно, абсолютно великий писатель. Великий по масштабу личности своей.

«Нравится ли вам роман «Повелитель мух»?». Этот роман нравиться не может. Он вызывает у меня тревогу, беспокойство, восторг, ненависть — широкий диапазон чувств. Я очень хорошо помню, как экранизацию (не помню, чью — кажется, Брука) «Повелителя мух» привезли в «Артек» на детский кинофестиваль, и было принято решение детям его не показывать — жестокая картина и неоднозначная.

И мы с Андреем Давыдовым, царство ему небесное, начальником артековского пресс-центра, устроили ночной показ для нескольких юнкоров — тех, которые делали газету «Остров А», частью для детского жюри, которое имело возможность ночью прийти в пресс-центр, ну и тех умных талантливых детей, которых мы всё-таки знали. Такой показ для небольшой категории, один ночной показ, разрешили устроить.

И мы в этом крошечном, хотя на самом деле он был не такой маленький… Это называлось «Мандрагора». Имманентная «Мандрагора». Володька Вагнер прозвал этот клуб. Мы собрались в пресс-центре ночью и устроили этот просмотр. Один. И вот обсуждение картины, которое там было, было, наверное, самым интересным за всю мою жизнь разговором о «Повелителе мух».

Это очень спорное явление, особенно если учесть, что история, послужившая Голдингу толчком, была, прямо скажем, более оптимистична. Дети, оказавшись на необитаемом острове, срастили там одному перелом ноги, построили совершенно правильную рациональную коммуну и год прожили как у Жюля Верна в «Таинственном острове» — вполне солидарно, цивилизованно и даже в какой-то степени более гармонично, чем в мире взрослых. Но это не повод осуждать Голдинга. Голдинг некоторое время работал школьным учителем. Детей не любил, как и Стивен Кинг, автор повести «Иногда они возвращаются». У него, наверное, были основания для такой нелюбви.

«Нравится ли вам поэзия Кедрина?». Очень. Когда я купил его однотомник 1982 года, я половину выучил наизусть. И сейчас знаю. Очень люблю Кедрина. Больше всего люблю «Приданое». Наверное, я прочел бы и проанализировал бы Кедрина. Но нет такой… А, нет, есть запрос на Кедрина. Давайте.

Д.Быков: Это хороший дебют для будущего лидера — мальчик, поправляющий президента

Я бы с наибольшим удовольствием, конечно, именно «Приданое» и стал бы анализировать, потому что оно очень интересное. Но это большая поэма. Хотя я ее наизусть-то помню. Может быть, я из Кедрина возьму что-нибудь другое. У него много осенних стихотворений, совершенно гениальных. Например, «Соловей».

«Что из текстов Пелевина вам нравится больше всего?». Мне больше всего нравится, естественно, «ДПП(НН)» и прежде всего «Числа». По-моему, это изумительный памфлет, не говоря о том, что и просто роман хороший. Мне нравится «Жизнь насекомых». Из более поздних вещей — «Священная книга оборотня». И очень нравятся некоторые куски в «Generation». А что касается «Синего фонаря», эта книга вся блистательна. Но особенно, конечно, «Принц Госплана». У матери была любимая вещь «Затворник и Шестипалый». Мне кажется, это тоже идеальная сказка. И то, что она кончается словом «светило» — это замечательная отсылка к «Божественной комедии».

«Нравится ли вам творчество Даррелла?». Смотря какого. Джеральда? Это очень мило. Причем я вообще не люблю читать про животных, но мне нравится охотничий азарт, который там есть. А Лоренса Даррелла, честно говоря, как и Пола Боулза, я никогда не мог читать, мне всегда было скучно. Я понимаю, что это очень хорошо, но как-то без меня. Знаете, как-то меня это не занимает. Хотя я, в общем, прекрасно понимаю, что стыдно, но есть ощущение некоторой, понимаете, эмоциональной не скажу глухоты, но эмоциональной заниженности, эмоциональной нейтральности, такой подчеркнутой.

«Каково возможное будущее Никанора Толстых, исходя из вашей конспирологической версии?». А любое оно может быть. Моя конспирологическая версия может быть такая, что принято решение формировать лояльную интеллектуальную прослойку, лояльную оппозицию, которая поправляет любовно.

Проблема только в одном. Если уж называть вещи своими именами, эта система (вот это важная черта ее характеристики) так устроена, что она сначала создает спарринг-партнера, а потом его жрет. Причем совершенно искренне и создает, и жрет.

Вот она создала когда-то партию «Родина», а потом стала ее мочить. Сейчас очень многие люди, которых запускают как жупел (типа, бойтесь, а не то придут они) не понимают, что они станут жертвами этой системы. Что ими пугают, а потом их съедят. Таких много — и гиперлоялисты, и те, кто правее Путина, и те, кто левее Путина. Действительно, было же идея создать, скажем, легальную оппозицию в лице партии Прохорова. Но и ее начали харчить.

Они сначала устраивают борьбу нанайских мальчиков, а потом один нанайский мальчик пожирает другого. Потому что эта система может существовать только тогда, когда она всё забетонировала. Но для того, чтобы ей постоянно что-то делать при отсутствии повестки, ей всё время надо кого-то бетонировать. Кого бы она ни создала.

Я вполне допускаю, что некоторая часть оппозиции поначалу получала даже гарантии, а может быть, и сливы. Конечно, Навального это никоим образом не касается — Навальный формировался на моих глазах, я примерно понимаю этапы его большого пути. Но некоторая часть оппозиции, я уверен, получала гарантии из президентской администрации, получала подкорм. А потом их всё равно начинали мочить вопреки всем гарантиям. И точно так же будет и сейчас со всеми.

Поэтому если они захотят сформировать интеллектуальную оппозицию или класс каких-то умных детей, выпускников «Океана» или «Сириуса», которых попытаются внедрить в госструктуры, судьба этих детей совершенно очевидна. Тут есть только два варианта: либо ты становишься государственным служащим и вынужденно засовываешь все свои возражения под сукно, либо ты становишься таким разрешенным оппозиционером, которого схарчат. Потому что участь сислибов известна. Само слово «сислиб» звучит как-то очень хлипко. Какой-то слив в нем ощущается, какая-то грусть.

«В этом году 100-летие Льва Гинзбурга. Что вы можете о нем сказать?». Кстати, Ирина Гинзбург, совершенно замечательная музыкантша и верная соратница Александра Журбина, его жена, которая очень хорошо поет его хиты, мне напомнила об этом 100-летие. Мне приятно, что и вы об этом напомнили. Я думаю, что мы о Гинзбурге как-нибудь однажды подробно поговорим.

Но кстати, к вопросу о герценовской традиции. Таким образцом автобиографической прозы мне представляется его роман-эссе «Разбилось лишь сердце мое». Это потрясающая проза. Вот про Гинзбурга мне часто приходилось слышать, что он был неприятным человеком. Неприятным он был прежде всего для самого себя, потому что он ставил перед собой очень жестокие вопросы.

Вот там он описывает свое посещение немецкого концлагеря (уже в качестве музея, слава Богу) и задает себе вопрос: «А мог бы я?». Но задает себе вопрос, не примеряя на себя роль узника, а примеряя на себя роль капо или роль надсмотрщика. Роль хотя бы активиста из лагерников. Это очень неудобный и неприятный вопрос. Роль жертвы для человека естественно на себя примеривать, а вот роль палача или подручного палачей — вот это для 1979, кажется, года, когда это было впервые напечатано, потрясающая храбрость.

Я с огромным интересом прочел его очень откровенный и яркий рассказ о том, как он переводил Шиллера, и особенно как он переводил вагантов. Именно Гинзбург, гениальный поэт в этой области, сумел заставить вагантов, мастеров латинского абсолютно виртуозного, каламбурного стиха, заговорить по-русски.

Это ведь в переводе Гинзбурга мы поем «По французской стороне, на чужой планете», блистательную песню Тухманова. Это Гинзбург перевел нам Архипиита Кельнского. И то, как он сумел найти поэтический аналог для этой абсолютно архаической поэтики — вот это «На заре пастушка шла берегом вдоль речки» — это, конечно, чудо. Это какое-то абсолютное волшебство. Или, скажем,

Проказа с Генриха сползла —

Господня милость его спасла.

О, бедный Генрих!

Нет, Гинзбург — это какое-то чудо. Причем чудо требовательности к себе. Он вечно был собою недоволен. Это постоянное мучительное самоедство. Он был, конечно, совсем не советским человеком. Его понимание контекста истории, литературы было совершенно не советским. Он сравнительно мало прожил именно потому, что он так хорошо видел обреченность этой системы и собственную обреченность. Именно самоедство-то его и погубило. Но зато это спасло его талант, исключительный по яркости и по универсальности.

Д.Быков: Бешенство, как и одноименная болезнь — это какое-то явление, направленное на себя

«Почему в революционной литературе почти не фигурирует персонаж-силовик?». Что вы, еще как фигурирует! Перечитайте «Карамору» Горького, где вот этот потрясающий его вербовщик, который про предыдущего провокатора говорит: «Вот вы скучно рассказываете, а тот рассказывал как Брем».

Или, конечно, самое интересное — этот «Дата Туташхиа». Это можно назвать революционной литературой. Как раз недавно мы с Резо Гигинеишвили и его друзьями собрались, говорили о грузинской прозе и, конечно, о Чабуа Амирэджиби, авторе величайшего грузинского романа «Дата Туташхиа».

У него всё хорошо. И «Гора Мборгали» замечательный роман. Говорят, что и последний роман «Георгий Блистательный» (кажется, он пока не переведен) тоже очень яркий. Но, конечно, абсолютно потрясающий роман «Дата Туташхиа», про который Веллер правильно сказал, что более грандиозного по замыслу произведения в позднесоветские годы не появлялось.

Конечно, мы сошлись на мысли, что самый интересный персонаж там — Мушни Зарандия такой страшный, но при этом и искренний лоялист, который любит Дата Туташхиа, и который умирает, который теряет смысл жизни, когда ему не с кем становится бороться.

Образ искреннего лоялиста есть в русской литературе. Кстати говоря, Фандорин ведь тоже служит царю и отечеству, но где-то в «Статском советнике» в нем происходит некий духовный перелом. Конечно, это страшное время. И конечно, самое страшное в это время — быть на стороне проигрывающего, бездарного, бесконечно жалкого царизма. Но искренние лоялисты там были.

Кстати, вот сейчас пишу для «Собеседника» очерк о Деникине, и мне становится ясно, каково это — быть обреченным сторонником мертвого дела. При том, что Деникин — человек, на мой взгляд, из всех белых генералов наиболее нравственно безупречный и в каком смысле наиболее интересный. Потому я и выбрал его, собственно, посоветовавшись с собеседниковским начальством.

«Кто из современных российских поэтов кажется вам наиболее ярким?». «Наиболее» здесь нет, это не чемпионат. Но мне по-прежнему очень нравится то, что пишет Щербаков. Во всяком случае, мне это интересно. Мне всегда интересно то, что делает Таисия Найденко. Она это делает в Одессе, но по-русски. Мне очень интересны многие стихи Вольтской. У нас есть разного рода идейные разногласия, которые поэтов никак не должны останавливать. Меня очень интересует всё, что делает Бородицкая, и это очень высокий класс. Конечно, по-прежнему всё, что делает Кушнер, интересует меня страстно. Да, в общем, много есть замечательных авторов, которые волнуют меня живейшим образом.

«Как вы относитесь к творчеству Томаса Пинчона?». Кое-что очень люблю, особенно «V». Кое-что меня абсолютно бесит. В частности, почти вся «Радуга гравитации».

«Как вы относитесь к феминитивам?». Не люблю их. Не интересуюсь, скажем так. И они такие неэстетичные. Почему надо говорить «режиссерка»?

Ваня, если вы повторите свой вопрос 15 раз (или у вас кнопка заедает?), это не значит, что я на него отвечу. Иногда это значит просто, что вы задаете глупый вопрос. Это бывает. Но это не повод, назовем это, засорять мою почту. Потому что из-за вас некоторые умные вопросы не могут сюда попасть.

«Как по-вашему, почему красавицы почти всегда несчастны в семейной жизни?». Знаете, вот у меня скоро на «ЖЗЛ» будет одна женщина — такая общепризнанная красавица. Я этот вопрос ей задам. Он меня волнует. Я когда-то задал его Розановой, не так давно, и она сказала: «Потому что каждый обижается на них, что они не его. Поэтому вредят им где возможно. Вообще красавицам труднее».

А я думаю, что тут вот в чем причина, Олег. Хотя этот вопрос естественнее было бы… Я думаю, что Олег в данном случае мужской псевдоним. Красавица — это, как правило (во всяком случае, по Чехову, его гениальный рассказ «Красавицы»), отражение сложного внутреннего мира. «А корень красоты — отвага, и это тянет нас друг к другу», сказано у Пастернака.

Красота — это восклицание, это заявление, это нонконформизм, это личность. И справедливо это набоковское замечание, что изъян личности, как правило, как-то отображается на внешности. Действительно, красавица, особенно красавица такого определенного типа — такая одухотворенная, яркая, вызывающая красота (не знаю, как у Эми Уайнхаус) — это почти всегда трагедия. Это отражение яркой внутренней, неконформной, неудобной, может быть, иногда и просто эксцентричной, но личности.

Кстати говоря, ведь красота бывает либо проявлением колоссального эгоцентризма и ведет к эгоцентризму, а у эгоцентриков счастливой жизни не бывает — это вы даже не питайте надежды. А иногда это приводит к появлению такой личности или богоборческой, или просто вызывающе некомформной, но всегда кидающейся в сражения. Вот такая красота не предполагает ни спокойной старости, ни мирной семейственности.

Красавицы почти всегда хорошее матери, потому что самопожертвование в их природе. Если это не эгоцентрики, то это, наоборот, альтруисты какой-то невероятной силы. Но при этом красавицы редко идеальные супруги. Потому что, как сказала та же Розанова, покорность не в природе красоты.

Ну а теперь стихотворение Кедрина, которое мне кажется современным, актуальным и в высшей степени осенним. Я с удовольствием вспомню его наизусть.

Несчастный, больной и порочный

По мокрому саду бреду.

Свистит соловей полуночный

За низким окошком в саду.

Свистит соловей окаянный

В саду под окошком избы.

«Несчастный, порочный и пьяный,

Какой тебе надо судьбы?

Рябиной горчит и брусникой

Тридцатая осень в крови.

Ты сам свое горе накликал —

Милуйся же с ним и живи.

А помнишь, как в детстве веселом

Звезда протирала глаза

И ветер над садом был солон,

Как детские губы в слезах?

А помнишь, как в душные ночи,

Один между звезд и дубов,

Я щелкал тебе и пророчил

Удачу твою и любовь?».

Молчи, одичалая птица!

Мрачна твоя горькая власть:

Сильнее нельзя опуститься,

Страшней невозможно упасть.

Рябиной и горькой брусникой

Тропинки пропахли в бору.

Я сам свое горе накликал

И сам с этим горем умру.

Но в час, когда комья с лопаты

Повалятся в яму, звеня,

Ты вороном станешь, проклятый,

За то, что морочил меня!

Мне кажется, что в этом блистательным стихотворении три слоя, которые, в общем, не так очевидны. Первый — это такая совершенно понятная общеромантическая стилизация под городской романс. Немножко даже такая приблатненная. Знаете, это очень любопытное наблюдение, что романтический штамп уходит в блатную лирику. Потому что как раз штампованными, клишированными романтическими чувствами охотнее всего прикрывают свою душевную нищету либо нацисты, либо бандиты. Бандиты любят эксплуатировать такой траченный молью романтический антураж.

И отсюда их любовь к кабацкой поэзии Есенина. Для Есенина это было трагедией, потому что в его кабацкой лирике он нарочно втаптывает общепоэтические символы в грязь. Там это поэтический прием. Но одно дело, когда это делает Есенин, разрушающийся поэт — это трагедия. А другое дело, когда это делает блатной, который никогда этих чувств не знал, но слышал, что они бывают.

И вот первое — это такое втаптывание в грязь романтического образа поэта: «несчастный, больной и порочный». Конечно, это характерная для 30-х годов такая травестия Блока: «Я сам, позорный и продажный, с кругами синими у глаз». Это такой советский вариант романтического поэта, втаптываемого реальностью в грязь. Это первый слой, и он для этого стихотворения довольно очевиден. Тут нечего говорить. Это горькая пародия. Понятно почему. Потому, что жизнь своими железными сапогами втоптала в грязь поэта, его лирического героя.

Второй слой несколько более интересен, и речь там о том, что обманула лирическая поэзия и обманули все азбучные истины, которые нам выдалбливали с детства. Они не то чтобы обманывают. Как раз потом, в конце жизни, ты начинаешь понимать, что они совершенно верны. Но бывают моменты, когда тебе кажется: всё, чему нас учили, неправда. Нонконформизм губителен и глуп. Некому оценить твой подвиг.

Ведь кто этот соловей, который морочил? Это необязательно романтический поэт. Это любое напоминание об идеале. Такой вот идеализм. «Я щелкал тебе и пророчил удачу твою и любовь». Потому что соловей — это действительно напоминание о чем-то неземном. Ну, как в этой совершенно потрясающей балладе, насколько я помню, Майкова «Соловей», где

Словом, всем пришли на память

Золотые сердца годы,

Золотые грезы счастья,

Золотые дни свободы.

Хотя называется оно, насколько я помню, не «Соловей». Сейчас я уточню — слава тебе Господи, интернет под рукой. Это одно из самых моих любимых стихотворений, где «осудили всем собором Яна Гуса на сожженье». Такая баллада, где соловей внезапно смягчил сердца этого синклита.

«Приговор» оно называется. Майков. Хотя соловей как раз его главный герой. Там соловей оборачивается дьяволом — ну, в таком ироническом контексте. Тоже, братцы, всем, кто не знает этого стихотворения — «Приговор» Майкова. Оно такое немножко для чтеца-декламатора, есть в нем налет такой балладной эффектности, и Майков вообще не самый сильный поэт, но это стихотворение гениальное. Вот я просто рекомендую его всем почитать.

«Соловей» Кедрина, конечно, имеет эти майковские корни, напоминает о нем. Потому что весьма возможно, что это великий соблазнитель. Такой дьявол, который напоминает о небывающем и соблазняет героя. Это второй слой стихотворения, который, конечно, заставляет о многом задуматься.

Но есть и третий, который именно для Кедрина особенно характерен. Видите ли, что такое Кедрин? Кедрин — это поэт постромантический. И этот его постромантизм — насмешливый, ядовитый — он у него практически во всех поэмах (он прежде всего мастер эпоса) и во многих его лирических сочинениях.

И вот трагедия судьбы Кедрина в том, что при общей иронической позиции, при постоянном самоироническом рефлексировании, при постоянном осознании своей неуместности он обречен, он обязан следовать старомодному кодексу. Потому что без этого не бывает литературы. Он обречен быть идеалистом при уничтожении идеализма. Он обречен быть гуманистом во время кризиса и, по-блоковски, крушения гуманизма.

Кстати говоря, этот соловей, который внушает высокие мысли — он же прочно ассоциируется с эпохой. Что такое 30-е годы? Это массовое разочарование еще и в общественных идеалах, вдохновлявших ту самую революцию. Об этом откровеннее других сказал Мандельштам: «Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтобы я теперь их предал? Мы умрем как пехотинцы, но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи».

То есть отречение от советского опыта для многих было отречением (кстати говоря, до сих пор эта драма остается) от нескольких поколений народников, народовольцев, декабристов, революционеров, мечтателей, просветителей. Казалось невозможным отречься от Пушкина и Радищева, их вольнолюбивых мечтаний, особенно если понимать Пушкина как декабриста, что, конечно, очень обедняет идею. Отречься от Герцена, который, разбуженный декабристами, стал греметь в колокол. Это означало отречься от огромной гуманистической просветительской традиции, которая в советском, пусть извращенном, диком виде присутствовала.

Вот в этом главная советская драма — что советский опыт скомпрометировал собой 300 лет просвещения. И поэтому когда Кедрин говорит: «Ты вороном станешь, проклятый, за то, что морочил меня» — конечно, он не имеет в виду советскую власть. Он имеет в виду посрамленные идеалы. А то, что советская власть посрамила несколько веков идеализма, скомпрометировала несколько веков идеализма так, что их от советского опыта теперь не отмоешь — это, конечно, колоссальная трагедия. Еще многим поколениям мыслителей предстоит на эту тему рефлексировать.

Конечно, Кедрина трудно назвать поэтом первого ряда. Хотя для меня он поэт первого ряда просто потому, что он написал «Какое просторное небо, взгляни-ка» — одно из лучших русских стихотворений XX века. И потому, что написал «Зодчих», в 1938 году напечатал их. И потому, что он написал «Алену старицу». Но прежде всего, конечно, «Приданое». Да и потому, что он написал несколько совершенно великих беспрецедентных военных стихотворений.

И трагическая, страшная, до сих пор не разгаданная его гибель — это тоже, знаете, важный штрих в биографии поэта. Хотя к стихам это не имеет отношения, но это кладет важный и страшный отсвет на его судьбу. Это такая жуткая история! Но при этом Кедрин еще и невероятно трогательный, обаятельный, необычайно привлекательный человек.

У него были провалы, были слабые стихи, но он поэт класса Светлова. А Светлов для меня, конечно, явление первого ряда. Я думаю, что несколько стихотворений Кедрина украсят любую антологию русской поэзии. Не надо сводить русскую лирику к Пастернаку, Мандельштаму, Ахматовой и Цветаевой, Блоку и Маяковскому в первой половине века. Или, скажем, к Бродскому, Слуцкому и Самойлову во второй. Есть поэты, которые составляли, может быть, не первый ряд, но составляли надежду читателя-идеалиста, среднего читателя, которой, может быть, не дотягивал до чтения Мандельштама.

И это кедринское стихотворение про соловья — это великое утешение всем, чьи идеалы и надежды скомпрометированы сегодня. Ничего не поделаешь — соловьев надо слушать. Больше ничего хорошего в жизни нет. Услышимся через неделю!

* Российские власти считают его иностранным агентом