Один - 2021-08-26

Д. Быков

Очень много вопросов о книге Пелевина. Я решил, что в этот раз я прибегну к буддийскому способу ее рецензирования. Вот как у Виктора Пелевина был описан буддийский способ смотреть телевизор, то есть не смотреть телевизор, так он сейчас прибегает уже не первый год к буддийскому способу писания романов. А я решил прибегнуть к буддийскому способу приобретения этой книги и ее рецензирования. Мне вполне хватило ее внимательного просмотра в магазине.

Ну и как-то вместо этого я купил перевод «Забвения» Дэвида Фостера Уоллеса, в чем тоже раскаялся, потому что плохой сборник. Простите, но плохой. То есть просто те болезненные крайности, которые скоро задушат талант Уоллеса, там уже совершенно очевидны. И очевидна тенденция к такой не скажу к деградации, но к душевной болезни.

«Можно ли сравнить композицию романа «Герой нашего времени», когда Печорин и читатель сначала слышат, потом видят Максима Максимовича, а после читают, с романом Булгакова «Мастер и Маргарита», где происходит, в принципе, то же самое?».

Корнелий, в принципе, это можно сравнить с развитием любого действия любого романа. Не надо всё сравнивать с «Мастером и Маргаритой». Это как любой дольник в наше время сравнивают с Бродским, просто потому что другого дольника не читали.

На самом деле мне вспоминается Галина Андреевна Привалова, замечательный городской методист, которая, разбирая сочинения на городских олимпиадах (тогда они тоже были), как пример ненужной претенциозности… Иногда претенциозность бывает уместной художественной красочкой, но в данном случае она была неуместной. Там разбирали какой-то рассказ Василия Белова, где старик сидит на завалинке. И претенциозная девочка писала: «Понтий Пилат тоже сидит». «Во-первых, — прогремела Галина Андреевна, — Понтий Пилат не сидел, а ходил шаркающей кавалерийской походкой».

В «Мастере и Маргарите» мы как раз сначала видим описание Мастера, потом читаем его книгу, потом Мастер появляется уже quantum satis, и мы видим окончательно надломленного человека. Более того, первая цитата из Мастера появляется во 2-й главе, когда Мастера никакого мы еще не видели, когда кусок из романа рассказывает Понтий Пилат. То есть, вернее, не Понтий Пилат, а Воланд, а Понтий Пилат как раз ходил шаркающей кавалерийской походкой.

Так что никакого аналога здесь нет. Единственный аналог «Героя» — это композиция «Страданий юного Вертера», пародией на которые, довольно злобной, и является, собственно говоря, роман Лермонтова. Сначала мы узнаем о судьбе юного Вертера. Потом читаем его дневники. Точнее, его письма, ну и дневниковые его записи. И там же мы узнаем эту историю, которая легла в основу «Фаталиста» — приставление пистолета ко лбу и стрельба с целью проверить судьбу.

Д.Быков: Печорин — это анти-Вертер. Это человек, которому патологически везет в любви, а он не умеет этого оценить

Там вообще очень много. Вернер и есть некоторая инкарнация Вертера, потому что Печорин — это анти-Вертер. Это человек, которому патологически везет в любви, а он не умеет этого оценить. Там вообще очень много прямых отсылок, начиная со сцены у источника, которая потом травестируется в «Княжне Мери». В общем, «Вертера» надо читать как важнейший претекст.

Что же до этой стандартной схемы, когда мы сначала слышим о герое, потом видим героя, потом читаем его сочинение — это, в общем, нормальное развитие фабулы. Оно практически во всей мировой литературе имеет место быть.

Скорее интересно, как это преломляется в «Докторе Живаго», когда мы сначала видим героя одним, то есть проигравшим человеком, который постоянно проигрывает — проигрывает женщину, проигрывает страну, проигрывает собственную судьбу, а потом видим его окончательный триумф в литературе.

Вот в «Княжне Мери», собственно, происходит наоборот. Мы видим сначала триумфальность Печорина абсолютно во всех областях жизни — в военной, в литературной. Он блистательный писатель, он влюбляет в себя всех женщин, он человек феноменального ума, он убивает Грушницкого, он привязывает к себе Бэллу. В общем, он тотально выигрывает. Более того, даже партию с судьбой он выигрывает, в случае Вулича. А потом мы понимаем, что он тотально проигравший. Что он умирает, не реализовав никаких своих возможностей.

Собственно говоря, тотально проигравшим он выступает уже в «Тамани», которая разоблачает Печорина по всем статьям как человека, который попадает во все ловушки, не умеет плавать, не понимает, кто есть кто. В общем, ловится на все qui pro quo. Что, кстати говоря, во всех анализах «Тамани» подчеркивается.

Поэтому как раз интереснее, когда анти-конструкция применена в «Живаго». Когда конечная победа проигравшего по всем статьям человека оказывается настолько триумфальной. Автор отдал ему все свои лучшие стихи — все стихи, которые позволяют назвать Пастернака безоговорочно гениальным поэтом. Что хотите делайте, но я ставлю этот живаговский цикл гораздо выше «Сестры моей жизни». Хотя есть люди, думающие совершенно иначе.

«У вас в «Истребителе» есть любовная линия, есть полет, есть разговор со Сталиным, но нет семейной жизни. О том, что у Волчака жена и дети, мы узнаем мимоходом в середине повествования. Есть ли жизнь после брака?». Игорь, дело в том, что семейная жизнь-то, безусловно, есть. Просто у этих людей ее не было. Она не была для них сколько-нибудь релевантна.

Там подчеркивается, что, скажем, у главного повествователя в книге, у Бронтмана (Бровмана в романе) была жена — такой настоящий боевой товарищ. Но это не более чем боевой товарищ. На самом деле семейная жизнь этих людей совершенно не интересовала. Их дети рождались как-то между делом, и они не всегда об этом помнили. Сталину приходилось им напоминать. Когда Чкалов говорил: «Умрем, умрем!». — «Куда же умрем? У вас только что дочь родилась», — напоминает ему Сталин, подчеркивая лишний раз свою человечность, особенно, конечно, контрастирующую со всем, что в это время происходит.

То есть действительно главное заблуждение этих людей состояло в том, что всё человеческое неважно, а важно сверхчеловеческое. Что важны рекорды. А потом эти рекорды оказались, опять-таки, совершенно не важны в реальной войне, потому что воевать они не умели. И Раскова погибла из-за того, что она привыкла ставить рекорды, а не привыкла выполнять правила. Понимаете, простые правила.

Кстати говоря, и Чкалов совершенно не умел их выполнять, и погиб из-за нарушения правил техники безопасности, потому что ему всегда всё сходило с рук, потому что он был герой. И вот он улетел на огромное расстояние от аэродрома и в результате не дотянул до него и погиб. Ему некуда было приземлиться, когда у него двигатель зачихал.

Собственно, большинство этих людей гибли именно потому, что героическая гибель как-то входила в их концепцию жизни. Поэтому они очень часто шли ей навстречу или, как там сказано, вальсировали с ней. Какая семейная жизнь у этих людей?

Большинство героев тогдашний прозы и героев, скажем, тогдашней кинематографии переживают коллизии двух типов. Либо это любовь, когда надо завоевывать объект, несколько по-конкистадорски, либо это рекорды, карьера, стремительное штурмование тех или иных вершин. Но в семейной жизни эти люди были абсолютно беспомощны, как беспомощны они были бы, я думаю, в обычном магазине. Это такие по-своему довольно-таки трогательные персонажи, но авторской симпатии они не вызывают ни в какой степени. Потому что они в ней не нуждаются.

«Мне часто бросают упрек, что все мои герои похожи на меня. Как вы к этому относитесь?». Знаете, мне тоже часто бросают такой упрек. Это упрек очень глупый. Потому что это всё равно, что (простите за аналогию - конкретно вашей прозы я не читал, Юра) упрекать Толстого, что у него все герои похожи на него. Что князь Андрей похож на него, Пьер Безухов похож на него, Левин. Что ни откроешь, везде Толстой. Не умеет он влезает в чужую шкуру.

Это упрек, который исходит обычно от людей, которые хотят вас укусить, но не могут. Которые не понимают, что на самом деле единственным средством познания реальности является рефлексия. Как говорил тот же Пастернак, забирайте вглубь себя земляным буравом. Если вы в себе не найдете реальности, ее нет нигде.

У читателя и у писателя, вообще у любого мыслящего человека, к сожалению, один способ познания реальности — это самонаблюдение. Наблюдение за другими, как правило, очень внешнее, поверхностное. Всю пустоту его замечательно разоблачил Набоков в рассказе «Королек», где герой наблюдает за несчастной жертвой, а несчастная жертва оказывается фальшивомонетчиком. Или у него Чернышевский (однофамилец) умирает, и за окном льется вода. И он говорит: «Никакой вечной жизни нет. Это так же верно, как то, что идет дождь». А дождь не идет — в это время поливают цветы на соседнем балконе, и сияет ясное утро.

То есть наши знания о других, по идее, поверхностны. Мы можем писать только о себе. Более того, рискну сказать, что меня интересует в людях именно то, что делает их более или менее одним человеком в разных вариациях. Вот эти все частности, отдельности — хобби, манеры, бородавка на носу — это, что называется, случайные черты. А вот то, что делает человека человеком — оно одно во всех людях, абсолютно. Оно одно и то же. Именно поэтому человек более или менее универсальное понятие.

Именно поэтому возможна антропология. То есть есть несколько доминирующих человеческих типов. И они далеко не сводятся к темпераментам. Как Татьяна Друбич предположила, например, такую классификацию: есть человек способный на насилие над чужим телом, а есть человек органически неспособный к этому. Это серьезное деление. А так, в общем, полагать, что все люди разные — это как-то не то чтобы поверхностно, а как-то неинтересно.

И конечно, любой автор пишет прежде всего себе. Потому что он сам является для себя неразрешимой проблемой. Особенно если он модернист. Как Камю решает для себя вопрос, почему ему все люди посторонние, и ничто его не трогают. Это, в общем, такой более философский, если угодно, более серьезный подход к литературе. Потому что влезать в чужую шкуру вы, опять-таки, можете только в пределах ваших довольно относительных и довольно приблизительных предположений. «Пиши, приятель, только о себе — всё остальное до тебя сказали».

Так что, Юра, вы этих людей не слушайте. Они просто сами не умеют ничего. Это всё равно как говорить: «У вас герой не меняется на протяжении дня». А почему он должен меняться? Герой вообще на протяжении жизни не меняется. Замечательно сказал в свое время... Забыл, где точно это было сформулировано, но, кажется, Шоу сказал об Уайльде. Да, Шоу. Я просто думал, не Честертон ли. Нет, Честертону было слабо. Это Шоу сформулировал, что Уайльд сел в тюрьму и вышел из нее совершенно одним и тем же человеком. Те, кто говорят, что он пережил духовную революцию, просто его не знали.

Да, простите, Уайльд свою судьбу предсказал в «Счастливом принце» — историю и своего успеха, и своего краха. Предсказана там и «Баллада Редингской тюрьмы». Потому что те христианские чувства, которые продиктованы и его послетюремные письма, и «De Profundis», и «Баллада» — это всё, простите, в изрядной степени присутствует уже в «House of Pomegranates», в «Гранатовом домике». Кстати говоря, и в значительной части его эссеистики. Да, собственно, уже «Рыбак и его душа», я думаю, как самое глубокое и пророческое, провидческое его произведение, всё рассказал и о нем, и о его душе, и о мучительных странствиях, которые он пережил.

До некоторой степени то, что с ним произошло — это воссоединение со своей душой, которая у него одиноко и потеряно бродила во время его лондонского триумфа, а потом в Редингской тюрьме она к нему вернулась и как-то актуализировалась.

Хотя я не думаю, что Редингская тюрьма была для Уайльда хоть сколько-нибудь благотворна. Я думаю, проблема в ином. Я думаю, что просто он наконец позволил себе быть тем, кем он был изначально — как правильно говорил о нем тот же Набоков, человеком строгих моральных правил. Даже, я бы сказал, несколько чрезмерным моралистом. Но моралистом, конечно, исключительным, сердечным и бесконечно нравственным.

«Недавно я пересматривал фильм «Не бойся, я с тобой-1919». Просто захватила волна ностальгии. И вы в роли Вальтера, и Ефремов, и Васильев. Сейчас это трудно представить. Нравятся ли вам фильмы Гусмана?». Мне больше всего нравится «Парк советского периода», в котором, мне кажется, Гусман высказался наиболее серьезным образом, высказался серьезнее всего в жизни. И он, мне кажется, наиболее серьезен и точен в этих вещах.

Он блистательный режиссер массовых шоу, и это не помешало ему стать мастером замечательного кино. «Не бойся, я с тобой» — превосходный истерн. Всё-таки Дунский и Фрид умели писать сценарии, а Гусман умеет снимать музыкальное кино. И конечно, «Парк советского периода» был абсолютно пророческой картиной. Всё сбылось. И не потому сбылось, что такова судьба России, а потому что мы сами так захотели.

И вообще, понимаете, поработав у Гусмана на площадке, даже в крошечном эпизоде, потрепавшись с Дуровым, что было само по себе невероятным счастьем, понаблюдав, как работает мэтр, я понял, что главное — это создать человеческую атмосферу, и тогда всё будет делаться само. Он, кстати, отснял в тот день минут 15 полезного времени. Это очень хороший показатель.

«Как вы относитесь к личности Валерия Приемыхова? Нравится ли вам его детская проза?». Влад, я не знал Приемыхова. У меня был шанс с ним лично познакомиться — Колтаков, по-моему, мне это обещал, но как-то не успели мы. И то, что я его не знал лично, мне очень обидно, потому что человек, судя по всему, был великолепный. Проза его мне симпатична — и сценарная, и детская. Мне кажется, что он был превосходный актер. Да и не вышла бы Машкова за плохого человека. Нет, он очаровательный. Машная, простите. Машкова — это совсем другая женщина. Но Машная — один из моих тогдашних кумиров и эротических грез.

«Расскажите об Ариадне Эфрон. Вы же ее знали». Ну, братцы, знать я ее мог разве что в 7-летнем возрасте. Она умерла в 1975 году, царство ей небесное. Хотя видеть ее я мог, потому что мы каждое лето ездили в Тарусу. У нас Чепелево недалеко, и мы заезжали туда. Паромную переправу я еще помню. Я мог, в принципе, наверное, ее видеть в одном из дачных садов. Она там жила с Алей Шкондиной всё последнее время. Но я никогда с ней не говорил.

И потом, мне было 7 лет. Знаете, как Слепакова, когда я ее спрашивал, знала ли она того-то и того-то — людей, которые в ее молодости были уже глубокими стариками или, скажем, абсолютно неприкасаемыми кумирами (из них Альтмана, например, она знала, а других в массе своей она хорошо если видела иногда на дачных дорожках в Комарове), она всегда отвечала: «Некрасова тоже не знала». Вот я тоже не знал Некрасова.

Алю Эфрон я прекрасно себе представляю, потому что ее проза (гениальная проза), ее переписка, ее переводы, ее мемуарные очерки сохранили ее облик. Как говорила Марина Ивановна, ее мать, человеку надо заботиться о своей душе. Как говорил Руссо, главная задача каждого человека состоит в том, чтобы описать себя — другого такого не было и не будет (это из предисловия к «Исповеди»).

Он говорит о себе как о человеке исключительном, но вообще-то все таковы. Причем именно расчистить в себе общечеловеческое, а не то, что делает вас отдельным и особенным. То, что делает вас человеком, то, что роднит вас с другими людьми. Расчистить еще одну грань человеческого, что мне кажется важным, а не описывать свою всегда несколько патологическую индивидуальность. Иными словами, не отвлекаться на свое «я», которое от души очень сильно отличается. То, о чем всё время говорит БГ: «Чем быстрее ваше эго исчезнет, тем быстрее вы увидите себя». Или Бога, если угодно.

Так вот как раз Аля Эфрон сумела с потрясающей отчетливостью сформулировать то, что делало ее несгибаемым уникальным человеком. У нее были в жизни эпизоды, которых она, как апостол Петр, не могла себе простить. У каждого есть свой петровский эпизод, у каждого есть свое «камо грядеши?». Но именно ее поразительная неубиваемая душевная стойкость становится понятной из ее самых ранних дневников, когда ей 8 лет, из ее писем Пастернаку из ссылки. Вот в чем она вся, Аля — из жуткого Туруханска, получив от него денежный перевод, она ему пишет: «Борис, все твои переводы без исключения очень хороши».

Д.Быков: «Парк советского периода» был абсолютно пророческой картиной. Всё сбылось. Потому что мы сами так захотели

Она гениальная женщина. И потом, знаете, всё-таки я в нее влюблен еще и по-человечески. В мою влюбленность всегда входил очень сильный элемент любования. Я думаю, что Ариадна Эфрон, простите дурака, самая красивая женщина в русской литературе. Просто у меня такой вкус.

Особенно же меня поражает то, что некоторые люди, причем вроде как ценители женской красоты, совершенно этого не понимали. Например, Пастернак, который говорил: «Она такая некрасивая — маленькое лицо и огромные глаза». Но эти эфроновские глаза в пол-лица, вот эти две лампы как раз и превращали ее лицо в какой-то такой невероятный софит, высвечивающий сразу в каждом его истинную сущность.

Ну и просто она… Знаете, это был хороший эпизод, когда она подошла к полицейскому в Париже (она пересказывала это, одна из ее устных новелл) и сказала: «За мной идет маньяк и требует, чтобы я назначила ему свидание». Полицейский сказал: «Мадемуазель, я прекрасно его понимаю». Вот это действительно было такое очарование.

Я думаю, что в «Июне» — в «Истребителе» меньше, но в «Июне» чувствуется эта влюбленность в Алю. Я действительно ревновал к ней по-настоящему всех мужчин вокруг нее. Особенно, конечно, главного мужчину ее жизни, который вот так ее не ценил.

Кстати, может быть, именно история с Мулей, которая, собственно, так мучительно закончилась (он так и не ушел от своей Шуретты, а она сразу после его ареста и расстрела вышла замуж за другого) — вот именно история Мули, наверное, как-то подействовала на меня роковым образом в том смысле, что я перестал уважать людей, разрывающихся между двумя семьями. Раньше мне это казалось признаком или сострадания, или слабости. А потом я понял, что это невероятная пошлость.

Просто Аля для меня — это какой-то такой эталон женщины и эталон писателя. Я считаю, что она была человеком гораздо более милосердным и совершенным, гораздо менее эгоцентричным, хотя, может быть, и менее одаренным, чем ее мать. В ней удивительным образом сплелись черты отца и матери. Вот насколько в Муре, по-моему, сплелись их худшие черты, их фанатизмы, их эгоцентризмы.

Я всё-таки думаю, что Мур был сыном Эфрона, а не Родзевича — здесь я верю Цветаевой, которая на этом настаивала. Я думаю, что здесь, конечно, Мурлыга — жертва этого союза, потому что ему достались самые невыносимые черты родителей. Простите, что я об этом так говорю, но для меня же они все живые. Точно так же и Аля — это какой-то удивительный случай, когда лучшие черты отца и матери дали рыцарственную гениальную женщину, потрясающую.

И, конечно, невероятную красавицу. Потому что Марина Ивановна красавицей себя далеко не считала. Она считала главной своей чертой одухотворенность. Она не понимала людей, которые предпочитали молодую прелесть Али. А я вот считаю, что действительно Аля — это самое совершенное, самое удивительное и, к сожалению, самое трагическое существо в русской литературе XX века. Из этого вы можете заключить, что моя любовь всегда пристрастна, как всякая любовь.

«Как вы считаете, что добило Капоте — реакция на «Услышанные молитвы» или что-то еще?». Кстати, моя самая сердечная благодарность Денису Захарову, моему главному коллеге по пропаганде Капоте и по любви к нему, который прислал мне его факсимиле, снабдив его, кстати, еще и совершенно замечательной банкой целебного меда.

Ден, вот такое вам спасибо! Я даже не знаю, что более жизнеутверждающе, что более целебно — это факсимиле или мед. Я люблю, когда писателю шлют мед или, не знаю, продукты. Потому что это то, о чем напоминает Розанов: «Помоги, читатель, своему писателю». Тем более, что в данном случае особенно приятно, что дар от коллеги. Хрен-то вам коллеги пришлют меду. Вот дегтю — это сколько угодно. Спасибо!

Что добило Капоте? Довольно простая вещь. Я не буду в очередной раз цитировать замечательные слова Засурского о том, что хороший писатель может писать во всякое время, а великий не во всякое. Не в этом было дело. Понимаете, Капоте в силу ряда особенностей своей личности (я думаю, что гомосексуальность здесь совершенно ни причем, а причем здесь прежде всего невероятная чувствительность, одиночество, вероятно, определенный МДП — то, что сейчас называют биполяркой) склонен был ходить к психоаналитикам и лечиться от депрессии.

В таких случаях психоаналитики закидывали очень многих американских писателей в совершенно неограниченном количестве прозаком или иными пилюлями. Неслучайно появилась книга «Нация прозака», а затем и замечательная экранизация. И как и в случае, кстати говоря, с Д. Ф. Уоллесом, это вызвало некоторый паралич творческих способностей. То есть успокоиться он, может, успокоился, но писать он больше не мог.

У него же последний всплеск вот этого невероятного таланта — это появление «Музыки для хамелеонов», гениального сборника, где напечатаны «Handcarved Coffins», где напечатано интервью с Мэрилин Монро. Вообще всё лучшее, что он писал за последние годы. «Мохаве» — гениальный рассказ, который должен был входить в «Услышанные молитвы». Ну и так далее. То есть великий сборник, о котором Лимонов очень точно сказал: «Сплошные мышцы, ни грамма жира». Кстати говоря, Капоте во время работы привел себя в идеальную физическую форму — похудел вдвое, вспомнил о каких-то практиках, сохраняющих здоровье. Ну а потом, видимо, его просто залечили.

Видите ли, ведь огромное количество американских авторов обращались к психоаналитикам, а психоаналитики подсаживали их на пилюли. Сегодня хождение к психоаналитикам стало модой в России. Но к сожалению или к счастью, большая часть этих психоаналитиков не имеет круглой печати и не может вам выдать той пилюли, которая бы вас, с одной стороны, успокоила, а с другой, парализовала.

Поэтому я принципиально не поддерживаю, принципиально не уважаю этого медикаментозного лечения. Хотя надо сказать, что с дочерью у меня был же (я много раз рассказывал) этот жестокий разговор, когда я говорил: «Женька, не можешь ли ты мне выписать то-то и то-то?». — «Это значит лечить следствие, а не причину». Я говорю: «Ну, так говорят все люди, у которых нет права выписывать то-то и то-то».

Но к счастью, почти ни у кого нет этого права. Поэтому я надежно застрахован от всякого рода ксанаксов, которые, может быть, и хорошая штука при реальной психической атаке. Но что-то они такое делают с творческой способностью.

Понимаете, они нужны людям, у которых действительно острая тревога, доходящая, не знаю, до рвоты, до пульса 175, до каких-то чудовищных соматических проявлений. Но нормальному человеку, у которого просто плохое настроение, это совсем не нужно. Химия, вещества в таких случаях являются, наверное, последним средством. Потому что, к сожалению, вылечивая одно, это лишает вас другого. Лишает вас самого надежного лечения — контакта с собственной творческой способностью.

Пока ты пишешь, ты жив. Вот проблема Маяковского, например, была в том, что он под конец жизни утратил контакт с этим своим лирическим «я», утратил контакт с поэтическим даром. Пока был этот дар, понимаете, он как-то спасал, как-то залечивал. А когда он исчезает, исчезает аутотерапия. Творчество всегда в огромной степени аутотерапия. Вот, боюсь, проблема Капоте была в этом. А с другой стороны, как ему было не обращаться к психоаналитикам, если старость его вот так мучила? Ужас старости. Всего 60 лет он прожил.

«Стоит ли нам опасаться появления аналога «Штази», основной массой которого будут наши с вами сограждане?». Знаете, не стоит опасаться того, что давно свершилось — доносительства. Я сейчас перед эфиром говорил с Венедиктовым. Он сказал очень правильную вещь: «Не то страшно, что у нас, возможно, страна арестов, а то, что у нас страна доносов». Это растление гораздо более страшное. Потому что арестовывают специально предназначенные для этого люди — довольно ужасные, продавшие душу дьяволу. Но это их частное дело. А вот доносят люди, наши с вами соседи. Их очень много, желающих.

«Если представить, что занятия в школах надо будет вести под запись с ежедневной отчетностью, не случится ли оттока преподавателей? Как бы вы поступили в этом случае?». Паша, а я, собственно, в этой ситуации нахожусь очень давно. Те лекции, которые я читаю, всегда идут под запись. И значительная часть моих уроков в школе идет под запись. И больше того, значительная часть моих лекций в институте идет под запись. Я не вижу в этом ничего дурного.

Я больше вам скажу. Когда мы работали в зуме, всё записывалось. Это очень полезно, потому что когда вам начнут предъявлять упреки, вы всегда сможете продемонстрировать контекст. Я вообще хотел бы, чтобы всё в моей жизни записывалось как можно детальнее. Кроме, может быть, секса, и то только потому, что замучают советами. Понимаете, разговорами, что не так. Помните, в классическом анекдоте: «Почему нельзя изнасиловать женщину на Красной площади? Замучают советами». Боюсь, что и здесь та же история.

Всё остальное я бы записывал охотно. Понимаете, вот Вознесенский говорил: «Когда ваша жизнь прозрачна, когда на вас устремлены прожекторы, когда вас все узнают и потом выкладывают фоточки — а вот такой-то пошел туда-то, то-то ел, то-то говорил — вы застрахованы от подлостей. Потому что ваша жизнь на виду». У славы есть серьезные плюсы. Когда человек живет как под прожектором… Писал же он: «Наша жизнь как дом без фасада — держись, Васята!», писал он Аксенову. Наша жизнь жизнь как дом без фасада. Это довольно существенно.

«Кому принадлежат стихи Спасибо, Господи, спасибо За то, что я еврей, Доисторическая рыба Из высохших морей?».

Знаете, вот меня так порадовали все эти письма! Их пришло 7 штук. Это потому, что правильно сказал Кушнер: «При жизни оценить поэта больше всего мешает сам поэт». Мешает его личность, его внешность, его другие тексты, его высказывания. Вот когда я цитирую свои стихи анонимно, сразу приходят слова: «Откуда эти волшебные строчки?». Спасибо вам огромное! Я так счастлив.

Видимо, если бы вы знали, что они мои, вы бы сразу увидели в них педалирование еврейской темы или, может быть, публицистику, или прозу — ну всё, в чем меня обычно упрекают люди, не умеющие писать стихи. А вы увидели, что они хорошие. Я, наверное, теперь буду публиковаться только анонимно.

Это стихотворение я напечатаю в «Новой газете», и вы его прочтете целиком. Это серьезные стихи, не политические. Я написал их после «Бабьего Яра» Лозницы. «Бабий Яр. Контекст» — такой фильм точка он вызвал у меня некоторые серьезные размышления.

Почему я полюбил эту картину, невзирая на ряд вполне концептуальных претензий к ней (и многие из них были высказаны на этом просмотре в Киеве)? Видите ли, я увидел в этой картине многие из тех высказываний, за которые сегодня в России устраивают публичную травлю и обструкцию. А между тем в них нет ничего ужасного. Это просто осмысление истории. Поэтому у меня сильные сомнения в том, что эта картина вообще будет здесь показана.

Но посмотреть ее стоит, как всё, что делает Лозница. Согласны вы, несогласны — прав Хржановский. Он выделил в этом одну линию, и эта линия важна. Одну сюжетную линию. Вот посмотрите. А стихотворение будет. Спасибо вам, ребята, на ваших бесконечно добрых словах!

«С какими чувствами, мыслями и надеждами вы встречаете новый учебный год?». С двумя основными чувствами. Во-первых, с радостью, с предвкушением (я об этом уже говорил в «Родительском собрании») сложного и умного 9-го класса.

Я уже был у них на нескольких уроках. У нас в «Сечении» есть такая практика, что мы как бы ходим прицениваться, примериваться: возьмете вы этот класс или нет. Я на нескольких уроках у них был, нескольких детей выделил — на мой взгляд, совершенно гениальных. Некоторых даже пригласил на мои лекции ходить бесплатно, потому что это те дети, для которых я говорю. Сложные, неприятные, очень быстро всё понимающие, очень умные, очень скептические и едкие, но великолепные. Поэтому привет мой всем коллегам по «Золотому сечению». Жду не дождусь дня, когда приду в эти 9-е. В этот 9-й конкретно.

А второе чувство, с которым я встречаю этот учебный год — определенные опасения, что в России в целом будет сделан определенный перекос в сторону воспитания, а не образования. В сторону разного рода официальных мероприятий и отчета о них. Это пугает, настораживает. Но приятно уже то, что на встрече с Владимиром Путиным учителя подняли тему категорической неготовности современного педсостава к психологическим нарушениям в школе.

Например, к буллингу. Я вообще уже говорил об этом на «Дожде»*: я не люблю явлений буллинг, шутинг. Можно подумать, что буллинг и шутинг есть только в Штатах. Есть хорошие русские слова травля, расстрелы, обращение с оружием. Всё это есть. Конечно, класс, и особенно учитель чаще всего не готов к системной борьбе с травлей.

Это лишний раз напоминает нам о том, что институт экстремальной педагогики — насущное требование современности. Или, по крайней мере, курс экстремальной педагогики, который преподавался бы не как сейчас, спустя рукава, а серьезно.

Ребята, это же всё не праздные слова. Мы, учителя, сталкиваемся сегодня с теми явлениями в классе, с которыми очень часто не знаем, что делать. И это далеко не только травля. Это антилидерство, когда сидит человек, намеренно срывающий все ваши мероприятия. Он просто выбирает вас врагом — учителя. Не ученика, нет — учителя. Компрометирует все ваши действия, ваши слова, ставит вас перед серьезными вызовами, проблемами.

Или когда мы просто сталкиваемся с полным неуважением к статусу учителя как такового. Или когда мы сталкиваемся в классе с сектой, и не знаем, что с ней делать. Вот мы знаем, что суицидальная секта действует в классе, и мы не знаем, что с этим делать. А это явление очень серьезное. Тут надо читать не только роман «Девственницы-самоубийцы», который тонко раскрывает эротическую подоплеку подростковых самоубийств. Тут надо читать Щеглова, понимаете, надо читать расследование «Новой газеты» о «Синих китах». Надо понимать, с чем мы имеем дело.

Мы имеем дело с паразитированием, с игрой на очень серьезной, очень катастрофической особенности подростковой психики, на ее хрупкости и уязвимости. А секты бывают не только суицидальные — секты бывают и религиозные, секты бывают и тоталитарные. Обо всём этом надо помнить. Дети вообще уязвимы для пропаганды. Вот надо делать всё возможное, чтобы их спасать.

«Хочу познакомиться с творчеством Мамлеева. Подскажите, с каких рассказов лучше начать». Не с рассказов. Ну, можно прочитать «Утопи мою голову», но я думаю, что лучше всего прочитать «Московский гамбит», чтобы иметь представление о мамлеевских, так сказать, техниках и об истоках его литературы. О среде, которая эту литературу порождала.

Д.Быков: Есть опасения, что в России в целом будет сделан определенный перекос в сторону воспитания, а не образования

К тому же «Московский гамбит» самый, так сказать, нормальный из его романов. Потому что если вы начнете с «Шатунов», не факт, что вы даже дочитаете. Есть некоторые люди, которые советуют начинать с «Мир и хохот». Но я думаю, что всё-таки с «Гамбита». А лучше всего прочесть «Вечную Россию». Тогда вы, по крайней мере, понимаете метафизику Мамлеева и не относитесь к его прозе как к набору страшилок.

«В мастерской Брусникина есть спектакль «Право на отдых» — заседание Союза писателей по вопросу творчества Галича. Титов и Шугайкин создали музыку и студийные аранжировки на тексты Галича, выпустили сборник. Это невероятно красиво. Слышали ли вы?».

Галич вообще, когда его хорошо обработают музыкально, очень красив. Но это еще и потому, что он использовал огромное количество классических городских романсов, фольклорных мелодий. Собственно, оригинальных мелодий у него не так много. Хотя они есть. Галич, мне кажется, немножко комплексовал по поводу своих вокальных и музыкальных возможностей, хотя хорошо играл на гитаре и вообще был очень музыкален.

Кстати говоря, альбом его песен с профессиональной музыкой вышел, если мне память не изменяет, в Норвегии еще, что ли, в 1976 или 1975 годах. Там, где он поет «Прощание славянки». Я сейчас в перерыве уточню название этого альбома. Галич некоторые свои вещи проговаривал — пел таким нарочитым речитативом, немножко стариковским. На самом деле этот говорок не должен прятать от нас великолепную музыкальную стихию его песен:

По рисунку палешанина Кто-то выткал на ковре Александра Полежаева В черной бурке на коне.

Кто ж это забудет? Не говоря уже о том, что это легко поется, но совершенно не имитируется. Как, в общем, и музыкальный дар Окуджавы, музыкальный дар Галича вне сомнения. Другое дело, что для Галича всё-таки на первом месте всегда стоял текст. К музыке он относился абсолютно служебно.

«Нравится ли вам театр?». Не всякий. Театр — он же, понимаете, как замечательная фраза Губермана: «Умный еврей, конечно, умнее всякого мудреца, но глупый еврей глупее любого другого идиота». То есть это такая нация крайностей. В этом смысле, не желая впадать в националистические разговоры, в прения о национальном характере, я могу сказать, что театр тоже явление крайностей. Хороший театр исключительно хорош, но плохой театр вообще невыносим.

Театр не бывает средним. Вот посредственное кино возможно, потому что можно вытянуть за счет визуальной агрессии, за счет визуальный мощи. Просто большая картинка на большом экране — это всегда интересно. Во всяком случае, для киноманов вроде меня. А в театре бывает безумно интересно, нечеловечески интересно, на грани эксперимента над душой, на грани душевной болезни — на грани Михаила Чехова, если угодно — а бывает скучно. Понимаете, бывает просто никак.

Поэтому театр я люблю меньше кинематографа. Здесь меньше процент удач. Но зато великий театр — театр Някрошюса, некоторые постановки Крымова, всего без исключения Юрия Любимова, абсолютно — я ценю чрезвычайно высоко.

«Видели ли вы спектакли Диденко «Левша» или «Норма»?». «Норму» видел, «Левшу» нет.

«Что вы можете особо отметить в «Гоголь-центре», помимо «Мизантропа»?». Ну, «Мизантроп» — понятное дело, мой перевод. А в принципе, я «Гоголь-центр» очень люблю. Мне чрезвычайно многое там нравится. Нравится прежде всего его подлинно студийная атмосфера, атмосфера живого поиска.

«В предыдущем эфире вы говорили, что у многих произведений, присылаемых вам, абсолютно серый язык соцреализма и глянца. Но не кажется ли вам, что именно такой язык соответствует текущему времени, а пышные описания и метафоры остались в более теплых временах?». Женя, я как раз не сторонник пышности. Как раз гламурная проза очень пышна. Но вот мучительно серый язык большинства произведений — он же сер не потому, что он нейтрален.

Я совершенно не против нейтрального языка. Наоборот, я здесь скорее солидарен с Пелевиным, который говорит, что язык должен быть как вода — ее не замечаешь, и сквозь нее всё видно. Лучший стиль — это когда его не видно. Как говорил тот же Толстой, «мастерство такое, что не видно мастерства». Я как раз не люблю, когда каждая фраза кричит: «Посмотрите, как я построена!».

Но серость — это совсем другое. Это заштампованность. И вот как с этим бороться? Нельзя же продать, например, слушателю курсов какой-то набор приемов по борьбе со штампами. Их нет. Я в свое время взялся писать книгу об Окуджаве именно потому, что мне хотелось понять, как устроена литература, из которой я состою. Я помню, я разговариваю фрагментами его песен, его прозы. Как это вытравить из себя?

Со штампами бороться проще всего, перейдя на другой язык. Тогда вы начинаете писать, как не писал никто до вас. Но велик шанс, что это будет абсолютно кривая литература. Как русские стихотворения Рильке, поражающие своей точностью, наивностью и беспомощностью.

«У убийцы или у отдающего приказ на убийство после неоднократных неудачных попыток покушения наверняка подрывается вера в Бога, если она вообще была. Происходит ли в его душе смятение, как вы думаете?». Во-первых, не факт, что у убийцы есть душа. Во-вторых, если она и есть, такая, чистая от полного неупотребления, совершенно девственная, то мне кажется, наоборот, когда он несколько раз убеждается, что Бог кого-то хранит, в нем зарождается вера в Бога. Когда он видит, что попытка за попыткой становится безуспешной.

Тому если наглядное подтверждение — Борис Бажанов, сталинский секретарь. Oн убег. Он мало знал, конечно, и сильно подвирал. То немного, что он знал, он вывалил уже в первый год своего бегства — по-моему, через Иран. В общем, он куда-то уходил через Ближний Восток. Короче, он переживал 5 покушений. Дважды он перевербовал убийцу самостоятельно. Я думаю, что после этого любой человек начинает верить в то, что Бог его хранит. И убийца тоже. Как, собственно, в «Уколе зонтиком».

«Существует горестный «Клуб 27». В него входят гениальные музыканты, оказавшие влияние на мировую музыку. Мы их помним, они у многих на слуху. Есть ли что-то подобное в поэзии». Ну конечно есть — «Клуб 37». Он общеизвестен. Причем, видите ли, даже попытка соскочить с поэтического ремесла, как у Рембо, не спасает. Рембо уже 15 лет не писал стихов, а всё равно умер в 37 лет. «На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо».

Насчет того, что «нынешние как-то проскочили» спорно, потому что 37 остается довольно мучительной цифрой. У Александра Александрова была своя теория, согласно которой, опасны все цифры вокруг семерки — 49, 42, 35 и так далее. А 37 — такой частный случай. Это не всё объясняет. Я думаю, что к 37-ми годам иссякает ваш запас душевного здоровья или ваш запас впечатлений. Надо делать какой-то скачок. Вот 28 и 37 лет в этом смысле довольно опасные цифры.

Я, кстати, думаю, что смерть Высоцкого была более или менее случайной в 42 года. Я думаю, что он, хотя и жег свечу с двух концов, но погиб на взлете и накануне величайших свершений. Судя по поздним стихам, таким, как «Белый вальс», «Пожары» или «Песня о конце войны», он выходил на такое акмеистическое плато, и ближайшие 5-7 лет его творчества обещали быть просто потрясающим взрывом.

Хотя были и свои издержки у этой новой манеры. Были огромные песни, длинные песни-поэмы. Иногда это приводило к шедеврам, как, например, «Разговор с палачом». И уж совсем бесспорный шедевр — «Баллада о детстве», которая просто мне кажется вообще лучшей его песней. Высоцкий шел, конечно, вот так — он шел вертикально.

«Писатель, публицист, журналист, получивший заказ из-за бугра на написание книги, сценария или пьесы — иностранный агент?». Чимп, голубчик! Господи, ну что вы говорите? Что такое «из-за бугра»? Что это у вас за понятие? Как бы это сформулировать? Бугор... «О русская земля! Уже за шеломянем еси». В наше время понятие «из-за бугра» совершенно условно, потому что ну какой бугор? Земля едина!

И главное, «получивший заказ из-за бугра». Во-первых, писатель, как правило, не получает заказ, когда он что-то пишет. «По мандату долга». Но если он получает заказ, например, от американского издательства на книгу о русской политической жизни, то по меркам современной России он, разумеется, иностранный агент. Ну а так-то, вообще, понимаете, писать о родине для заграницы — это норма.

Радоваться надо, что их там интересует наша жизнь. Ведь вы не очерняете, ведь вы не выдаете военные тайны — вы описываете для народа одной страны жизнь народа другой страны. Вот и всё. Везде видеть заказ, везде видеть заказчиков, везде видеть забугорных или заокеанских агентов. Я понимаю, что нам навязывают эту парадигму. Но зачем же быть первым учеником?

«Прочитал рецензию Юзефович на новую книгу Пелевина. Не кажется ли вам, что по описанию это очень походит на глубоко проработанный «День опричника»?». Нет, скорее это походит на «Доктора Гарина», потому что секс с неантропными сущностями, с нечеловеческими — как с этой альбиноской в «Докторе Гарине» или с куклой и симулякром в «Снаффе» и в новом романе, в «Трансгуманизме» — это наводит на мысль, опять-таки, о непреднамеренном совпадении.

Разумеется, не о том, что Сорокин и Пелевин — это одно и то же лицо. Я думал, кстати, какое-то время запустить такую литературную мистификацию, что нет ни одной фотографии, на которой Сорокин и Пелевин были бы вместе. Отсюда следует, что это один и тот же человек. Что «сорока» в некоторых говорах — это «пелева». Это, конечно, полная ложь, но некоторые купились бы. Как говорил Ленин (помните цитату?), «Особенность интернета в том, что цитаты в нем не проверяются».

Что касается вот этого секса с неантропными сущностями, с нечеловеческими — наверное, это вызывается определенным пресыщением, что ли, определенной тоской по поводу того, что, как сказано у Бродского, даже во сне вы видите человека. Всё человеческое, слишком человеческое. Хочется совокупиться с чем-нибудь нечеловеческим. Но мне не хочется. Ну вот, может быть, они устали описывать человека. Всяко бывает.

«Вы не находите, что современная фантастика, по сути, популяризация достижений современного мира?». Нет, к сожалению, не нахожу. Тут, видите ли, в чем дело — вот возвращаясь к теме человеческого. Выход за пределы человеческого — все ждут, что там будет что-то безумно интересное. А там безумно скучно. Интересна только эта тонкая прослойка человеческого на страшном неоантропном, неживом мире. Тонкий слой органики на мире сплошной неорганической химии. Выход за пределы человеческого — это почти всегда выход за пределы литературы и выход вниз. Как тот бульдозер у Пелевина, который роет землю под собой.

«Как начинающему писателю понять: то, что он пишет — графомания или нет?». Женя, очень просто. Если вам это доставляет только наслаждение и никаких мучений — это графомания. Если это наслаждение и прежде всего сильный мазохизм — это литература. Вернемся через 5 минут.

НОВОСТИ.

РЕКЛАМА.

Д. Быков

«Какой может быть исповедь современного конформиста, а еще интереснее, нонконформиста? Один психолог замечательно определял вину как нереализованную ответственность». Нет, вина и ответственность — это синонимы. Бойтесь людей, которые вас пытаются обвинить.

Покойный Колтаков, царство ему небесное, как раз говорил…. Мы с ним обсуждали, когда я писал «Оправдание», вот этот вопрос: зачем надо было обязательно добиться под пытками признания? Почему нельзя было просто оговорить человека? Он говорит: «Да потому, что пока он себя не оговорил, ты его не сломал».

В России надо быть виноватым. Это страна виноватых. Поэтому тот, кто без пыток подписывал признание, от пыток освобождался. Правда, получал 10 лет. А тот, кто под пытками не ломался, как известный адвокат Марк Иосифович Коган, получал 3 года. «Ни за что у нас дают 5» — помните, как в этом мрачном макабрическом анекдоте. Так что навязывание вины, навязывание чувства вины — это главная практика российского государства.

Что касается исповеди конформиста или нонконформиста, знаете, исповедей нонконформистов довольно много. Как книга того же Когана «Исповедь строптивого адвоката», или воспоминания Орлова, воспоминания Каминской. Я уж не говорю о воспоминаниях Подрабинека или о повестях Наума Нима — наверное, моего любимого прозаика этой темы. Довольно много таких вещей. Но вот исповеди конформиста я пока еще не читал, сколько-нибудь убедительной. Она не получается.

«Вспоминаю книгу Ратнера и ваше предисловие к ней. Могла бы экстремальная педагогика помочь Нике Турбиной?». Безусловно! И только для того она и существует, Олег, чтобы помогать ребенку, а не мучить его. По книге Ратнера, которую он мне сейчас подарил в Днепре — новое издание с массой новых фактов, которых я не знал… В общем, довольно выразительное чтение — Саша, спасибо! Особенно меня там поразили, конечно, фотографии. Но из этой книги совершенно ясно видно, что 90% стихов написаны не ей, и даже без ее участия. Напрямую этот вывод не проговорен, а кое-где и проговорен, что, собственно, и обеспечило этой книге такую скандальность.

Д.Быков: Хороший театр исключительно хорош, но плохой театр вообще невыносим. Театр не бывает средним

Что экстремальная педагогика должна была ей помочь... Понимаете, ведь Нике Турбиной надо было избавиться от чувства своей исключительности. От чувства заброшенного гения, которого все любили и все бросили. А никто не обязан был вечно создавать вокруг нее шум. Это она должна была создавать новые инфоповоды, сочиняя всё лучше и лучше. Чего не произошло.

Но она и не сочиняла никогда. Она была больной нервный ребенок, очень рано приобщившийся к алкоголю и взрослым радостям. Очень испорченный (именно испорченный в прямом смысле слова) совершенно неадекватной, талантливой и несчастной семьей. Надо было ее реабилитировать. И у нее были в Москве такие педагоги, и Ратнер о них пишут подробно. Во ВГИКе у нее были педагоги, которые совершенно родственно к ней относились.

Но ни один человек не будет жить за вас. Конечно, она нуждалась в мужчине, который не просто терпел бы ее, а еще и умел бы на нее влиять. Конечно, она нуждалась в человеке, который иногда отхлестал бы по щекам, а иногда, наоборот, сказал бы необходимый единственный комплимент. А иногда просто взял бы ее судьбу в свои руки. Она в этом нуждалась очень остро. Она было психологически не адаптирована, беззащитна, страшно инфантильна. Конечно, если бы она не манкировала школой, в школе ею должны были заниматься серьезно. Но, к сожалению, как раз в школе-то ее абсолютно проглядели.

«Читали ли вы работы Клайва Льюиса по христианской апологетике?». Читал, куда деваться? Я же всё-таки, понимаете, общался с Трауберг, у которой, кстати, был довольно скептический взгляд на Льюиса. Ну и он, по-моему, один из любимых писателей Лукьяновой, а уж Лукьянова-то, конечно, мне это подкладывает в большом количестве.

Нет, Льюис замечательный писатель. Насчет адвокатуры Бога — Бог, в общем, как-то не нуждается в адвокатуре Льюиса. Но с другой стороны, всё движение апологетов многое сделало для того, чтобы религия, казалось бы, отправленная в детскую человечества, стала опять интенсивно обсуждаться, дискутироваться. В любом случае, то, что вопрос о Боге оказался ключевым вопросом ХХ века — это заслуга в том числе и серьезных вдумчивых апологетов. Теоретические сочинения Льюиса я люблю больше, чем его «Нарнию». Но в любом случае, это добрый замечательный человек.

«Сегодня 150 лет со дня рождения Драйзера. Поздравляю!». Не знал. «Какие его идеи еще не воплощены в экономике, политике и литературе?». Насчет политики не знаю. У Драйзера были сложные политические взгляды. Вот они как раз эволюционировали. Ортодоксальным коммунистом к концу жизни он не был. А вот что касается идей литературных, то «литература факта», которая в его очерках и особенно в романе «Американская трагедия» достигает едва ли не высшего своего проявления, по-прежнему не на том уровне, на каком мы могли бы ее видеть.

Высшее проявление «нового журнализма», заложенного Драйзером — пока это только «In Cool Blood» Капоте и, может быть, «Executioner`s Song» Мейлера. И то «Executioner`s Song» чудовищно многословная книга. А вообще документальные расследования не всегда хороши. Вот «Странный уголок рая» — гениальная книга. Всё время забываю авторку, авторшу. shop.ua так, конечно, «The Strange Corner of Paradise», насколько я помню, «Странный угол рая».

Я вообще считаю, что эталонная проза журналистского расследования — это драйзеровская «Американская трагедия» и в каком-то смысле «Трилогия желания». Хотя Каупервуд мне не нравится. Вот у матери он был одним из любимых персонажей, а мне он кажется довольно примитивным. Но Бог с ним, это, опять-таки, мои частности.

«Сегодня же еще 125 лет со дня рождения Раневской. Какие ее шутки вам нравятся больше всего? И нельзя ли лекцию о Шервуде Андерсоне к его юбилею?». Лекцию о Шервуде Андерсоне зачем? Есть большая статья о нем в «Дилетанте», вышедшая как раз в октябре ко дню рождения моего Шервуда. Это спасибо Нике Куцылло (она так приурочила) и Дымарскому. Я не вижу, что еще досказывать к этой апологии. Она и так, по-моему, чересчур восторженная.

О Шервуде Андерсоне гениальная статья о «Темном смехе» Ольги Пановой, главного нашего специалиста по нему. Я счастлив, Оля, что наши вкусы так сходятся. Два у нас с вами любимых автора — Илья Кормильцев и Шервуд Андерсон. И это меня восхищает.

А что касается Раневской, то больше всего мне нравится вот эта ее фраза в интервью Крымовой. «Почему вы так часто меняли театры?». — «Искала высокое искусство». — «И что, нашли?». — Да, в Третьяковской галерее». Это прекрасно.

Рекомендуют мне лучшую книгу о 90-х. Беда в том, что, скорее всего, рекомендует именно автор, а я таким рекомендациям не верю. Но прочту. Спасибо, прочту.

«Не хотите ли вы поговорить о природе юмора, его особенностях у разных национальностей и о феномене черного юмора?». Кристина, я в свое время задумывал такой цикл телепередач о юморе разных стран. Юмористические программы разных стран. Это бы очень смотрелось. Немецкий телевизионный юмор, датский телевизионный юмор — совершенно особенный. Английский телевизионный юмор. Я, кстати, в Одессе наконец увидел живого Терри Гиллиама, хотя у меня не было возможности с ним поговорить. Но видел — колоссальное событие.

Значит, у меня есть ощущение, что такая антология типа «Улыбки разных широт», но просто с цитатами — она бы очень расширила горизонты. Но мне, наверное, скажут, что это невозможно, потому что авторские права. Но можно же, наверное, как-то договориться. Можно, наверное, наладить обмен, продать какие-то наши юмористические шоу, если до них найдутся охотники.

И русский юмор как раз в основном черный, потому что его гениально определил Искандер. Когда-то Сью Таунсенд сказала, что если бы Искандер написал только одну эту фразу, он бы уже был гениальным писателем: «Юмор — это след, который оставляет человек, заглянувший в бездну и отползающий обратно».

Вот такой юмор я люблю — черный юмор, юмор перемигивающихся в экстремальной ситуации. Юмор людей, которые знают о жизни — как у Ахматовой: «Мы знаем друг о друге что-то ужасное». Я очень люблю черный юмор. Кстати, юмор Пелевина мне очень нравился одно время, пока он был. Но, может быть, его сегодняшние остроты — это буддийский способ шутить.

«Посоветуйте книги, похожие на «Кто виноват?» Герцена». А что там, собственно? Ну, Тургенев, «Дым». А вообще мне кажется, что «Кто виноват?» не очень хорошая книга. Лучшая книга Герцена — «Былое и думы». Тут и думать, по-моему, нечего.

«К вопросу о пьесе «Бесприданница», — спрашивает Энди. — По-моему, она не совсем хороша в плане воздействия на обывателя, на молодежь. В ней нет положительных героев, нет намека на светлое будущее». А у меня там есть в «Беспредельщице» такая ария человека из зала, специально написанная. Вот ее бы я сейчас с удовольствием прочел, но не могу, Еще месяц подождите. Я потом начну ее читать на вечерах.

Там просто ария, что народа нет в пьесе. Вот если бы в пьесе был народ, он бы сейчас спас. Но народ бы и Гамлета спас. Там говорится, что он короля бы снес. Народ бы и Фауста отговорил от дружбы с Мефистофелем. Надо в пьесу вводить народ, чтобы он не безмолвствовал, а делал.

Кстати, вот у меня тут появился новый педагогический прием. Делюсь, коллеги — у нас же скоро, как-никак, 1 сентября. Значит, идея такая. Какого героя ввели бы в пьесу, или вообще в роман, в классическое произведение, которого там не хватает? Вот о человеке можно всё сказать по тому герою, которого он бы ввел.

Это помните, как Олеша мечтал ввести в шахматы фигуру дракона. Дракон один раз вмешивается в действие и бьет любую фигуру. На это Катаев ему сказал: «Но это обессмысливает игру». — «Именно!», — радостно сказал Олеша. Вот, может быть, именно так и надо.

Но какого героя не хватает. Мне кажется, в «Войне и мире» очень не хватает героя, который бы вовремя что-то присоветовал Пьеру. Баздеев не справился (он же Поздеев). Я думаю, что в тургеневских романах очень не хватает женщины, которая подходила бы Базарову. Ну не Анна же Сергеевна Одинцова, холодная и чистая, как ее постель? Знаете, надо ввести такого героя. Вот от того, какого героя вы ввели бы в пьесу, очень многое зависит.

Вот вы хотите ввести в «Бесприданницу» положительного героя. Там вообще-то есть положительный герой — это Кнуров. Но Кнуров считает, что всё продается и покупается. Хотя в нем черты самого Островского, мне кажется, видны. Во всяком случае, Кнурова в опере я писал для себя. Там ему почти не надо петь, и поэтому я горжусь для этой роли очень хорошо. А вообще вы правы в том, что вредно воздействует эта пьеса. Нет положительного героя.

«Можно ли поговорить о Наталье Горбаневской в честь юбилея выхода на площадь?». Наталья Горбаневская, как и Валерия Новодворская, была человеком очень бескомпромиссным, очень неудобным в общении, очень умным и литературно необычайно одаренным. Я люблю таких людей наблюдать издали. При этом у Горбаневской есть несколько действительно гениальных произведений.

Называется песнью, А чаще стихом, Кормится плесенью И толченым стеклом.

Лучше просто не скажешь. Да и вообще Горбаневская очень интересный поэт, недооцененный.

«Как вы относитесь к Патриции Хайсмит?». Не настолько знаю, чтобы относиться. Как раз «Талантливый мистер Рипли» мне никогда не был особенно интересен. А вот ее сборник рассказов «Eleven», я помню, на меня произвел некоторое впечатление, купленный в американском букинистика. Книжка 1970 года.

«Объясните смысл песни Гребенщикова «Не судьба». Что означают слова «Шторм — это я?». Да вот они ровно то и означают. Вы всё ждете каких-то внешних обстоятельствах, а они в вас. Вы ждете, что кто-то за вас решит, а решаете вы. Бог сделал вас как свое орудие. Другого орудия у него нет. Шторм — это я.

«Буквально там и тут умирают замечательные люди, необязательно от ковида. Вы назвали это эвакуацией. Для чего она нужна?». Нет, необязательно эвакуация. Это так самоутешаться легче. Но мне всегда вспоминаются гениальные слова Кима: «Какой концерт, ребята, идет на небесах!». Да и многие вообще говорили. У Кушнера было замечательное стихотворение, помните? — «Меня там знают, мне там будут рады».

У меня вот (грех себя в этот ряд вставлять) недавно было стихотворение. Я думаю, что здесь я уже нигде не дома, а там дома. Там все люди, которые делали мир для меня домом. Поэтому да, хочется думать, что туда отбирают некую элиту. Но к сожалению или к счастью, многие подонки тоже не задерживаются. Господь забирает отнюдь не только лучших. Именно поэтому жизнь еще возможна.

«Я слишком люблю Пелевина, чтобы читать его свежие романы. Он устал. Что его заставляет писать очередные (слово «новые» неуместно) романы, неизвестно. Наверное, ему просто тяжело отпустить читателя». Да нет, я думаю, материальные его потребности давно удовлетворены. Да и какие у буддиста материальные потребности? Вообще просветленные люди движимы другими целями. Наверное, у него какое-то особенное великолепное стремление катехизировать читателя или, может быть, как-то облегчать ему жизнь.

Д.Быков: В России надо быть виноватым. Навязывание чувства вины — это главная практика российского государства

Я думаю, что он движим как раз высокими чувствами. Но почему-то проза его никак этого не отражает. Его высокие чувства как-то касаются только регулярности появления этих текстов. Сами же эти тексты выглядят действительно какими-то подозрительно бесчеловечными. Даже не бесчеловечными, а просто усталыми. Это верно. Но никто из нас от этого не застрахован.

«Как вы думаете, почему Лимонов так часто затрагивал в своих романах тему гомосексуализма?». Ну вы же помните, сказано же у Венедикта Ерофеева, что остались только две проблемы — Ближний Восток и гомосексуализм. Скоро проблема Ближнего Востока будет решена, и останется один гомосексуализм.

Если же говорить серьезно, то Лимонов не так уж часто эту тему затрагивал. Она его вообще не волновала абсолютно, в отличие от некоторых потребителей романа «Это я, Эдичка». Гомосексуальная тема есть в «Эдичке», есть в «Дневнике неудачника» — собственно, и всё. Тема сексуальных практик его занимала, да. Почему-то секс — это очень интересно. Лимонов любил писать интересно, умел. Его занимали темы кулинарии, секса, одиночества — всё, что интересно.

А почему секс так интересен, я до сих пор не понимаю. Я вот в нескольких интервью последнего времени развиваю эту тему: почему так интересен секс? И вообще любовь. Мы же более-менее знаем, чем всё закончится. Есть не так много вариантов развития. Но почему-то… Я, собственно, сейчас пишу роман о любви, как это ни ужасно. Хотя это любовь двух субличностей — тоже не совсем антропная, но всё-таки любовь. Почему-то любовь остается самым интересным делом. Не знаю.

«Не кажется ли вам, что 10 тысяч рублей — это подкуп избирателя?». Не подкуп, нет. Это же не перед выборами, они после выборов. Это не подкуп. Можно сказать, что это шантаж, а можно, что это демонстрация небрежения, потому что 10 тысяч — это очень мало. Не знаю.

В любом случае, я согласен с Сергеем Марковым (я не так-то часто с ним согласен), что выбран, прямо скажем, не лучший момент вручать эти деньги. Правда, то, что он предложил, еще циничнее — он сказал, что лучше бы их в День Победы вручили или в День пожилого человека. Это вообще, по-моему, запредельный цинизм. Но Сергей Марков — он же и нужен для того, чтобы как-то компрометировать лоялизм.

«До революции люди чувствовали страну под ногами?». Наверное. Не знаю. Чувствовал, собственно, Мандельштам. А так миллионов 200, наверное, не чувствовали. Или сколько их было? Гораздо меньше, но, кстати, по подсчетам Менделеева, к концу века должно было быть 500. Но тогдашняя Россия густонаселенная, включавшая Финляндию и Польшу, я думаю, не чувствовала страны под ногами. Особенно ее не чувствовали люди, лишенные простейших политических прав.

Может быть, «Мы живем, под собою не чуя страны» — это именно мнение Мандельштама, который в 1913 году чувствовал сознание своей правоты и написал, что «поэзия — это сознание своей правоты» в статье «О собеседнике», а в 1934 перестал. Но думаю, что чувствовать страну под собой — значит, чувствовать ее своей. Чувствовать, что от тебя что-то зависит. Наверное, он не чувствовал в 1934. А большинство, я думаю, и в 1913 не чувствовали. Они потому и так радовались событиям 1914 года, что хотя бы войну использовали как способ ощутить страну своей. Довольно быстро этот способ их разочаровал.

«Какого героя не хватает в «Гарри Поттере»? Кого бы вы ввели? Понятно, что теперь она добавила обскура». Вот это хороший вопрос, Олег. Я не знаю, кого там не хватает. Там вроде все есть. В том числе мой любимый герой, конечно — Люпус, вот этот оборотень, который является метафорой творца, метафорой, конечно, поэта. Он мне вообще больше всех там нравится, честно говоря. То, что они все ради него оборотничали… Нет, это мой любимый герой.

Не хватает там, мне кажется, какого-то персонажа, который мог бы убедительно от противного разоблачить даже не Волдеморта, нет, а того, кто по-настоящему там интересен и кто, конечно, толком не реализован. Это Гриндевальд. Особенно Гриндевальд стал понятен благодаря тому, как его сыграл Джонни Депп. Предтеча фашизма, а может быть, и фашизм, но в любом случае, этот идол Европы первой половины века. Дамблдор не является убедительной альтернативой ему, потому что они не пересекались после тех 2-х недель, когда дружили. Кто-то, кто его бы высветил. Знаете, Леверкюна своего ему не хватает, но это отдельная тема.

«Прочтите что-нибудь по поводу конца лета». Ой, знаете, я уже читал юрковские «Астры»:

Астры стоят в высоком стакане, На сотни верст осыпая цвет.

Наверное, имело бы смысл детально проанализировать стихотворение Арсения Тарковского «Вот и лето прошло, словно и не бывало». Стихотворение, которое подвергалось омузыкаливанию, подвергалось, так сказать, внедрению в «Сталкера», но не подвергалась анализу. Пожалуй, я это стихотворение разберу.

«Раз уж вы заговорили про мед, расскажите про «Вересковый мед». Люблю ее со студенческих лет». А я тоже ее очень люблю. Для меня «Вересковый мед» — совершенно гениальное произведение. Но видите ли, его так просто-то не разберешь именно потому, что слишком удобная, слишком универсальная, слишком сложная метафора. Это может быть национальным духом, может быть поэзией, может быть неким секретом несгибаемости. А может быть просто верой, а может быть просто смыслом жизни.

Я его знаете почему не буду разбирать? Потому что я зареву. Я так люблю это стихотворение! Особенно в маршаковском переводе — конгениальном, безусловно. Уж сколько бы ни говорили, что

При всём при том, при всём при том, При всём при том, при этом Маршак остался Маршаком, А Роберт Бернс (или Уильям Блейк) поэтом,

переводы Маршака не сглаживающие. Они ясные, сладкозвучные и они гениальны. И кстати говоря, перевод «Лорелеи», мне кажется, лучше у него. А в общем, перевод Стивенсона лучший, конечно. И он конгениален тексту. Из вереска напиток

Забыт давным-давно. А был он слаще меда, Пьянее, чем вино. В котлах его варили И пили всей семьей Малютки-медовары В пещерах под землей.

Вот пойди пойми, про что это. Я, кстати говоря, предостерег бы от однозначного толкования этого произведения, потому что

Правду сказал я, шотландцы, От сына я ждал беды. Не верил я в стойкость юных, Не бреющих бороды.

— может быть, действительно, здесь речь идет о том, что понятно только в старости. Вот сложно. Наизусть-то я его знаю, мне его прочесть совершенно не штука. Простите, но я его знаю наизусть с 5-летнего возраста. Я уже тогда обладал недурной памятью на стишки. У меня еще был этот мультфильм — не мультфильм, а диафильм.

Вообще диафильмы сыграли в моем детстве гигантскую роль. Мультфильм Сапегина по «Трем толстякам», совершенно авангардный, меня пугал вообще до ночных кошмаров. А мультфильм Сапгира «Морозкин сон» какой был гениальный! Ну и стихи там. Кто художник, не помню. Диафильмы — это вообще великое развлечение нашего, прямо скажем, небогатого детства. У меня и эпидиаскоп-то цел.

И вот, понимаете, выучив наизусть «Вересковый мед», я всё-таки не понимаю, в чем там дело. Хотя прочесть это без слез я до сих пор не могу. Я бы лучше проанализировал, если на то пошло, другой маршаковский перевод — из Фефера, совершенно гениальный — «Кони и звезды». Лучшее стихотворение о холокосте, когда-либо написанное.

Звезды светят, как светили, Золотым своим огнем, А река рекой осталась, Светом свет и конь конем.

Помните? Ой, Господи, невозможно!

«Известны ли вам выдающиеся писатели, которые не были начитанными людьми?». Нет, неизвестны. Во всяком случае, Селин, отрицавший всю культуру, был дико начитанным и очень книжным человеком. Лимонов — еще более книжным. Мне его мать рассказывала, как он перепечатывал и переплетал Блока в детстве. И правильно! Он правильно понимал, что если перепечатать Блока в книжечку, будешь лучше его понимать.

Школа есть у каждого писателя. Ну, кроме, может, Пимена Карпова, который, кстати, и как писатель, ничего из себя не представлял. Да и большинство крестьянских писателей были очень начитанные, даже слишком книжные ребята. Нет, неначитанных писателей я не знаю. Во всяком случае, творчество Шолохова выдает слишком неофитское, горячее увлечение русской классикой.

«Спасибо за предупреждение о запредельности «Vita Nostra». Ожидаемая дата начала продаж 10 сентября». Не знаю насчет 10 сентября. Скажите, это еще безысходнее, чем «Бессильные мира сего»?». Нет, не безысходнее. Черт его знает. Понимаете, я сейчас скоро увижу с Дяченками, я надеюсь, и мы поговорим.

Шамолин пока из всех людей, которые читали... Я не мог ему не дать. Роман Шамолин, наиболее уважаемый мною современный, грех сказать, антрополог и культурный социолог. Мы при встрече тоже поделились опытом чтения этой вещи.

Я двум людям ее переслал — одному читателю, чье мнение было очень важно, и одному человеку, который мне прямо написал, что он тяжело болен и боится не дожить. Я ему послал. Я думаю, Марина и Сережа меня не осудят. Но я думаю, что он доживет. Думаю, что эта вещь вдохнула в него огромный запас жизненной силы. Потому что, знаете, когда горбатого по горбу — это иногда помогает.

Она не мрачная. Просто она подсказывает тот путь трансформации, тот путь спасения, который может оказаться ужаснее самой болезни — вот если так говорить. Слово должно прозвучать. Но какой ценой оно прозвучит — это же, понимаете, ценой отказа от чего?

Эта книга написана, я говорю, людьми, которые пережили запредельное. Да, безусловно. Но является ли она, так сказать, универсальным рецептом, и переживете ли вы благополучно этот опыт, я не знаю. А читать ее надо, конечно. Понимаете, потому что отчаяние великих писателей, великое отчаяние — оно само по себе совершенно великий опыт.

«Скажите, от чего вы устали, но продолжаете это делать, потому что это правильно?». Стас, я, в общем, эгоцентрик, и я практически не продолжаю делать вещей, которые мне надоели — ну, в этом смысле эксцентрик. Я не вижу смысла делать то, что мне надоело, потому что значит, что это исчерпано.

Ни одна из тех регулярных вещей, которые я делаю, мне не надоела. Я имею в виду школу — из школы я вообще ухожу как после ионного душа. Мне иногда не хочется туда ехать, особенно в плохую погоду. Но выходишь оттуда действительно как после хорошего тренажерного зала. А второе — регулярное начитывание книг. Это тоже безумно полезный опыт. Это как их перепечатать. Ты прочел Куприна вслух, и ты понял, как сделано что-то у Куприна. Это такой весьма пользительный навык.

Нет, пожалуй, я не делаю вещей, которые мне надоели. Ну, если не считать того, что я просыпаюсь каждое утро и засыпаю каждый вечер. Но не могу сказать, что мне это сильно надоело. Знаете, я понял всё-таки, что насилие над собой — это один из лучших видов насилия.

Вот: мне надоело брать интервью. Я об этом написал статью еще 10 лет назад. Ну так я больше этого и не делаю. Кроме тех исключительных случаев, когда судьба мне подарила шанс пообщаться с безумно интересным мне человеком. Ну, например, с Алексеем Горбуновым. Вот я в Одессе увиделся с Горбуновым, которого я со времен Шико считал великим актером, и убедился в этом. Он мне за час нашего разговора показал 10 разных людей, которые все в нем органично уживаются. У него даже акцент менялся, даже речь. А потом я видел его на сцене поющим — это совершенно 3-й Горбунов, или 11-й.

Да, вот с ним я сделал интервью. Правда, я не знаю, как его изложить, потому что мы оба очень часто переходили на обсценную лексику. Ну, я найду какой-нибудь синоним. Но говорит он превосходно. Он очень точно сказал, что ни одного бенефициара у сегодняшней политики России, ни одного человека, которому стало бы хорошо от этого, он назвать не может. Включая главу России, никому не стала хорошо. Ну, поговорим, интересно. Вот это интервью я напечатаю.

«Было ли какое-то наказание за письмо Белинского Гоголю? Белинский был болен и вскоре умер. До него не успели добраться или были другие обстоятельства?». Нет, Белинский-то как раз писал письмо Гоголю за 2 месяца до смерти, или за 3, уже харкая кровью. Помните, там сказано: «Нынешним летом начинающаяся чахотка погнала меня за границу» — она уже была уже не начинающаяся.

У меня был когда-то, знаете, такой опыт — я читал письмо Гоголю со сцены. Частично наизусть (я многое помню оттуда), а частично с листа. Ну, такой концерт. И вот для меня это совершенно гениальный текст. При том, что я там со многим не согласен, текст гениальный. Он не мог пострадать. Его забрали те инстанции, которые вот в этом случае уж точно его спасли. А что касается наказания, то ведь, простите, Достоевский за это и сел — за чтение письма Гоголю. А Тургенев — за некролог Гоголю.

Так что добирались, добирались. Мрачное николаевское семилетие, мрачное семилетие Сталина, текущий период российской истории — это всегда время абсурдных гонений за такие уникальные проявления человеческого духа. Но они для того и нужны, чтобы с тем большей силой потом от этого оттолкнуться. Если бы не мрачное семилетие, глядишь, никаких реформ Александра не было бы вообще. Если бы не кошмар позднего сталинизма, описанного Добренко в 2-томнике, так не было бы, наверное, и чудес оттепели. Нет, режим должен хорошо себя скомпрометировать. Поэтому всё, что сейчас происходит, имеет глубокий смысл для будущего.

«Саломея Нерис, Пятрас Цвирка, которые являются классиками литовской литературы, но также и людьми, которые привезли в Литву солнце Сталина. Как оценить людей, которые были не только литературно одарены, но и занимали предательскую позицию по отношению к будущему своего государства?». А им это не казалось предательской позицией. Им это казалось, наоборот, присоединением к мейнстриму, к прогрессу. Не стал бы я здесь злоупотреблять словом «предательство». И не стал бы задним числом расставлять оценки по поведению. Вот так бы, наверное, я выразился.

«Опишите главное отличие сценариста от писателя». Виктория Токарева его уже описала, сказав замечательно, что литература — это лес, а сценарий — это спиннинг, где телескопически каждый следующий эпизод вытекает из предыдущего.

Я вообще склонен думать, что литература развивается нелинейно — и история литературы, и сюжет в литературе. Сценарий, попытки нелинейного сетевого развития — например, в знаменитом фильме «Магнолия», или как у Иоселиани в «Фаворитах Луны» — это всё-таки разовые блистательные патологии, такие маргинальные вещи. Хотя это гениальное кино. Я считаю, что всё-таки в сценарии нужно соблюдать некоторую линейность.

Д.Быков: Вообще какая-то своеобразная ирония, такая черноватая, Путину присуща

«Как вы оцениваете кино позднего Чаплина?». Вот знаете, я как раз недавно пересматривал «Графиню из Гонконга» — ну, про Брандо писал. И вот что мне показалось важным. Чаплин снял лучшую свою картину «Месье Верду», которую многие называли великим фильмом.

Когда Кира Муратова говорила, что ее любимый режиссер — Чарли Чаплин, я думаю, она имела в виду эту картину, реминисценции из которой присутствуют у нее и в «Трех историях», в истории девочки-отравительницы, да и, наверное, во всех ее фильмах. Потому что вот это смешанное брезгливо-сострадательное отношение к человеку, которое там манифестировано, идет от позднего Чаплина. Это есть в «Диктаторе», но особенно это есть в «Месье Верду».

Он очень хорошо понимал изнанку образа маленького человека — к вопросу о «Блюзе маленького человека». Месье Верду — это тот же Бродяга, только немножко трансформированный. Кстати говоря, и Великий Диктатор. То, что Акакий Акакиевич так легко превращается в грозное привидение, то, что парикмахер так легко становится великим диктатором Аденоидом Хинкелем — понимаете, это же не просто так.

«Месье Верду» — это самый совершенный фильм по форме, который я видел. Я здесь совпадаю с большинством французских экзистенциалистов и с большинством французских критиков «новой волны». Это великий фильм. Фильм, который дает серьезную фору по части формы, я думаю, и Хичкоку.

Когда Чаплин пересказывал эту картину советским гостям, подчеркивая, что она будет уморительно смешной, Эренбург, например, разводил руками — не понимал, чего тут смешного. Тогда она еще называлась «комедия с убийством» или как-то так, близко к этому. Вот эта черная комедия столкнулась с полным непониманием. Чаплину не простили такой эволюции Бродяги.

Именно почувствовав это роковое расхождение со своей аудиторией, он снял «Огни рампы» — сентиментальную картину, которая немножко идет по фабуле «Огней большого города». Такой ремейк, который вернул ему любовь публики на какое-то время. Потом он снял еще «Короля в Нью-Йорке», который уже никакого успеха не имел.

А «Графиня из Гонконга»… Казалось бы, ослепительные интерьеры, ослепительные звезды, Марлон Брандо, Софи Лорен — и никакого успеха. И вообще смотришь эту картину и немножко неловко за человека, который такими смешными и такими идиотскими трюками, как лифчик на спине, пытается в 1967 году кого-то рассмешить. Когда Брандо вспоминал, что работал над картиной шла с такими истериками и так мучительно — это всегда так. Чаплин понимал, что у него не получается.

Вот это тот редкий случай, когда художник был не виноват. Когда у художника лучшая его картина, звездная, сделанная на пике формы и мастерства, провалилась. Ничего не получилось. Так же сломался Калатозов, когда он снял «Неотправленное письмо», которое лучше, чем «Летят журавли», серьезнее, глубже — и никто не понял, и все отвернулись. Когда ранние твои ранние работы перешибают. Когда Пушкин написал «Анджело» и вызвал полное непонимание и разговоры о том, что он труп, что это сказка, что это никому не интересно.

Лучшие тексты, которые не находят отзыва или находят отзыв искаженный, губят художника. Когда вышел «Уленшпигель», лучший европейский роман XIX века, де Костер столкнулся с полным непониманием и с продажей 300 экземпляров из 500. Я вообще не понимаю: роман Возрождения, роман уровня Рабле был написан во Франции XIX века! Лучший роман XIX столетия — по богатству интонационному, культурному, по невероятной изобретательности, по сочетанию трагического и комического, по поэтичности. Ну положите вы это рядом с «Отверженными», и вам станет ясно, что «Отверженные» — это плохая публицистика. При том, что «Отверженные» великий роман, чего говорить.

Но просто Костер задал новую парадигму, абсолютно. Бабах! — никто не понял ничего. Его переоткрыли, когда Ромен Роллан (я думаю, это его главная литературная заслуга) написал об этой книге 30 лет спустя. Но это совсем другое дело.

Когда великий художник делает свое великое приношение, и оно сталкивается с глухим непониманием современников, это либо дает ему новые силы (это очень редкий импульс), либо это его просто убивает. Таких случаев было в литературе много. Вот трагедия позднего Чаплина в том, что, скажем, вполне новаторские «Новые времена» были поняты, «Золотая лихорадка» была понята, а вот «Месье Верду» оказался сложноват. Его переоткрыли в 70-е.

«Как можно отправить вам текст?». На dmibykov@yandex.ru. Только зачем? У меня же вкус такой, странный.

«Почему именно театры становятся первой жертвой культурного кризиса?». Да потому и становятся, что театр — самое живое дело. И культурно оно быстрее всего, оперативнее и всего откликается на перемены. И оно же гниет первым, когда прекращается доступ кислорода в общество. Начинаются расколы. Кстати говоря, кризис 90-х тоже ударил по театрам очень серьезно. Это-то и показало, как замечательно сказал Валерий Попов, что это реанимация, а не ренессанс. Абсолютно точные слова.

«Вот новейшая космогония: Великий Первопут создал 3-х жаб, на которых лежит Россия, а больше ничего не существует. Годится ли это?». Про Медвепута уже всё написал Сорокин, и ничего не изменилось.

Тут много о тех людях, которые допущены к выборам: не являются ли они в обязательном смысле провокаторами? Нет, мне кажется, вы всё-таки впадаете в определенную конспирологию. Нет, не являются. Я вообще думаю, что огромное количество людей, которые сегодня существуют в легальной политике, подставляются. Они всем представляются провокаторами, но они считают, что нужно использовать любую лазейку для утверждения гуманистических ценностей.

Наверное, это правильно. В любом случае то, что они какие-то вещи говорят вслух, как-то разряжает ситуацию в обществе. Вообще, хотя я сам никогда не пошел бы в текущую политику и не стал бы в ней участвовать ни под каким видом, но тех, кто пытается это делать, осуждать не буду. Вообще слишком часто осуждать не надо.

Вот есть, оказывается, фотография, где Сорокин, Пелевин и Толстая на одном снимке. Ну, если это не фотомонтаж, придется признать, что они существуют. Понимаете, мне-то не надо этого доказывать. Я знаком и с Сорокиным, и с Пелевиным. То есть Сорокина я видел, а с Пелевиным довольно часто разговаривал и одно время был на «ты». Другое дело, что прошло лет 15 с тех пор. Но я всё равно продолжаю к нему относиться с глубоким уважением. Просто сейчас у него такой способ писать романы, а у меня такой способ их читать. Потом это изменится, конечно.

«Читали ли вы Вьет Тхань Нгуена?». Читал «Sympathizer». Очень хороший роман. Действительно, не зря своего Пулитцера получил. Особенно мне нравится, как тонко сохранена анонимность героя. Нет, первоклассное произведение, конечно.

Ну, поговорим о стихотворении Арсения Тарковского… О! «Как вы относитесь к тому, что Наталья Поклонская станет послом России на Островах Зеленого Мыса?». Знаете, в этом есть какая-то такая черная ирония — когда человек служит этому режиму и надеется выслужиться, а его запихивают куда-нибудь на третьестепенную должность и тем самым говорят: «Здесь мы решаем, кто нам нужен».

Слишком выслуживаться тоже плохо — поедете на Острова Зеленого Мыса. Хотя, может быть, я сейчас подумал, это такая своеобразная форма поощрения? Может быть, это такой своеобразный как бы отпуск, или пенсия или выслуга лет? Никак иначе это не объяснишь.

Но вообще какая-то своеобразная ирония, такая черноватая, Путину присуща. Кто слишком выслуживается, тех там не любят. Это такое противоядие от избыточной ретивости. Но вообще а нам-то с вами лучше. Пусть они там на Островах Зеленого Мыса орудуют. Всё лучше, чем здесь нравы портить.

Вот и лето прошло, Словно и не бывало. На пригреве тепло. Только этого мало.

Всё, что сбыться могло, Мне, как лист пятипалый, Прямо в руки легло. Только этого мало.

Понапрасну ни зло, Ни добро не пропало, Всё горело светло. Только этого мало.

Жизнь брала под крыло, Берегла и спасала. Мне и вправду везло. Только этого мало.

Листьев не обожгло, Веток не обломало. День промыт, как стекло. Только этого мало.

Я думаю, что хотя Тарковский-младший, Тарковский Андрей Арсеньевич, не был мыслителем и не позиционировал себя никогда как мыслителя, но гениальной, звериной интуицией художника он поставил это стихотворение в фильм очень точно. В сценарии Стругацких, понятное дело, ничего подобного Сталкер не говорил. А у него была такая примета — ставить стихи отца в картину (и в «Зеркале» это гениально сработало), потому что у него возникали как бы дополнительные измерения, такие ассоциативные связи.

Здесь это очень точно стоит, подчеркивая главную мысль картины. Сталкер всей своей судьбой доказывает, что зримый мир, рационально постижимый мир недостаточен. Чисто антропологически недостаточен. Человеку мало всего. И поэтому он выдумывает свою сказку о Зоне.

Ведь, кстати говоря, из сценария вылетел гениальный эпизод с петлей времени, с этими солдатами. Он был визуально очень красив, но он был Тарковскому не нужен. Потому что, по мысли Тарковского, в Зоне произошла всего лишь обычная антропогенная, техногенная прозаическая катастрофа. Ничего там не было инопланетного.

А по Сталкеру там комната, исполняющая желания. По Сталкеру там мясорубка. Сталкер выдумал всё! Он водит туда людей для того (там замечательно написана эта молитва Сталкера в начале — это как раз из сценария Стругацких), чтобы они поняли: этого мало, есть что-то кроме.

И в финале, когда девочка двигает взглядом стакан, она и есть то самое. Она просто мутант, жертва этой техногенной мутации. Но она двигает стаканы, она наделена телекинезом. Она чудо, а не только уродство. И вот это чудо, которое привносится в мир и без которого нельзя — это такая тема роковой недостаточности, которая в «Сталкере» главная.

Это мне кажется в «Сталкере» величайшим открытием Тарковского. Он, конечно, избавил сценарий от фантастики и тем превратил его в чудо. И он не зря говорил: «Это первый мой сценарий. Первый раз в жизни у меня есть мой сценарий». А Стругацкие своим гениальным чутьем согласились: раз Тарковскому так надо, пусть фантастики не будет. «Сталкер» не просто нефантастический фильм — это антифантастический фильм. Но, тем не менее, пока человек не внесет чудо в мир (гриновская мысль), чуда там не будет.

Так вот «Только этого мало». Почему это стихотворение так знаменито? Оно очень точно выражает эмоцию конца лета, которая заключается в том, что жизнь достигает практически невыносимой полноты прежде, чем уйти на спад. Вот это августовское акме, августовский период бабьего лета, когда невероятная полнота, красота… Полнота отцветания. Как у Кедрина:

И женщины взволнованно красивы Как розы, постоявшие в спирту.

Это, конечно, пошло сказано, но эта романсовость у Кедрина всегда очень уместна как еще одна красочка. Или «Пожалей нас, бабье лето: паутинки эти — мы» — стихотворение о невероятной красоте природы во время войны, страшной осадной осенью 1941 года, когда и Пастернак об этом же писал.

Вот эта невероятная красота отцветания на фоне смерти, которая уже во всём сквозит, страшная полнота предельного самовыражения — она в этом стихотворении почувствована. И почувствовано главное ощущение, предсмертное — то, что мы все носим в себе, и то, что мы все будем ощущать перед смертью: как бы прекрасно ни было всё, что мы пережили, но этого мало.

И вот это доказывает нам, что ожидает нас большее. Как Кушнер: «Если жизнь нам понравилась, смерть нам понравится тоже», — говорит он, цитируя кого-то из античных авторов. Вот это чувство метафизической недостаточности жизни.

Я очень хорошо помню, как Леонид Алексеевич Филатов мне говорил: «Природа веры очень проста. Можешь ли ты, глядя на всё вот это (он показывал мне стройплощадку за окнами, с закатом, отражающимся в лужах, и с грязью в колеях), представить, что жизнь ограничивается всем вот этим?». Я говорю: «Нет». — «Ну вот, прекрасно. Ты веришь».

Соответственно, та же природа вот этой метафизической недостаточности мира очень остро подчеркивается в христианстве. Человек всегда ощущает, что он больше своего предназначения, своего возраста, своей жизни. Вот это первое ощущение бабьего лета, которое там есть.

Второе ощущение шире и глубже. Неслучайно некоторые люди, некоторые критики возводят это стихотворение к восточным увлечениям Тарковского. Ведь Тарковские же — и Андрей, и Арсений, оба — интересовались Востоком. И сколько бы Андрей Арсеньевич ни говорил о своем европоцентризме, сколько бы Арсений Александрович тоже ни проклинал восточные переводы, но заниматься Востоком он стал не просто так. Творческое влияние Востока в его лирике — влияние касыда, влияние многих герметических форм (здесь то, что всё стихотворение написано на 2 рифмы) — оно позитивно. Оно в любом случае обогащающее, мощное, трагическое влияние. Трагическое потому, что это влияние азиатчины .

И конечно, это стихотворение носит след восточной традиции — традиции примирения с миром. Но самое удивительное, что и примирение это как у Роберта Фроста: «Я с миром был в любовной ссоре». Это примирение неполное и неокончательное: да, спасибо, всё было, и листьев не обожгло, и веток не обломало.

Хотя это немножко такая нищенская благодарность, от минуса: могло быть гораздо хуже. Понятно, что в советское время такая благодарность естественна. Но к этому добавляется ощущение, что нет, мало, недодано. Потому что просто выжить — за это не благодаришь.

Чувство, что тебе было дано больше, чем ты успел реализовать — оно и в конце лета нас посещает, как сейчас. Мы с особенной остротой понимаем, что мы не всё сделали, что могли. «Как я провел лето» — это «как я провел жизнь». И вот это ощущение неполной реализации — оно в этом стихотворении невероятно отчетливо.

И конечно, это выражено в анапесте, размере щемяще-русском. И то, что он двустопный анапест — это придает такое ощущение сбивчивого дыхания этому стихотворению, короткого дыхания. Ощущение задыхания в конце лета. Но, господа, уверяю вас, что в осени, в зиме и в приходящей за ними весне есть свои прелести. Поэтому нас ожидает еще много прекрасного. Увидимся через неделю! Пока!

* российские власти считают иностранным агентом