Один - 2021-06-24
Д. Быков
―
Доброй ночи, дорогие друзья-полуночники! Поздравляю всех с сегодняшним днем рождения Тарковского и Ахматовой — они соседствуют. Понятное дело, что разбор стихотворений сегодня (у нас некоторое время вместо лекций побудут такие разборы) — Ахматова.Я выбрал любимое стихотворение. Мне вообще элегии, в особенности послевоенные, нравятся больше всего. Конечно, наверное, самая любимая — это «В том доме было очень страшно жить» 20-х годов. Но я выбрал «Меня, как реку, суровая эпоха повернула».
Я люблю эти стихи, потому что сейчас еще (есть особенный смысл о них поговорить) с особой страстью обсуждается проблема Ахматовой и эмиграции. Наговорено много дельного, много глупостей. Мне тоже интересно поговорить, хорошо ли это — быть всегда со своим народом. Было ли это со стороны Ахматовой добровольным выбором или, как мне кажется, гениальной стратегией в неизбежных предложенных, душивших ее обстоятельствах. Но разберемся с этой проблемой отдельно.
Очень жалко, что умер Александр Еременко. Замолчал он давно. И правильно пишут те люди, которые называют его молчание одним из самых оглушительных поэтических голосов XXI века. Молчание это закономерное. Еременко был продуктом сложной эпохи, и в эпохе примитивной делать ему было совершенно нечего. Он как бы задохнулся, как рыба на песке.
В общем, и физическая его болезнь была продолжением, выражением этого задыхания — у поэта соматика очень часто связана с творческими стратегиями. Мне кажется, что он был и человек очень хороший. Царство ему небесное!
Ну, перейдем к ответам на вопросы, которых довольно много. Очень многие спрашивают, прививочник ли я или антипрививочник. Я прививочник, причем довольно упертый. Я одним из первых побежал прививаться. и буду ревакцинироваться, как только это станет возможным, как только это официально разрешат или рекомендуют делать.
Я вообще, понимаете ли, не очень понимаю таких сторонников экологии, неприкосновенности природы. Мне ближе точки зрения Базарова: «Природа не храм, а мастерская, а человек в ней работник». Поэтому я сторонник любых вторжений человека в природу.
Человек — это сотворец движущей силы, инструмент Творца по преобразованию мира. Поэтому экологические соображения, соображения сбережения — вся эта торжествующая архаика, которая в пределе приходит, как мне кажется, к обществу «Память» практически неизбежно (борьба за сохранение старой архитектуры, старых ландшафтов) — я от всего этого довольно далек. Я в этом смысле убежденный модернист.
Поэтому я не просто прививочник, а прививочник фанатичный. При этом любую дискриминацию я считаю опасной и отвратительной тоже. Но мне совсем не хочется, чтобы люди каким-то образом избегали прививки под разными надуманными предлогами. Мне кажется, что если есть возможность избежать болезни, застраховаться таким образом от смерти — как говорил Светоний, цитируя Калигулу: «Как, противоядие против Цезаря?» — да, вот бывает такое противоядие против судьбы.
Да, спасибо за спасибо! Всякие добрые слова. Жене их тоже передам.
«Как вы думаете, когда хороший писатель оказывается в плохой компании, может ли он потом это вспоминать с благостью?». Тут вспоминается, цитируется история с Пелевиным, который оказался в коме после того, как ему дали клофелину. Я об этой истории слышал, в том числе от самого Пелевина, но не расспрашивал подробно и не берусь о ней судить.
В принципе, писателю несвойственно оказываться в плохой компании, потому что писатель — инженер человеческих душ, как сказал, кажется, Горький. Хотя не уверен, что это горьковское выражение. Писатель обычно по первым признакам понимает, что рядом с ним находятся опасные, малоприятные люди, и начинает избегать их общества. Я вообще противник изучения жизни, темной ее стороны путем практического общения с дурными людьми. Мне кажется, что это совершенно лишний опыт.
«Не кажется ли вам, что образ Голема снова актуален? Созданный для исполнения черных работ, трудных поручений, имеющий значение для общины, но лишенный сдерживающих центров глиняный истукан крушит мир, который его создал».
Знаете, у Майринка, по-моему, Голем всё-таки имеет другой смысл. Голем — это страдающее существо, невластное изменить свое предназначение. Мне кажется, что лемовская «Маска» — это как раз вариация на тему Голема. То есть искусственно и искусно созданное существо, которое не может перепрограммировать себя. Которое является носителем чужой задачи, имеет разум, но не имеет воли.
Вот так я понимаю Голема. Хотя я совершенно не исключаю, что Майринк вкладывал в это другой смысл. И вообще хотя я считаю, что «Голем» — великолепный роман, он всё-таки очень путаный, и при всей атмосферности своей он сюжетно невнятен.
Мне кажется, там великая мысль и замечательный образ — такой, сновидческий (что он, собственно, и увидел во сне) — вот этот страшный истукан, сидящий один в пустой квартире. Это такой жуткий образ. Но мне кажется, что со смыслом в этой вещи дело обстоит труднее, чем с поэзией. Поэзия там великолепная. А какую метафору вкладывал Майринк — я думаю, без каббалы не разберешься.
«Как вы думаете, история любви Пети и Лизы в «Синдроме Петрушки» Рубиной может в жизни привести к счастью или только к сумасшедшему дому?». Влад, увы мне, я не читал «Синдром Петрушки». Я вообще позднюю эпическую Рубину, вот эти многотомные произведения — «Русскую канарейку», или «Петрушку», или предшествующие романы — никогда не мог одолеть. Мать, наоборот, находила в ней довольно много удовольствия и всяческий раз просила ей это приносить. А я как-то не мог через это продраться. Мне кажется, что это всё-таки очень многословно. Хотя к Рубиной я отношусь с глубокой нежностью.
«Под каким углом следует считать «Лестницу» Житинского, чтобы испытать наслаждение, о котором вы говорили? Я второй раз перечитал — по-прежнему ничего, кроме скуки». Понимаете, совершенно необязательно испытывать восторг при чтении Житинского. Это писатель для своих, для довольно прочного, но очень узкого круга. Я к этому кругу принадлежу, и мне там всё нравится. Житинский очень резко отделяет своего читателя.
О такой способности парольно узнавать своих писал, скажем, Чупринин применительно к Новелле Матвеевой. Вообще есть такие — кстати, не очень многочисленные, но всё-таки встречающиеся (примерно один из десятка) — писатели, которые создают вокруг себя такое читательское тайное общество. Вот, скажем, прослойка читателей Стругацких тоже очень узнаваема, но она гораздо шире, потому что Стругацкие ярче, увлекательнее сюжетно, интеллектуально провокативнее.
Стругацкие, конечно, создали себе совершенно невероятный читательский отряд — и большой, и преданный, и нравственно очень определенный. Это люди с совершенно определенными нравственными принципами. Кстати, Стругацкие тоже замечательно отсеивают чужих. Есть люди, которые их ненавидят лютейшим образом.
Вот Константин Воробьев — я много раз рассказывал про тайное общество любителей Константина Воробьева. А какие-то авторы — например, Владимов, или Войнович, или Аксенов — нравятся абсолютно разным, и часто взаимоисключающим категориям людей. Это люди иногда очень мне близкие, а иногда принципиально враждебные. И наоборот, Валерий Золотуха — это был такой парольный автор. И сам он своих узнавал по некоторым паролям, по нескольким.
Для меня есть несколько авторов, которые являются маркером абсолютной чуждости — вот этого я не буду читать никогда, не буду понимать. Как говорил сам Житинский об одном писателе-современнике, «все его атомы расположены поперек моих». Вот иногда такое бывает — кристаллическая решетка, которая исключает всякое прикосновение к ней.
Д.Быков:Я фанатичный прививочник. При этом любую дискриминацию считаю опасной и отвратительной
А вот Валерий Попов, например, которого я сейчас начитываю — это глубоко мой автор. При том, что у него есть тексты, которые мне приятны, есть совершенно меня не задевающие, а есть враждебные. Но всё равно Попов — это мой писатель. Он близок мне, и мне не надо расшифровки, когда он что-то говорит. Мне достаточно такого промелька — как называли это Вайль и Генис, кванта истины, такого полуукола.
Есть, наоборот, авторы как, например, Лев Гумилев, любовь к которому для меня маркируют человека как однозначно враждебного. Так же, как произнесение слова «англосаксы». Что не мешает мне уважать Льва Гумилева вчуже и даже почитывать его с любопытством. Поэт он был, по-моему, просто талантливый — «Как конь вдоль берега морского». Но это всё-таки такие разовые вещи.
«Не кажется ли вам, что граф Монте-Кристо, если дословно перевести — «граф горы Христа». То есть, по сути, это роман про человека, возомнившего себя Богом». Ну, христианская проблематика там, безусловно, существует. Она присутствует, потому что это вопрос о мести, о праве вершить судьбы.
Эдмон Дантес — это и есть, конечно, несколько травестированный, несколько сниженный, но Христос, много страдавший, но не пожелавший прощать, пришедший отмщать. При этом он не только мстит, но и многим помогает. Ко многим он добр. Он такой благотворитель.
Да, это человек, который возомнил себя Богом, пожалуй, и имеет на это некоторое право. Хотя есть у него и своеобразный Бог-Отец — это аббат Фариа. Но в любом случае христологическая проблематика здесь наличествует, конечно, без сомнения.
«В повести Стругацких «Отягощенные злом» прослеживается параллель — Бог-Отец, Бог-Сын и Г. А. Носов, создатель «Флоры»». Нет, Носов совершенно не создатель «Флоры». Понимаете, Ван Винкль, это очень важный момент. Г. А. Носов, который действительно является аналогом Га-Ноцри (там довольно путаная символика, довольно многоэтажная, многослойная), ни в коей мере не создатель «Флоры».
Больше вам скажу: Г. А. Носов — враг «Флоры». Он приходит во «Флору» не как друг. Он приходит туда как исследователь. Но погибнуть вместе с ними он приходит именно потому, что, как говорил Борис Натанович, человек определяется способностью терпеть и защищать неприятное ему. Объективно существующее, но неприятное ему. Нельзя убивать «Флору» всё равно, даже если она и неприятна. Хороших-то всякий полюбит.
«Флора» — это, скорее, плесень. Понимаете, это плесень на человечестве. Они пассивны, они грязны, вонючи, они малоприятны. Это такие новые хиппи. И Носов-то как раз, будучи вождем ташлинского интерната, противник такого времяпровождения и сторонник довольно жесткого воспитания, довольно жестких требований к человеку. Но он видит свою жертвенную роль именно в том, что если ты не можешь спасти, ты должен вместе с ними умереть. Он пытался отговорить, сорвать истребление «Флоры». Но раз у него не получилось, он приходит разделить их судьбу. Да, вот действительно так.
«Как можно объяснить, — пишет Фрекен Снорк, — поразительное предсказание Глуховского о вирусах?». Понимаете, я думаю, что это, как называл это Кабаков, не столько предсказание, сколько экстраполяция. В России для того, чтобы предсказывать, достаточно продолжать линию, и она так и будет развиваться. Российская история довольно предсказуема.
Но что касается вирусов, пандемии, то это особая история. Здесь совершенно правильно кто-то заметил (я много читал об этом), что по мере того, как человек вторгается в природу (это неизбежно, и человек рожден преобразовывать природу), природа будет мстить. Это борьба.
Понимаете, я вот не воспринимаю природу (я понимаю, это такой немножко гностический взгляд) как царство добра. Наоборот, природа — это такое царство необходимости, детерминизма. Человек всё-таки отличается от природы, по кантовскому аргументу, именно тем, что его действия не детерминированы и в каком-то смысле непредсказуемы. Для меня природа — это всё-таки царство необходимости, царство врожденного, прирожденного, физического. А человек — это такое торжество над ней. Христос природы не любил и в ней, как мы знаем из «Последнего искушения», не больно-то разбирался. Ему как бы не до ботаники.
Естественно, что природа человеку мстит. Это то, о чем сказано в одном из посланий — кажется, апостола Павла — что тварь ожидает откровения сынов Божьих. Я помню, году в 1990 Б.Г. обратил мое внимание на эти слова, сказав, что человек рожден примирить страшное противоречие природы. Я его просил: «Ну как же — вот в «Лодейникове» Заболоцкого:
Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы,
Ведь мир — это такая иерархия всеобщего поедания». Он говорит: «Да, и поэтому пришел человек, который может жить, не уничтожая других. Который рожден принести в природу, как сказано у тех же русских пантеистов, зыбкий ум ее. Привнести в природу какие-то собственные нравственные основы».
Поэтому естественно, что природа будет мстить. Природа, которую природоохранники так любят — она человеку-то, в общем, враждебна. Помните, как Ашхен Оганян у Юрия Германа в тетралогии говорит: «Какая тварь эта природа, когда она разделывается с нашим братом человеком!».
Д.Быков:Есть несколько авторов, которые являются маркером чуждости — вот этого я не буду читать
Посмотрите, как природа поглощает следы человека. Как в джунглях гибнут дворцы. Господи, как любой дом, любая дача, построенная среди подмосковной природы, зарастает, и через 3 года, если рук не прикладывать, на участке уже дома не видно. Я-то знаю это очень хорошо по себе.
Поэтому без этого пафоса преобразования человек ничего не стоит. И, в общем, этот пафос преобразования, естественно, вызывает очень предсказуемый ответ. Да, всякая тварь будет защищаться, в том числе и вирусами. Это борьба не на жизнь, а на смерть.
Поэтому я и думаю, что если уж пытаться примирить эти гностические противоречия — а как же Бог, как же он терпит? — видимо, некоторые такие природные декорации либо созданы без участия Бога, либо вышли из-под его юрисдикции. Бог — это всё-таки явление вполне моральное. И я думаю, что человек — его орудие по преобразованию этого всего. А если, скажем, молоток или долото будут задумываться о том, что они уродуют дерево, они просто утратят свою инструментальную роль, как это ни печально.
«Мы можем сделать справку только в Москве, имея доступ по московским полисам. А если здоровье не позволяет вакцинироваться, разве это справедливо? Какова цель этой дискриминации? Я люблю Москву, но я из республики Коми». Знаете, Фрекен Снорк, друг милый, я разведаю, что там происходит с немосквичами, и как это устроено для немосквичей в Москве. По-моему, вакцинироваться, по крайней мере, могут все.
«Как вы считаете, есть ли у народа генетическая предрасположенность к определенным видам деятельности?». Знаете, Чимп, у меня на этот вопрос нет однозначного ответа. Потому что, с одной стороны, мировое разделение труда как будто указывает на то, что такая предрасположенность есть.
Если взять антропоморфную модель Земли, то Китай, конечно, руки — в общем, такой центр промышленности, того же преобразовании мира, безумно активной деятельности. А Россия скорее, наверное, спина — действительно такой остров стабильности, позвоночник. Не знаю, но какая-то генетическая предрасположенность есть, безусловно.
Другое дело, что предрасположенность — это не приговор. Мы все к чему-нибудь генетически предрасположены. Есть потомственные артисты, есть потомственные ученые, есть потомственные водопроводчики. Совершенно никакой дискриминации здесь быть не должно. Но человек, как мы знаем — это то, что он из своей данности сделал. Что он сделал из своей предрасположенности.
Мне как раз очень близка эта мысль Житинского, что приятнее всего заниматься видами деятельности, к которым ты не предназначен. Здесь есть вызов, здесь какой-то момент преодоления. Мало ли кто к чему неприспособлен? Понимаете, жуткое количество людей, предрасположенных к безделью, прирожденных потомственных аристократов, нарочно на свою голову искали разнообразных видов ручного труда, физического труда. А некоторые из людей, предрасположенных к науке, достигали всего в спорте. Вот у них есть такая принципиальная, если угодно, ершистость, не позволяющая им согласиться с этой предрасположенностью — воинственные иудеи и так далее.
Мне приходилось дискутировать с одним математиком, который на полном серьезе утверждал, что афроамериканцы не предрасположены к математике, и нет ни одного талантливого математика среди афроамериканцев. Я такой статистикой не обладал, но мне это показалось всё-таки расизмом. Всё-таки ничего не поделаешь — есть предрасположенность, а есть расизм. И я абсолютно уверен, что когда-нибудь история разубедит этого математика. Надеюсь, что он до этого доживет.
«Неужели Запад всерьез считает, что Россия, став свободной страной, тут же развалится?». Напротив. Вот Запад-то так как раз не считает. Так считают люди, которые о народе очень дурного мнения и говорят: «Дайте России свободные выборы, и она выберет фашизм». Да ничего подобного! Вот если ей долго внушать, что в фашизме ее спасении, тогда, может быть, и выберет. Но, в принципе, на Западе такого мнения, по-моему, никогда не было.
Д.Быков:По мере того, как человек вторгается в природу, природа будет мстить. Это борьба
«Обратил внимание, что писателей, нарочно окунувшихся в несвойственную им физическую и трудовую деятельность, в путешествия с целью написать травелог, как правило, неинтересно читать. В чем тут дело?». Ну почему? А Гончарова, «Фрегат Паллада» вам разве неинтересно читать? Наоборот, очень интересно.
Правда, гораздо интереснее не столько отчет Гончарова о Японии и его кругосветном странствии, о том, где что едят, а интересна борьба абсолютно апатичного человека, который страдает обломовщиной в тяжелой форме, с его оседлым образом жизни.
Это мучительная попытка, такая немножко чеховская, как «Остров Сахалин» — поехать туда, куда тебе не хочется, где тебя не ждут и где тебя не надо. Чехов поехал на Сахалин навстречу смерти, навстречу каторге и вышел из этого гениальным писателем — был большим, а вышел гениальным.
Я думаю, что и Гончаров смог закончить «Обломова» прежде всего потому, что у него появился опыт «Фрегата». Он сумел, при ненависти к путешествиям совершенно фанатичной — мне Адабашьян рассказывал, что он крайне неохотно выходил из каюты вообще (они собирались делать картину)… И вот я, наблюдая за его борьбой с собой, думаю, что он очень много выгадал от этой борьбы.
Но понимаете, с какой целью писатель может преодолевать себя? Если он идет навстречу своему неврозу, то и благо такому писателя. А если он мимикрирует, как Гюнтер Вальраф, например, который превратился в чернорабочего, притворился чернорабочим, чтобы написать сборник «Работа» о гастарбайтерах и остарбайтерах — наверное, это необходимое превращение, такая необходимая ролевая игра. В принципе, я к этому как к такому приему — журналист меняет профессию — отношусь вполне уважительно. Мне это никогда не было скучно.
Иной вопрос, когда человек, например, как Торо («Уолден или Жизнь в лесу»), принципиально отходит от цивилизации и 2 года живет в норе, которую сам себе вырыл. Но и это мне кажется интересным чтением. Вообще Торо, если на то пошло, мой самый любимый из американских эссеистов. Он очень смешно перевоплотился, и книга его смешная. И совершенно правильно писал о нем Готорн, что из всех американских индейцев Торо — самый индейский.
«Вы несколько раз говорили о метамодернизме в контексте романа. А каким, на ваш взгляд, должен быть метамодернистский рассказ?». Усложненным. Наверное, таким, как «Signs and Symbols» Набокова, где рассказ иконически иллюстрирует своим методом то, о чем он написан.
В рассказе речь идет о сумасшедшем, который воспринимает мир как криптограмму, где весь мир — тени, передвижение трамваев — сигнализирует ему о чем-то, является тайной шифрограммой, отправленной ему. И весь рассказ написан как такая же шифрограмма.
«Сестры Вейн», где тоже метод рассказа иллюстрирует его сюжет. Там, если вы помните, сестры Вейн (кстати, Ильин это очень изощренно отразил в переводе) передают своему колледжскому преподавателю сигналы из загробного мира: «Свет и лед, кисти Цинтии, заправка от меня». Это коренится в последней фразе рассказа, из первых строчек, из первых букв которой таким методом акростиха складывается финальное послание. Это описано уже в самом рассказе, и Набоков за разгадку обещал приз читателям журнала. Я не помню, в «Плейбое» это появилось или в «Нью-Йоркере». В общем, где бы это ни появилась, это был рассказ с сюрпризом.
Вот такие метамодернистские рассказы. Что «Как-то раз в Алеппо» того же Набокова. Мне кажется, что к метамодернистским новеллам близки некоторые из «Девяти рассказов» Сэлинджера. Во всяком случае, «Фрэнни» — это вполне метамодернистский сюжет, главным образом благодаря огромному количеству отсылок, огромному культурному слою в диапазоне от Флобера до «Писем странника духовному отцу». Это крайне забавно.
Я вообще считаю, что метамодернистский рассказ — это несколько слоев повествования, обширные цитаты. Постмодернизм как раз не является таким универсальным сборищем цитат. Наоборот, постмодернизм — это когда трэш пытается освоить культуру модерна. Там случаются цитаты, но, в принципе, отсылки, цитаты, аллюзии, такая обширная паутина интертекстуальных связей — это как раз характерно для метамодерна, для усложненной прозы.
Кстати говоря, некоторые рассказы Дэвида Фостера Уоллеса, которые вошли в его сборник «Интервью с несуществующими людьми», некоторые рассказы Карвера — мне кажется, это вполне метамодернизм. Да, конечно, лемовская «Маска».
Другое дело, что в основе своей все эти рассказы полны безумной тоски. Понимаете, в некотором смысле ощущения Камилла из «Далекой Радуги». Помните, когда он говорит: «Сегодня я опять проснусь — единственный выживший на мертвой планете». Вот тоска бессмертной души среди смертных, или тоска человека, страшно опередившего поколение, опередившего всех современников. Метамодерн, как, собственно, и большинство текстов Уоллеса, в основе своей содержит жутко унылую ноту. Я думаю, что депрессия Уоллеса проистекала во многом из-за этого.
«Возможны ли сейчас, на ваш взгляд, какие-то инновации в новеллистике, как у Сорокина с «Первым субботником»? Или рассказ — настолько классический жанр, что с трудом поддается инновации?». Да что вы, Женя! Рассказ как раз самый мобильный жанр.
Денис Драгунский, которые в своих рассказах, накрываемых ладонью, самых коротких, очень интересно продолжает бунинскую традицию. Да и Бунин, кстати, в своих стихотворениях в прозе вроде «Роман горбуна», «Телячья головка», «Смерть в Ялте» (моя любимая вещь), или «Три рубля», или «Красавица», которую без слез читать невозможно, конечно, реформировал рассказ очень радикально.
А сегодня, понимаете, такой рассказ, как веллеровские «Азорские острова», который весь состоит, в общем, из 3-х частей, очень вяло между собой связанных, но связанных — там есть тонкие связи. А вторая часть этого рассказа, которая мне наиболее симпатична, вообще состоит из каких-то фраз, брошенных походя.
Мне кажется, что как раз сорокинский «Первый субботник» довольно примитивен в этом смысле. Там все рассказы не более чем пародии на соцреализм. Если уж говорить о лучших сорокинских рассказах, то это, например, «Белая лошадь» — из совсем поздних — или «Лошадиный суп». Такие действительно иррациональные вещи.
А «Первый субботник» — это просто такой хороший Александр Иванов. И читать это очень приятно, потому что с советским положительным героем всегда хотелось сделать что-нибудь ужасное, что делает с ним Сорокин. Но настоящая сорокинская проза, малая проза — это уже рассказы типа «Моноклона». Может быть, вот такие.
«Пытаюсь написать настоящий русский триллер, но пока не особо получается. Что должно быть в хорошем русском триллере? Будет ли у вас курс по его написанию?». Курс по метафизике и морфологии триллера у нас предусмотрен в Свободном университете с 1 сентября сего года. Там 1-й семестр будет… Точнее, нет, виноват. 1-й семестр там будет по советской поэзии, а 2-й семестр, начиная с февраля — по триллеру. Так мы решили с курсом. Вам придется с этим, видимо, примириться. Но начиная с февраля, будем учиться писать триллер.
Д.Быков:Наверное, Проценко сделали предложение, от которого невозможно отказаться
Но проблема в том, что не только у вас русский триллер не получается. Был опыт Нестеренко «Черная Грязь». Были довольно любопытные бобылевские «Вьюрки». Скорее смешной, чем страшный «Пищеблок» Иванова и его же «Тени тевтонов», тоже нестрашные.
Видите ли, для триллера нужно чувство уюта, чувство защищенности. Вообще триллер рассказывается у камелька. Для того, чтобы патология стала разительно страшной, нужна норма. В России с нормой трудно. Если американский триллер, как правило, начинается с запрошенной бензозаправки, как в «Wrong Turn», или пустого магазина, то, знаете, в России это на каждом шагу. Очень заброшенная страна, запущенная. Уюта мало. Этих запущенных деревень, как в одном триллере у Дяченок, в одном рассказе — это на каждом шагу. Поэтому без нормы патологией никого не удивишь.
Мне кажется, что довольно занятный вариант русского триллера — это, например, «Июль» Вырыпаева. Довольно страшный текст. Конечно, я не понимаю, почему его должна читать женщина, но это могучее произведение. Может быть, так еще страшнее — возникает дополнительный эффект отстранения. Но «Июль» — это выдающееся чтение, конечно.
А так страшные русские рассказы удавались почему-то только Тургеневу. И то это такие двойчатки к его реалистическим текстам. Двойчатка к «Отцам и детям» — это «Рассказ отца Алексея», совершенно гениальный рассказ, по-моему. Тоже очень многослойный — то ли о дебюте подростковой шизофрении, то ли о богоискательстве, то ли о судьбе Базарова. Потому что это, в общем, тоже Базаров, только поссорившийся со всей родней.
Например, «Клара Милич» или особенно «Призраки». Ну, «Призраки» может быть, вещь расплывчатая, а вот «Странная история» — совершенно гениальное произведение. Кстати, думаю, что Капоте не без влияния «Странной истории» написал «Дерево в ночи». Вот этот идиот, наводящий галлюцинации — это оттуда. «Песнь торжествующей любви»...
«Как вы относитесь к судьбе и творчеству Томаса Вулфа?». Как ко всякой избыточности, с уважением, с состраданием. Если бы не ранняя смерть в 39 лет, насколько я помню, от туберкулеза мозга, то он бы, конечно, мог делать удивительные вещи. Он написал 4 гигантских романа, но думаю, что потенциал у него был колоссальный. Да, «Взгляни на дом свой, ангел» мне нравится, пожалуй, больше всего. Но и «Паутина и скала» мне тоже нравится.
«Как вы считаете, их отношения с Максвеллом Перкинсом были здоровые?». Не знаю, не берусь об этом судить. Но думаю, что это были нормальные отношения — отношения автора и редактора.
«Как вы думаете, актуальна ли сейчас пьеса «Вор» Веслава Мысливского?». Я помню, как Леонов о ней рассказывал на творческих встречах, но спектакля я не застал — я был слишком молод. Помню, что в этом спектакле запрещалось аплодировать. Наверное, это была хорошая пьеса. Надо бы мне ее прочитать.
«Как вы считаете, какие режиссеры ориентировали Дмитрия Крымова, и какие у него любимые драматурги?». Крымов сам пишет сценарии собственных спектаклей. Сейчас вышла потрясающая, на мой взгляд, книга «Своими словами», где включены 9 таких сценариев. Вчера мы как раз ее презентовали. Я еще до сих пор под впечатлением от «Костика» — нового спектакля, который он только что показал по мотивам «Чайки». Там Шамраев — такой конферансье, связывающий историю. Нет, это гениальное произведение.
Всё, что делает Крымов, гениально. Такое у меня ощущение. Это гениально именно потому, что это абсолютно ново. Хотя я не исключаю того, что это может восприниматься как эклектика. Например, в «Борисе» — там собраны все образцы трэша, кича, и это безумно трогательно. Но всё-таки это работает. Понимаете, Крымов берет краски откуда хочет. Даже меня привлек в актеры, что, в общем, фантастика. Но, тем не менее, всё вместе работает. «Все тут» — потрясающий спектакль.
Да, сейчас такое время, когда театр выходит на совершенно новый уровень. Одной из попыток такого выхода — нащупать этот новый стиль — был Гришковец. Но это, мне кажется, получился всё-таки скорее стендап, чем театр. Крымов нащупывает новое, еще более оригинальное. Это, безусловно, театр. Это живая стихия театра. Там нет драматургии. Вернее, драматургия отчасти импровизируется, как положено в комедии масок (площадки для импровизации там разбросаны по всей пьесе), либо она перефразируется, переписывается.
Конечно, театр Крымова эмоционалистский. Это именно набрать эмоцию — иногда самыми грубыми, иногда очень тонкими приемами. Но в любом случае, театр Крымова, театрального художника по первому роду занятий — это удивительный синтез абсолютно всех средств: музыки, живописи, сценического монтажа — всех. И, конечно, он потрясающе придумывает декорации, когда уже сам руководит художником, беря его, рекрутируя часто из числа учеников.
Кроме того, у него очень размытые границы между жанрами. У него огромная жанровая палитра. Он щедро черпает из самой сентиментальной мелодрамы, из гротеска, из фарса. В «Моцарте», в этом «Дон Жуане», в новом спектакле, есть полная буффонада. И Фоменки с удовольствием вкладываются в это.
Но в основе стоит, конечно, прежде всего, насколько я понимаю, необычайно острое чувство театра как единственного места, где есть жизнь. Во всех остальных пространствах преобладает смерть. В транспорте, в природе, в пейзаже, в сельском хозяйстве человек не живет, а только умирает. A театр — это такое пятно света, в котором происходит жизнь. Недолго, 3 часа, но происходит.
Кто из режиссеров для него ориентир? Я думаю, всё-таки, конечно, Эфрос, отец, с его необычайной человечностью. Cтрелер, наверное. Брук, наверное. Брехт, очень интересно преломленный. Но не Любимов ни в коем случае. Любимову он как бы враждебен.
«Как по-вашему, кто лучший Треплев? И вообще, что это за герой? Почему мне его не жалко?». Кролик, я не знаю, почему вам его не жалко. Мне его мучительно жалко. Когда-то Демидова дала Певцову гениальный совет: «Попробуй играть Треплева, как будто ему рукава коротки. Как будто у него руки торчат из коротких рукавов. Вот не купили ему новую курточку». Он такой Холден Колфилд, понимаете? Он, конечно, вызывает мучительное сочувствие.
Д.Быков:Я не люблю, когда «Партия жуликов и воров» берет хороших людей и ими прикрывается. Это отвратительно
А почему вам его не жалко? Наверное, потому, что он неудобный такой. Что называется, ершистый. Он действительно не очень вызывает сентиментальные чувства, потому что он не хочет, чтобы его жалели. Он ищет новые формы — это правильно. Он их не находит. Он чувствует скорее недостаточность старых. Знаете, он как тот композитор у Тургенева в «Дворянском гнезде», немец, который пытался выразить что-то огромное, сильное, но не мог этого ухватить.
«Как вы считаете, если отец добровольно соглашается дать сыну более благозвучную фамилию матери, а не свою, есть ли это проявление слабости?». Нет. Мне кажется, что какую бы фамилию ни давали родители, да и, в конечном итоге, какое бы имя они ни давали, во-первых, у сына всегда будет право взять ту фамилию, которую он хочет. Вплоть до смены имени.
Вот Симонов не выговаривал «р» и «л» — порезался в детстве бритвой. Стал Константином, хотя был Кириллом. Некоторое время представлялся «Кивив», потом против воли матери стал Константином. Хотя она ему написала:
Константина не желала, Константина не рожала, Константина не люблю И в семье не потерплю.
Ничего, потерпела. Так что как сказать? Всё-таки это личный выбор носителя. Как и религия, мне кажется, как и вера.
«Вопрос от начинающего автора: кому из современных писателей можно показать свои произведения и как это можно сделать?». Господи, полно же писателей в сети и огромное количество желающих дать литературную консультацию. В Фейсбуке есть адреса.
Насколько я знаю, никто из больших писателей, мне хоть сколько-то знакомых, никогда не отказывался дать не то что совет, а подробную литературную консультацию. Преподают Татьяна Толстая, Марина Степнова — это те, к кому можно обратиться. Денис Драгунский, Майя Кучерская, Наталья Осипова. Кто же еще-то преподает? Ну, и ваш покорный слуга ведет семинары по рассказу, иногда по стихам. Михаил Эдельштейн. Я бы вам рекомендовал показать Эдельштейну, которые вообще, наверное, самый терпеливый и доброжелательный из ныне существующих критиков.
Потом можно, конечно, Галине Юзефович. Она, по-моему, тоже не отказывает в литературных консультациях. Сам Леонид Юзефович, который некоторое время был, насколько я помню, главным в жюри «Дебюта». Снегирев не отказывает прочитать сочинения. Валерий Попов в Петербурге. Да нет, кому угодно. И конечно, вы можете найти адрес писателя в сети и ему написать. Я думаю, 90 шансов из 100, что хоть бы отписку, но вы получите.
«Как вы относитесь к творчеству Плещеева?». Майкова люблю больше, если брать поэтов второго ряда. Но у Майкова есть по крайней мере один шедевр — «Соловей», а у Плещеева всё более или менее ровно. Если брать, например, Случевского, они даже скорее третий ряд.
И потом, мне кажется, что в XX веке принадлежать ко второму ряду — уже огромная часть. И в XIX, пожалуй, тоже. Потому что первый ряд — это ослепительные, сияющие имена. Я, грех сказать, по своей любви к рангам и ранжирам (которую и Слуцкий, например, тоже как-то не скрывал, судил поэтов по погонам), и Фета считаю несколько пониже Некрасова. Некрасов масштабнее, разнообразнее. Некрасов умел как Фет, а Фет не умел как Некрасов. То есть пел на меньшее количество голосов. Конечно, Плещеев был очень трогательный человек, но, как говорил о нем Достоевский, блондин во всём.
«Помогла ли вам «Сталиниада» Юрия Борева? Как вообще относитесь к этой книге?». Это сборник анекдотов, иногда очень остроумных, но нельзя скрыть… Как, помните, Толстой говорил о купринской «Яме»: «Так-то он разоблачает, негодует, но внутри-то он смакует, и от человека со вкусом этого скрыть нельзя». Боюсь, что в боревской «Сталиниаде» тоже есть некоторый момент любования Сталиным, в этих анекдотах. Потому что фольклором любовался. Когда Качалов спросил Сталина, где лучше проводить отпуск, Сталин ответил: «Рекомендую Туруханский край». Вот такие сомнительные шуточки.
«Как вы относитесь к творчеству Федора Чистякова и группы «Ноль»?». Всегда относился восторженно. В позапрошлом году слушал его на «Джетлаге» в Америке, на фестивале, и был поражен, насколько он прекрасно сохранился и в каком-то смысле развивается. Нет, он великолепен. Я очень люблю Чистякова.
«Есть одна поговорка, которая пугает загадочностью: не родишься — света белого не увидишь, а родишься — намаешься. Со второй частью всё ясно, но первая... Неужели душа существует до рождения, потом получает материальную оболочку? То есть вечность и до рождения, а не после? Из каких религиозных глубин эта странная поговорка?».
Да знаете, при достаточно глубокой рефлексии совершенно очевидно, что твоя душа была до тебя и будет после тебя. Душа — это то, что умереть не может. Как и в каких формах она там существует? Я думаю, она как книга, которую берут иногда с полки, а потом ставят на место. Ведь книга существует, когда вы ее не читаете. Она стоит на полке. Но она хранит в себе всю эту информацию. Потом вы ее открываете, и она оживает.
Так же, я думаю, и с душой. Это некий сгусток, не знаю, информации, чувств, может быть, эмоций, который бывает востребован, а иногда просто пребывает в какой-то летаргии. Но в жизни вы ведь тоже не всё время живете. Часть времени вы существуете на автопилоте.
То, что душа выбирает себе земное воплощение и существует до этого — эта мысль приходила, например, Метерлинку. Вот вам, пожалуйста, в «Синей птице». У меня был такой стишок. Я не большой любитель себя цитировать в этой программе, потому что это даже как бы оговорено, что я здесь в качестве поэта не функционирую, но иногда почему не вспомнить?
Ясно вижу большой кинозал, Где собрали нас, бледных и вялых. О, как часто я после бывал По работе в таких кинозалах! И ведущий с лицом, как пятно, Говорил, как в застойные годы Представлял бы в музее кино «Амаркорд» или «Призрак свободы». «Вот, сказал он, смотрите». В дыму Шли солдаты по белому полю, После били куранты... «Кому Не понравится — я не неволю». Что там было еще? Не совру, Не припомню. Какие-то залпы, Пары, споры на скудном пиру... Я не знаю, что сам показал бы, Пробегаясь по нынешним дням С чувством нежности и отвращенья, Представляя безликим теням Предстоящее им воплощенье. И поэтому, раз уж тогда Мы, помявшись, сменили квартиру И сказали невнятное «Да» Невозможному этому миру, Я считаю, что надо и впредь, Бесполезные слезы размазав, Выбирать и упрямо терпеть Без побегов, обид и отказов. Потому что мы молвили «Да» Всем грядущим обидам и ранам, Покидая уже навсегда Темный зал с мельтешащим экраном, Где фигуры без лиц и имен — Полутени, получеловеки — Ждут каких-нибудь лучших времен И, боюсь, не дождутся вовеки.
Вот у меня есть такие внутренние воспоминания. Иллюзорные, конечно, выдуманные, но я себе это представляю как-то так: душа подселяется, а не вселяются. Это как в одном замечательном рассказе: «не захоронить, а подзахоронить». Так и здесь — душа не вселяется, а подселяется.
«Может ли человек в реальной жизни так кардинально переродиться, как Гадюка у Алексея Толстого или Мартин Иден у Джека Лондона?». Да в том-то и проблема, что они не перерождались. Мартин Иден остался таким же, каким он был. Он получил всё, чего хотел, и вдруг оказалось, что он хотел не этого. Потому что Мартин Иден хотел величия, а получил славу. Он хотел быть гениальным писателем, а гениальным писателем не стал — стал хорошим. И понял, что он этого не хочет. И он совсем не переродился. Он остался тем же моряком, которому нравится Суинберн.
А что касается Гадюки, то она как раз не переродилась. Она такой кристалл, понимаете, как Мусульманин у Золотухи и Хотиненко, который именно кристаллик соли в абсолютно аморфной болотистой среде. Это человек с острыми гранями. Так и здесь. Гадюка, Оленька (по-моему, она Оля?) не может стать прежней. Но и другой она стать тоже не может.
Она была гимназисткой, которая, кстати, достаточно бойко сумела отбиться от насильников. «Крепкая девушка с цыганщинкой», — говорит о ней этот красный командир. Она стала идеальным солдатом. Она не вписалась в нэп. Она из гимназистки смогла стать, условно говоря, комиссаршей, но стать «пишбарышней» она не может. Поэтому гибнет, конечно. Ее гибели нет в повести, но ясно, что она обречена.
«Нельзя ли разобрать какое-нибудь стихотворение Вадима Седова?». Я, к сожалению, не знаю, кто такой Вадим Седов.
Д.Быков:Напишем мы «Тотальный диктант». Не нужно от государства подачек. Пусть оно действительно займется детьми
«За кого вышла замуж Люси Айлсбарроу из «В 4:50 с Паддингтонского вокзала»?». «В 4:50 от Паддингтона» — это прелестный роман Агаты Кристи, который я по-английски прочел в 12-летнем возрасте и с тех пор забыл накрепко. Помню только, что начинается он со сцены удушения в поезде, которая женщине померещилась, как ей казалось, потому что у нее был раскрыт рассказ в журнале с такой же картинкой. Но на самом деле удушение она видела, и потом в египетском саркофаге нашли труп. А за кого Люси вышла замуж, не помню.
«Кажется, только Уэллсу удалось предсказать открытия и изобретения в науке. Неужели наука всегда опережает фантастику?». Почему? Кларк предсказал космические лифты. Шефнер предсказал мобильные телефоны, мыслепередачу. Жюль Верн предсказал полно всего. Да нет, что вы? Нет большой проблемы.
«Хотелось бы лекцию о «Трех толстяках» после «Карлсона»». Да, о толстяках мне вообще нравится говорить — о таком толстяке, как Карлсон, о «Трех толстяках». Но я подумаю. «Три толстяка» — понимаете, там интерес представляет не революционная утопия в исполнении Олеши. Интерес представляет образ наследника Тутти, который впоследствии повторился у Родари как образ графа Вишенки — аристократа, переходящего на сторону восставшего народа.
Почему? Потому что именно у маленькой разбойницы (мы об этом говорили), у аристократа есть представление о собственном достоинстве. Вот это заставляло меня с некоторой надеждой смотреть на политические потуги Ксении Собчак, которые потом меня, конечно, разочаровали. Но перспектива была. Про «Трех толстяков», может быть, поговорим. А так услышимся через 5 минут.
НОВОСТИ.
РЕКЛАМА.
Д. Быков
―
Продолжаем разговор. Вот письмо от Антонины: «Включение Дениса Проценко в лидеры федерального списка «Единой России» свидетельствует об особом внимании, которое государство уделяет здравоохранению и развитию медицины в нашей стране. Это, помните, как у Мопассана, когда обманутый муж получил орден Почетного легиона за особые заслуги. Уже придумано новое название — «Партия воров и докторов»».Знаете, с одной стороны, я очень не люблю ситуацию, когда «Партия жуликов и воров», или как ее там по-разному называют (не будем уточнять, какая), берет хороших людей и ими прикрывается. Это отвратительно. Хорошие люди всегда оказываются в двойственном положении. С одной стороны, им говорят: «Мы не отберем у тебя твое дело, а ты давай плюнь да поцелуй злодею ручку».
Таким образом они использовали Чулпан Хаматову, для которой, по-моему, это оказалось непреодолимой душевной травмой. По крайней мере, не преодоленной. Таким образом они использовали многих благотворителей — не будем называть имен. Таким образом они пытались замарать сейчас многих артистов. Ну и таким же образом Дениса Проценко.
А Проценко… Рошаль, которому я доверяю безоговорочно просто потому, что я был его пациентам, и мои дети были его пациентами, и в каком-то смысле остаются. Потому что именно он пробил мне когда-то разрешение (хотя мне больше 50) участвовать в волонтерской работе. И вообще я Рошалю горячо симпатизирую. Он очень крепкий профессионал, очень хороший врач.
Какой он там политик — это мы можем обсуждать отдельно. Бог даст, мы с ним сделаем интервью на эту тему. Но я от него впервые услышал, что Проценко — это врач, у которого получится. Это очень хороший профессионал, добрый человек, умеющий принимать быстрые решения. Вот так он его характеризовал. И пока ничто, в общем, не заставило в нем разочароваться. Наверное, ему зачем-то нужно так поступить. Наверное, ему сделали предложение, от которого невозможно отказаться.
Я одно только могу сказать: конечно, понимаете, если вы попали в гетто, то не ходите в юденрат. Простите меня за аналогию. Сейчас вы, наверное, опять, как все обрушились на несчастного Бероева, скажете, что такие сравнения недопустимы. Но иными словами, если вы оказались в резервации, не надо с хозяевами резервации договариваться о вхождении в какой-нибудь совет старейшин — назовем это вот так деликатно. Не нужно с властями, которые явно выступают по отношению к стране как захватчики, договариваться о компромиссах. Потому что они вас поимеют, а дело ваше погубят.
Но, видимо, у него не было вариантов. Наверное, у него не было в этом смысле каких-то хороших ходов. Я горячо ему сочувствую. Я считаю его очень хорошим человеком, хотя лично не знаком. Если бы он дал мне интервью, например, для ЖЗЛ… Не знаю, вы, Денис, меня вряд ли слушаете, но если, может, вам кто-то передаст, я был бы счастлив с вами поговорить.
Я действительно считаю вас героем. То, как вы сами в «Коммунарке» героически перенесли болезнь, самоизолировавшись, и то как вы наладили работу в «Коммунарке», то, как вы сейчас сражаетесь — для меня это подвиг. Если вам будет любопытно со мной поговорить, я думаю, мы могли бы сделать интересное интервью. Думаю, если вы мне сейчас напишете, если вы этого тоже бы хотели, наверное, это будет каким-то аргументом.
«Вы негативно отзывались о книге Дмитрия Захарова «Средняя Эдда». Как ваше отношение к новому роману «Кластер»?». «Средняя Эдда» мне действительно не понравилась, показалась скучной и вычурной по языку. То есть просто невнятной. «Кластер» я еще не читал. Но никакого предубеждения против Захарова у меня нет. Я вполне допускаю, что после неудачной книги он может написать удачную.
«Нельзя ли что-нибудь проанализировать из Павла Антокольского?». Ну вы вмастили, Саша. Антокольский — один из моих любимых поэтов. Лет, наверное, с 12 до 15 просто любимый. «Франсуа Вийон» — это моя любимая драма в стихах. Любимее, наверное, чем «Пер Гюнт». Я могу наизусть ее цитировать. Всю я, наверное, сейчас уже не вспомню, но в 12 лет знал. Антокольского мы проанализируем со временем, конечно, когда дойдет дело.
«Посоветуйте книги из русской классики типа «Господа Головлевы»». Да все романы семейного упадка. «Дело Артамоновых». Другое дело, что «Господа Головлевы» — это такой очень выморочный, мрачный роман. Вот «Гарденины» Эртеля всё-таки гораздо веселее. Пьеса «Дети Ванюшина».
«Что вы можете сказать о книге Алексеева «Зеленые берега» и самом Геннадии Алексееве?». Он был гениальный художник. Во всяком случае, очень хороший. Его верлибры превосходны, и очень интересны его воспоминания. «Зеленые берега» — это такой сложный жанр. Это как бы роман-воспоминания, где беллетризованные мемуары.
Но именно как человек, как такое произведение искусства, он был совершенно невероятен. Он был жутко интересен. Я его лично не знал, но то, что мне рассказывали, и картины, которые я видел, и стихи, которые я читал, производят впечатление невероятного обаяния. Он совсем мало прожил — лет 60, по-моему.
«Извините, не могу поверить в ваше намеренное отравление, но сочувствую, что это отравление вообще было. Весьма желаю здоровья!». Знаете, не могу сказать, что я поверил в вашу доброжелательность. Хотя мне очень хотелось бы в нее верить. Но как-то, понимаете, ни мой предшествующий, ни мой последующий опыт не указывали на какие-либо хронические заболевания. И врачи мне сразу всё сказали совершенно откровенно.
Так что верите вы, не верите — вам, наверное, просто комфортнее верить, что это я чего-то не то сожрал. Я вас понимаю. Потому что как же с этим жить-то потом? Поэтому думайте так, Саша — вам так удобнее. Но человек вообще воспринимает мир так, как ему это комфортно. Чего не хочет вместить, не вместит.
Когда вас отравят... Но за что же вас травить, если у вас такие правильные выводы? Скажем так: если вас отравят, то вы тоже вольны думать, что это вы съели не того или просто на солнышке перегрелись. Да и вообще все люди, которых убили, были не очень хорошие. Они, наверное, заслужили. В 30-е годы же тоже просто так не расстреливали — они же все убийцы были. Так что всё правильно происходит, Саша. Вы, главное, не тревожьтесь. Кушайте хорошо.
«Предлагаю поговорить о поэтессе Инне Лиснянской». Знаете, при всей любви, например, к Семену Липкину и его поэзии, поэзию Инны Лиснянской я не могу полюбить. Не знаю, в чем здесь дело. Может быть, в какой-то экзальтации. Может быть, в какой-то, даже не знаю, искусственности.
Я не очень люблю поэзию Инны Лиснянской. Это для меня, конечно, заявление практически самоубийственное, потому что человек она была безупречного мужества, очень хороший, глубоко религиозный. И Липкину она продлилась жизнь. И вообще она была очаровательная. Но почему-то ее стихи не находят в моем сердце отклика.
«Читали ли вы триллер Милославского «Лифт»?». Проза Юрия Милославского очень хороша. Рассказа «Лифт» не читал. Надо почитать. Хотя она разная. Вот роман «Города» я люблю. Воспоминания о Бродском мне нравятся. Вообще Милославский, судя по лимоновскому «Молодому негодяю», был человек очень интересный. Собственно, и проза интересная. Но вот конкретно этот рассказ каким-то образом почему-то прошел мимо меня.
«Мне кажется, что «Тотальный диктант» — очередной попил бабла. Люди в коридорах больниц умирают от вируса, а они жалуются на отмену финансирования». Знаете, Каролина, я не принимаю такой позиции, что если нет денег на больных, так пусть же не будет и образования. Это очень хорошо...
О, вот, сразу же! Александр Александрович, привет вам, дорогой! Не буду называть, о ком идет речь, но за контакт, за возможность контакта с Проценко спасибо! Я вам очень благодарен, если есть такая возможность. Мне очень хотелось бы с ним поговорить. А уж как мне приятно, что вы меня слушаете — это для меня большая честь. Да, Денис, если вы меня действительно слышите, давайте поговорим. По-моему, разговор у нас получится интересный. Тем более я фанат прививок.
Значит, что касается финансирования «Тотального диктанта». Я уже написал о том, что я поздравляю Олю Ребковец с отменой государственного гранта. Не нужно брать гранты у этого государства, не нужно от него получать финансирование! Пишите «Тотальный диктант» мелом на заборе! Как говорил в свое время Максим Кантор (опускают сейчас все мои с ним концептуальные несогласия): «Если тебе надо нарисовать, ты нарисуешь борщом на стене». Надо писать — и напишем мы этот «Тотальный диктант». Не нужно нам от этого государства подачек. Пусть оно действительно займется детьми.
Но если следовать вашей, Каролина, логике, то получается странно. Понимаете, не нужно давать деньги на кино, потому что болеют дети. Не нужно давать деньги на театр, потому что голодают старики. В каком-то смысле я, наверное, могу понять эту логику. Но с другой стороны, если вы в качестве руководителя государства так несколько по-платоновски упраздните поэтов и будете давать бабки только на прямые социальные нужды, у вас получится всё-таки несколько перекошенное государство. Как сказала Новелла Матвеева (я часто ее цитирую, потому что у нее на все случаи жизни есть),
Поэзия не базис, а надстройка. Она голодным хлеба не устроит. Но если мы ее покинем бойко, То нас и хлебом потчевать не стоит. Я немножко искажают цитату для краткости. Она бы, думаю, простила.
«Читали ли вы новый роман Поляринова «Риф»? Мыслей интересных много, хотя не могу сказать, что очень понравилось». Мне кажется, он по мысли проще, чем по построению. Такое бывает. Поляринов, как переводчик «Бесконечной шутки», заражен этой сложностью, и поэтому он, условно говоря, довольно нехитрую мысль выражает довольно хитрым образом. Но в любом случае то, что он пишет, действительно интересно, талантливо и на чистом сливочном масле.
«Не кажется ли вам, что Кадзуо Исигуро со временем становится всё актуальнее? Ясно, что глобализация — тема № 1 в Европе». Нет, он же не про глобализацию. Он про внутренний конфликт цивилизаций. В нем живут англичанин и японец. Они противодействуют.
Лучшим его романам я всё равно считаю «Остаток дня», «Remains of the Day» — может быть, потому что я по-английски его читал. Но я очень люблю и «Не отпускай меня», потому что там живая проблема: является клон человеком или нет? И вообще хорошая книга — такая, бесконечно трогательная. Он настоящий. Хотя я очень не люблю, когда о ком-нибудь говорят: «Он настоящий!». Это мерзость. Всегда хочется сказать: «Он настоящий мозгоклюй».
Д.Быков:Пелевин сделал многое. Мы говорим его словами, его персонажи вошли в нашу жизнь
«Как вы относитесь к Евгению Кисину? Можете ли назвать его гениальным писателем?». Ну слушайте, кто я такой, чтобы судить о Кисине? Я считаю, что гениальный пианист — это Мария Юдина. Вот это гениальный пианист, гениальное явление — женщина феноменальной красоты, просто в целом потрясающее явление культуры.
Я никогда не забуду, как мне Саша Зотиков, мой учитель, замечательный критик и журналист, принес мне очень важный тогда для меня подарок — записи Рихтера и полную Юдину. Это было для меня просто важное духовное событие. Потому что Юдина, играющая 2-ю часть «Итальянского концерта» Баха — это что-то совершенно запредельное. Хотя и сама по себе 2-я часть «Итальянского концерта» Баха — нечто запредельное.
А про Кисина я ничего не могу сказать. Я очень люблю Плетнева — его нервную, такую импульсивную, безумную манеру. То, как она играет Шопена, очень люблю. Хотя многие говорят, что это не Шопен, но я же человек-то простой. Я не могу оценивать Кисина как пианиста. Он, наверное, очень интересный романтический музыкант. И говорят, что поразительно чистый, загадочный и необычный человек. Наверное, да.
«Я согласен, что сказка про Карлсона увлекательная, но она действительно антипедагогична». Да, я согласен. Но я считаю, что настоящая педагогика всегда антипедагогична. Как настоящий гений всегда враг хорошего вкуса, потому что он создает новый канон.
«Мне кажется, что сейчас вошли в моду публичные пытки и казни. Молодую женщину буквально дубасили железными ломами за то, что она посмела выйти на сцену театра. Сейчас та же история с антипрививочниками». Знаете, Марфа Смирнова меня сегодня спросила (вчера уже) в «Утре на Дожде», что меня тревожит в хейтерстве. Я сказал, что меня действительно очень тревожит уровень всеобщей ненависти. Но он мне объясним, он понятен.
Понимаете, у нас сейчас идет эта дикая жара, которая, слава Богу, ночью не так ощутима. И потом, всё-таки сейчас я сижу в прохладной студии и вообще блаженствую. Просто общество сегодня находится в состоянии этой жары постоянно. Оно перегрето — дико, безумно. Оно живет в замкнутой теплице, замкнутой изолированной стране — изолированной и политикой, и ковидом. Этот ковид лишний раз убеждает меня в божественном замысле о России, потому что он эту замкнутость довел до абсурда, до какой-то дикой наглядности.
Сунуться некуда — и вот перегревается. Уже, рискну сказать, перепревает в собственных пределах, в своих границах огромная страна без какого-либо развития, без перспективы, с унылым, как зубная боль, политическим пейзажем, где единственный способ делать карьеру — это быть еще более отвратительным, как можно более отвратительным, с каждым шагом перешагивать какие-то новые пределы низости, углубляться, как в штрек, в эту чудовищность. И главное, что от жары ведь никуда не денешься. Понимаете, это торчать на вечном зное.
Такое же ощущение у меня и от сегодняшнего российского политического пейзажа, и от пропаганды, которая уже действительно дошла до свиного визга. И нет ни одной здоровой силы. Потому что атмосфера больная. Всё сгнило — тотальный перегной.
И на этом фоне, конечно, стоит человеку сделать что-то не так, как от него ожидают, на него набрасываются все и терзают его с совершенно собачьей яростью. Понимаете, это страна, где все друг другу беспрерывно делают замечания. «Не так сидишь, не так свистишь», как в этом гениальном анекдоте. Что бы ты ни говорил, все интервью сейчас берутся с единственной целью — выбить из тебя ногами хоть одно высказывание, за которое тебя же потом можно будет рвать зубами. Это абсолютный примитив. Это совершенно очевидно.
И для меня сейчас, понимаете, особенно ужасно то, что что бы ты ни сделал, найдутся люди, которые будут тебя ненавидеть за это. Как бы ты ни оделся, на чем бы ты ни ездил. Ездишь ты на «мерседесе» — ты крадешь у больных детей. Ездишь ты на «жигулях» — ты лох. Понимаете, ну о чем тут говорить? Все друг друга очень сильно не любят. А как любить-то? За что любить-то, если люди терпят такую жизнь?
Это же вам не климат, понимаете. Климат изменить нельзя. С жарой ничего не сделаешь. Она безадресная, эта претензия. А с политическим-то климатом сделать можно. Но люди уже, кажется, поверили, что это тоже от Бога — как власть, как погода, как климат. Что или Путин, или никак. Да и Путин, боюсь, уже в это поверил.
«Каким вам видится будущее Китая?». Не специалист я по Китаю, к сожалению.
«В каком возрасте лучше впервые прочесть трилогию о Жихаре?». Думаю, лет в 12. Во всяком случае, мой Андрюша прочел в 11. И поскольку автор сидел рядом, и он всегда мог его о чем-то спросить, они с ним забавно пикировались, Андрей мне сказал: «Хотя я с Успенским так запросто, но я понимаю, с кем мы имеем дело». Это меня в свое время очень утешило.
«Посоветуйте книгу, где история семьи вплетена в мировую, вроде «Войны и мира» и «Белой гвардии»». А вот этот японский знаменитый роман «Столица в огне». Автора не вспомню, потому что по японской литературе я тоже не спец. А так-то, Господи, и «Будденброки»... Да все романы семейного упадка. Самый лучший из них — «Семья Тибо». Я его люблю больше всего. Наверное, потому, что образ Рашели для меня самый симпатичный.
«Поделитесь вашим мнением о современном русском писателе Сергей Лебедеве». Знаете, вот не читал я его, к сожалению. Теперь прочитаю.
«Что вы можете сказать о Поле Остере?». Знаете, Пол Остер — это очень хороший писатель. Это редчайший пример — хотя для Америки не редчайший. Он ровесник Кинга, они оба 1947 года рождения. И вот за свои 74 года Остер (он-то февральский, а Кинг сентябрьский, Кингу еще нет 74-х) написал порядка 15 совершенно первоклассных романов, поставил несколько фильмов, выпустил, по-моему, 5 или больше стихотворных сборников, и у него штук 10 очень хороших сценариев, включая замечательную картину «Дым». В общем, он такой живой урок русской литературе!
Я не очень люблю «4321», потому что он многословный, и замысел слишком, что ли, мал для такой громоздкой книги — 900 страниц. Сам герой мне представляется не заслуживающим ея. Но сама конструктивная идея — показать вот эти узлы, развилки... До какого-то момента роман повторяет сам себя, потом начинает ветвиться. Блистательно! «Нью-йоркская трилогия», в особенности «Призраки» — это очень недурно. Идеальное курортные чтение. Одно время она даже валялась у меня в машине во время курортных поездок.
Нет, Пол Остер — это такой живой урок русской литературе. Понимаете, когда я так приблизительно окидываю взглядом, что делают американские и английские писатели на протяжении своей жизни... Вот Ирвинг. «Мир от Гарпа» — это только одно и далеко не самое известное его произведение. Возьмем Акройда, британца — сколько биографий, романов, стихов! Возьмем Стивена Фрая — сколько сделано, сыграно, прочитано, написано! И это безумное разнообразие деятельности — шоумены, поэты, писатели, публицисты.
Понимаете, в России же уметь делать что-то больше одного — это уже криминал. Если ты, на беду свою, помимо лирики, умеешь писать еще и смешные стишки, то тебя вечно будут клеймить политическим частушечником и куплетистом. Я беру не только себя, я такой не один. Емелин, например, умеет замечательную лирику и замечательную сатиру. И как-то ему никак не выбраться из одного амплуа.
Д.Быков:Ахматова — пример того, как можно декорировать свою судьбу и придать царственную осанку нищете
Знаете, «у меня одна струна, а вокруг моя страна» — это немножко напоминает такое нарочитое редуцирование: не высовывайся. Вот делай, что умеешь, и делай. А если ты при этом еще и критику умеешь, а если ты при этом еще и, не знаю, детей воспитываешь, то всё, это уже просто клеймо.
Пол Остер (да и не только Пол Остер, а вообще) — это такой живой урок русскому писателю, который пишет мало, туго, медленно. Я ничего не имею против тугодумов. Я просто против того, чтобы тугодумие возводилось в перл создания. Я способен уважать такого человека, как Умберто Эко, который в эссеистике, в научной работе, в фантастических романах, в исторических романах демонстрировал одинаково блистательные результаты.
Писатель должен писать много, думать много, изучать каждую новую сферу жизни подробнейшим образом. Золя за 20 лет возвел здание «Ругон-Макаров» из 20 романов! Вы подумайте: писать по роману в год такого качества, изучая при этом каждый раз новую сферу жизни, будь то парижский рынок, железнодорожное депо, военное дело, сельское хозяйство, угольная промышленность. Безумный энциклопедический охват! А тут сидит человек, раз в 3 года (хорошо, если в 3) выдает на-гора что-нибудь про то, как он в носу ковыряет, и это считается перлом создания. Это чудовищно. Конечно, надо писать много, щедро и, по возможности, разнообразно.
«Профессор Жаринов утверждает, что Пелевин — это не писатель, а литературный проект, так как в его книгах отсутствует грамотная словесная характеристика персонажа. Вы с этим согласны?». Кто такой профессор Жаринов? Вот уже третий раз получаю на него ссылку, и он говорит о человеке, гораздо более известном и, в общем, заслужившем, наверное, гораздо более уважительное отношение.
Пелевин — крупнейший русский прозаик нашего времени. Блистательный писатель. Он может написать 10 плохих романов, а потом шедевр. И что там думает о нем профессор, чье имя известно гораздо менее широкому кругу лиц, мне кажется, не так принципиально. Надо всё-таки уважать человека, который что-то сделал.
Пелевин сделал очень многое. Мы говорим его словами, мы пользуемся его формулами, его персонажи вошли в нашу жизнь. Пелевин написал «Жизнь насекомых» и «Числа» — два абсолютно великих романа. Что мы тут будем всякие мнения о нем цитировать? Право на мнение имеет любой человек, но далеко не всякое мнение релевантно.
«Я согласна с вами, что нужно летать в космос, но не во время войны и не во время пандемии. Впрочем, это вопрос дискутабельный». Это могла бы быть интересная дискуссия, но знаете, конечно, надо бороться за жизнь. Но надо еще понимать, во имя чего живешь.
«Прочел по вашей рекомендации «Потерянный дом». Понравилось, спасибо!». Да, все, кто сейчас читает «Потерянный дом», очень досадуют, что раньше его не знали. «Потом «Затоваренную бочкотару». А раньше я и «Ожог» не мог осилить. Значит ли это, что до авторов нужно дорастать?».
Это не вам надо дорастать, а вашему возрасту, вашему биологическому носителю. Вы, судя по всему, подросток, а ведь «Ожог» — не детская книга. Понимаете, «Ожог» — книга далеко не инфантильная. И самое главное, она по некоторым параметрам совсем не для подростков.
«По вашей подсказке перечитываю «Хищные вещи века»». Да, самое время.
«Привет вам из сибирской тайги! У нас за окном +6, а днем было +9. Завидую вашей жаре! У меня тут 2 одеяла и горячий чай». Оля, понимаете, со своей колокольни всегда кажется, что соседу лучше. Поверьте, в жаре есть безвыходность. Жара — она непреодолима, а холод может быть побежден.
Хотя мы тоже все тут закупились кондишнами, как можем. А дети вообще ликуют — они лучше переносят жару. Наш, во всяком случае, в голом виде ползает по всей комнате и радостно хватается за любые предметы, которые можно грызть.
«Большое спасибо за разговор с Димой Чернышовым». Дмитрий Чернышов — великолепный специалист, великолепный педагог, очень интересный аналитик. Один из тех людей, с которыми разговаривать для меня всегда праздник.
Кстати, насколько я знаю, он будет теперь в «Прямой речи» читать курс, потому что мы, по завету Табакова, хватаем всё молодое и свежее. Он всегда говорил: «Настоящий хозяин ходит и смотрит, что хорошо у соседа, и переманивает». Это когда он позвал в театр Пегову. Я говорю: «Слушайте, ну вы всех уже у себя собрали сколько себя значительных». А он говорит: «Хороший хозяин, — таким голосом Матроскина, — ходит и смотрит, где у кого что плохо лежит».
Это правильно, потому что хотя Чернышов и хорошо размещен в пространстве, но мы его быстренько в сумку, и он теперь у нас будет читать курс. Если вы что-нибудь хорошо умеете делать (обращаюсь ко всем слушателям), о чем-нибудь интересно говорить, будь то кулинария или кибернетика, мы вас тоже приглашаем с дорогой душой.
«Ваше стихотворение про кинозал напоминает диснеевский мульт «Душа» конца прошлого года. Может быть, вас сценаристы подслушивают?». Нет, Олег, просто это общая мысль. Это общее место. Там когда бэбзов выпускают в мир (помните «Босс-молокосос»?) — там точно та же схема. Когда готовые бэбзы выстреливаются в мир и едут на конвейере: этих в боссы, этих в художники, этих во фрики… Очень забавно.
«Как относились Стругацкие к поэтам Серебряного века? Кого предпочитали из поэтов? Какую слушали музыку, если знаете про это?». Про музыку ничего не знаю. Борис Натанович вообще любил джаз, но так, меньше. В принципе, музыкальные пристрастия у него были очень широкие и очень разнообразные.
Поэтов они любили 30-х годов. Они любили Лапина и Хацревина, они любили Луговского — ну, такую военную лирику и полувоенную. Вообще милитаризованное мышление — то, что они называли инфантильным советскими милитаризмом — было в них очень крепко вбито. Тихонова они любили. Баллады такие. Такие же баллады писал в молодости и сам Борис Натанович.
«Прочтите что-нибудь жаропонижающее».
Жара дошла до тридцати пяти. Преобладанье палевого цвета. В метро палят, с небес палят, и это Сравнялось в анонимности почти. Безадресность претензий — нет ответа. Всеобщая ползучесть. Долг поэта Хотя б размер и рифму соблюсти. Все спорят, не конец ли это света. Такое лето, Господи прости!
А что невыносимее жары — Зимой еще припомнишь с умиленьем, Как этим серым, палевым каленьем В июле жгло московские дворы. Когда наденешь семеро порток, Припомнишь, как потел в одной тишотке, Когда жары асфальтовый каток Туда-сюда катался по Сущевке.
О, это солнце, бьющее в упор, О, этот небосвод, давно не синий, О, жизнь моя, где с некоторых пор Невыносимо всё как на подбор, А дальше будет всё невыносимей.
- писал я, страшно сказать, в 1995 году. И, в общем, не так уж и ошибся. Спасибо и вам!
«Можно ли сказать, что Кафка, толкуя притчу в «Процессе», подсказывает правильный подход к своим сочинениям?». Да, конечно. Более того: притча — это главный жанр трех авторов, очень синхронных и очень близких. Трех модернистов, живущих под страшным напором архаики, конфликтующих с семьями, с отцами, мучительно выдирающихся из традиций. Это Кафка, Акутагава и Хармс. Три автора, которые пишут в жанре случая, притчи и рассчитывают именно на такое толкование. Параллель между Кафкой и Хармсом, по-моему, особенно разительна.
«Не кажется ли вам, что в «Анне Карениной» есть некая усмешка над всеми радикальными феминистками и обвинителями в сексе?». Не только над феминистками — над всеми абсолютно! Что ни говори, но в «Анне Карениной» осмеянию подвергнуто всё.
Казенный патриотизм, движение добровольцев 1877 года, всякие чудовищные Сергеи Ивановичи Кознышевы с их книгами, демагогией и болтовней. Дилетанты от искусства, на которых художник Михайлов смотрит с отчаянием и ужасом, потому что для него это жизнь, а для них развлечение. Да всё там! И модные адвокаты, и газетная болтовня, и английский роман про баронета, достигающего счастья. Да всё! «Анна Каренина» — сардонический роман, где всё, кроме настоящей страсти, вызывает, конечно, ужас.
«Что вы можете сказать об анониме Дэне Купере? Случай с ним остается единственным нераскрытым угоном». О нем будет очерк в нашей книжке «Неизвестный». Напоминаю, что мы с моим любимым курсом «Свободного университета» выпускаем книгу «Неизвестный» о великих анонимах. Сначала их было 12, сейчас 20. Каспар Хаузер, Купер, Травен, Мастер фурий, неизвестная из Сены, неизвестный солдат, автор «Слова о полку Игореве», автор «Манускрипта Войнича»… В общем, практически все великие анонимы, которые как-то перевернули мир. В том числе «человек из Сомертона». Там будет много всего. Это такая книга о роли тайны в истории. Пишут очень хорошие молодые прозаики, самые лучшие.
«Мне кажется, «Гибель империи» Хотиненко — качественный сериал с великолепной актерской игрой. Как вам это произведение?». Хотиненко вообще крепкий профессионал. Другое дело, что мне это, так сказать, враждебно на уровне концепции, но я ценю в нем художественный талант.
«В одном интервью вы сказали, что мечтаете попасть в Австралию». И даже не в одном. Но не только в Австралию. Я и в Африку хочу попасть — никогда там не был. «Собираетесь ли вы туда в ближайшее время?». Собираюсь. Всё время собираюсь. Это же, я говорю, русский национальный спорт — мечта об эмиграции. Но это не мечта об эмиграции. Я хочу съездить посмотреть. Правда, к счастью, общение с многими австралийскими животными, моими любимыми, вполне возможно и без посещения Австралии. Вот я нигде и никогда не видел утконоса, хотя очень хочу посмотреть и, если можно, то потискать.
«У моей мамы много лет тяжелая депрессия. Порекомендуйте, что бы ей почитать без больших страстей и ужасов нашего бытия». Знаете, как такое успокоительное чтение все обычно рекомендуют Вудхауса. Но поскольку Вудхаус вообще не касается язвы, он как бы ее обходит, мне такое чтение наиболее мучительно. Я совершенно не могу его читать. Мне это скучно.
Вот очень интересный вопрос: «Почему у японцев самурай не может просто жить, а должен служить? Может быть, именно эта крайность привела нацию к фашизму?». Знаете, к фашизму нацию приводит две крайности — либо всеобщее желание служить и всеобщей фанатизм, либо всеобщая моральная распущенность и тотальное нежелание служить. И то, и другое ведет к фашизму, то есть к моральному релятивизму.
Моральный релятивизм — один его вариант, когда ради служения можно всё, и нет преступления, которое ради родины, ради высшей цели нельзя было бы совершить. Второй вариант — когда нравственных ценностей нет вообще. Когда всё можно ради наслаждения падением, ради мерзости. Крайности сходятся, это безусловно.
«Да, я действительно подросток...». Видите, я угадал. «...и склонен к апатии. Постоянно пропадает интерес к общению с друзьями. Это нормальная склонность или я просто зануда?». Гайст, нет. Это просто вы переросли общение. Не нужно много общаться.
Я в свое время написал такую статью «Синдром» — погуглите, она есть в сети. 20 лет я над ней думал. Результат, конечно получился убогим, но для меня он важен. Человек с какого-то момента начинает чувствовать одиночество. Это значит, что он перерос. Значит, ему больше не нужно общение. Я вообще, понимаете, враг такого слишком интенсивного общения. Я его не понимаю.
«Почему из провинциальной глубинки так сложно попасть в столичные литературные журналы со своими стихами и рассказами?». Ну что вы, зачем вы это говорите? Это же элементарно сейчас! Мало того, что литературные журналы нацелены на провинциальных авторов…
Хотя вообще само понятие провинции в сегодняшней России скорректировано. Провинция есть там, где есть столица. А назвать Москву духовной столицей я затрудняюсь. Да и Питер, в общем, давно уже не порождает новых культурных феноменов. Последний всплеск был в «Новой метафизике» — Крусанов, Носов и иже с ними, Секацкий. А в принципе, где вы видите сейчас в России какой-то культурный взрыв? На роль столицы с не меньшим основанием могут претендовать сегодня Екатеринбург, Новосибирск, Владивосток.
А что касается авторов немосковского круга, ну послушайте: огромное количество молодых редакторов, которые начинают свои книжные серии (молодых — это до 40) сейчас рыщут как борзые гончие и ищут какого-нибудь писателя, чтобы его, конечно, затравить, но сначала открыть. Нанюхать какую-нибудь литературную дичь, которая бы бегала и резвилась, и тут же ее напечатать, и только потом уже на нее охотиться. Колоссальное количество людей, которые хотят, жаждут найти свежего автора из столицы… то есть, из провинции. Ну, и из столицы тоже. Нет сегодня ни одного человека, который написал бы хорошую книгу и не был замечен.
Иногда мне пишут: «Я молодой провинциальный автор. Мне кажется, я пишу шедевры. Меня никто не замечает. Помогите раскрутиться». Я начинаю читать… Хотя я понимаю, что просьба о раскрутке уже сама по себе показатель графомании или, по крайней мере, ложной цели. Начинаю читать — полное фуфло, простите меня. Иногда попадаются хорошие тексты…
Вот тут, кстати, вопрос: «Из ваших писательских курсов вышли какие-нибудь талантливые авторы?». Вышли. Из поэтического — невероятно талантливый Марат Казеев (Казань), Полина Репринцева (ныне Косгрейв) — блестящий человек. Аркаша Тесленко, Дима Шишканов, Игорь Журуков, Татьяна Ларюшина — мои. Яна Летт — не моя, она ко мне пришла готовым писателем, но тоже там занимается. Могу назвать практически весь курс, который будет участвовать в «Неизвестных». Там потрясающие люди.
И конечно, среди людей, которые занимались в этом самом моем новом курсе занимательных историй в «Прямой речи», 6 человек великолепного таланта. Но поскольку им в диапазоне от 15 до 25, я не буду их портить раньше времени. Напишут рассказы — напечатаем, будем говорить. Пока это всё обещания.
«Можно ли сказать, что моральный стандарт Толстого превзойден? Ведь нельзя же сейчас поступать как Пьер Безухов». А сейчас вообще нет морального стандарта. Сейчас вообще больше нет авторитетов. Каждый сам решает. Это и есть «новая этика».
«Серьезно ли вы с предложением преподавать?» Абсолютно серьезно, Олег, приходите! Если вы увлекательно рассказываете о чем-то, приходите и рассказывайте. У нас это, в общем, абсолютно открыто. «Прямая речь. Второе поколение» — это мои студенты, которые там читают лекции, либо ведут семинары, либо ведут игры. Приходите! У нас довольно свободно.
Ну ладно, поговорим об Ахматовой и о любимом моем стихотворении.
Меня, как реку, Суровая эпоха повернула. Мне подменили жизнь. В другое русло, Мимо другого потекла она, И я своих не знаю берегов. О, как я много зрелищ пропустила, И занавес вздымался без меня И так же падал. Сколько я друзей Своих ни разу в жизни не встречала, И сколько очертаний городов Из глаз моих могли бы вызвать слезы. А я один на свете город знаю И ощупью его во сне найду. И сколько я стихов не написала, И тайный хор их бродит вкруг меня И, может быть, еще когда-нибудь Меня задушит… Мне ведомы начала и концы, И жизнь после конца, и что-то, О чем теперь не надо вспоминать. И женщина какая-то мое Единственное место заняла, Мое законнейшее имя носит, Оставивши мне кличку, из которой Я сделала, пожалуй, всё, что можно. Я не в свою, увы, могилу лягу. Но иногда весенний шалый ветер, Иль сочетанье слов в случайной книге, Или улыбка чья-то вдруг потянут Меня в несостоявшуюся жизнь. В таком году произошло бы то-то, А в этом – это: ездить, видеть, думать И вспоминать, и в новую любовь Входить, как в зеркало, с тупым сознаньем Измены и еще вчера не бывшей Морщинкой… Но если бы откуда-то посмотрела Я на свою теперешнюю жизнь, Узнала бы я зависть наконец…
Это гениальное стихотворение, в котором Ахматова, мне кажется, с поразительной откровенностью (она вообще очень пряма с читателем, она с ним никогда не лукавит) рисует вот этот сложный психологический феномен — взгляд эмигранта на свою чудовищную, страшную, во многих отношениях презренную, нищую русскую жизнь. Взгляд с завистью и чувством вины.
Понимаете, наивно говорить, что выбор Ахматовой был ее личным, собственным выбором. Давно известно, по-моему, июльское письмо 1917 года Гумилеву — письмо, в котором у Ахматовой появляется столь несвойственная ей почти заискивающая интонация.
Ну что вы хотите: женщине 28 лет, она в положении полной беспомощности. Россия расколота. Что будет, неизвестно. Она пишет бывшему мужу. Она там говорит: «Как Левушка на тебя становится похож — это даже удивительно». Она очень старается манипулировать им. Это понятно. Она просит найти для нее какую-то возможность отъезда.
Она рассматривала эту возможность. Она мечтала об этом. Когда АнрЕп уехал (или Анреп — тут ставятся разные ударения), она ведь была обижена не на то, что он уехал, а на то, что он уехал без нее.
Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам (но это же не мой добровольный выбор, читается здесь, так получилось). Их грубой лести я не внемлю, Им песен я своих не дам.
Это хорошая мина при плохой игре. И до некоторой степени вся позиция Ахматовой, вся поэзия Ахматовой — это очень хорошая мина при игре ужасной. Потому что, понимаете, никто не скажет, за кем моральное правота — за тем, кто уехал, или за тем, кто остался.
Я, честно говоря, не вижу ничего особенно хорошего в том, чтобы «быть с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». Такой соблазн есть, но вообще-то быть со своим народом — это сомнительная радость, разделять с ним это. И Ахматова говорит об этом с глубокой скорбью, а не с гордостью.
Не за то, что чистой я осталась, Словно перед Господом свеча. Вместе с вами я в ногах валялась У кровавой куклы палача.
Что в этом, ребята, хорошего? Понимаете, те, которые убежали — они ведь убежали не от родины. Они убежали от тех, кто над родиной глумился и ее насиловал. Может быть, от тех, кто ей желал всяческого добра, но нес-то он ей кровавую смуту и распад.
И есть очень серьезные подозрения (у меня, и не только у меня), что в 1917 году Россия погибла. То, что началось потом, была не Россия. Или, во всяком случае, может быть, Россия взяла потом некий реванш, Но, в сущности, политическая система России уже и к 1916 году была совершенно мертва. А сегодня мы просто черви в трупе этой системы, этого самодержавия. Какое самодержавие в XX веке?! Ребята, вы что, о чем вы говорите? Поэтому-то мы сегодня так и гнием безумно, уже как мистер Вальдемар у Эдгара По.
Д.Быков:Ахматова со стойкостью носила все свои раны как ордена. И именно поэтому она смогла написать «Реквием»
Для Ахматовой остаться в этой России было во многих отношениях равносильно самоубийству. Она действительно всю жизнь оправдывала свое тогдашнее вынужденное решение. Оправдывала ситуацию, в которой ей некуда было деться из России.
Но подумайте, какова могла бы быть ее жизнь, если бы она оказалась — я не убежден, что именно во Франции, хотя туда, казалось бы, легла дорога, но она могла оказаться и в Британии, где всё могло сложиться далеко не так трагично, как в Париже 1940 года.
Я, кстати, думаю, что она так трагически переживала конец 30-х в Европе, потому что это гибла и ее родина тоже — родина ее духа. «Так вот над погибшим Парижем такая теперь тишина» — это очень страшное стихотворение, «Когда погребают эпоху». И действительно, это была гибель эпохи, а не только Франции и не только Европы. И это было для нее каким-то отпеванием ее собственной судьбы.
Я думаю, что 3 великих поэтических цикла, 3 поэмы-наваждения о конце мира — это оратория Мандельштама «Стихи о неизвестном солдате», переделкинский цикл Пастернака с этой страшной пляской (прежде всего «Вальс с чертовщиной, конечно) и ахматовские стихи, примыкающие к «Поэме без героя».
«Поэму без героя» нельзя рассматривать вне контекста конца 40-х годов, потому что поэма 1940 года о 1913 годе — это поэма о 2-х предвоенных годах. О том, что война приходит как общая расплата за частные грехи. Когда ничему, кроме мировой войны, уже не вернуть людей к какой-то нравственной норме. Потому что они до такой степени пали и в 1913 году, и в 1940, что война просто становится последним и неизбежным следствием этого распада, последней надеждой отрезвиться. Хотя война ни одной проблемы не исцеляет, а все их временно загоняет вглубь, что и показала советская история.
Но что, безусловно, важно, и в чем Ахматова, безусловно, права — вот здесь внимание. Понимаете, она очень откровенно говорит: «Оставивший мне кличку, из которой я сделала, пожалуй, всё, что можно». Она из своей судьбы, во многом нищенской, во многом унизительной, во многом просто страшной и временами стыдной, сделала всё, что можно. Она сумела свой дырявый халат носить как римскую тогу. Она сумела свое падение носить как терновый венец, а может, и как лавровый. И самое удивительное — она действительно сумела из камней, которые в нее брошены, сложить себе высокую башню. «И стройной башней стала западня — высокая среди высоких башен».
Весь урок поэзии и судьбы Ахматовой — это из унижения сделать триумф. Причем она часто преувеличивала это унижение. Лада Панова, кстати, в статье о стихотворении «Клевета» очень наглядно это показывает. Хотя обвинительный уклон этой статьи мне не близок, но это наш давний спор об Ахматовой, и это никоим образом не ставит под сомнение достоинства самого анализа.
Для меня Ахматова — блистательный пример именно того, как можно действительно декорировать свою судьбу и придать царственную осанку нищете. А что остается нищему, кроме как царственно носить рубище, гордо его носить? Она сделала действительно всё, что можно.
Помните, как Степанова, играя обнищавшую, никому не нужную старуху в «Сладкоголосой птице юности», с такой нищей гордостью произносила: «Я принцесса Космонополис!». Надо уметь быть принцессой Космонополис, когда ты старуха с молодым любовником, в крайнем унижении и, в общем, на грани полной брошенности. Это надо уметь. Такая пани Конти из другого мхатовского спектакля «Соло для часов с боем» Заградника.
Видите ли, Ахматову очень легко упрекать в королевственности, в том, что она, по выражению Корнилова, любила похвастаться. В том, что она создавала вокруг себя ахматовку в поздние годы. Ее тщеславие куплено безумной ценой. Но понимаете, Ахматова — это та женщина, в которой любой из нас мог бы рассказать о себе всё. Ахматова, которая прошла через весь апокалипсис ХХ века, поступаясь, когда надо было, и достоинством, и ради сына сочиняя эту чудовищную «Славу миру» — но она и из этого унижения сумела сделать себе порфиру. Понимаете, «порфироносная вдова» — это про нее.
Она всегда с невероятной стойкостью носила все свои язвы и раны как ордена. И именно поэтому она смогла написать «Реквием». Никто из поэтов того времени из унижения писать не мог, а она могла, потому что для нее поза последней среди первых было естественной. Поэтому она имела право в «Реквиеме» сказать о себе «Могу». Я сказала «Могу». Вся ее поэзия — это сплошное акмеистическое «могу», манифестация силы.
Потому что настоящая сила не в том, чтобы прожить счастливую жизнь. В ХХ веке не было счастливых жизней. Разве что у Петра Павленко, и тот помер рано. Счастливая жизнь в XX веке должна быть сделана. И вот здесь, знаете, великая мысль Толстого из «Анны Карениной»: «Смысла в жизни нет, но я властен себе его придумать», — это говорит Левин в финале. Это последняя строчка романа. «Смысл, которые я волен вложить в нее».
Это главная мысль всякой жизни. Ахматова — да, она всю жизнь провела в позе. Но она сумела эту позу выдумать. Как она говорила: «На то ты и поэт, чтобы придумать достойный псевдоним» (ей не нравилось, что "Роберт Рождественский" не звучит). На то ты и поэт, чтобы придумать позу. На то ты и поэт, чтобы из всех унижений сделать себе пьедестал. И поэтому если бы кто-то из эмиграции поглядел на нее — да, узнали бы они зависть наконец.
И грех сказать, когда мы сегодня жалуемся — это мы жалуемся от зависти. Потому что так, как Ахматова, мы не умеем. А как мы умеем — это уж как Бог даст. Ладно, в общем, желаю вам сделать из себя достойную статую. А мы поговорим через неделю. Пока!